Мосты к победе

Предисловие Владимира Калинина

Биография Аркадия Федоровича Хренова, генерал-полковника инженерных войск, получившего звание Героя Советского Союза за организацию прорыва Линии Маннергейма, и занимавшего высшие должности в иерархии инженерных войск Красной Армии, необычна даже по советским меркам. Дело в том, что Аркадий Федорович был инженером-самоучкой не получившим не то что высшего, но и полноценного среднего специального образования. Перед тем, как пойти добровольцем в Красную Армию, он закончил всего лишь городское двухклассное училище и ремесленную школу с дипломом подмастерья.

В Красной Армии в годы Гражданской войны он начал службу сперва музыкантом, а затем помощником командира саперной роты, поскольку был грамотным и имел минимальную техническую подготовку. Всю последующую жизнь он учился самостоятельно, стал крупным специалистом по постройке мостов, занимался в военно-научном кружке и опубликовал ряд весьма серьезных работ по мостостроению. Во время Гражданской войны он начал собирать в брошенных домах сбежавших «буржуев» техническую литературу, касающуюся как военно-инженерного и строительного дела, так и вообще технических наук и возил эту библиотеку с собой. Когда командование предложило ему поступить в Военно-инженерную Академию, причем в виду его исключительных знаний с зачислением туда без экзаменов, он категорически отказался, справедливо считая, что любую техническую и специальную дисциплину он знает не хуже выпускника академии. Поскольку «строптивцев» в РККА не поощряли, то Хренову не разрешили поступить в Военную академию, чего он очень хотел, чтобы поднять уровень общевойсковой подготовки. Вместо этого его назначили преподавателем в Ленинградскую военно-инженерную школу (то самое бывшее Николаевское инженерное училище) которая по-прежнему размещалась в знаменитом Михайловском замке. Доказав в деле полное равенство с выпускниками Военно-инженерной академии, преподававшими в этой школе, он начал свой невероятно быстрый карьерный рост.

Аркадий Федорович многому учился у старых, еще дореволюционных военных специалистов. Особое место в своих воспоминаниях он уделяет начальнику инженеров РККА Николаю Николаевичу Петину, руководившему инженерными войсками Красной Армии в 1930–1937 гг., человеку необычайно высокой военной культуры, бывшему в годы гражданской войны начальником штаба на четырех фронтах и которому РККА во многом была обязана победе в гражданской войне. «Я чувствовал себя с ним, скорее, не как с начальником, а как с Учителем — именно Учителем с большой буквы» - писал Хренов. Петин, как вспоминал Хренов, активно проводил в жизнь идеи инженерного соизмерения операций, т.е. совместного планирования любых боевых операций инженерами и общевойсковиками с учетом инженерно-технических возможностей войск. На пути этих идей стояли ложные амбиции как общевойсковых командиров, так иногда и собственно инженеров, с чем отчаянно и во многом безуспешно боролся Петин.

Анализируя общее развитие инженерных войск и инженерного дела в Красной Армии в период с 1921 по 1940 г. Хренов делает вывод, что понижение статуса Главного военно-инженерного управления до простого управления при Народном комиссаре по военно-морским делам, предпринятое с целью приближения инженеров к общевойсковикам, поставило инженеров в неравное положение относительно других специальных родов войск, как артиллерия и др., в результате чего мнение инженеров учитывалось в меньшей степени, чем других специалистов, нужды инженеров удовлетворялись по остаточному принципу и т.д., что не могло не сказаться на общем уровне инженерной подготовки театров военных действий и инженерных войск.

Дальнейшая карьера Аркадия Федоровича протекала в инженерных войсках Ленинградского военного округа. Он был начальником отдела укрепрайонов штаба округа, а потом стал и начальником инженерных войск ЛВО. Хренов со знанием дела упоминает об «известных» недостатках укрепленных районов на старой границе, которые, по его мнению, были еще как-то терпимы, когда СССР граничил с относительно слабыми в военном отношении государствами и которые вызвали очень большую тревогу у инженерных начальников, когда вероятным противником СССР стала набирающая силу фашистская Германия.

В конце 30-х годов служебные дороги Хренова надолго пересеклись с Кириллом Афанасьевичем Мерецковым, который командовал Ленинградским военным округом и которого Сталин справедливо называл «хитрым ярославцем». Мерецков преподал очень наглядный урок своему начальнику штаба при проверке посадки новых ДОТов в Псковском укрепрайоне, когда Хренов, видя, что утверждаемые Мерецковым и начальником штаба округа посадки допускают обширные мертвые пространства, не подписывал ни одной карточки, не говоря при этом ни слова. Когда начальник штаба обратил на это внимание, то Мерецков сказал, что разрешения на подпись он у подчиненных спрашивать не обязан, на что получил ответ от Хренова, что это правильно, но мнением специалиста поинтересоваться он все же должен. После обеденного перерыва Мерецков попросил объяснить ему ошибки сделанных посадок, которые он, безусловно, видел раньше и сам, и сказал присутствующим, что все подписи, которые он поставил до консультации с начальником инженерных войск, надо считать несуществующими и приказал проверить посадки заново. Он также объяснил, что начальник инженерных войск в соответствующих специальных вопросах – его правая рука и его мнение в этих вопросах является решающим. Таким образом, Хренов выдержал «проверку на вшивость», а начальник штаба получил хороший урок о том, что мнение специалистов обязательно должно учитываться общевойсковиками. Подобными «хитростями» Мерецков проверял Хренова потом еще не раз.

Звездным часом в военной карьере Хренова стала т.н. Зимняя война с Финляндией. Он удивительно много для советского мемуариста сумел рассказать о подготовке этой войны Советским Союзом. Особенно интересен его рассказ о том, что когда в сентябре 1939 г. он собрался отправиться в командировку в Кандалакшу для проверки строительства колонных путей к границе, то Жданов (бывший не только членом Военного совета ЛВО, но и членом Политбюро ВКП(б), хорошо осведомленным о планах советского руководства относительно Финляндии) настоятельно рекомендовал Мерецкову составить компанию Хренову в этой поездке. Это однозначно говорит о том, что СССР заблаговременно готовил удар, призванный рассечь Финляндию пополам, поскольку подготовка колонных путей, да еще и совмещенная с командирской рекогносцировкой не оставляет в этом никаких сомнений.

Наступление советских войск на главном направлении удара – на Карельском перешейке было остановлено на подступах к главной полосе обороны Линии Маннергейма. Молниеносной войны не получилось, поэтому пришлось готовиться к прорыву неприятельской линии более серьезно. По инициативе и под руководством А.Ф. Хренова была разработана подробнейшая инструкция по прорыву укрепленной полосы, детально расписаны принципы организации и действий штурмовых групп, тщательно обучены на тренировочном полигоне войска и после этого наступление завершилось успехом. За эту победу А.Ф. Хренову присвоили звание Героя Советского Союза и воинское звание генерал-майора инженерных войск. На совещании в Кремле по подведению итогов войны и извлечению из нее соответствующих уроков слово Хренову предоставили первому, и это не было случайностью. Сталин понял, насколько важны в современной войне инженерные войска, причем, не только в обороне, но и в наступлении и осознал, что им нужно уделить внимание не меньше, чем танкам, авиации и артиллерии.

Хренову поручили разработать структуру вновь создаваемого Главного военно-инженерного управления РККА с учетом полученного военного опыта, и его назначили начальником этого управления. Более того, когда Хренов не решился настаивать на формировании специального отдела заграждений в составе управления, то Сталин (безусловно бывший в курсе всех дискуссий) сам предложил создать такой отдел. Таким образом, отличившиеся в ходе войны Хренов и Мерецков были выдвинуты на первые роли в высшем военном руководстве (Мерецков стал начальником Генерального штаба), что было весьма разумным кадровым решением. Однако торжество разума, как это часто бывало в советской военной истории, продолжалось недолго.

Когда обсуждался вопрос о способах инженерного оборудования новых границ СССР, существенно отодвинутых в 1939–1940 гг. к западу, Хренов предложил строить в первую очередь полевые укрепленные районы, усилив позиции в 1942 г. долговременными сооружениями, поскольку их возведение требовало достаточно долгого времени, а полевые укрепления можно было бы построить быстро, но Сталин отверг этот разумный план. Имелись и иные разногласия между Хреновым и всегда поддерживавшим его Мерецковым и Сталиным. Кое-что из недостатков удалось поправить. В частности, было предусмотрено строительство укрепленного предполья на границе, там, где это было возможно по условиям местности, и эта работа была реально выполнена. Кроме того, было принято решение о строительстве тыловых полос строящихся укрепрайонов чтобы увеличить глубину обороны, но реально к строительству тыловых полос так и не приступили. Споры с вождем перед войной были крайне небезопасным занятием и Хренов с Мерецковым вскоре это почувствовали на себе.

Мерецкова заменили Жуковым (более неразумного кадрового решения трудно было придумать, настолько Жуков не подходил по своим индивидуальным качествам, служебному опыту и специальной подготовке для штабной работы), подвергли кратковременному аресту, в ходе которого его буквально искалечили палачи-следователи НКВД, а затем выпустили и назначили замнаркома обороны. К чести Мерецкова, надо заметить, что столь явный «намек» вождя он «не понял» и в дальнейшем всегда проявлял инициативу и принципиальность в служебных вопросах.

С Хреновым поступили намного мягче. Если из общевойсковиков Сталин мог еще кого-то выбирать, то инженеров в свое время он «зачистил» настолько качественно, что потерять единственного инженерного генерала, обладающего практическими навыками прорыва укрепленных полос, было бы для него непозволительным расточительством. Его даже не стали убирать из Москвы, а просто перевели на малозначительную должность начальника инженерных войск Московского военного округа. А чтобы показать Хренову свое расположение, Сталин специально позвонил командующему МВО с тем, чтобы не обижали Аркадия Федоровича, о чем, естественно, командующий ему и рассказал.

Годы Великой Отечественной войны Хренов провел далеко от Москвы. Он занимался инженерным обеспечением обороны Одессы и Севастополя, а также укреплял Керченский полуостров. Крайне интересно описанное им минирование здания НКВД на Маразилевской улице в Одессе и подрыв его с помощью радиоуправляемого фугаса, когда там разместился румынский штаб. Очень любопытно описание строительства сборных железобетонных огневых точек в Севастополе. Крайне важен сделанный им вывод о нерациональности размещения орудий калибра 100–130-мм в одиночных двориках или ДОТах, которые по-одиночке могли быть относительно легко подавлены штурмовыми группами, а при размещении в двухорудийных батареях уже представляли для неприятельской пехоты намного менее легкую добычу, поскольку могли оказывать друг другу взаимную поддержку. Очень интересен эпизод с боевым применением радиоуправляемого движущегося фугаса (танкетки, начиненной взрывчаткой) под Севастополем. Будучи начальником инженерных войск Крымского фронта, Хренов оказался свидетелем катастрофы войск этого фронта под Керчью в мае 1942 г., и его воспоминания однозначно подтверждают мнение, что главным «архитектором» катастрофы был представитель Ставки Верховного Главнокомандования Л.З. Мехлис. Из личного опыта Хренов делает вывод о том, что оборонительные сооружения «лишними» не бывают при любом характере планируемых операций и возможностях противника. Он в этой связи приводит оригинальное сравнение, что в строительной механике сооружения рассчитывают с запасом в тысячи раз превышающим реальные нагрузки, что, однако, весьма полезно в случае каких-либо редких нагрузок катастрофического характера.

Воспоминания Хренова о службе в качестве начальника инженерных войск Волховского фронта в 1942–1944 гг. представляют особый интерес, поскольку боевые действия протекали там в условиях лесисто-болотистой местности и носили как позиционный, так и маневренный характер, отличаясь большой ожесточенностью.

Хренов описывает, как немцы первыми догадались строить оборонительные сооружения выше уровня грунтовых вод в виде деревоземляных заборов, расположенных в несколько рядов. Такие же заборы строились и советскими войсками, но в меньших масштабах. Под руководством Хренова такое строительство приобрело широкомасштабный и систематизированный характер. Ему удалось найти военных инженеров, призванных из запаса, которые, будучи в мирной жизни архитекторами, занимались изучением русского деревянного оборонительного зодчества, и под их руководством инженерные войска были обучены всем средневековым приемам возведения протяженных деревоземляных оград в виде городен, заполненных землей.

О том, что хорошо забытое старое может отлично послужить новому свидетельствует и описание использование на этом, «болотном» фронте подземно-минной атаки против хорошо укрепленной высоты на Киришском плацдарме немцев, которую советские войска не могли взять несколько лет. Военно-геологическая служба фронта отыскала участок сухих пород, пригодных для прокладки подземного тоннеля и таковой, длиной 180 метров, был прокопан, в него заложили качественный камуфлет, и немецкие укрепления взлетели на воздух. Высота была взята, и немцы были вынуждены вскоре очистить плацдарм, поскольку его удержание утратило оперативный смысл.

После завершения Новгородской наступательной операции и расформирования фронта его управление во главе с Мерецковым, включая Хренова, как начальника инженерных войск, перебросили на Карельский фронт, где Хренов с Мерецковым организовывали прорыв сильнейших финских укреплений на Свири, под Петрозаводском и немецких укреплений за Полярным кругом. Интересно, что в Заполярье Мерецков вновь проверил Хренова на «вшивость», отвергнув его план организации прорыва немецкой обороны в обход основных укреплений, поскольку местность там была фактически непроходимой. Хренов настаивал на своем и вскоре убедился, что на самом деле Мерецкову пришла в голову та же самая идея, но он просто проверял реакцию подчиненных ему командиров и искал дополнительные аргументы как за, так и против. Интересно, что такую проверку выдержал только Хренов.

Довоевать против немцев Хренову и Мерецкову не дали. Поскольку командование Новгородского, а затем Карельского фронта приобрело уникальный опыт прорыва мощнейших укреплений в условиях труднопроходимой местности, полевое управление расформированного фронта перебросили на Дальний Восток, в Приморье, где формировалась Приморская группа войск Дальневосточного фронта, ставшая вскоре 1-м Дальневосточным фронтом. Хренов описывает как прорывали оборону японцев в августе 1945 года, причем отмечает разные способы организации прорыва – крупные штурмовые отряды там, где можно было подобраться к японским укреплениям скрытно и небольшие штурмовые группы, где надо было прорываться к укреплениям по открытой местности.

Интересно, что идея столь эффектных завершающих операций августовской кампании 1945 года, как занятие в центре Маньчжурии основных стратегических объектов воздушными десантами, также принадлежала Аркадию Федоровичу, который заблаговременно провел соответствующую подготовку отрядов, сформированных из частей инженерно-саперных бригад прорыва, поскольку специальных воздушно-десантных частей в советских войсках на Дальнем Востоке не было. Мерецков в свойственной ему манере сказал Хренову, чтобы тот и думать забыл об этой авантюре, а буквально через несколько дней поинтересовался, готовы ли обещанные Хреновым десантные отряды. Полагаю, что он не сомневался в ответе, что отряды готовы. Слишком хорошо Хренов и Мерецков знали друг друга, чтобы первый не понял очередную «хитрость» начальника, а второй бы не догадался, что эта «хитрость» понята подчиненным правильно.

Хренов отдает в мемуарах должное и противнику. Он высоко оценивает уровень инженерной школы немцев, говоря, что он был равен советскому, но техническое оснащение немецких инженерных войск было намного лучшим, причем до самого конца войны. Он также отмечал, что учиться у противника не зазорно, хотя было бы ошибкой во всем подражать ему. Ни одного плохого слова он не говорит и о финской фортификации, хотя и не описывает ее подробно, чтобы не дублировать воспоминания Мерецкова.

После войны Хренов был начальником инженерных войск Приморского военного округа, а затем был назначен в группу инспекторов Министерства обороны. В 60-летнем возрасте он вышел в отставку и прожил всего более 86 лет. В своих мемуарах, начисто лишенных нарочитого пафоса, ритуальных коммунистических заклинаний и тому подобного, он сумел рассказать удивительно много. Может быть ему это позволили, потому что он в положительном плане написал о Леониде Ильиче Брежневе, поскольку их боевые пути пересекались на Южном фронте в 1941 году, но даже и в этом случае, Хренов вряд ли написал там какую-либо неправду и соответствующее место мемуаров не выбивается из общего ряда честного и спокойного повествования.

Книгу Хренова обязательно должен прочитать каждый, кого интересует подлинная история советских инженерных войск и советской инженерной школы, и кто не склонен из-за каких-либо идеологических или методологических «заморочек» объявлять всю историю советской инженерной школы чередой сплошных успехов и достижений.

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
[1] Так помечены страницы. Номер предшествует странице.

Хренов А.Ф. Мосты к победе. — М: Воениздат, 1982. — 349 с., портр. — (Военные мемуары).

Аннотация издательства: Вся жизнь А. Ф. Хренова связана с нашими доблестными Вооруженными Силами, в составе которых он прошел путь от рядового сапера до начальника Главного военно-инженерного управления Красной Армии. О многих интересных встречах и событиях повествуется в мемуарах “Мосты к победе”. Но главное внимание автор уделяет Великой Отечественной войне. Со знанием дела и в очень доступной форме рассказывает он об участии руководимых им инженерных войск в героической обороне Одессы и Севастополя, в битве за Ленинград и в других незабываемых событиях, включая боевые действия на Дальнем Востоке. Книга рассчитана на самый широкий круг читателей.

Как я стал сапером [3]
Войсковые университеты [15]
В боевой готовности [34]
Испытание огнем [46]
Год в Москве [58]
По боевой тревоге [73]
Тучи над Одессой [85]
Крепость у моря [99]
В осаде [117]
Непобежденные [133]
На дальних подступах [152]
Севастопольский оборонительный [169]
Стойкость [193]
Трудная весна [210]
На волховских берегах [231]
Прорыв [251]
Северный вал сокрушен! [274]
Удар в межозерье [288]
Через горы и тундру [310]
Завершающий аккорд [329]
Примечания
Список иллюстраций

Рабочий поселок. — После школы ремесленных учеников. — “Все для обороны республики!”. — Первый мост. — Учится приходится не за партой...

Первый в своей жизни мост я построил летом 1919 года. Впрочем, сказать “построил” было бы слишком большим преувеличением. Я, скорее, присутствовал при сем. Хотя именно мне, помощнику командира саперной роты, и надлежало определить весь порядок работы, организовать дело. Но как тут быть, если я не только не умел строить мосты, но и никогда не видел, как это делается? Пришлось целиком положиться на опыт старшины роты, бывшего саперного фельдфебеля Михаила Михайловича Бушуева. Он и взялся за работу, сказав мне:

— Сиди и смотри. Запоминай. Научишься — будешь сам строить. Не научишься — значит, не твоя это стезя...

Стоит ли говорить, что я неотрывно следил за каждым шагом Михаила Михайловича, стараясь запечатлеть в памяти все до мельчайших подробностей.

Наглядный урок этот запомнился мне крепко. Уже следующий мост я смог построить сам, почти без подсказок. И дело тут не только в том, что юношеская память была цепкой, а желание научиться сильным. К такой переимчивости в работе меня подготовил весь предшествующий образ жизни. Ведь то, что впитано с ранних лет, неизбежно сказывается на формировании привычек, [3] взглядов, характера, да и всего отношения к окружающему миру. Вот почему мне кажется нелишним немного рассказать о своей детской и юношеской поре.

Родился я в феврале 1900 года в Очере Пермской губернии. Сейчас это город, районный центр. А тогда Очер был рабочим поселком с трехтысячным населением. Стоял он на речке с тем же названием, да еще вдавался в него большущий пруд. Вода и зелень очень красили поселок — к окраинам его подступал густой лес. Небольшие, в основном одноэтажные, дома отделялись друг от друга рощицами и огородами. Хозяйство поселяне вели полунатуральное.

Местной достопримечательностью и предметом гордости жителей была красивейшая на Урале церковь Михаила Архангела с курантами, отбивавшими каждую четверть часа. В те годы не только поселок, но и не каждый уездный город мог похвастаться собственным театром. А у нас он был. Летом на гастроли к нам изредка приезжали даже столичные труппы. Зимой в театре с упоением играли местные любители-театралы.

Но, конечно, главную славу Очера, перешагнувшую губернские масштабы, составлял не театр и не затейливый божий храм, а железоделательный завод. Наша семья была накрепко связана с заводом, хотя специализировалась она на дереве, а не на металле. Отец мой, Федор Васильевич, потомственный краснодеревщик, отдал заводу шестьдесят лет жизни. Кроме меня в семье было еще три сына и четыре дочери. Поэтому мать наша, Мария Николаевна, женщина талантливая, способная ко всякому художественному ремеслу, вынуждена была изготавливать на продажу самодельные расписные клеенки для столов. Старшие дети, как только подрастали, шли работать. Брат Михаил проходил трудовую школу в цеху у отца, потом перешел в механический, а оттуда — на мельницу, Второй брат — Сергей, поработав под началом отца, перевелся в чертежники. Эта профессия была ему ближе: он увлекался живописью. Сестра Лиза устроилась на конфетную фабрику — если можно назвать фабрикой несколько комнат, в которых двенадцать девушек готовили немудреные сладости...

Зимними вечерами мать, бывало, возьмет в руки гитару и, казалось бы, ни с того ни с сего запоет. Глядь — вокруг нее собирается вся семья, и один, другой начинают подпевать. Стройный семейный хор звучал так, что редкие прохожие на улице останавливались послушать: “Душевно поют Хреновы!” А бывало и так, что отец достанет флейту, кивнет нам: “А ну-ка, сыновья!” Младший — Леня, сам от стола два вершка, тянется за гармонью-двухрядкой, Сережа, наш лучший музыкант, берет гитару или мандолину, я — балалайку, и начинается репетиция. Разучивали мелодии на слух, нот никто не знал. А в воскресенье устраивали домашние концерты. В такие минуты забывались все житейские трудности, на душе становилось хорошо и покойно, крепло чувство семейной слитности и взаимной приязни.

Со временем Сергей стал реже бывать с нами: он возглавил любительский струнный оркестр, в который вошли его сверстники. Я старался заменить брата и в домашних делах и в наших концертах, но мать, посмеиваясь, говорила: “Нет, ты не музыкант, руки у тебя топорные”.

Восьми лет я пошел в Очерское двухклассное училище. Потом занимался в школе ремесленных учеников. Проходили в ней и алгебру, и геометрию, и начало тригонометрии.

В 1916 году я окончил ремесленную школу с дипломом подмастерья. Стал помощником мастера в столярном цехе на Верхнетуринском заводе. Знаний, сноровки, да и сил у меня для этого хватало, хотя уставал, конечно, очень.

Здесь и застала меня Февральская революция. Когда весть о ней донеслась в Верхне-Туринск, все вокруг буквально вскипело. Вырвалось наружу долго копившееся недовольство, накаленное трудностями с продуктами, тяготами убогой, скученной жизни в бараках-времянках — в них ютились семьи военнообязанных рабочих, пополнивших завод с началом войны. А за всем этим стояло в разной мере осознанное, но одинаково гнетущее социальное неравенство, озлобленность войной, которая была чужда пониманию и интересам рабочего человека.

Тут же начали создаваться красногвардейские отряды. На заводе после нескольких дней волнений и митингов произошло “свержение” прежних руководителей — тех, с чьей деятельностью связывались у нас понятия о несправедливости и притеснениях. На моих глазах в две тачки [5] положили грязные рогожи. На одну тачку посадили управляющего заводом, на другую — главного инженера. С улюлюканьем и гиком обе тачки покатили к заводской свалке. Там с них и сбросили обоих администраторов. На завод их больше не пустили.

Для меня это были месяцы ускоренного политического возмужания. Я присутствовал на каждом митинге, жадно слушал ораторов, но выступать пока не решался.

Незаметно подошло лето. И тут меня потянуло в родной Очер. Здесь тоже все бурлило. При мне создавался Союз рабочей молодежи. Я принял участие в его организации и неожиданно был избран секретарем Союза,

Вскоре в Очере нашлась для меня работа. Здесь открылось среднее техническое училище, готовившее специалистов по сельскохозяйственным машинам, и меня зачислили в него преподавателем труда. А с началом учебного года я стал еще и студентом этого училища — как ни захватывали меня общественные дела, а тяга к образованию не пропадала. Началась жизнь по нелегкой формуле: работая, учись и, учась, работай.

С победой Октября деятельность молодежного Союза стала особенно насыщенной. Мы помогали утверждать Советскую власть, занимались культурно-просветительной работой, и не только у себя в Очере, но и в соседних поселках — Верещагине и Павловском. Кроме того, выезжали в села Оханского уезда, разъясняли там крестьянам задачи пролетарской революции и их новые права, помогали конфисковывать помещичьи владения, отбирать излишки земли у кулаков.

Деревенские богатей не хотели мириться с потерей своих наделов. В уезде вспыхнуло несколько кулацких мятежей. В их подавлении тоже принимали участие и члены нашего Союза: стояли, где было приказано, в оцеплении, контролировали дороги. И хотя стрелять нам самим не пришлось, многие ребята почувствовали себя настоящими бойцами.

Летом восемнадцатого года я начал заниматься во Всевобуче на курсе командиров взводов. Техническое училище к этому времени прекратило свое существование. Гражданская война, все ближе подступавшая к Уралу, разом вспыхнула и у нас с началом мятежа чехословацкого корпуса. Чехословаки захватили Челябинск. Воспряла притаившаяся контрреволюция. По Уралу с новой силой полыхнули кулацкие восстания. Тут уж было не [6] до подготовки техников по сельхозмашинам! “Все для фронта! Все для обороны республики!” — этим лозунгом жили тогда все, кому дорога была Советская власть.

В середине июня был образован Восточный фронт, предназначенный для ликвидации чехословацкого мятежа и контрреволюции на востоке страны. Шел призыв в Красную Армию. Но мой возраст был далек от призывного. И все-таки ждать, пока выйдут положенные годы, ни мне, ни многим моим сверстникам не хотелось. Тем более что в сентябре у нас в Очере расквартировался Верхнеуральский полк 4-й Уральской дивизии. Армия, когда-то лишь рисовавшаяся воображению, оказалась тут же, рядом!

Открылась запись добровольцев в Красную Армию, и я, конечно, тоже побежал записываться.

Формальностей не было никаких. Коротко и деловито мне сказали: к восьми часам вечера быть в школе, взять с собой кружку, ложку, смену белья, продуктов на сутки. И я поспешил домой собираться.

Последний раз поужинал в семейном кругу. Простился с отцом, с матерью, не удержавшейся от слез, с младшими сестренками, с братишкой Леней. Старшие братья уже служили в Красной Армии, а двенадцатилетнему Лене, думалось мне, не придется участвовать ни в каких войнах — он и не успеет повзрослеть, как победит мировая революция. И уж никак я не мог предвидеть, что всего через три месяца мой братишка предпримет попытку сбежать на фронт — туда, где служил я; что он не уймется и после того, как я отвезу его домой. В двадцать нервом году Леня уехал в Новочеркасск, где тогда жила сестра Клава, поступил там в кавшколу и вскоре был направлен на борьбу с антоновскими бандами. Он погиб за пулеметом в одном из боев, лишь на год пережив Сергея, павшего от вражеской пули на Псковщине...

На следующее утро наша группа очерских добровольцев выступила в двадцатипятикилометровый переход на Дебесы — поселок, где размещался штаб дивизии. Погода была хорошей, и к обеду мы уже входили в помещение дебесской школы. Очутившись в пустой классной комнате, мы улеглись прямо на полу, с удовольствием вытянув изрядно натруженные ноги.

Над головами пополз едкий махорочный дым, послышались первые, не очень бодрые шутки. Не сразу мы заметили, что дверь в комнату отворилась и на пороге появился [7] подобранный, коренастый человек с коротко подстриженными усами. По тому, что была на нем черная кожаная фуражка с красной звездой и такая же куртка, подпоясанная ремнем с саблей, ребята догадались, что перед нами кто-то из старшего начальства. Разговоры затихли, цигарки были спрятаны в. рукава. А командир, довольно молодой с виду, о минуту внимательно разглядывал нас, потом негромко произнес:

— Здравств... — нестройным хором отозвались мы.

— Я начальник дивизии, Блюхер Василий Константинович, — продолжал он. — Пришел познакомиться с вами. Сидите, сидите, отдыхайте, — сделал он движение рукой, заметив, что мы начали подниматься.

Мы с интересом разглядывали начдива. Имя его было нам известно. Он только что завершил героический рейд по Уралу, выводя из окруженного Оренбурга партизанские войска — то самые, что и составили нынешнюю дивизию. Молва о боевых делах начдива Блюхера разнеслась по всем уральским городам и поселкам.

Воспроизводить по памяти слова, с которыми обратился к нам Блюхер, я не берусь, это было бы большой натяжкой. Но смысл сказанного им запомнился мне хорошо.

Сначала Василий Константинович рассказал о себе. Мы услышали, что он не кадровый военный специалист, а простой рабочий, что окончил всего два класса школы, а дальше учился самостоятельно. Много читал. Продолжает учиться и сейчас.

“Учитесь и вы, — призвал нас начдив, — Тогда сможете принести больше пользы Красной Армии, стать командирами, которые ей очень нужны”.

А в заключение сообщил, что нас, несовершеннолетних, как бы мы ни просились на передовую, в бои посылать не будут: нас решено беречь и готовить для будущих революционных битв, которые окончатся еще не скоро.

Услышанное нас очень разочаровало. Зато впечатление от встречи с прославленным командиром осталось на всю жизнь. И думаю, не только у меня...

Отдохнув и пообедав, мы за час легко одолели пятикилометровый путь до деревни Баклуши, где расквартировался резервный батальон. В нем и началась наша красноармейская служба.

Пройдя первоначальную подготовку в батальоне, каждый новобранец получил назначение. Меня определили красноармейцем-телефонистом при штабе дивизии, которая к тому времени была переименована в 30-ю стрелковую. Но на этой должности пробыть пришлось недолго. Однажды меня вызвала работник политотдела Шойхет, одета она была в черную кожу от фуражки до брюк и носила на боку маузер.

— Вот что, Хренов, завтра выйдешь на службу в политотдел. Вопрос решен и утвержден, — строго оказала Шойхет.

Оказалось, меня назначили председателем музыкально-художественной секции. А на деле обязанности мои свелись к тому, чтобы собрать и возглавить струнный оркестр. Видимо, кто-то из земляков проговорился при начальстве, что я из музыкальной семьи и это дело мне знакомо.

В оркестр брали всех, кто умел играть. Дивизия не имела своего штатного духового оркестра, а он был необходим: без оркестра воинская жизнь — не жизнь. В армии существует много ритуалов, которые нужны не для украшения службы, а для того, чтобы сплотить людей, дисциплинировать их, воздействовать на боевой дух. И почти все эти ритуалы немыслимы без военной музыки — незаменимого камертона, способного настроить чувства и души на единый лад.

Трудно было достать в те времена музыкальные инструменты. Однако одолели и эту трудность. Долго ли, коротко ли — но струнный ансамбль, призванный заменить военный духовой оркестр, был создан. Мы играли на смотрах, при торжественных построениях и проводах маршевых рот на передовую, на праздничных заседаниях и при скорбном обряде погребения павших в бою. Струнный ансамбль, конечно, не мог заменить военную музыку настоящего духового оркестра. Пришлось с этим мириться, ничего лучшего придумать было нельзя.

“Музыкальная карьера” меня никак не прельщала. Понимая, что делаю нужное, да и нелегкое дело (репетировать и играть приходилось до боли в кистях), я все же тяготился им. Руки тосковали по привычной и близкой работе с деревом или металлом, ум тосковал по техническим — пусть самым простым, но именно техническим — задачам. А отпускать меня из импровизированной музкоманды не хотели. [9]

Но вот летом девятнадцатого года при 3-й армии — той самой, в которую входила и наша дивизия, — начала формироваться Глазовская военно-техническая партия. Название свое она получила в честь города Глазов, давшего ей основной костяк командно-инженерного состава, рабочую силу и транспорт. На командных должностях оказались и многие мои знакомые — бывшие преподаватели Очерского технического училища. И я надумал попытать счастья, попроситься туда. Дело мое решилось удивительно легко и просто. Люди, имевшие хотя бы минимальную техническую подготовку, были очень нужны. Поэтому моя кандидатура оказалась подходящей, и армейское командование, не вняв протестам дивизионного политотдела, назначило меня помощником командира саперной роты.

Мысль о создании военно-технической партии созрела в штабе 3-й армии Восточного фронта. Ни в старой армии, ни позже, в советских войсках, частей с таким названием не существовало. Маневренная война с колчаковцами вынудила армейское командование иметь в своем распоряжении часть, способную вести инженерное обеспечение и наступления и отступления, восстанавливать на освобожденных от врага территориях разрушенные мосты, дороги, железнодорожные пути. В поисках наиболее гибкой организационной формы и решили сформировать военно-техническую партию, в которую входили дорожно-мостовой отряд, отряд по устройству траншей и железнодорожный отряд. Каждый из них делился на две роты.

Однако преимущества такой организации оказались мнимыми, отряды и роты были малочисленны и слабы. Поэтому к декабрю партию переформировали в 1-й инженерный военно-дорожный батальон. Кроме названия изменилось лишь то, что прежние отряды превратились в роты. Я остался на должности помощника командира численно выросшей роты, которую обычно разбивали на два самостоятельных подразделения и использовали их порознь, Поэтому в обиходе меня часто называли “полуротным”.

Теперь самое время вернуться к строительству первого в моей жизни моста, с чего и начат этот рассказ. [10]

... Когда враг потеснил нас и мы остановились в поселке Уни, поступил приказ: построить мост через реку, носившую то же название. Как я уже говорил, мне пришлось всецело положиться на старшину роты Бушуева. А для него постройка деревянного моста была хорошо знакомым делом.

Михаил Михайлович выбрал сначала место — там, где к реке с обоих берегов подходила дорога. “Тут ему и стоять”, — сказал Бушуев и переплыл реку на лодочке, промеряя глубину шестом. Забив на берегу кол, потом в створе с ним — другой, ой громко произнес: “Это будет ось моста”. На листке бумаги набросал схему — число опор; обозначил расстояние между ними. Нарисовал лежневой участок дороги на левом, низком, берегу — там предстояло настлать бревна. Взял лопату и при помощи ватерпаса и трассировочного шнура — нехитрого приспособления, позволяющего получить прямой угол, — разровнял площадку. Приказал красноармейцам отесать с двух сторон бревно и положить на нее. Пояснил: “Это называется береговой лежень”.

Далее под руководством Бушуева красноармейцы начали забивать сваи. Эта операция тоже была незнакома мне...

Через два дня мост был построен. Я хорошо запомнил последовательность работы, особенности ее организации и был готов, если потребуется, все повторить. Но заниматься повторением пройденного на первых порах приходилось нечасто: каждое новое задание было для меня новым в полном смысле этого слова. Да и не только для меня...

Военно-дорожный батальон, следуя за тылами 28, 29 и 30-й стрелковых дивизий, исколесил всю Пермскую губернию, И всюду на нашу долю выпадало восстанавливать то, что было сожжено, взорвано, искорежено отступавшими колчаковцами. Мы помогали железнодорожникам заново класть полотно на дороге Тюмень — Ишим. Участвовали в восстановлении железнодорожного моста через Каму. В этих работах не только я, но и Бушуев были новичками.

Все это могло не сохраниться в памяти, если в я был бездумным исполнителем работ — “от сих до сих”. Но мне всякий раз хотелось дойти до самой сути, уяснить задачу в целом и свое место в ее решении. А помочь в этом могли только книги да люди, обладавшие образованием и опытом. Отстраивали мы, например, Камский мост, [11] и мне удалось достать несколько работ по мостостроению, принадлежавших перу одного из видных русских инженеров — кажется, В. Н. Образцову. Благодаря этой книге мне стали ясны общие принципы этой работы, методы ее расчета. Помогла и “Промышленная энциклопедия”. Это двенадцатитомное издание я конфисковал во время недолгой стоянки в Екатеринбурге в доме городского архитектора, бежавшего к белым.

У меня появилась собственная библиотека. Три ящика с книгами были главным моим багажом в той кочевой жизни; они выручали меня постоянно.

Помню, остановились мы в поселке Половинка под Кизелом. Нам было приказано ввести в строй угольные шахты после пожара, устроенного белыми перед отступлением. Инженером на шахтах работал пожилой, но очень энергичный, деятельный мужчина с совершенно не подходившей для такого человека фамилией — Дураков. Не ограничившись указаниями по производству работ, он посоветовал: “Вам, молодой человек, было бы полезно ознакомиться с устройством шахт поосновательнее, — и протянул мне несколько томиков в плотных обложках. — Вот, почитайте на досуге”. Досуг выдавался ближе к ночи, и я допоздна жег керосиновую лампу в домике старика шахтера, у которого остановился на постой. Зато азы горного дела стали мне ясны, и, спускаясь в шахту (740 ступенек вниз и потом столько же наверх — подъемная клеть не работала), я уже не чувствовал себя слепым кутенком, мог не только приказать выполнить ту или иную работу, но и объяснить, для чего она нужна, как следует за нее браться.

Когда восстановление шахт подошло к концу, в Половинку приехал из штаба батальона начальник технической части Иван Розанов. Он приказал мне взяться за строительство железобетонного бассейна для пресной воды. Я попробовал сопротивляться:

— Да как его строить? Никогда в жизни дел с железобетоном не имел. Незнакома мне эта работа. Но Розанов был неумолим:

— Ничего, построишь, и никаких разговоров. Если что — подскажем. А сейчас смотри: строить будешь на этом месте.

Назвав объем бассейна и приказав не задерживаться с началом работ, Розанов уехал. Когда осела пыль, поднятая колесами его брички, я бросился к [12] Бушуеву:

— Да ведь что ж, — солидно отозвался тот, — придется строить. Никуда нам от этого не деться.

— Вы думаете, я знаю? Сорок семь лет на свете прожил, а познакомиться с этим материалом не привелось. Да ничего, духом не падайте. Вот сейчас соберем народ да поспрошаем. Уж кто-нибудь наверняка знает, с чем этот железобетон едят.

Бушуев оказался прав. Из сотни красноармейцев человек пятнадцать смогли что-то рассказать о железобетоне. И мы со старшиной принялись мозговать. На следующий день, когда в поселке снова появился Розанов, мы выложили ему и чертеж бассейна, и расчеты: какие нужны земляные работы и сколько времени они займут, сколько и каких потребуется материалов.

— Да вы просто молодцы, — обрадовался начтех. — Я и сам бы ничего такого не сумел подсказать. Начинайте работу, а материалы по вашей заявке доставим.

Бассейн мы построили вовремя и вполне доброкачественно.

Вот так и приобретался производственный опыт.

Гражданская война на Урале закончилась к осени 1919 года. Перед войсками Красной Армии встала новая серьезная задача: борьба с хозяйственной разрухой. Добиться победы в этом деле было не менее важно, чем разгромить врага при помощи оружия. Уже в январе двадцатого года решением СНК РСФСР и Совета Обороны 3-я армия Восточного фронта была преобразована в 1-ю революционную армию труда. И военно-дорожному батальону в ней отводилась не последняя роль.

Наша рота то налаживала систему водоснабжения в рабочих поселках, то вводила в строй лесопильные заводы. Пришлось закладывать и фундамент электростанции — первой на Урале станции, возводимой по плану ГОЭЛРО. Росла наша квалификация в гражданском и промышленном строительстве. Но если характер самой работы был совсем не военный, то порядок и дисциплина у нас оставались армейские. Это вносило в жизнь организованность, помогало с наибольшей пользой тратить немногие свободные часы. Я по вечерам либо читал, либо вместе с другими командирами шел к бойцам — проводить занятия по арифметике, русскому языку, политграмоте. Ликвидация неграмотности считалась наиважнейшей [13] политической задачей. Многим красноармейцам пройденная в армии школа очень пригодилась на всю жизнь.

В июне двадцатого года батальон получил приказание срочно собраться на станции Губаха и погрузиться в два стоявших под парами эшелона. На смену недоумению, вызванному внезапными и быстрыми сборами, пришла радость, когда мы узнали, что едем на Западный фронт. В то время части этого фронта уже вели бои против войск панской Польши. Мы надеялись, что нам удастся тоже внести свой вклад в разгром противника. И не ошиблись: батальон наводил переправы через Западную Двину, строил мосты. По этим переправам прошли коммуникации, питавшие сражающиеся части.

Школа, пройденная нами на Урале, оказалась достаточно основательной. Мои подчиненные действовали как завзятые саперы. Да и меня задания командования не ставили в тупик. Я уже знал — не только знал, но и умел — почти все, что требовалось помощнику командира саперной роты. А в затруднительных случаях по-прежнему выручали книги. Некоторые из сослуживцев подтрунивали над моей не очень-то удобной в походной жизни библиотечкой, но и сами, столкнувшись с незнакомой задачей, шли ко мне поискать нужную книжку...

12 октября панская Польша была вынуждена подписать мирный договор с Советской Россией. Через месяц войска Южного фронта овладели Крымом и сбросили в море остатки врангелевцев. С интервенцией и белогвардейщиной на западе страны было покончено. Но гражданская война еще продолжалась. И все мы тогда остро чувствовали, что молодая Советская республика нуждается в надежной военной силе, способной защитить ее границы и государственные интересы. Служба в Красной Армии воспринималась как дело крайне необходимое и почетное. Престиж красного командира был весьма высок.

Все это и побудило меня, двадцатилетнего парня, начавшего всерьез задумываться о том, как дальше строить свою жизнь, прийти к важнейшему для себя решению: стать профессиональным военным. Мне нравилась моя специальность, требовавшая знаний и навыков рабочего человека, строителя, нравился четкий уклад воинской жизни, нравилась постоянная необходимость совершенствоваться, [14] пополнять свои знания, и потому армейская служба — ни тогда, ни в зрелом возрасте — не была мне в тягость,

Краскомы пополняют свои знания. — Понтонный батальон. — Встреча с М. Н. Тухачевским. — Перевод на преподавательскую работу

К весне 1920 года огонь гражданской войны в нашей стране начал догорать. Хозяйство постепенно переходило на мирные рельсы. Красная Армия, пожалуй впервые с момента создания, получила возможность оглянуться на пройденный путь, начать осмысливать его и вырабатывать под руководством партии долгосрочные планы военного строительства. В связи с этим все звенья военного организма охватила атмосфера творческого поиска. Коснулось это и военно-инженерного дела.

В годы первой мировой войны, носившей ярко выраженный позиционный характер, русская инженерная мысль развивалась в двух основных направлениях. С одной стороны, широко применялось оборудование полос глубоко эшелонированной позиционной обороны, с другой — активно велась работа по обеспечению прорыва таких полос. Подобная постановка дела предусматривала многомесячное сидение в блиндажах, окопах и столь же длительную подготовку мощных прорывов, которые порой заканчивались продвижением на каких-нибудь пять-шесть километров.

Ничего подобного не знала постепенно стихавшая война гражданская. Подвижная, маневренная, со стремительными рейдами конницы, с глубокими охватами противника и молниеносным форсированием водных преград, эта война потребовала уже совсем иного инженерного обеспечения.

Но Советская республика не могла чувствовать себя в безопасности в окружении империалистических государств. Это заставляло думать не только о прошлом, но и о войне будущего. Чтобы успешно готовиться к ней, необходимо было извлечь уроки из опыта двух предшествовавших [15] войн, верно определить тенденции в развитии и военного искусства и вооружения.

Эти проблемы волновали не только наше государство. Они волновали военнослужащих всех родов войск. Пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы, военные инженеры активно участвовали в обсуждении разрабатываемых уставов и наставлений, в определении дальнейших путей военного строительства.

Наш инженерный военно-дорожный батальон расквартировался в Полоцке, где начальником гарнизона был известный военачальник комкор Ян Фрицевич Фабрициус. Под его руководством в гарнизоне проводились собрания командного и начальствующего состава — сейчас мы бы назвали их семинарами или даже научно-практическими конференциями. Заранее объявлялась тема, которая будет обсуждаться, Фабрициус назначал докладчиков. Обстановка на собраниях царила самая непринужденная. После докладов начинали высказываться все желающие. А в них не было недостатка. К собраниям готовились усердно и без всяких понуждений. Заводилами в этом деле выступало несколько военспецов — бывших офицеров царской армий. Среди них мне запомнились два латыша — Ласмэн и Нейман и инженер дивизии Цигуров, в прошлом саперный капитан.

Анатолий Сергеевич Цигуров был фигурой неординарной. Его обычные, тогда красные, галифе контрастировали с щегольской курточкой, наподобие венгерки, и с неизменным хлыстиком, который был всегда у него в руке. Эта офицерская рисовка могла вызвать настороженное отношение, когда в не два ордена Красного Знамени на груди — свидетельство боевых отличий и преданности Советской власти. Он был образован, умен, имел за плечами шесть лет войны. Если ему не доводилось быть назначенным докладчиком на собрании, он неизменно выступал с интересными суждениями, с рассказами из собственного боевого опыта. А когда шла подготовка к собранию, не раз и не два подходил к нам, молодым: “Готовитесь? Смотрите не отмалчивайтесь, в спорах рождается истина. Да-с”.

Когда разгорались споры, Фабрициус умело вводил их в нужное русло, а потом давал лаконичное и точное резюме. [16]

Собрания проходили довольно часто — не реже чем раз в месяц. Я быстро приохотился к ним. Они вносили некоторую систему в самообразование, которым я до сих пор занимался довольно стихийно. Помню, какое волнение пришлось испытать, когда комкор назначил меня докладчиком по теме “Дорожно-мостовые работы”. Особый упор он предложил сделать на личный опыт. Вот это-то и подействовало больше всего: выходило, что и мой небольшой пока опыт тоже может оказаться интересным для других, послужить делу укрепления обороноспособности республики. Тем самым меня как бы ставили в один ряд с заслуженными, бывалыми людьми. И это окрыляло, способствовало самоутверждению.

Надо ли говорить, как старательно я готовился, сколько сжег керосина в лампе, сидя над тезисами доклада. По ходу дела подсчитал версты дорог, восстановленных на Восточном и Западном фронтах, число построенных и отремонтированных мостов. Цифры получились внушительными для двух лет боевого пути.

Доклад прошел удачно. Это прибавило желания и дальше совершенствоваться в своем деле. Очень уж хотелось стать таким же всесторонне образованным, уверенным в себе специалистом, какими представлялись мне Ласман, Нейман, Цигуров...

Однако прослужить в Полоцке мне тогда пришлось недолго. В конце 1920 года на Западном фронте произошли организационные изменения, в результате которых наш батальон был переформирован, а я получил назначение в 52-е военно-полевое строительство на должность помощника старшего производителя работ.

Много позже, когда судьба свела меня с военными моряками, я познакомился с их Корабельным уставом. В нем мне понравилась такая мысль. Среди форм и методов подготовки комсостава на первом месте стояло: “практика в выполнении своих прямых обязанностей по занимаемой должности”. Видимо, это можно было бы отнести и к подготовке командиров всех родов оружия, в особенности тех, кто связан с техникой. И если вспоминать, как проходило мое военное образование, то практику в выполнении своих должностных обязанностей обойти никак нельзя. [17]

Что я мог и умел к осени двадцать первого года? Строить и ремонтировать мосты, дороги, деревянные дома, восстанавливать шахты, чинить железнодорожные пути, устанавливать паромные переправы. Я знал, как подготовить и наладить эти работы, как руководить ими, свободно владел всеми видами нехитрого шанцевого инструмента. А вот с подрывным делом — неотъемлемой составной частью саперного искусства — знакомство было явно недостаточное.

Помнится, на Урале нам было приказано подорвать мост. Взрывчатку мы уложили как надо. А подрывных патронов, капсюлей-детонаторов, бикфордова шнура — словом, всего необходимого для осуществления взрыва у нас не оказалось. Михаил Михайлович Бушуев и тут нашел выход: предложил бросать ручные гранаты в то место моста, где был уложен динамит. Получилось. С третьего или пятого броска мост взлетел на воздух.

Этим и исчерпывалась моя практика в подрывных работах. Между тем сапер должен уметь не только надежно сооружать, но и столь же надежно разрушать — такова логика военного дела. А это вовсе не просто. Надо уметь найти то единственное звено в конструкции, подорвав которое, можно разрушить и всю конструкцию. Найдя его, произвести расчет необходимого и достаточного количества взрывчатки — чтобы пороховые газы не разбрасывали обломки на сотни метров.

Навыка в этом деле я не имел. Не успел получить и нужной военному инженеру тактической подготовки. Не был знаком с фортификационными работами. Восполнить этот последний пробел мне помогло назначение в военно-полевое строительство. Это была мощная по тем временам строительная организация, которая занималась возведением оборонительных сооружений в приграничной полосе. К работам широко привлекалось гражданское население, а руководство осуществляли кадровые военные — производители работ и их помощники.

Здесь я пробыл всего полгода, но и эти полгода дали мне очень многое, открыв незнакомую сторону моей военно-инженерной профессии. Я узнал уже не по статьям и рассказам, какой затраты сил и средств требует возведение укреплений и заграждений, как выполняются эти работы.

Весной 1921 года последовало новое назначение: заведующим дорожно-мостовым классом батальонной школы [18] 2-го инженерного батальона Западного фронта. Местом нашего расположения было село Высокое. Но вскоре нас перевели в Гжатск, а оттуда — снова в знакомый уже Полоцк.

Как раз в ту пору в батальоне начали создавать военно-научный кружок. Я поспешил записаться в него одним из первых и был избран председателем. Этому, видимо, способствовала моя репутация “книжного человека”. Поначалу было как-то неудобно: и возраст несолидный, и должность маленькая, а в кружок входила не только молодежь. Но потом привык. Обстановка, в которой мы занимались, была демократичная: перед знаниями все равны.

Незаметно пролетел год, и я опять распрощался с Полоцком. Путь мой лежал в Могилев. Там я принял батальонную школу 5-го саперного батальона. Продвижение достаточно быстрое для человека, начавшего службу рядовым всего три года назад. Дело в том, что на моей личной судьбе не могли не сказаться события государственного масштаба. Претворялось в жизнь постановление X съезда партии по военному вопросу, в котором предлагалось “обратить исключительное внимание на все специальные технические части (артиллерийские, пулеметные, автоброневые, авиационные, инженерные, бронепоездные и пр. )”. Постановление требовало: “Подвергнуть тщательному обследованию социальный состав, а также политические и бытовые группировки командного состава, с целью перемещений и других мероприятий, отвечающих нынешней обстановке”. Преданных революции, любящих службу и тянущихся к знаниям молодых краскомов смело выдвигали на ответственные должности, даже если у них недоставало образования и опыта. Само собой разумелось, что и то и другое будет приобретаться в процессе выполнения своих повседневных должностных обязанностей.

Пребывание в должности начальника школы в инженерном батальоне связано в моей памяти с постройкой деревянного двухпутного моста через Западную Двину. Строили его наши курсанты все в том же Полоцке, в самом центре города.

В Полоцк батальонная школа прибыла зимой и разместилась в здании на одной из центральных улиц, вблизи от места работ. Дела шли успешно. Пока крепок был лед, мы возвели мостовые опоры, начали сооружать против [19] них ледорезы, перекрывать пролеты. Но вдруг грянула ранняя весна, обещая необычно бурный ледоход и обильный паводок. Мы получили приказ подготовиться к подрывным работам, чтобы оградить почти готовый мост от разгула стихии.

Тут же стали формироваться подрывные команды из числа курсантов. И сразу возник вопрос: где хранить и готовить к использованию взрывчатку? Устав категорически запрещал делать это в жилом, неприспособленном, здании. Но никакого подходящего помещения поблизости не оказалось. Пришлось вспомнить Петровское: “Не держись уставу, аки слепой стены”. Но всякое отступление от одних правил требует установления других, не менее жестких — для понимания этой истины хватало и моего опыта.

Долго раздумывал я о мерах безопасности: какие комнаты выделить для сушки взрывчатки и вязки зарядов, как организовать дежурную службу, чтобы предупредить курение в доме, прервать общение с улицей, обеспечить при входе в помещение переодевание и тщательную чистку обуви... После того как все было расписано на бумаге, доложил комбату. Тот прибыл со своим заместителем, ознакомился с намеченными мерами и остался доволен. Дело теперь было за начальником гарнизона.

Когда в сопровождении батальонного начальства приехал Я. Ф. Фабрициус, службу у нас уже несли в соответствии с временной инструкцией, предусматривавшей работу с боеприпасами в жилом помещении. Комкор все обстоятельно проверил, поговорил с курсантами и заключил: “Риск сведен к минимуму. Организация, я вижу, продумана, будем надеяться, что все обойдется благополучно”.

Такого ледохода, как на Западной Двине весной 1922 года, мне больше не приходилось видеть. Вода в реке стремительно поднялась на несколько метров, вспоров лед, и понесла его со страшной скоростью. Мгновенно возникали громадные ледяные заторы, грозя все смести на своем пути. Командиры и курсанты школы проявляли истинную самоотверженность, бросаясь на встававшие дыбом ледяные глыбы, быстро и сноровисто устанавливали заряды, ловко поджигали бикфордовы шнуры.

Несколько дней и ночей велась эта напряженная борьба. На помощь нам приходила артиллерия, открывавшая [20] огонь по особо опасным заторам. И победа, в конце концов, осталась за нами. Мост мы отстояли, разрушений в городе не допустили. Всем, кто участвовал в борьбе с ледоходом, Я. Ф. Фабрициус объявил благодарность.

А когда схлынул паводок, мы быстро завершили строительные работы. 14-тонный мост был принят гражданскими властями с высокой оценкой...

В конце двадцать второго года меня снова переместили — опять на должность начальника школы, но уже в 5-м отдельном понтонном батальоне Западного фронта, стоявшем в Быкове (тогда этот город назывался Старым Быховом). Здесь прошли восемь памятных лет моей службы.

Роль понтонных частей в то время оценивалась весьма высоко. Их назначение — быстро наводить речные переправы, способные пропускать большой поток людей и вооружения, — отвечало идее наступательной, маневренной войны. Техника у понтонеров, так называемые понтонные парки, была наиболее совершенной в инженерных войсках. Да и внушительной по размерам тоже. Каждый понтон, составлявший один из элементов переправы, перевозился шестиконной упряжкой. Обращение с этой техникой требовало особо четких и слаженных действий, большой натренированности. Словом, назначение в такой батальон не могло не вызвать чувства гордости.

Командовал батальоном Петр Владимирович Матвеев, незаурядный командир и специалист. Он окончил в 1915 году Николаевскую инженерную академию, к началу революции имел чин капитана. В Красной Армии начал служить сразу после ее создания. И служба для него была не просто исполнением обязанностей — он буквально жил ею. Особенно отличала этого пунктуального до педантичности человека постоянная забота о подготовке подчиненных командиров.

Быт наш тогда был спартанским. Квартировали мы у местных жителей. Почти все были холосты, не обременены семейными заботами. Поэтому ни у кого не вызывала внутреннего протеста введенная комбатом система: каждый вечер собирать командиров и проводить с ними занятия. Темой их была то тактика, то различные теоретические вопросы инженерного искусства. Частенько обсуждались статьи из “Военно-инженерного журнала”, из “Военной мысли и революции”, такие книги, как “Военно-инженерное дело” Г. Г. Невского. [21] Большой школой для меня явились тактические занятия в поле. Как-то нашему подразделению приказали совершить пеший переход из Старого Быхова в Могилев. За первый день мы прошли километров двадцать пять и расположились и деревне на ночлег. Тут нас и застал подъехавший на коне комбат. Расспросив меня, как велась на переходе разведка, как было организовано походное охранение, он поинтересовался:

— Четыре или пять, — ответил я не очень уверенно.

— Это надо помнить без всяких “или”, — укоризненно сказал Петр Владимирович. — Надеюсь, вы сможете охарактеризовать эти мосты — по системе пролетного строения, числу пролетов, допустимой нагрузке?

— Это никуда не годится! — недовольно произнес Матвеев. — Вы кадровый военный инженер и на все окружающее должны смотреть профессиональным взглядом. Я даже на прогулке, увидев мост, непроизвольно даю ему оценку, пересчитываю опоры, число свай. Иначе и быть не должно!

Комбат добился того, что понтонеры стали не только хорошими специалистами, но и неплохими строевиками и огневиками. Однажды на гарнизонном учении батальон решили использовать как обычную стрелковую часть. Наша тактическая задача состояла в том, чтобы кратчайшим путем достичь кладбища, где держал оборону “противник”, и выбить его оттуда. Такую же задачу получил и стрелковый полк. К нашей радости, мы опередили пехотинцев и своими силами заняли кладбище.

Вот так и открывались мне разные стороны военной профессии. В процессе службы. В ходе выполнения своих обязанностей по занимаемой должности.

С приходом в 5-й понтонный батальон я снова увлекся занятиями в военно-научном кружке. Матвеев всячески поощрял это увлечение. Занимаясь, я ставил перед собой цель: подготовиться со временем к поступлению в Военно-инженерную академию РККА.

Вскоре меня избрали членом совета военно-научного общества, существовавшего при штабе фронта. Его работой [22] руководил непосредственно командующий фронтом, и мне после избрания было положено представиться ему. В то время эту должность занимал М. Н. Тухачевский.

До этого я несколько раз видел Михаила Николаевича и на Восточном фронте, где он командовал сначала 1-й, а потом 5-й армиями, и здесь, на западе. Но видел я его издали, вступать в разговор мне с ним, естественно, не приходилось. И вот теперь, прибыв в Смоленск, где располагался штаб фронта, я с понятным волнением входил в кабинет прославленного пролетарского полководца.

Простота и деликатность Михаила Николаевича произвели на меня огромное впечатление. Поднявшись из-за стола, он вышел мне навстречу; выслушав доклад, пожал руку и предложил сесть. Сам он сел не на свое обычное место, а рядом со мною, чтобы между ним и собеседником не было большой — и в прямом и в переносном смысле — дистанции в виде массивного стола. И сразу между нами завязался свободный, без всякой натянутости разговор. Продолжался он недолго, но вобрал в себя все самое существенное.

Командующий рассказал, как он понимает роль руководителя военно-научного общества, как предполагает организовать чтение докладов и сообщений, проведение семинаров, конференций, на какую помощь рассчитывает от нас, членов совета. Узнав, что я избран еще и председателем гарнизонного общества, Тухачевский дал мне несколько практических рекомендаций. Потом высказал кое-какие соображения о перспективах развития военно-инженерного дела в войсках. Надо сказать, что для нас его авторитет в этих вопросах был очень и очень высок. При всех проверках командующий неизменно интересовался инженерной подготовкой в частях и соединениях и давал весьма квалифицированные оценки ее состоянию. А незадолго до нашей встречи в журнале Западного фронта “Революция и война” появилась его статья “Инженерное соразмерение операций”. Нами она была воспринята как актуальнейший теоретический труд, открывавший на опыте двух войн пути, по которым будет двигаться дальше военно-инженерное искусство.

Когда я вышел из кабинета командующего и взглянул в вестибюле на часы, то с удивлением обнаружил, что пробыл у него всего минут десять. А впечатление осталось такое, будто мы проговорили целый час. [23]

Летом 1923 года по инициативе М. Н. Тухачевского была проведена Первая олимпиада инженерных войск Западного фронта — своего рода состязания, призванные выявить лучшие подразделения по тактико-специальной подготовке.

Открывалась олимпиада торжественно — парадом, проводимым на городском ипподроме Смоленска. Принимал парад сам М. Н. Тухачевский, командовал Н. П. Баранов, начальник лагерного сбора. Наша батальонная школа в порядке поощрения за отличную строевую выучку была поставлена в голове колонны и открывала шествие.

Помню, как, печатая под звуки марша шаг, приблизились мы к трибуне. Музыка затихла, и командующий фронтом, приложив руку к козырьку, отчетливо, нараспев произнес: “Да здравствуют красные саперы!” Чувство безотчетного замешательства охватило меня. Что-то было не так. Но что? Ах да, ведь к нашим бойцам никогда так не обращались: во всех торжественных случаях их называли красными понтонерами. Все это промелькнуло в голове за одно мгновение, оставив смутное чувство тревоги. Через секунду за моей спиной должно было прокатиться дружное “ура”. Но прошла секунда, вторая... И я с ужасом понял, что “ура” не раздастся — момент, продиктованный внутренним ритмом торжественного марша, был упущен. Отвечать на приветствие было поздно. Спина взмокла от холодного пота. Что теперь будет?..

Наш строй приблизился к отведенному району сбора, когда я увидел клубы пыли, поднятые догонявшей нас автомашиной. Стало ясно: к нам спешит кто-то из начальства, чтобы разобраться в случившемся. Командование фронта не могло не встревожить наше молчание: что за ним — простая оплошность или преднамеренность, организованный протест?

Остановив школу и перестроив ее для встречи начальника, я шагнул навстречу вышедшему из машины П. Е. Дыбенко, заместителю командующего войсками фронта. Выслушав положенные слова доклада, он сразу спросил, почему школа не ответила на приветствие командующего. Я объяснил причину нашего замешательства, подчеркнув, что во всем происшедшем вижу свою вину за недостаточную строевую выучку людей.

Дыбенко обошел строй, спрашивая то одного, то другого курсанта: как протекает служба, нет ли причин для недовольства? Потом приказал [24] мне:

— Скомандуйте “Вольно”, ждите командующего здесь, — и уехал.

Стихли доносившиеся до нас марши. Парад закончился. К нам подкатило несколько автомашин. Из них вышли М. Н. Тухачевский, Н. П. Баранов, наш комбат П. В. Матвеев, еще несколько командиров. Я по-уставному доложил и представился командующему. Выйдя на середину строя, Михаил Николаевич обратился к курсантам:

Ответ прозвучал дружно и четко. Все мы, сдерживая волнение, ждали суровых и резких слов, которых, как явственно ощущал теперь каждый, заслужили своей оплошностью на параде.

— Вольно! — отчеканил командующий. И к нашей полнейшей неожиданности продолжил: — Прошу извинить меня, товарищи, за неточность моего обращения к вам с трибуны. Командующий парадом товарищ Баранов не успел предупредить меня, что наши славные понтонеры идут в голове колонны. Еще раз приношу извинение. Я очень уважаю и ценю наших понтонеров, их у нас в войсках немного. Но вместе с тем требую впредь быть более внимательными и не подводить старшего начальника. Желаю вам больших успехов в вашей службе. До свидания!

На этом инцидент оказался исчерпанным. Командующий и все, кто его сопровождал, уехали. Я распустил строй. Курсанты принялись обсуждать происшедшее. Все остро переживали свою вину перед командующим и вместе с тем восхищались его благородством и тактом. Это поднимало настроение, подогревало желание отличиться в предстоящих состязаниях.

И действительно, по всем видам саперной выучки и строевой подготовки школа получила высокие оценки и вошла в тройку призеров.

После олимпиады я с хорошим настроением уезжал в отпуск, в Ленинград, где к тому времени служило немало моих друзей. На обратном пути — дело было уже в сентябре — мне пришлось делать пересадку в Витебске. Там меня встретил один из старых сослуживцев.

— И не думай сегодня уезжать, — сказал он. — Пойдешь ко мне на концерт,

— Домашний. Не пожалеешь. Будет интересный гость.

Вечером я сидел в квартире приятеля в обществе его старушки матери и двух сестер. Вдруг под окнами раздался скрип автомобильных тормозов. Через минуту в комнату в сопровождении хозяина вошел Михаил Николаевич Тухачевский с футляром для скрипки под мышкой. Он поздоровался с женщинами, поздоровался и со мной, как со старым знакомым. Чувствовалось, здесь он человек свой, привычный. Без долгих разговоров достал он скрипку, одна из девушек села за пианино, другая стала рядом с ней, приготовившись петь. И концерт начался. Исполнялись, насколько я помню, романсы Чайковского, Глинки, Рахманинова,

Я вспоминал детство, родной дом. В нашей семье играли на иных инструментах и музыка была другая, но атмосфера в такие минуты тоже была на редкость теплой, каждый ощущал чувство особого внутреннего родства. И я пожалел, что сижу слушателем, без инструмента в руках...

— Ну что, понравилось? — вывели меня из задумчивости слова Михаила Николаевича.

Тухачевский, не задерживаясь, тут же распрощался со всеми. Он выглядел спокойным и одухотворенным, печати усталости как не бывало. Видимо, такие вечера являлись для него желанным отдыхом...

С тех пор мне не приходилось близко видеть Михаила Николаевича. К тому же в 1924 году он уехал в Москву на должность заместителя начальника Штаба РККА. В тот год начала осуществляться военная реформа, решение о которой было принято на мартовском Пленуме ЦК РКП (в). Укреплялись и перестраивались органы управления армией и флотом, устанавливалось единоначалие, закреплялось введение территориально-милиционной системы в сочетании с кадровой, закладывалась плановая организация боевой и политической подготовки, утверждался ежегодный призыв на военную службу. Кроме того, упразднялись фронты — наш Западный фронт в апреле был преобразован в Западный военный округ.

А о Михаиле Николаевиче Тухачевском мне потом не раз доводилось слышать много очень добрых отзывов. Рассказывали, как, командуя войсками Ленинградского военного округа, он лично руководил испытанием новых артиллерийских орудий, глубоко вникал в строительство [26] оборонительных сооружений, занимался проектированием укрепрайонов. Когда Тухачевский стал заместителем наркома обороны и ведал вопросами вооружения, с его именем связывалось внедрение в войска многих образцов наиболее совершенной техники. Замнаркома часто встречался с военными изобретателями и конструкторами, готов был выслушать любое предложение, касавшееся технического оснащения армии, охотно посещал институты и военные заводы. В бытность его на этом посту много технических новинок было внедрено и в инженерных войсках...

У меня появилось новое увлечение: именно в двадцать четвертом году я впервые выступил в “Красноармейской правде” — нашей фронтовой газете. Потом — снова и снова. В заметках рассказывал о военно-научной работе в гарнизоне, о том новом, что делалось по нашей, инженерной части. А делалось в этом направлении немало интересного.

Наши понтонные парки, например, обладали весьма почтенным возрастом — спроектированы они были еще в XIX веке. Грузоподъемность штатных понтонных переправ оказалась недостаточной для появившихся в войсках бронеавтомобилей и танков, с которыми уже тогда связывались наши представления о наступательной, маневренной войне. Вот мы и додумались при существующей технике увеличить грузоподъемность, доведя ее о трех с половиной до двенадцати тонн. Стали спаривать понтоны, служившие опорой наплавного моста, увеличили число соединявших их брусьев. Испытания показали надежность такой конструкции.

Разве не интересно было рассказать об этом опыте в печати, поспособствовать его распространению?

Летом двадцать четвертого года батальон наш был выведен в приграничную зону. Через топкие болота мы принялись прокладывать важную в оборонном отношении дорогу. Мне с моей школой предстояло, кроме того, построить деревянный свайный мост через реку Птичь. За день или два до начала этих работ в расположении нашего подразделения появился командир с двумя ромбами в петлицах. Познакомились. Оказалось, это представитель главной инспекции инженерных войск Г. Г. Серчевский. Услышав, что мост длиной в 149 метров мы намерены построить за 10 дней, то есть в темпе 14 — 15 метров в сутки, [27] и что для этого у нас подготовлена вся материальная база, главный инспектор остался очень доволен.

— Когда закончите работу, обязательно протелеграфируйте мне в Москву, — сказал он на прощание. — А главное, батенька, напишите-ка об этом в “Военно-инженерный журнал”. Я ведь там член редколлегии, и, уверен, статья о таком опыте будет полезна всем нашим саперам.

— Обязательно, — пообещал я. И свое обещание выполнил,

С тех пор у меня установилось с журналом довольно тесное сотрудничество. Заинтересовавшись историей, я долго готовил статью о всех мостах и переправах, наведенных русскими войсками во время Отечественной войны 1812 года. И статья увидела свет. Потом написал об истории понтонного дела в русской армии предреволюционной поры. Писал о строительстве мостов и об устройстве, заграждений.

Выступления в газетах и журналах как бы подготовили меня к более серьезной работе. И когда мне предложили стать автором “Наставления по наводке усиленных понтонных мостов”, я согласился без особых колебаний. Первый опыт в новом деле оказался успешным — наставление было принято в качестве руководящего документа для инженерных войск Красной Армии...

1926 год я встретил женатым человеком — отпраздновал свадьбу с Софьей Васильевной Хондого, уроженкой Старого Быхова. Забот в жизни прибавилось. Приятных, но забот. Впрочем, бытовые вопросы для нас, молодых людей середины двадцатых годов, достаточно привыкших к аскетизму, не вырастали до сложных драматических проблем. Тем более для людей военных, живших по формуле “нынче здесь, а завтра там”. Была бы крыша над головой, место, где можно поспать, и стол, за которым можно есть и работать...

Словом, перемены в личной жизни если и отразились на моих делах, то лишь в том смысле, что прибавили доброго настроения и желания еще упорнее трудиться. Вскоре произошли изменения и по службе. Меня назначили на должность начальника команды одногодичников — так называли тогда красноармейцев, имевших высшее образование, для которых срок службы был установлен в один год. [28] Это назначение было особенно приятным. Я получил возможность не только учить подчиненных, но и самому учиться у них, И именно тому, что в меньшей мере дала мне житейская, практическая школа. Будущие инженеры и педагоги помогли мне в подборе литературы по математике, физике, химии, электротехнике, сопротивлению материалов.

Так катилась жизнь — полная, насыщенная, приносящая удовлетворение каждым прожитым днем. Взгляды на службу, на свои перспективы в ней не оставались у меня неизменными. Мне, например, по-прежнему очень хотелось учиться в академии. Но... не в инженерной! В войсках появилось уже немало выпускников этого учебного заведения — “академики”, как их называли. Из частых разговоров мне стало понятно: слишком многое из того, что преподают в военно-инженерной академии, я уже знаю — усвоил в процессе практики, командирской подготовки, занятий в военно-научном кружке, самостоятельного чтения. Это вовсе не было результатом излишнего самомнения или бунтом гордыни. Просто я считал, что не имею права есть государственный хлеб, повторяя по учебникам то, что давно постиг в приложении к живому делу. Мысль о том, чтобы получить диплом лишь для продвижения по служебной лестнице, мне и в голову не приходила. Не принято было такое у нас.

Дело прошлое, но я мечтал о другом, об общевойсковой академии имени М. В. Фрунзе.

... Наступил тридцатый год. Мне он принес по крайней мере два радостных события. На Всеармейском конкурсе понтонно-мостовых парков получил одобрение представленный мною проект. Суть его была достаточно простой. Закрытого типа понтоны имели заостренный нос и соответствующий ему вырез в корме. Эти элементы легко было сочленять, наращивая мост любой длины. Не требовалось подводить к отверстиям штыри, закручивать гайки — вся сборка производилась исключительно просто.

Конкурс не выявил абсолютного победителя. Жюри решило первого места не присуждать и ограничилось тремя поощрительными премиями. Одну из них вручили мне. А промышленность вскоре начала выпускать понтонные парки, разработанные Военно-инженерной академией, которые включали в себя все лучшее, что содержалось в проектах победителей конкурса. [29]

Радостным было и то, что летом я принял у отбывавшего на повышение П. В. Матвеева 5-й отдельный понтонный батальон. Вряд ли есть необходимость пояснять, с какими переживаниями это было связано для меня. Каждому военному человеку понятно, что значит впервые вступить в командование воинской частью.

А вскоре события начали принимать неожиданный для меня оборот. Еще до назначения комбатом я подал очередной рапорт с просьбой направить меня на учебу в академию имени М. В. Фрунзе. И вдруг осенью из штаба округа пришла бумага: “Вы без экзаменов зачислены в военно-инженерную академию”. Я отказался. Поехал объясняться. Написал письмо наркому обороны К. Е. Ворошилову с обстоятельной мотивировкой своего решения и с просьбой направить меня в общевойсковую академию.

Ответ пришел скоро и ошеломил меня своей неожиданностью. В телеграмме, подписанной заместителем наркома М. Н. Тухачевским, сообщалось, что я назначен старшим преподавателем Ленинградской военно-инженерной Краснознаменной школы.

Как было расценить это назначение? По мнению начальника инженеров округа П. М. Васильева, я неплохо дебютировал в качестве командира батальона. Претензий ко мне не было. Значит, новое назначение не являлось понижением. Однако и повышением назвать его было трудно. Как-никак батальон считался частью, находившейся в резерве Главного Командования...

С нелегким сердцем собирался я в путь. Здесь, в округе — он теперь назывался Белорусским, — прошло десять лет моей службы. Почти восемь из них — в понтонном батальоне. Здесь я сформировался и как командир, и как специалист-инженер. Прекрасный комбат Петр Владимирович Матвеев научил нас, служивших под его началом краскомов, всему, что знал сам, привил потребность к планомерному, систематическому самообразованию. Моими добрыми товарищами и хорошими помощниками в службе были Ф. В. Новиков, А. М. Ерохин, И. М. Бриндов, А. К. Ласман. Стоило возникнуть малейшему затруднению в делах, как я ощущал их поддержку. Очень авторитетной являлась партийная организация батальона. Ее помощь комбату в постановке всей учебно-воспитательной работы была просто неоценимой.

Прощаясь с батальоном, я оставлял там частицу своего сердца. Мне казалось, да не сочтет меня нескромным [30] читатель, что наша часть самая лучшая, самая необычная... Видимо, я был не так уж далек от истины. Впоследствии из числа тех, кто в разное время проходил службу в нашем понтонном батальоне, 11 человек стали генералами инженерных войск и четверо Героями Советского Союза... Последняя просьба, с которой я обратился в штаб округа, состояла в том, чтобы на мое место был назначен начальник батальонной школы С. И. Лисовский — грамотный и волевой командир. Просьба была удовлетворена. А я — жизнь брала свое — мысленно был уже на новом месте. Как-то встретит меня школа? Справлюсь ли? Как устроюсь, где поселю семью?

В Ленинграде я прямо с вокзала направился в Инженерный замок, где размещалась школа. Место знакомое: в 1928 — 1929 годах я учился здесь несколько месяцев на курсах усовершенствования начсостава инженерных войск. Представился начальнику школы Б. А. Терпиловскому, военкому Н. А. Карпову, начальнику учебной части А. Д. Шубникову. Разговор был коротким. Суть его свелась к следующему. Мне предстоит вести занятия по трем специальностям: мосты, основы строительной механики и механизация военно-инженерных работ. О двух последних предметах я знал лишь понаслышке, К занятиям следовало приступить завтра же, 13 ноября.

— Родственников в Ленинграде нет? — поинтересовался Карпов. — Ничего, разместитесь в общежитии. Удобств мало, но на первых порах сойдет. А там, глядишь, выбьем для вас квартиру, перевезете семью.

Поблуждав по длинным коридорам огромного Инженерного замка, построенного до революции для Николаевской инженерной академии, я разыскал отведенные под общежитие комнаты. Школа переживала период организационных перемен. В ней появилось немало подобных мне преподавателей-новичков. Для их жилья и были отведены служебные помещения, куда хозяйственники поставили солдатские койки.

В одном из таких помещений я и выбрал свободную кровать. Удобств действительно было мало. Из-за тесноты отсутствовал даже рабочий стол.

Разложив в тумбочке свои небогатые пожитки, я взял программы и учебные пособия, которыми меня щедро снабдил Шубников, и отправился в другое крыло корпуса, [31] в библиотеку, чтобы немедля готовиться к завтрашнему занятию. Мне предстояло вести старшие классы, где до того курсантов обучали такие корифеи, как профессор А. С. Дмитриев и опытнейший старший преподаватель Н. В. Володин. Конечно же мне хотелось не ударить лицом в грязь.

Занятие я кое-как провел и тут же бросился разыскивать Дмитриева, которого немного знал с тех времен, когда учился на курсах. Теперь профессор был полностью закреплен за курсами усовершенствования и только там имел учебные часы. К моему воплю о помощи он отнесся очень сочувственно. Правда, он не смог дать мне для образца конспекты своих лекций по той простой причине, что предмет знал назубок и никаких конспектов не имел. Зато нашел другой выход.

— Вы, милейший, не паникуйте, — сказал он. — Давайте-ка сюда вашу программу... Ну вот, темы у нас одинаковые. Я построю курс таким образом, чтобы опережать вас на день. Накануне занятия будете приходить ко мне и слушать, может быть, какая польза и выйдет. Поймите, мне от души хочется помочь вам и, стало быть, тем юношам, которых я вел три семестра.

Стоит ли объяснять, как я обрадовался такому предложению! Я стал самым внимательным слушателем профессора, старался записать каждое его слово. А потом бежал в библиотеку, набрасывал план-конспект предстоящего занятия, готовил нужные схемы и чертежи, подбирал примеры для задач, которые предстояло решать в классе. А проводя занятия, непроизвольно копировал даже интонации Дмитриева.

Два месяца такой учебы дали мне как преподавателю очень многое, особенно для чтения курса строительной механики и механизации военно-инженерных работ. Вскоре я уже мог обходиться без помощи Дмитриева и Володина, который тоже охотно учил меня уму-разуму...

Незабываемым стало для меня партийное собрание, на котором меня принимали в партию. Этим и запомнился 1931 год. Я словно бы получил дополнительный заряд сил и энергии. Мечта стать коммунистом не покидала меня с тех самых дней, когда мы организовывали Союз рабочей молодежи в Очере. И вот она сбылась.

Вскоре мне выделили жилье. Приехала из Старого Быхова семья. Наладился быт. Теперь я мог работать не только в библиотеке, но и дома. Благодаря этому начал при [32] содействии опытных преподавателей готовить методическое пособие для курсантов по теме “Мосты”. Возобновил также связь с газетой “Красная звезда”, с военными журналами.

Летом 1932 года меня послали на стажировку в войска на должность дивизионного инженера. Стажировка дала очень многое. На практике уяснил я роль инженерного начальника в организации боевой и повседневной деятельности соединения, суть его взаимоотношений с командованием, штабами, службами дивизии и полков.

После стажировки с возросшим интересом взялся за преподавательскую работу. Больше времени стал уделять осмыслению и обобщению опыта. По совету видного военного инженера Г. Г. Невского засел за “Памятку но расчету деревянных военных мостов”. В том же году она была издана. А через год вышел “Учебник по военным мостам”, написанный мною в соавторстве с преподавателем академии П. И. Лебедевым и моим сослуживцем А. А. Ховратовичем. В основу книги легли те самые методические пособия, которые были разработаны на первом году моей службы в школе.

Рецензию на этот учебник, опубликованную в журнале, написал сам Д. М. Карбышев, авторитет которого был для всех нас непререкаем. Дмитрий Михайлович в очень корректной форме отметил тот недостаток, что авторы не сориентированы на строительство мостов в условиях маневренной войны, что предлагаемые ими организация и темпы работ исходят из сроков, скорее приемлемых в мирное, нежели в военное время. Это замечание не было неожиданным: мы и сами пытались избежать этого недостатка, но не сумели. Да и едва ли это было возможно в то время. Ведь наша книга отражала взгляды, господствовавшие тогда в военно-инженерном искусстве. Вот когда я опять пожалел, что не удалось попасть в общевойсковую академию. Все-таки многим инженерным начальникам недоставало в ту пору четких теоретических представлений о характере современной войны, о том, какие она может принять формы...

Обстановка в школе стабилизировалась, и атмосфера там установилась вполне творческая. Я с увлечением продолжал заниматься научной работой. 1932/33 учебный год был для меня особенно плодотворным. Написал пособие [33] “Переправа и мосты для населения”. Начал готовить книгу “Организация и инженерное обеспечение переправ”. Принял участие в переработке программ для инженерных войск, в подготовке некоторых специальных наставлений для саперов.

Жизнь была интересной, насыщенной, до краев заполненной делом. Я уже вполне освоился в коллективе, чувствовал себя его неотъемлемой частицей. И вдруг осенью тридцать третьего года перед самым началом учебы меня вызвал начальник школы. Не объясняя причин, он вручил мне предписание к новому месту службы, Я был назначен в Детскосельскую объединенную военную школу имени В. И. Ленина начальником технической части с одновременным исполнением обязанностей командира учебного саперного батальона.

Пробыл я там всего один учебный год. В марте 1934 года пришел приказ о расформировании школы. Курсанты саперного батальона переводились в Ленинград — им предстояло обосноваться в Инженерном замке. А я получил назначение на должность помощника начальника инженерных войск Ленинградского военного округа.

Не без сожаления расставался я с преподавательской работой. За три с половиной года успел полюбить ее, научился использовать возможности, которые открывала она для творчества и самосовершенствования. Но ничего не поделаешь. Надо, — значит, надо. Для военного человека это закон. И он был хорошо понятен мне. Я уже стал сложившимся командиром, носил две красные шпалы в черных инженерных петлицах. А главное, имел собственное жизненное кредо: важно не то, где и в каком качестве служить, а как служить.

Началась новая для меня штабная работа в инженерных войсках ЛВО.

В штабе ЛВО. — Самый крупный из приграничных. — Инженерное соразмерение операций. — Во главе инженеров округа. — Неспокойная граница. — Война на пороге

Когда я прибыл в штаб и представился начальнику инженерных войск округа П. М. Васильеву, которого знал [34] еще по Белоруссии как прекрасного специалиста и не менее прекрасного человека, мне и в голову не приходило, что начинается самый трудный месяц моей службы. Петра Михайловича через несколько дней вызвали в Генштаб на какое-то совещание или сборы. Замещать его было приказано мне. А я не успел еще даже приблизительно ознакомиться с совершенно новым для меня кругом обязанностей.

В довершение всего меня сделали старшим помощником начальника оперативного отдела штаба. Объяснялось это отнюдь не нехваткой людей в окружном аппарате. Дело в том, что по существовавшим тогда правилам инженерное управление не могло хранить у себя оперативных планов по подготовке театра военных действий, а обращаться к этим планам приходилось постоянно. В совмещении двух должностей — инженера и оператора — и был найден выход из этого положения.

Конечно, такая дополнительная нагрузка была весьма ощутимой. Но зато совместная работа с операторами давала очень много для расширения общевоенного кругозора и приобретения навыков штабной культуры. Для операторов же постоянное общение с инженерным специалистом тоже оказалось небесполезным, поскольку помогало им глубже проникать в сущность многих задач инженерного обеспечения.

Деловое сотрудничество быстро переросло в добрые товарищеские отношения с такими опытными штабистами, как В. Д. Иванов, Н. Е. Чибисов, Ф. И. Толбухин, К. П. Пядышев. С их помощью я вскоре почувствовал себя своим человеком в коллективе аппарата округа, ближе узнал своих сослуживцев и начальников.

Спать в ту пору удавалось совсем немного. Редкие свободные часы проводил в библиотеке или дома за книгой. Старался использовать все виды учебы. Но ходить в библиотеку удавалось не часто. Стиль работы в штабе был таков, что все начальники просиживали там до одиннадцати-двенадцати часов ночи, даже если у них не находилось каких-либо дел. Причина существовала одна: “А вдруг позвонит командующий?” Командующего войсками округа Ивана Панфиловича Белова побаивались подчиненные. Он слыл человеком крутого нрава. Но мне довелось убедиться в обратном.

Однажды потребовалось попасть на прием к И. П. Белову для решения какого-то неотложного дела. [35]

— Сходи-ка лучше к начштаба, — посоветовал мне кто-то из сослуживцев. — Зюзь-Яковенко правильный товарищ, у него не нарвешься на грубость.

Но вопрос касался оборудования для укрепленных районов, решить его мог только Белов. Я и направился к нему с докладом. Командующий держался сухо, но был вполне корректен и вежлив. Вопрос решил быстро и вполне компетентно. С тех пор встреч с ним у меня было немало, и ни разу я не заметил ни грубости, ни излишней резкости с его стороны.

Когда после месячного отсутствия вернулся П. М. Васильев, я чувствовал себя чуть ли не старожилом в аппарате округа. Но обязанностями своими еще полностью не овладел. Для этого требовалось приобрести привычку и оперативному мышлению в масштабах округа, познакомиться с состоянием дел во всех инженерных частях и подразделениях, изучить территорию Северо-Западного театра военных действий. А территория, входившая в состав ЛВО, была поистине огромна и необычно разнообразна по природным условиям.

За четыре неполных года службы в Ленинграде и Детском Селе я приобрел некоторое представление об округе, но по-настоящему знал лишь близлежащие полигоны. Между тем ЛВО был самым крупным из западных приграничных округов. Территория его простиралась от Балтики до Баренцева и Белого морей. На суше он граничил с Эстонией, Финляндией и Норвегией, а на море — еще и с Латвией, Литвой, Польшей, Германией, Данией, Швецией. Двигаясь с юга на север, здесь можно было увидеть среднерусские ландшафты, цепочки озер с узкими дефиле, лесисто-болотистые пространства, пустынную тундру и голые скалистые горы. Каждая природная зона требовала своего подхода в смысле инженерной подготовки местности на случай войны.

Ни в одном из округов граница не проходила так близко от крупных, жизненно важных центров страны: Ленинград отделяло от финских погранзастав всего 32 километра. Это тоже являлось обстоятельством, определявшим специфику ЛВО.

С возвращением Васильева я уже не был столь прочно привязан к служебному кабинету и понемногу начал знакомиться с подведомственными нам частями.

Летом я был назначен начальником лагерного сбора понтонных батальонов. Во время этих сборов на станции [36] Понтонная нам было предложено провести учение: форсирование Невы танковой бригадой при помощи понтонных парков Н2П (это были те самые парки, образцы которых приняли на вооружение после конкурса, проходившего в 1930 году).

До того все попытки навести понтонную переправу через Неву оканчивались неудачей: слишком широка была река, слишком сильно течение, и, несмотря на все ухищрения, старые парки не хотели слушаться нас. С новой же техникой все пошло на лад. Понтонеры без задержки сладили наплавной мост, и танки благополучно перешли по нему с одного берега на другой. Это расценивалось как крупная победа, и штаб округа не замедлил доложить о ней в Москву. В ответной депеше нам выражалась благодарность и сообщалось, что в эти же дни американцы проводили аналогичное учение и потерпели фиаско: понтонный парк не выдержал нагрузки и затонул. Под телеграммой стояла подпись начальника Инженерного управления РККА Н. Н. Петина.

То, что телеграмма была подписана самим Петиным, принесло мне особое удовлетворение. В армии его имя было окружено ореолом всеобщего уважения. Старый боевой офицер, имевший за плечами две войны и Академию Генштаба, он решительно и безоговорочно перешел на сторону революции. Во время гражданской войны возглавлял штабы четырех фронтов, победно завершивших свой путь.

После войны комкор Петин занимал крупные руководящие должности, командовал войсками нескольких округов. В 1936 году был награжден орденом Ленина. Много сделал он для укрепления границ нашей Родины и совершенствования всего военно-инженерного дела в армии.

Я познакомился с Николаем Николаевичем Петиным в 1930 году, во время его посещения нашего понтонного батальона в Старом Быхове. В том же году я представлялся ему в Москве как участник конкурса на проект понтонного парка. Николай Николаевич обстоятельно побеседовал со мной, а под конец разговора предложил билет в ЦДКА: “Сегодня выступает ансамбль Александрова. Не видели? Очень, очень рекомендую. Они молодцы, набирают творческую силу”.

Дважды встречался я с Николаем Николаевичем, когда работал преподавателем — приезжал к нему в Москву [37] согласовывать изменения в учебных программах. Каждая встреча с ним оставалась в памяти. Содержательный разговор, в котором не было пустых мест, доброжелательность и такт... Я чувствовал себя с ним, скорее, не как с начальником, а как с Учителем — именно Учителем с большой буквы.

Петин был последовательным приверженцем и проводником идеи инженерного соразмерения операций. Суть дела здесь сводилась к следующему.

От русской армии мы унаследовали принципы инженерного обеспечения операций и боевых действий. В самых общих словах они состояли в том, что войсковой командир со своим штабом разрабатывал план операции или боя, после чего доводил его до инженерного начальника и ставил перед ним задачу наилучшим образом использовать технические средства для достижения боевого успеха. До поры до времени такая система взаимоотношений себя оправдывала. Но по мере насыщения войск разнообразными техническими средствами, по мере совершенствования тактики в этой системе начались сбои. Командиры недостаточно хорошо знали технику и возможности ее использования. Задачи на инженерное обеспечение ставились ими то заниженные, то, наоборот, завышенные. А инженеры в свою очередь не были в должной мере сильны в тактике и оперативном искусстве. Проводимые ими мероприятия порой не отвечали действительным боевым потребностям войск.

Сам термин “обеспечение” стал утрачивать прежнее содержание. Речь пошла об инженерном соразмерении операций. Это означало, что при формировании их замысла и при разработке должны органически учитываться количество и возможности технических средств, предусматриваться все инженерные мероприятия. Стало быть, командиру и его штабу с самого начала следовало привлекать к разработке операции инженерного специалиста, действовать с ним сообща.

Такова вкратце была идея, высказанная еще в трудах М. В. Фрунзе (у него были превосходные консультанты-инженеры!), в работах М. Н. Тухачевского, в статьях других военных теоретиков. На пути этой идеи стояли такие преграды, как устоявшийся стереотип мышления, амбиция и ложное самолюбие некоторых командиров и инженеров, что вполне выражалось житейской формулой “Мы и сами с усами!”. Были, конечно, и преграды [38] не столь субъективного свойства; нехватка образованных кадров, незавершенность поисков в области тактики и организационной структуры войск.

Против всех этих преград и боролся Н. Н. Петин.

В 1935 году в политической атмосфере, царившей в Европе, явственно ощущалась опасная напряженность. Германия, нарушив Версальский договор, приняла решение о создании военной авиации и значительном увеличении военно-морского флота, ввела всеобщую воинскую повинность. Италия начала вооруженную агрессию против Абиссинии. В воздухе пахло грозой...

Среди наиболее значительных событий армейской жизни того времени должен упомянуть преобразование Штаба РККА в Генеральный штаб и введение персональных воинских званий. Помню, как долго не мог я привыкнуть, когда ко мне обращались “товарищ майор”.

В начале 1935 года И. П. Белов получил назначение в Москву, на должность командующего войсками МВО, а на его место прибыл Б. М. Шапошников. Человек редкого обаяния, большой военной и общей культуры, он сумел поставить дело так, что его обычное “голубчик, прошу вас… ” исполнялось с величайшей охотой и рвением. Стремление к инициативе, дух товарищества и взаимной приязни определяли весь стиль штабной работы.

Борис Михайлович заботился о повышении оперативной подготовки командиров соединений и своего штаба. В течение года под его руководством в округе прошло несколько крупных учений и полевых поездок, маневры войск с применением воздушных десантов. Совершенствовалась система укрепленных районов, развернулось строительство аэродромов, дорог, мостов, узлов связи, помещений для командного пункта.

Я полностью освоился со своими обязанностями и работал, как мне казалось, с хорошей отдачей. С сослуживцами по Инженерному управлению установились добрые, дружеские отношения. Ничто не предвещало изменений в службе. Но в 1936 году я вдруг получил назначение на должность начальника отдела штаба, ведавшего укрепленными районами.

Мои сведения об УРах были не слишком обширны. Полугодовой опыт работы в военно-полевом строительстве, [39] приобретенный пятнадцать лет назад, был явно недостаточен. Между тем укрепленные районы, как мы тогда считали, играли важную роль в системе обороны ЛВО. Создавались они на главных операционных направлениях и представляли собой обширные участки местности с долговременными фортификационными сооружениями, перекрывавшими артиллерийским и пулеметным огнем всю контролируемую территорию...

Затем под моим началом оказалось Инженерное управление — три отдела, конструкторское бюро и главная бухгалтерия. С помощью этого небольшого аппарата предстояло руководить боевой подготовкой подчиненных войск, всем оборонным строительством ЛВО и быть на деле начальником инженеров округа — так раньше называлась моя новая должность.

Объем моей личной ответственности за инженерную подготовку округа к войне возрастал во много раз. А то, что война не за горами, ощущалось все явственнее. Да мы, собственно, уже вступили в боевое соприкосновение с ударными силами империализма. Наши командиры-добровольцы сражались в Испании с франкистскими мятежниками и германо-итальянскими интервентами, там же проходила проверку огнем и советская военная техника. Наши летчики помогали войскам Китая противостоять японской агрессии. А в конце июля начались бои у озера Хасан.

Но что особенно настораживало нас, так это беспокойная финская граница, проходившая под самым боком.

Конечно, все мы понимали, что одна Финляндия не рискнет выступить против нас. Но мы также понимали и другое: финское правительство, придерживавшееся антисоветской ориентации, может в любой момент пойти на авантюру, выполняя волю главных империалистических держав, опираясь на их помощь. Потому и укрепляли мы эту границу, не жалея сил и средств, потому и не ослабляли внимания к ней.

Финны на Карельском перешейке возобновили фортификационные работы на оборонительной линии Маннергейма. Эта укрепленная полоса протянулась от Финского залива до Ладожского озера и имела глубину до ста километров. Но, где именно и какие сооружения возводятся на сопредельной стороне, разведка не знала. Аэрофотосъемка вдоль границы не велась, дабы не вызвать нареканий за нарушение суверенитета Финляндии. [40]

Вступив в должность, я стал предпринимать рекогносцировочные выезды на границу. Недружелюбие тех, кто находился по другую ее сторону, мы ощущали постоянно. Однажды я с бойцом-пограничником поднялся на смотровую вышку. В этом месте граница делала хитрый изгиб, и вышка с трех сторон была окружена чужой территорией. Не прошло и двух минут, как раздался выстрел, у самого уха тонко взвизгнула пуля. Мы кубарем скатились вниз и ползком пробрались к оврагу.

И такие происшествия в пограничной зоне вошли в систему.

В конце 1938 года в командование войсками округа вступил К. А. Мерецков, сменив временно исполнявшего обязанности М. С. Хозина (Б. М. Шапошников тогда уже возглавлял Генеральный штаб).

С Кириллом Афанасьевичем я до этого встречался в Москве, где он занимал должность заместителя начальника Генштаба, но знал его мало. Все мы, однако, были наслышаны о нем как об опытном и образованном военачальнике, начавшем свою командирскую биографию в Красной Армии. Командарм 2 ранга Мерецков был старше меня всего на три года, но путь уже прошел очень большой. Выходец из крестьянской семьи, слесарь, связанный с большевистским подпольем, комиссар и командир на фронтах гражданской, слушатель Академии Генерального штаба, штабной работник окружного масштаба, военный советник в Испании — таковы основные вехи этого пути.

Вскоре мы узнали его как руководителя и человека. Он отличался живым умом и обладал, я бы сказал, мудрой хитринкой. Был нетерпелив и скор на решения, что, впрочем, не мешало ему хорошо осмысливать их. Вспыльчивый, но отходчивый, Кирилл Афанасьевич не стеснялся, где надо, признать свою неправоту.

В памяти у меня сохранился такой случай. В составе комиссии мы с Мерецковым определяли места строительства, или, говоря профессиональным языком, посадки дотов в полосе Псковского укрепрайона. Члены комиссии докладывали командующему, где и какой намечено поставить дот, а тот по приборам проверял сектора обстрела и подписывал карточку посадки сооружения. [41] Работа спорилась. Но меня волновало наличие мертвых пространств, недоступных для обстрела. Их, увы, оказалось немало, и я ждал перерыва на обед, чтобы доложить об этом.

События ускорил комбриг Н. Е. Чибисов, в ту пору возглавлявший штаб округа. Правильно оценив суть моего маневра (я много раз отходил в сторону в поиске мертвых пространств), он, как бы невзначай, сказал Мерецкову:

— А командующий инженерными войсками не подписал еще ни одной карточки.

— Это почему же? — вскинул на меня удивленный взгляд Кирилл Афанасьевич.

— Вы, товарищ командующий, не спрашивали моего мнения, когда подписывали, а у меня есть серьезные поправки, касающиеся мест посадки.

— Вот еще новости! — вспылил Мерецков. — Что, я должен спрашивать у вас разрешения?

— Разрешения — нет, а мнением поинтересоваться должны, — уверенно ответил я.

— Перерыв! — объявил командующий. — Пора обедать.

После обеда, прошедшего в молчании, он взял меня за руку и повел в сторону размеченной позиции:

— Ну, инженер, показывай, где мы допустили огрехи. Я вывел Кирилла Афанасьевича на местность перед одной из будущих огневых точек и спросил:

— Ничего! — ответил он несколько озадаченно. — Даже люди там не видны. Вот так мертвое пространство!

— Если дот перенести метров на сорок вперед, то мертвое пространство исчезнет.

— Что же вы раньше не доложили? Вы ведь мой консулы ант, моя правая рука в инженерных вопросах. — И обратился к Чибисову: — Считайте, что моей подписи на карточках нет. Впредь буду подписывать их только после Хренова.

Пусть правильно поймет меня читатель: этим эпизодом я не хотел подчеркнуть свою необыкновенную предусмотрительность или бросить тень на компетентность командующего, Я заметил то, что должен был заметить по долгу службы и чего вовсе не обязан был замечать он.

Вообще же, фраза “вы моя правая рука в инженерных вопросах” была сказана им не ради красного словца. Он [42] принадлежал к числу военачальников, вполне разделявших мысль об инженерном соразмерении операций. И инженерной подготовке округа к войне придавал первостепенное значение. Он и деятельность свою на новом посту начал с того, что, ознакомившись с территорией округа, объявил на Военном совете:

— Главное для нас — развернуть строительство дорог, укреплений и заграждений, повести обучение войск в обстановке, приближенной к боевой.

Первый секретарь Ленинградского обкома партии А. А. Жданов, входивший в состав Военного совета, с пониманием отнесся к докладу нового командующего и выразил желание лично ознакомиться с состоянием оборонительных мероприятий в округе. Вскоре он вместе с Мерецковым побывал на кандалакшском и петрозаводском направлениях, а позже обследовал Онежско-Ладожский и Карельский перешейки, осмотрел полосу от Финского залива до Чудского озера и псковско-островское направление.

В результате этих поездок Военный совет выработал предложение заняться с наступлением лета строительством мостов, дорог и аэродромов на мурманском, кандалакшском, ухтинском и медвежьегорском направлениях, а на полуострове Рыбачьем, в районе Западной Лицы, на кингисеппском, псковско-островском направлениях широко развернуть строительство укрепрайонов и заграждений. Разумеется, в округе и раньше видели эти слабые места, но дело упиралось в силы и средства. Теперь же, в тридцать девятом, когда обстановка на западе стала предельно накаленной, командование округа сочло возможным обратиться в Москву за дополнительными материальными средствами и субсидиями. Соответствующая заявка за подписью Мерецкова и Жданова была направлена ЦК ВКП(б) и правительству. Она была удовлетворена.

Я с головой ушел в дела, связанные с инженерной подготовкой территории округа. К. А. Мерецков и А. А. Жданов тоже занимались этими вопросами, часто выезжали на строительство оборонительных сооружений.

С наступлением теплых дней интенсивнее пошла подготовка саперных и понтонных частей. Бойцы старательно осваивали имевшуюся в их распоряжении технику. По правде говоря, она была еще далека от совершенства, а главное, имелось ее меньше, чем требовалось. Из дорожных [43] машин, например, мы располагали лишь грейдерами и бульдозерами. Грейдеры были тяжелы, неповоротливы, а потому не пользовались особой любовью. Зато бульдозеры пришлись саперам по душе. В свое время армейские умельцы сами переставляли на них ножи под углом, обеспечивавшим наилучший отвал грунта. Промышленность учла наш опыт, и теперь с заводов поступали маневренные машины, обладавшие хорошей производительностью. Хуже обстояло с лесопильной техникой: созданные для этой цели механизмы были чрезмерно тяжелы, что очень затрудняло их использование.

Начали мы проводить и первые эксперименты с танками-тральщиками, предназначенными для прорыва минных заграждений.

Научные исследования, проводившиеся в округе, были нацелены на то, чтобы найти средства для обнаружения мин. Консультировал наших военных специалистов известный ленинградский ученый академик А. Ф. Иоффе. А на Дальнем Востоке уже гремели бои — у реки Халхин-Гол. Их тревожное эхо подхлестывало нас, заставляя работать напористее, напряженнее.

В августе закончили монтаж электростанций, дающих ток на препятствия. Начали выставлять маскировочные сети и щиты, прикрывая огневые точки, сооружаемые вдоль финской границы. А на сопредельной стороне, как доносила разведка, вовсю разворачивались военные приготовления.

В конце августа я докладывал К. А. Мерецкову в присутствии А. А. Жданова, что мне необходимо предпринять поездку на север, посмотреть, как идет прокладка колонного пути от Кандалакши к госгранице.

— А почему бы и нам, Кирилл Афанасьевич, не составить компанию полковнику? — спросил Жданов (в ту пору я был уже произведен из майора в полковники — звание подполковника ввели позже, в сентябре 1939 года).

Командарм 2 ранга согласился, и вот уже штабной вагон повез весьма представительную группу руководящего состава округа на север. Там мы и встретили 1 сентября — день нападения Германии на Польшу. Через два дня Англия и Франция объявили Германии войну. Но в сознании тогда не укладывалось, что это и есть начало второй мировой войны.

А. А. Жданова срочно вызвали в Ленинград. К. А. Мерецков остался — он решил провести рекогносцировку [44] на полуострове Рыбачьем, где три наших батальона вели оборонительные работы. К нам присоединились моряки — командующий Северным флотом и член Военного совета. Все мы двинулись в пеший путь: проезжих дорог на полуострове не существовало.

По окончании рекогносцировки Мерецков собрался уезжать, приказав мне резко ускорить темпы работ. Он тут же договорился с командующим флотом В. П. Дроздом о выделении дополнительных плавсредств для доставки материалов — это как раз и требовалось для ускорения дела.

— И еще, — сказал Кирилл Афанасьевич, — приготовьтесь принять и разместить здесь стрелковую дивизию. Не мешкайте, она может прибыть очень быстро.

Вот это была новость! Разместить дивизию в совершенно необжитом, голом месте, да еще в кратчайшие сроки!

Мерецков и сопровождавшие его товарищи уехали, а я приказал своему помощнику Н. Ф. Кирчевскому, отвечавшему за оборонительные работы на полуострове, временно прервать их, а все силы и материалы использовать для строительства жилых полуземлянок, навесов для техники, временных складов, кухонь, хлебозавода, причалов и подъездных дорог. Через пару дней от командующего пришла телеграмма. Он сообщал, что личный состав дивизии прибудет морем на двух транспортах через десять суток, а имущество начнет поступать дня через три-четыре.

С первым же буксиром, доставившим технику, прибыл комдив В. И. Щербаков. Мы уточнили с ним размещение частей, типы построек, расположение огневых позиций артиллерии. В гористой тундре, схваченной ранним морозом, закипела работа.

Примерно через неделю неожиданно поступила телеграмма за подписью К. А. Мерецкова и А. А. Жданова: мне и всем, кто находился со мной, предлагалось прервать командировку и немедленно возвратиться в Ленинград. Отдав необходимые распоряжения, касавшиеся продолжения работ, мы вечером 17 сентября сели в “Полярную стрелу”. На следующий день в поезде мы узнали, что войска Красной Армии выступили на защиту жизни и имущества населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Сразу стало ясно, почему оказалась прерванной наша командировка. [45]

Через несколько дней состоялось расширенное заседание Военного совета. Мерецков проинформировал нас о ходе событий в Западной Украине и Западной Белоруссии, дал политическую и стратегическую оценку освободительной миссии, которую выполняла там Красная Армия Жданов сообщил, что в ближайшее время ожидается подписание договоров о взаимной помощи с Латвией, Литвой и Эстонией, что с таким же предложением мы намерены обратиться и к правительству Финляндии. Будет также предпринята попытка договориться о переносе советско-финляндской границы к северу от Ленинграда в обмен на наши территории, не столь близко прилегающие к жизненно важным центрам страны. Однако, подчеркнул Андрей Александрович, недружественная позиция нашего северного соседа не вселяет надежд на успех переговоров, и агрессивные намерения с его стороны могут проявиться в любой момент...

28 ноября правительство Финляндии заявило о денонсации советско-финляндского договора о ненападении, заключенного в 1932 г., и отозвало из нашей страны своих политических и хозяйственных представителей. В округ пришло распоряжение: немедленно пресекать возможные вылазки со стороны финской военщины.

Первый день. — Мины, мины... —Предполье. — Трудный декабрь. — Линия Маннергейма. — Репетиция перед штурмом. — Победный удар. — Уроки и выводы

В 8 часов утра 30 ноября начались боевые действия на советско-финляндской границе.

Командующий войсками и оперативная группа штаба округа встретили этот день на Карельском перешейке, в районе села Агалатово, превращенного в сильный опорный пункт. Здесь находились казармы, в которых размещался гарнизон укрепрайона, а также имелись необходимые средства связи. Потому-то это место избрали для развертывания командного пункта 7-й армии. [46]

На долю инженерных войск с первых часов выпало очень много работы. Наступление велось в основном по труднопроходимой местности: леса, незамерзающие болота, каменистые кряжи, скованные тонким еще льдом быстрые реки. И саперам надо было идти в голове наступающих частей, разведывать, а где надо — и прокладывать им дороги. Ситуацию усложнял ранний снежный покров и покрепчавшие за последние дни морозы.

Одним из первых пришло сообщение о том, что противник взорвал мост через реку Сестру. Это известие сопровождалось докладом о принятых мерах: “Саперы с готовыми деталями моста направлены к месту происшествия”. Такие действия отрабатывались на учениях, и мне оставалось лишь напомнить, чтобы люди не забывали соблюдать правила безопасности во время работы.

Один из докладов носил отнюдь не инженерный характер. Накануне в округ приехал начальник политуправления РККА Л. З. Мехлис. Перед наступлением он отправился в части, чтобы на месте познакомиться с обстановкой, побеседовать с людьми. В одной из рот его и застал приказ об атаке. Он, не раздумывая, стал во главе роты и повел ее за собой. Никто из окружающих не сумел отговорить Мехлиса от этого шага. Спорить же с Львом Захаровичем было очень трудно...

О чем не переставали поступать доклады, так это о минах. С минными заграждениями столкнулись все части — и те, которые наступали вдоль шоссейной и железной дорог на Выборг, и те что начали продвигаться по лесистому бездорожью. Минные поля, заминированные завалы, мины в домах, оставленных жителями, мины-“сюрпризы”, соединенные для приманки с самыми безобидными предметами. Потери от них были весьма ощутимы.

Поступили первые известия о надолбах — гранитных глыбах, торчавших рядами, наподобие акульих зубов, из мерзлого грунта. Преодолеть эти заграждения не могли даже тяжелые танки.

И повсюду атакующие подразделения натыкались на плотный огонь: орудийный, минометный, пулеметный. Неожиданным для нас оказалось обилие у финских солдат автоматов.

Поздним вечером под руководством К. А. Мерецкова и А. А. Жданова подводились итоги первого боевого дня. [47]

Выходило, что войска, наступавшие на Карельском перешейке, продвинулись только на пять-шесть километров. Темп этот был ниже запланированного. Но ведь и заграждения, с которыми мы встретились, не были предусмотрены нашими планами. Особенно неприятной неожиданностью оказалось массовое использование противником мин. По сравнению с ними не столь страшными казались надолбы и эскарпы, рвы и колючая проволока.

А вот грозных дотов, встречи с которыми мы и ждали и опасались, нашим частям обнаружить не привелось. В ходе наступления было выявлено несколько опорных пунктов противника, основу которых составляли дзоты — деревоземляные огневые точки. Вооружены они были пулеметами. Удары дивизионной артиллерии разрушали их. И это вселяло определенный оптимизм: найдем в ближайшие дни ключи к этим проклятым заграждениям, и дело пойдет...

Вполне обнадеживающие донесения пришли от командования войсковых групп, действовавших в Заполярье, Карелии и северо-восточнее Ладожского озера. Но не буду останавливать на этом внимания — в мою задачу не входит описание общего хода войны. Это уже сделано другими авторами, а я намерен говорить о том, что касалось инженерных войск и чему сам был свидетелем.

... В конце совещания я попросил слова и сказал, что в сложившейся обстановке успех наступления зависит от инженерной разведки местности. Для этого необходимо массовое применение миноискателей. Они созданы, они имеются в нашей, и только в нашей армии, но в единичных экземплярах. Пока мы не получим их в нужном количестве, саперы не смогут обеспечить безопасного продвижения вперед пехоты и танков.

— Сколько нужно миноискателей? — спросил Жданов.

— Для начала хватило бы и десяти тысяч, — ответил я.

Андрей Александрович приказал, чтобы его соединили с директором одного из ленинградских заводов.

— Да, десять тысяч, — твердо сказал он в трубку. — И крайний срок — неделя...

Через неделю мы уже не знали хлопот с миноискателями. Научить красноармейца пользоваться этим прибором не составляло труда — навык приобретался с одного — двух уроков. С тех пор фигура бойца в маскхалате с наушниками [48] на голове и с шестом в руках надолго стала символом сапера.

Работа саперов, прощупывавших искательной рамкой каждый шаг перед собой, конечно, сильно сдерживала продвижение моторизованных и пеших колонн. Но зато мин извлекалось великое множество — счет шел на сотни и тысячи. Это не только сберегало жизнь сотням людей, но и помогало побороть минобоязнь...

В первых числах декабря мне доложили, что на Выборгском шоссе остановилась стрелковая дивизия: подорвалось несколько головных машин. Я выехал к месту происшествия. По пути прихватил командира саперного батальона П. Н. Афанасьева.

По обочине запруженной людьми и техникой дороги мы добрались до въезда в поселок, где произошло несчастье. Две грузовые машины раскидало мощными взрывами противотанковых мин. Шоферы погибли. Место это было оцеплено. Вокруг толпился народ.

Мы с Афанасьевым миновали оцепление и прошли вперед. Едва сделали несколько шагов, как увидели три припорошенных снегом мины. Ставили их, как видно, второпях, не успев как следует замаскировать. Но никто из находившихся поблизости бойцов и командиров даже не обратил на них внимания.

Комбат осторожно поднял три тяжеленные тарелки. Типовое устройство этих противотанковых мин не составляло для нас секрета. На глазах у воинов, стараясь, чтобы им было видно каждое движение, мы вывинтили взрыватели, обезвредив грозное оружие. Я коротко проинструктировал оказавшихся поблизости командиров, как вести противоминную разведку.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — подошел рослый, молодцеватого вида капитан. — Командир стрелкового батальона капитан Угрюмов. Я вывел свой батальон на назначенный рубеж.

— Расскажите, капитан, как вам это удалось? — попросил я.

Оказалось, комбат увидел ответвление дороги, сверился с картой и пришел к выводу, что этот путь ведет туда же, куда и шоссе. Выслав вперед красноармейца с единственным миноискателем и нескольких бойцов с щупами, он убедился, что дорога не заминирована, и направил по [49] ней батальон. А сам вернулся разыскать командира полка и доложить обстановку. Я порадовался за капитана, действовавшего грамотно и находчиво...

В те же дни мы познакомились и с немногочисленными еще дотами. Живучесть их была исключительно высока. Толстенный бетон наземной части этих сооружений усиливали мощные броневые плиты. Даже снаряды корпусной артиллерии не причиняли им вреда.

Однако самое главное, что было тогда осознано и понято, состояло в следующем: та оборона, которую прорывали наступая наши части, еще не являлась собственно линией Маннергейма, а составляла ее предполье. Так что известный оптимизм, скрасивший недостаточный успех первого дня, оказался преждевременным. Сама линия лежала впереди, как показывали разведданные, километрах в пятидесяти — семидесяти пяти.

Недостаточно быстрое развитие операции, видимо, послужило причиной, побудившей начальство принять некоторые организационные меры. 7 декабря командовать 7-й армией назначили К. А. Мерецкова. Вместе с ним в штаб армии переводилась довольно большая группа командиров и начальников из штаба округа. В их числе оказался и я — на должности начальника инженерных войск армии. Под моим началом находились инженерный батальон Карельского укрепрайона, саперный батальон, три понтонных батальона и отдельная радиотехническая рота — та, что занималась минированием при помощи радиотелефугасов.

Нельзя сказать, что мы совсем не предусмотрели минной опасности. Иначе мы не имели бы через неделю после начала кампании 10 000 миноискателей. Но тактика минной разведки, эффективные приемы разграждений отработаны не были. Все это приходилось постигать в боевой обстановке. Те несколько дотов, что нам встретились, оказались мощнее, чем мы предполагали. Снаряды танков и артиллерии их не брали. Перед саперами встала задача: научиться уничтожать доты взрывчаткой. Взрывать приходилось и противотанковые надолбы — иного способа “корчевания” не было. И все это делалось отнюдь не в условиях полигона.

Боевой дух бойцов был исключительно высок. А вот умения порой недоставало. Не раз корил я себя за то, что в зимнюю пору мы больше занимались в классах, чем в поле, — берегли людей от простуды и обморожений. [50] Сейчас эта жалость выходила, как говорится, боком. Не хватало бойцам и умения действовать ночью. Причина была та же: заботясь о полноценном отдыхе личного состава, мы мало проводили ночных учений.

Чтобы разобраться во всех этих изъянах и по мере возможности быстро устранить их, я по два-три раза в день бывал на передовой.

Чувство ответственности за все происходившее особенно обострилось в те дни: командарм и член Военного совета вызвали меня и поздравили с присвоением звания комбрига. Менее полугода назад я был майором, а теперь принадлежал к высшему комсоставу (в мае 1940 года, с введением генеральских званий, комбриг переаттестовывался в генерал-майора). “Выше звание — выше и спрос”, — думалось мне...

К середине декабря наши войска преодолели полосу оперативного обеспечения. Предполье было пройдено. Теперь перед нами лежала главная полоса — собственно линия Маннергейма. Сплошная линия мощных дотов, гранитных надолб и минных полей, перегородившая Карельский перешеек.

15 декабря группа из четырех человек, в которой находился и я, вышла к одной из линий надолб. Осмотрелись. Вокруг — ни души. Тишина. Осмелев, мы поднялись в полный рост. Потом присели на надолбы. Принялись зарисовывать видневшиеся впереди заснеженные холмы. Никто нас не потревожил. Впечатление создалось такое, будто противник ушел отсюда.

Вечером я рассказал обо всем, что видел, Мерецкову.

— Тишина, говоришь? — невесело усмехнулся он. — Сегодня рота из семидесятой дивизии поднялась в такой же вот тишине. И напоролась на огонь — не приведи господь...

На участках, где намечался прорыв, начался методический артиллерийский обстрел. Подтягивались свежие войска. Готовились к прорыву танки.

Но если это и был какой-то период затишья, то только не для инженерных войск. Саперы пробовали подбираться к дотам на буксируемых танками санях с легкой броней и ковшами для взрывчатки. Испытывались индивидуальные броневые щиты, за которыми можно было продвигаться ползком, лежа на лыжах. Но главным объектом [51] заботы для инженерной службы являлись, пожалуй, дороги. Декабрь выдался не только лютым, но и снежным. Колонные пути для артиллерии и танков на снежной целине мог прокладывать лишь грейдер. Остальные дорожные машины не справлялись. Но едва дорога была проложена, как ее тут же заносило поднимавшейся метелью. Для расчистки и содержания дороги в рабочем состоянии снова требовалось пускать в ход машины. Самым надежным для этого приспособлением оказался металлический треугольник на тракторной тяге.

Выявилось и такое непредвиденное обстоятельство. Продвигаясь по только что проложенным, а потому и не обозначенным на картах путям, подразделения, попадая на развилки, не сразу могли определить, в какую сторону следовать дальше, порой сбивались с направления. Выходило, что в регулировке дорожного движения, которая не так давно стала осуществляться в наших крупных городах, нуждаются и фронтовые пути! Использование для этой цели случайных людей не позволяло решить проблему. Требовались специально подготовленные бойцы. Иными словами, речь шла о новой военной специальности.

Нам пришлось очень основательно заняться дорожной службой, организацией новой для нас системы, не имевшей прецедентов.

На путях, проложенных в направлении Выборга и Койвисто, появились первые регулировщики...

После недельной артподготовки была предпринята попытка снова поднять в атаку пехоту. Но она опять напоролась на губительный огонь. Не увенчалась успехом и попытка танкового прорыва. Не буду останавливаться на перипетиях тяжелой, яростной борьбы, разгоревшейся во второй половине декабря, — тем, кого интересуют подробности, советую прочитать мемуары К. А. Мерецкова “На службе народу”, выпущенные в 1968 году Политиздатом. Мне же те дни запомнились эпизодом, связанным с не совсем обычным использованием части, подведомственной инженерной службе, — гарнизона Карельского УРа.

Как-то, вернувшись в штаб с передовой и знакомясь по карте с обстановкой на направлении прорыва, я обратил внимание на озабоченность командующего. Ему позарез нужны были резервы, хотя бы дивизия, а взять их было неоткуда. [52]

— Вот если в одну дивизию снять с фланга... — раздумчиво произнес он. — Но нельзя, оголимся. Финны смогут воспользоваться этим и контратаковать...

— Держать здесь оборону мог бы и усиленный полк, — заметил я.

Гарнизон укрепрайона включал в себя стрелково-пулеметные роты, артиллерийский дивизион и по составу примерно соответствовал численности стрелкового полка. Сейчас он находился в тылу и сидел, как говорится, без работы. Мерецков сразу оценил возможность использовать свежие силы.

— Отдавайте от моего имени приказание: гарнизону УРа выступить и сменить в обороне стрелковую дивизию, — сказал он.

С каждым днем становилось все очевидней: прорвать главную полосу обороны мы пока не в состоянии. И вопрос упирался не в количество людей и не в качество техники. Пополнения, в конце концов, могли быть неограниченными. Советские бойцы, вступив в бой за Родину, проявляли чудеса самоотверженности и героизма. Недостатки же, выявленные в техническом оснащении войск, не имели решающего значения. Дело состояло в другом. Пробить линию Маннергейма с ходу, лобовым тараном оказалось невозможно. Для ее преодоления требовались иной порядок действий и специальная подготовка.

27 декабря из Москвы пришел приказ прекратить атаки финских позиций и заняться тщательной подготовкой к прорыву неприятельской оборонительной полосы. На этом окончился первый этап нашего наступления.

Как стало известно позже, Главный Военный совет отказался от продолжения армейской операции, проводимой по плану, который разработало командование нашего округа. Решили вернуться к ранее существовавшему плану, который был подготовлен в Генштабе под руководством Б. М. Шапошникова, но отвергнут. Прежний план, разумеется, вступал в силу не автоматически, а после пересмотра и уточнений в соответствии с выявившимися просчетами и обретенным опытом. [53]

В результате операция перерастала в кампанию фронтового масштаба. И в соответствии с этим создавался Северо-Западный фронт, принявший у ЛВО командование над всеми войсками на Карельском перешейке. В состав фронта кроме 7-й армии вошла 13-я, развернутая из войсковой группы комкора В. Д. Грендаля, действовавшей правее нас. Командовать фронтом назначили командарма 1 ранга С. К. Тимошенко, членом Военного совета стал А, А. Жданов.

За неполный месяц, прошедший с начала боев, опыт наш неизмеримо вырос. Почти у каждого командира и начальника из состава командования 7-й армии накопились свои соображения о том, как следует прорывать линию Маннергейма и как вести к этому подготовку. Мысли на сей счет были и у меня. Сводились они к следующему.

Первая мировая война, на изучение опыта которой я затратил немало времени, знала достаточно примеров прорыва долговременной, глубоко эшелонированной обороны. Достигалось это медленным, постепенным преодолением каждой оборонительной позиции. Так вот, казалось мне, мы очутились в положении, когда имело смысл обратиться к опыту прошлого и, опираясь на него, стремиться к последовательному пробиванию брешей в обороне врага с последующим расширением флангов. Добиваться этого следовало строго согласованными по единому плану действиями артиллерии, пехоты и танков о широким использованием инженерных средств. Для отработки таких действий требовалось создать специальную инструкцию и провести в соответствии с ней тренировки на местности всех соединений и частей, участвующих в прорыве.

Все это я изложил в письменном виде. Случилось так, что первым, кому попал в руки мой доклад, был А. А. Жданов. Он заинтересовался и обещал переговорить с Мерецковым. На следующий день меня вызвал Кирилл Афанасьевич.

— Как ты представляешь себе инструкцию по прорыву? — спросил он. — Кто, по-твоему, должен написать ее?

Я доложил, что для подготовки инструкции у нас имеются конкретные данные — дешифрированные снимки всей линии Маннергейма, достаточно полные сведения о тактико-технических свойствах огневых сооружений [54] финнов. Для отработки действий на местности легко приспособить захваченный нами финский учебный полигон в Бабошино. А черновики самой инструкции я уже набросал.

— Хорошо, берись за подробную разработку, — сказал Мерецков, — Чья помощь потребуется?

— Просил бы, если можно, привлечь к делу Пядышева.

К. П. Пядышева я знал давно как всесторонне образованного военного специалиста, остро и четко мыслящего оператора; у нас с ним складывалось очень плодотворное сотрудничество и когда он был заместителем начальника штаба округа, и когда возглавлял Военную электротехническую академию. Сейчас комдив Пядышев командовал одним из стрелковых корпусов, входивших в состав нашей 7-й армии.

Вдвоем дело у нас пошло быстро. Инструкция предусматривала проведение основательной артиллерийской подготовки, ведущейся не по площадям, а по конкретным целям. Запрещалось бросать в наступление пехоту до того, как будут разрушены доты на переднем крае обороны противника. Для блокировки и уничтожения дотов предписывалось создание штурмовых групп из расчета трех на стрелковый батальон. В состав группы включались один стрелковый и один пулеметный взводы, два-три танка, одно — два 45-миллиметровых орудия, от отделения до взвода саперов, два-три химика. Саперам надлежало иметь по 150 — 200 килограммов взрывчатки на каждый дот, а также миноискатели, ножницы для резки проволоки, фашины для преодоления танками рвов. Кроме штурмовых групп создавались еще группы разграждения и восстановления.

Благодаря участию Пядышева мы через несколько дней представили Мерецкову наш труд. Тот доложил инструкцию С. К. Тимошенко. Командующий фронтом утвердил ее, внеся несколько дополнений и уточнений. Настала пора действовать.

Я выехал в Бабошино. Еще недавно этот населенный пункт находился за границей. Около него финны оборудовали военный полигон, предназначенный для практического обучения своих инженерных частей. Нашим саперам не стоило большого труда воспроизвести там типовой участок линии Маннергейма с дотом, надолбами, [55] колючей проволокой. Полигон был готов к тренировкам по новой инструкции.

Мне поручили организовать занятия и наблюдать за их ходом. Учеба велась и днем, и, что особенно важно, ночью. Начиналось занятие с имитации артподготовки. Потом под прикрытием стрелков и пулеметчиков вперед выдвигались саперы с миноискателями. На их пути встречались “мины”, которые нужно было обнаружить и обезвредить, чтобы открыть путь пехоте и танкам. После этого саперы резали колючую проволоку и подрывали надолбы.

Теперь вперед двигались пехота и танки, выводилась на прямую наводку артиллерия. Предполагалось, что дот еще не подавлен, но боевая мощь его ослаблена. Действия пехоты, артиллеристов и танкистов должны были облегчить саперам выполнение главной задачи: выйти в тыл доту с необходимым количеством взрывчатого вещества и подорвать сооружение. Тем самым штурмовая группа выполняла свое назначение, и в атаку поднимался весь батальон.

После каждой такой атаки саперной команде, выделенной для обслуживания полигона, приходилось немало потрудиться, чтобы восстановить “боевую мощь” опорного пункта “противника”. Через полигон проходили батальон за батальоном, полк за полком. Его не миновала ни одна из частей, которой предстояло действовать на любом из участков 110-километрового фронта.

Ну а мои заботы не ограничивались организацией четко отлаженной системы подготовки людей к тяжелым боевым испытаниям. Все это время велась тщательная разведка линии Маннергейма, позволившая выявить на разных участках от 80 до 100 процентов оборонительных сооружений противника и вскрыть систему его огня. Усиленно оборудовались исходные районы для наступления. И задачи эти решали подчиненные мне инженерные войска.

Минул месяц с того дня, как началась отработка инструкции по прорыву. И вот 11 февраля наступление возобновилось, вступив в свой второй этап.

Все так же трещали морозы. Все так же мели метели. Все таким же яростным был огонь врага по пристрелянным площадям. Но дело у нас пошло по-другому; сказалась основательная подготовка! [56] Части наши были усилены артиллерией РГК, головными тяжелыми танками КВ. А главное, мы уже знали противника и действовали расчетливо, обдуманно, во всеоружии обретенного умения. Конечно, и теперь приходилось тяжело, и не все получалось так, как на учениях; многих неожиданностей, к сожалению, не удалось избежать: война есть война. И все же в итоге первого дня возобновленного наступления в обороне врага удалось пробить брешь, которая сразу начала расширяться.

Второй этап наступления, длившийся ровно месяц, завершился прорывом линии Маннергейма на всю глубину и взятием Выборга в ночь на 13 марта 1940 года. А в полдень боевые действия были прекращены по всему фронту. Вступил в силу мирный договор между Советским Союзом и Финляндией. Наши территориальные приобретения были, как известно, невелики, но изменение границы сыграло весьма существенную роль в обеспечении безопасности страны.

Решающим условием успеха второго этапа наступления явился тот факт, что в силу вступил план Генерального штаба, который учитывал все просчеты, допущенные в начале кампании, отводил достаточно времени на подготовку войск к штурму вражеской обороны, предусматривал необходимое пополнение сил фронта людьми и техникой. Другим важнейшим слагаемым победы стал массовый героизм бойцов и командиров, проявившийся особенно ярко в этом вооруженном столкновении. Небывалые трудности, с которыми были сопряжены боевые действия, требовали от каждого фронтовика мужества, выносливости, готовности к самоотверженным поступкам. И воспитанные в духе советского патриотизма воины проявили эти качества во всей полноте. Не будь этого, самые превосходные планы могли бы остаться лишь на бумаге.

За доблесть и мужество, проявленные при выполнении боевых заданий командования, около 50 000 бойцов и командиров были награждены орденами и медалями, а 405 человек удостоены звания Героя Советского Союза. В числе получивших это высшее отличие оказался и я.

Наградами отмечались и лучшие боевые коллективы. Краснознаменными стали 73 соединения и части, среди них — 57-й и 227-й отдельные саперные батальоны, а также отдельный понтонно-мостовой батальон... [57]

Северо-Западный фронт расформировывался. Штабная группа во главе с К. А. Мерецковым, откомандированная в 7-ю армию, возвратилась в состав Ленинградского военного округа.

За период боевых действий на Карельском перешейке наши войска разрушили и захватили 356 железобетонных сооружений и 2245 деревоземляных огневых точек, вооруженных 273 орудиями и 2204 пулеметами. За этими впечатляющими цифрами стоял тяжелейший ратный труд саперов. Но это — лишь часть дела. Сюда следует приплюсовать разоруженные мины, счет которым велся на сотни тысяч. Тысячи подорванных надолб, сотни проходов, проделанных в проволочных заграждениях. Десятки километров отрытых окопов полного профиля и ходов сообщения, сотни построенных землянок и командных пунктов, многие километры протянутых проволочных заграждений и электризуемых препятствий. Не говорю ужо о проложенных колонных путях и очищенных от снега дорогах, о восстановленных мостах и наведенных по ледяной воде переправах.

Выдержали экзамен многие технические средства инженерных войск: электрические станции, миноискатели, грейдеры, различные виды инструмента.

Три с половиной месяца войны сделали нас на несколько лет взрослее. Многое нам еще предстояло переварить и осмыслить. Но в главном — на что делать упор, совершенствуя боеспособность округа, — ясность имелась полная. И мы без раскачки взялись за работу. Дел впереди был непочатый край.

Главный Военный совет подводит итоги. — В Наркомате обороны. — Создание ГВИУКА. —

Каким быть УРам? — Осенние учения в Московском военном округе

Небывало счастливое и радостное чувство испытал я 30 марта, получая в Кремле из рук Михаила Ивановича Калинина Золотую Звезду, орден Ленина и Грамоту Президиума [58] Верховного Совета СССР. Кажется, только теперь по-настоящему осознал и поверил, что удостоен высшего боевого отличия страны, заслужить которое и не чаял. Еще девять дней назад, на КП армии в Выборге, приняв первое поздравление с наградой, я не мог поверить, что все это — наяву. Да и сейчас не переставал удивляться в душе: в чем мой особый подвиг? Делал свое дело в полном объеме, с душой, как верный солдат и честный коммунист. Но ведь теми же нормами долга и чести руководствовался каждый...

В округ вернулся окрыленный. Казалось, горы сворочу! А забот было — хоть отбавляй. Перевод войск на мирное положение. Работы по разминированию, восстановление разрушенных мостов и дорог. Подготовка к летней учебе с учетом всех уроков, полученных на войне. Разработка соображений по строительству и переоборудованию укрепрайонов... Но пролетел месяц с небольшим, и снова “Красная стрела” мчала меня в столицу.

На этот раз в Москву, на расширенное заседание Главного Военного совета РККА, на которое были вызваны все высшие командиры и начальники, принимавшие участие в боевых действиях. Меня предупредили, что на заседании будет всесторонне анализироваться опыт минувшей кампании и что мне надо подготовиться к выступлению. Тезисы я уже продумал и, лежа на мягкой полке в двухместном купе, мысленно перебирал в уме узловые вопросы.

... Почти три века назад усилиями высокомудрого месье Себастьена Ле Претера Вобана, маршала Франции, оформилось разделение ратного труда между теми, кто бился с оружием в руках на поле боя, и теми, кто возводил крепости и создавал приспособления для их штурма, строил мосты, прокладывал дороги, устраивал заграждения на пути пехоты и кавалерии, рыл подкопы, закладывал мины. Примеру Вобана последовал Петр I, учредив полк военных инженеров, в который вошли команды понтонеров, минерные, а позже и саперные роты — их тогда называли пионерными.

С тех пор инженерные войска, развиваясь и совершенствуясь, впитывали в себя все, что нес технический прогресс. Дело складывалось так, что и новые виды оружия и боевого обеспечения, основанные на только что появившейся, экзотичной для своего времени технике, прежде чем обрести самостоятельность, получить статут обычных [59] боевых средств, попадали в ведение инженерной службы. Словом, кесарю — кесарево, инженерам — инженерово. Сейчас даже трудно представить себе, что к началу первой мировой войны составной частью инженерных войск были подразделения связистов, воздухоплавателей, прожектористов, железнодорожные, автомобильные, бронетанковые и авиационные части.

Постепенно инженерная служба освобождалась от вновь приобретенных функций. Вооруженная борьба все больше становилась войной моторов. К трем исконным родам оружия — пехоте, кавалерии и артиллерии на равных присоединились танки и авиация. Сложность техники перестала быть определяющим критерием для того, чтобы относить новые виды вооружения к инженерному ведомству. Инженерные войска возвращались к своей прежней роли.

В Красной Армии в ходе гражданской войны утвердилась традиционная организация, согласно которой простейшие инженерные работы для собственных нужд выполнял личный состав строевых частей. Более сложные задачи, требовавшие специального оснащения и профессиональных навыков, решали инженерные подразделения, входившие в состав армейских соединений. И наконец, самую трудоемкую, технически сложную подготовку к операциям, их инженерное соразмерение осуществляли отдельные саперные и понтонные батальоны резерва Главного Командования. Возглавляло инженерную службу Главное военно-инженерное управление. Оно ведало оборонительным строительством, инженерным снабжением и подготовкой войск, направляло деятельность инженерных начальников, руководило частями РГК.

После военной реформы 1925 года Главное управление перестало быть Главным. Изменилось не только наименование, но и функции этого руководящего органа, сократился его аппарат. Он, по существу, отошел от командования инженерными войсками, перестал заниматься снабжением, утратил право на непосредственные заказы промышленности. Цель была благая: с одной стороны, централизовать работу по техническому оснащению армий, с другой — отказавшись от узкой ведомственности, привить инженерное мышление всему командному составу, сверху донизу.

Чтобы по-настоящему оценить пользу нововведения, требовалось время. А время и практика все больше заставляли [60] думать об издержках принятой структуры руководства. Снабжение войск новыми (да и старыми) образцами инженерного имущества не только усложнилось, зачастую оно даже не отвечало реальным потребностям. Техническое мышление общевойсковых командиров формировалось медленнее, чем предполагалось. Инженерное дело развивалось неравномерно, некоторые его перспективные направления не получали признания. В 1937 году, например, Инженерное управление НКО разработало штаты минноподрывных батальонов, но разработки так и остались на бумаге. Влияние и вес этого потерявшего самостоятельность управления сильно упали.

Негативные последствия происшедших изменений с особой силой проявились тогда, когда нам пришлось вступить в боевое соприкосновение с обороной противника, построенной по последнему слову техники. Ко многому мы оказались не готовы — и технически, и психологически. В том числе и к изменению роли сапера на поле боя. До сих пор его предназначение состояло в том, чтобы созидательной либо разрушительной работой готовить поле боя для успешных действий своих частей. Сам же он, если брался за винтовку или пулемет — то лишь по совместительству, заменяя стрелка-пехотинца. Теперь же саперу пришлось стать непосредственным участником общевойскового боя, например в состав штурмовых групп он входил со своим, чисто инженерным оружием.

В результате мы были вынуждены перестраиваться на ходу. И сила нашей социалистической армии, ее организационной гибкости и высочайшей политико-моральной стойкости выразилась в том, что эта перестройка была быстро осуществлена. Теперь требовалось закрепить достигнутое, распространить его на всю армию.

Об этом я и хотел говорить на заседании, оставив, разумеется, за скобками исторический экскурс.

Участники заседания собрались в Кремле 14 апреля. Впервые я оказался здесь, впервые близко увидел И. В. Сталина, других членов Политбюро, все высшее руководство Красной Армии. Сталин открыл заседание. В короткой речи он отметил, что минувший вооруженный конфликт позволил нам увидеть свои недостатки, показал, как нужно воевать в современных условиях, обогатил нас опытом. Этот опыт необходимо взять на вооружение, быстро устранить выявленные недочеты, усилив подготовку [61] к будущей большой войне, которую нам, несомненно, рано или поздно навяжут империалисты.

Начались выступления участников заседания. Первому слово предоставили мне. Этот факт, как я понял, свидетельствовал о возросшем престиже инженерной службы, которая успешно выполнила новую роль в минувших боях. Справившись с волнением, я высказал все, что продумал, не сглаживая острых углов, не приукрашивая общей картины.

Острыми, самокритичными были выступления и других участников. Заседание продолжалось до 17 апреля и затем проходило уже в помещении Наркомата обороны. Как только оно закончилось, я поспешил в Ленинград. Перед всеми нами была поставлена задача: решительно улучшить качество боевой подготовки, проводить ее в обстановке, всемерно приближенной к боевой. По этому поводу в ближайшее время должен был выйти приказ наркома обороны.

Мы приступали к летней боевой учебе, а на Западе гремели настоящие, не учебные бои. Кончилась длившаяся более полугода странная война, которая сводилась к взаимной неподвижной обороне и “действиям патрулей”, как сообщалось в военных сводках. Немцы 9 апреля напали на Данию и Норвегию. 10 мая войска вермахта вторглись во Францию, Бельгию и Голландию, нанеся вооруженным силам этих стран ошеломляющие удары...

Результаты расширенного заседания Главного Военного совета и предшествовавшего ему Пленума ЦК ВКП(б) не заставили себя долго ждать. Стоявшая на повестке дня реорганизация Красной Армии началась с новых назначений и перемещений руководящего состава. 8 мая наркомом обороны был назначен Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. Заместителем наркома стал командарм 1 ранга К. А. Мерецков. Комдив М. В. Захаров — помощником начальника Генштаба, комдив М. А. Парсегов — генерал-инспектором артиллерии, комбриг Л. А. Говоров — его заместителем. Начальника Ленинградского военно-инженерного училища комбрига М. П. Воробьева назначили инспектором инженерных войск.

Жарким июньским днем я отправился по вызову в Москву. В день приезда меня принял нарком.

— Мы считаем, — сказал он, — что по своей подготовке и боевому опыту вы — наиболее подходящая кандидатура на пост начальника Инженерного управления. Перед [62] вами ставится задача огромной важности: подготовить и обосновать предложения по преобразованию управления в Главное военно-инженерное управление Красной Армии. Нам надо в кратчайший срок преодолеть отставание инженерных войск в техническом отношении, в тактико-специальной подготовке. — Подумав, маршал продолжил: — Наши болячки вы знаете не хуже меня. А вот какие шаги предпринять — это может подсказать только осмысленный опыт. И не одной лишь финской кампании. Она дала частный пример боевых действий. Ее уроки нельзя распространять на все случаи жизни. Как нельзя было абсолютизировать испанские уроки, а мы с этим поторопились. Обратитесь к опыту прошлого и внимательно следите за событиями на Западе, за действиями наших потенциальных противников. Там сейчас разгорается по-настоящему большая война. Надеюсь, вам не откажут в совете Борис Михайлович Шапошников и корифеи инженерного дела — Георгий Георгиевич Невский и Дмитрий Михайлович Карбышев... Ну, в добрый путь!

Так стал я начальником центрального управления. Мне присвоили звание генерал-майора инженерных войск (7 мая для высшего комсостава были введены генеральские звания). За работу взялся, едва успев принять дела. Труд предстоял гигантский: план реорганизации всей структуры: инженерного ведомства и инженерных войск надо было разработать за три недели. Я не стеснялся обращаться за советом и помощью к А. А. Жданову, С. К. Тимошенко, К. А. Мерецкову, Б. М. Шапошникову. Не преминул обратиться за консультациями и к Г. Г. Невскому.

Георгий Георгиевич, как и Карбышев, не занимал руководящих постов ни в инженерной академии, ни в Инженерном управлении — в ту пору он был инспектором Главного управления военно-учебных заведений в звании комбрига. Но авторитет его в войсках был непререкаем: все ценили его печатные труды, касавшиеся самых разнообразных проблем — от исследования форм руководства и управления инженерной службой в ходе военных действий до практического обучения саперов и понтонеров.

Я познакомился с Невским еще в Белоруссии. Тогда и узнал, что до революции он учился в инженерной академии, но окончить ее не успел, воевал, в Красную Армию [63] вступил с первых дней ее создания, академическое образование завершил уже в советское время. А интерес к осмыслению теории и практики инженерного дела у него появился давно, и этому он отдавал все свободное время.

В те годы, о которых идет речь, Георгий Георгиевич был, пожалуй, самым заметным теоретиком в своей области, причем теоретиком, который теснейшим образом был связан с жизнью. Организаторскими способностями природа тоже не обделила его. Я сразу предложил Невскому подумать о руководящей должности в нашем управлении или в Военно-инженерной академии, но он деликатно и в то же время твердо отказался.

К великому моему удивлению, Дмитрий Михайлович Карбышев на аналогичное предложение отреагировал так же. Но оба с большой охотой делились своими знаниями и опытом.

Благодаря поистине самоотверженному труду моих непосредственных помощников, сотрудников управления М. Л. Нагорного, К. С. Назарова и братьев Хухриковых проект плана реорганизации был готов к сроку. Он предусматривал преобразование Инженерного управления Наркомата обороны в Главное военно-инженерное управление Красной Армии, объединявшее в себе управления боевой подготовки, оборонительного строительства, инженерного вооружения и заказов, оперативный, организационно-мобилизационный и административно-хозяйственный отделы, главную бухгалтерию и инженерный комитет. Хотелось нам сделать самостоятельным и отдел заграждений. Но С. К. Тимошенко и К. А. Мерецков воспротивились этому.

И вот в первых числах июля я направился в Кремль и оказался в кабинете Сталина. Из руководителей партии и правительства здесь кроме него самого были К. Е. Ворошилов, Н. А. Вознесенский, А. А. Жданов и другие, а из военных — С. К. Тимошенко, К. А. Мерецков и Б. М. Шапошников.

Накануне я волновался страшно. Но, оказавшись в Кремле, вдруг ощутил полное спокойствие. Во взглядах и репликах присутствующих чувствовалась доброжелательность. У всех в руках я заметил подготовленные нашей группой материалы. Поэтому на доклад мне отводилось не более десяти минут. Я уложился в это время. После этого начались вопросы. Они ставились так профессионально, [64] что невольно казалось, все здесь, особенно сам Сталин, хорошо знакомы с проблемой.

Неожиданно для меня Сталин предложил выделить отдел заграждений из состава управления вооружения и заказов и сделать его самостоятельным. Это было просто замечательно! Ведь мы даже не рискнули просить об этом.

Последовал короткий обмен мнениями, и Сталин сказал:

— У меня против рассмотренного плана возражений нет. Я — “за”!

Политбюро ЦК ВКП(б) и Совнарком СССР официально санкционировали перестройку инженерного ведомства. Меня назначили начальником инженерных войск — начальником Главного военно-инженерного управления Красной Армии, или ГВИУКА, как сокращенно стали называть его.

У меня наконец появились возможность и время углубиться в документы, отражающие состояние нашей инженерной и оперативно-технической подготовки в приграничной полосе. Знакомство с ними вызвало глубочайшую озабоченность и тревогу.

Еще недавно слова “граница на замке” вполне отвечали своему прямому смыслу. На всем протяжении от Балтики до Черного моря на главных операционных направлениях у нас были созданы полосы укрепрайонов. При всех частных недостатках это был мощный заслон, тем более что граничили мы с государствами, не располагавшими серьезным военным потенциалом. Теперь положение решительным образом изменилось. После поражения Польши, не сумевшей противостоять ударам вермахта, и воссоединения украинского и белорусского народов значительная часть нашей границы отодвинулась далеко на запад. Фашистская Германия стала нашим непосредственным соседом. И граница с ней оказалась весьма уязвимой.

Как явствовало из документов и из ответов на сделанные мною запросы, старые УРы были законсервированы и частично демонтированы. Строительство же укрепрайонов [65] на новой границе только-только разворачивалось.

Как раз в те дни произошли дальнейшие изменения границ — Бессарабия и Северная Буковина воссоединились с Советским Союзом, в Прибалтийских республиках была восстановлена Советская власть. За инженерную подготовку приграничной полосы в этих районах предстояло только браться.

Под наблюдением К. А. Мерецкова ГВИУКА срочно взялось за разработку плана оборонительного строительства на границах. Но на Украине и в Белоруссии оно уже велось. По решению Оперативного управления (вскоре преобразованного в Главное управление) и отдела укрепрайонов Генштаба, решению, опиравшемуся на мнение нескольких профессоров-фортификаторов из Военно-инженерной академии, работы начались с создания долговременных сооружений из бетона и броневых плит. Против этого решения было бы трудно возражать, располагай мы неограниченным запасом времени. Но для завершения такого строительства требовалось не менее двух лет.

А приближение войны ощущалось все сильнее. 22 июня 1940 года Франция капитулировала перед Германией. Столь быстрое крушение развитой капиталистической державы, оказавшейся неспособной к стойкой и решительной обороне, производило тягостное впечатление. В результате такого поворота событий главный из наших потенциальных врагов не только не был ослаблен, а наоборот — обрел дополнительные силы.

Реорганизация, охватившая Наркомат обороны, повлекла за собой новые служебные перемещения. Б. М. Шапошникова назначили заместителем наркома по оборонительному строительству, а К. А. Мерецкова — начальником Генштаба. Кирилл Афанасьевич сразу стал приглашать к себе узкий круг руководителей для периодического ознакомления с данными, полученными Главным разведывательным управлением. Обычно их докладывал нам генерал Н. П. Дубинин.

На первом же таком совещании мы услышали несколько сообщений, свидетельствовавших о том, что гитлеровское руководство намерено обратить свою агрессию на Восток и что к нашим границам перебрасываются немецкие дивизии. Посыпались вопросы. Известно ли все это высшему руководству? Продолжаем ли мы выполнять свои обязательства по торговому соглашению с Германией? [66] Почему новые данные не учитывают при разработке планов оборонительного строительства? Почему?.. Почему?.. Все вопросы начинались с “почему”.

Кирилл Афанасьевич терпеливо отвечал. Он сказал, что все разведданные докладываются куда следует, что правительство проводит внешние и внутренние военно-политические мероприятия для улучшения стратегических позиций и дальнейшего укрепления оборонной мощи страны, а все это требует времени. Единственная возможность выиграть время — делать вид, что мы всерьез относимся к советско-германскому пакту о ненападении. В заключение Мерецков напомнил, что полученную информацию мы должны хранить в тайне, не обсуждать ее у себя в аппарате.

Вскоре, когда я явился к начальнику Генштаба с очередным служебным докладом, он сказал мне, что Главный (так в ту пору называли за глаза И. В. Сталина) дал указание тщательно следить за перегруппировкой и сосредоточением немецких войск, за перемещениями их командования и штабов в Восточной Пруссии, Финляндии и Румынии. Услышал я также, что ведено интенсивнее готовиться к проведению крупных общевойсковых учений в приграничных округах и быстрее завершать разработку плана оборонительного строительства.

Этот план ГВИУКА доработало теперь уже под наблюдением Б. М. Шапошникова. План предусматривал проведение работ в две очереди и был рассчитан на два года. В 1940 — 1941 годах намечалось строительство полевых укрепленных районов с включением в них модернизированных старых фортовых крепостей и созданием между ними системы мощных оперативных заграждений. Работы второй очереди, запланированные на 1941 — 1942 годы, имели целью усилить полевые укрепрайоны долговременными железобетонными и броневыми сооружениями. Преимущества этого плана казались нам очевидными. Даже будучи выполненным наполовину, он обеспечивал создание достаточно стойкой обороны на пути возможного вторжения врага.

Но план наш принят не был. Строительство продолжали вести на основе прежних разработок — так, будто в запасе у нас имелось по меньшей мере два года. В первую очередь создавались долговременные (долгостроящиеся и дорогостоящие) сооружения, и лишь потом предполагалось [67] производить полевое заполнение УРов, то есть строить менее трудоемкие, наиболее массовые полевые укрепления...

Верное определение последовательности работ составляло не единственную проблему оборонительного строительства. Не менее важно было вести его грамотно с оперативной и тактической точки зрения, учитывая и наш собственный опыт и опыт полыхавшей на Западе войны. Чтобы познакомиться с тем, как строятся УРы, я выехал в командировку в приграничные районы. Впечатление от этого знакомства осталось неутешительным. Оно нашло отражение в докладе, написанном на имя начальника Генштаба.

“Изучение и обследование состояния укрепления наших границ, — отмечалось в этом документе, — показало, что система военно-инженерной подготовки театра военных действий (ТВД) недостаточно уяснена как по форме, так и по содержанию, что отсутствует единство взглядов по этому вопросу и в то же время наблюдается шаблонность приемов и форм укрепления границ... Главным же и основным недостатком укрепления наших границ является то, что основная вооруженная сила нашей страны, полевые войска, остается “необеспеченной, а ТВД неподготовленным для действий полевых войск”.

Доклад я сначала показал Б. М. Шапошникову и М. В. Захарову — людям, чье мнение для меня было особенно авторитетно. Оба отнеслись к нему с одобрением. 12 октября (как раз в этот день соединения вермахта были введены в Румынию) доклад лег на стол К. А. Мерецкова и действие возымел. Содержащиеся в нем соображения относительно увеличения глубины УРов до 30 — 50 километров и создания предполья были отражены в директиве наркома обороны военным советам приграничных округов, изданной 20 февраля 1941 года. Но времени для выполнения этой директивы оставалось, увы, слишком мало. Да разве тогда мы знали об этом?..

Деятельность моя на посту начальника ГВИУКА отнюдь не ограничивалась заботой об укреплении границ. Всех нас в Главном управлении волновало качественное состояние инженерной техники, минновзрывных средств и нормы, по которым снабжались ими войска. Сражения [68] на Западе свидетельствовали о возросшей роли танков: гитлеровцы использовали их крупными массами. Улучшились и их боевые качества.

Молодые, энергичные работники, составлявшие большую часть аппарата ГВИУКА, в самые короткие сроки разработали тактико-технические требования на инженерные мины различного назначения, мины-торпеды, минные тралы. Появились вполне современные опытные образцы противотанковых и противопехотных мин, миноискателей и различных средств разминирования и разграждения — удлиненные заряды, детонирующие шнуры, минные тралы.

Дело стояло за широким развертыванием производства всей этой боевой техники и внедрением ее в войска в необходимых количествах. Но тут-то мы и столкнулись с главным затруднением. Маршал Г. И. Кулик, через которого передавались заказы в промышленность, и некоторые другие работники Наркомата обороны, распоряжавшиеся выделением материально-технических средств и лимитов, считали наши запросы непомерно завышенными. “Все равно воевать будем на чужой территории, — любили порассуждать они. — А для наступательных операций такого количества заградительных средств и прочей инженерной техники не потребуется... ”

Проверить наше инженерное оснащение и потребности в нем помогли осенние тактические учения войск, проводившиеся под руководством наркома обороны и начальника Генштаба сначала в Московском военном округе, а затем во всех приграничных округах. Обстановка на учениях была вплотную приближена к боевой. Все соединения полностью укомплектовывались людьми, вооружением, техникой. Действия войск сопровождались боевой стрельбой из всех видов оружия.

Стрельбы велись по настоящим батальонным районам обороны. События планировались так, что личный состав, занимавший оборону, ночью выводился с позиций, оставляя мишени, имитирующие людей и технику, а утром наступающая сторона открывала огонь. Пехота и танки двигались за огневым артиллерийским валом. Впереди находились саперные группы, отряды разведки и разграждения. Разведка, преодоление заграждений и полосы обороны производились в реальном темпе наступления. Минновзрывные заграждения имитировались специальными дымовыми устройствами — вспышками. [69] Мы получили возможность опробовать скоростные методы организации, построения и инженерного оборудования полосы обороны исходных для наступления районов и для устройства различных заграждений. Проверялась готовность к форсированию с ходу водных рубежей.

Для молодого аппарата ГВИУКА, для инженерных начальников округов и армий это была первая серьезная проба сил в действиях по новому Руководству военно-инженерной подготовкой родов войск. Прошли испытание тактические и технические приемы, которые предполагалось включить в готовящиеся наставления и пособия. И что весьма важно — в наших руках оказался обширный материал для подкрепления оперативных и тактико-технических норм и требований на новые средства инженерного вооружения и техники.

Уточненные подсчеты, произведенные в ГВИУКА на основе проекта Полевого устава 1939 года и опыта учений, показывали, что войскам уже в первые дни войны будут нужны миллионы противотанковых и противопехотных мин, сотни тысяч тонн колючей проволоки, деловой древесины, металлоизделий, взрывчатых веществ...

Наступил новый, 1941 год. С 1 февраля начальником Генштаба стал генерал армии Г. К. Жуков. Генерал армии К. А. Мерецков, принял дела заместителя наркома обороны по боевой подготовке.

Я продолжал писать доклады, добиваясь изменения норм инженерного снабжения войск. Результатов не было. Обратился с письмом в ЦК ВКП(б). В нем постарался как можно убедительнее показать значение специальных инженерных частей и роль инженерных начальников в современной операции, разъяснить, что минное оружие является не только оборонительным, но и наступательным, что нам нужны специальные части для устройства и преодоления различных заграждений.

Это письмо, видимо, явилось топ последней каплей, которой не хватало, чтобы покончить с недоверием к обоснованности наших запросов. Во всяком случае, после него дело сдвинулось с мертвой точки. Главному управлению предложили дать расчетные данные по всем видам инженерной техники на первые шесть месяцев войны. Эти расчеты были быстро представлены. Нас активно поддержал маршал Б. М. Шапошников. И новые нормы обрели право на существование.

Изменения были весьма ощутимыми. Если раньше на [70] дивизию полагалось 2500 — 3000 противотанковых и 3000 — 4000 противопехотных мин, то теперь эти цифры соответственно увеличились до 14000 — 15000 и 18000 — 20000. Правда, принять новые нормы еще не означало снабдить в соответствии с ними армию. Фактически у нас в то время имелось около миллиона противотанковых мини немногим более противопехотных. К началу войны их количество возросло.

В середине апреля я оказался в Сочи, в военном санатории имени К. Е. Ворошилова. Вся обстановка располагала здесь к отдыху, успокаивала. Но можно ли было отвлечься от мыслей о делах? Тем более что на следующий день после приезда я встретил Матвея Васильевича Захарова. Мой давний и очень уважаемый знакомый после назначения из ЛВО на должность помощника начальника Генштаба около двух лет проработал в Москве. В прошлом году его направили начальником штаба в Одесский военный округ.

Почти все время мы теперь проводили вместе, и наши разговоры неминуемо возвращались к одному: к тревожной обстановке, предвещавшей близкую войну, к тому, что сделано и не сделано для отпора врагу.

Наступил май. Народу в санатории поубавилось — то один, то другой отдыхающий досрочно, по вызову, уезжал к месту службы. Как-то на привычном утреннем маршруте к морю я не встретил Матвея Васильевича. За завтраком узнал, что он чуть свет отправился на аэродром. Значит, вызвали и его.

Мой отдых был тоже не в отдых — ни море, ни горы не настраивали больше на мирный, безмятежный лад. Разгуливая среди еще по-весеннему яркой зелени, я перебирал в памяти события минувшего года. Особенно последних десяти месяцев, проведенных в Москве, в Наркомате обороны.

Служба на посту начальника ГВИУКА дала мне очень многое как специалисту и руководителю, расширила кругозор. Но главное не в этом. Что я сам сумел отдать службе? Этот вопрос я не однажды мысленно задавал себе. Далеко не все из задуманного удалось претворить в жизнь.

И все ж было немало такого, что приносило законное чувство удовлетворения. Само создание ГВИУКА значило [71] многое, и было лестно сознавать, что разработка его структуры проходила при моем участии. Появилась директива, предусматривавшая увеличение глубины строящихся УРов. Были созданы новые документы по инженерной службе, отражавшие боевой опыт; утверждены реальные нормы снабжения армии инженерным имуществом и минновзрывными средствами. Шагнула вперед выучка инженерных частей, происходило “осаперивание” всех родов войск. На испытательных полигонах появились опытные образцы облегченных окопокопателей, траншейных, дорожных и прочих специальных; машин. И разве мог я без теплого чувства вспоминать о М. П. Воробьеве, Л. З. Котляре, М. Н. Нагорном, И. А. Петрове, В. В. Яковлеве и других сослуживцах по наркомату, чья помощь была поистине неоценима? Трудились мы дружно, с полной отдачей, жили душа в душу. Но работа в ГВИУКА неожиданно закончилась. Теперь предстояло отправляться к новому месту службы: был получен приказ о моем назначении начальником инженерных войск Московского военного округа.

С трудом дождался конца отпуска. Не терпелось скорее взяться за дело на новом месте.

Командующий войсками МВО Маршал Советского Союза С. М. Буденный встретил меня приветливо.

— Тут звонок от Главного был, — сказал он. — Велел, чтобы тебя не обижали. Да мы и не собирались обижать...

Маршал коротко рассказал о внешнеполитических событиях последнего времени (после отпуска эта информация была для меня особенно интересной), о делах в округе. Перечислил главные мои задачи.

— Надеюсь, — заключил Семен Михайлович, — в обстановку вы врастете быстро. Обо всех трудностях незамедлительно докладывайте лично мне...

Но докладывать ему не пришлось: в конце мая в командование округом вступил генерал армии И. В. Тюленев. Да и с особыми трудностями я, по правде говоря, не встретился. Коллектив окружного инженерного управления принял меня очень радушно. Я сразу нашел общий язык со своим заместителем по боевой подготовке полковником А. Ш. Шифриным, с начальниками отделов. Все командиры и военные инженеры управления хорошо [72] знали свое дело, отличались завидной исполнительностью — в столичном округе и кадры были соответствующие. Словом, с первых дней я почувствовал себя так, словно давно служил здесь, и с удовольствием окунулся в работу, позволявшую быстрее видеть плоды своих усилий.

В начале июня командующий собрал руководящий состав штаба округа и сообщил, что нам приказано готовиться к выполнению функций полевого управления фронта. Какого? Этот вопрос вырвался у многих.

— К тому, что я сказал, ничего добавить не могу, — ответил Тюленев.

Однако когда он стал давать распоряжения относительно характера и содержания подготовки, нетрудно было догадаться, "что в случае войны действовать нам предстоит на юге.

22 июня. — Место назначения — Винница. — Остановка в Киеве. — Южный фронт начинает действовать. — Надо строить рубежи! — Степные дороги. — Готовим оборону

Кажется, ни один автор военных мемуаров не избежал соблазна хотя бы коротко рассказать о первом дне войны. Почему он всем так врезался в память — даже тем, кому не пришлось сразу вступить в бой с врагом? Почти у каждого военного человека были потом и более драматичные моменты, когда решались вопросы жизни и смерти. И все же эти моменты наивысшего духовного напряжения и наивысших потрясений не вытеснили из памяти даже малозначительных подробностей первого военного дня.

Почему? Да, видно, потому, что отсюда начался отсчет времени, определившего качественно иное существование и всей страны и каждого из нас в отдельности. Этот день, ставший рубежом, принес такое пронзительное ощущение всеобщей беды, какого никогда не приходилось испытывать ни до, ни после. Оно и стало стойким [73] фиксатором всего, что запечатлело тогда обостренное сознание.

На понедельник в штабе планировалась поездка для отработки организации и взаимодействия в составе полевого управления фронта. Поэтому в субботу, отпустив пораньше всех командиров инженерного управления, я задержался на службе: готовил документы и карты к предстоящей поездке. Домой вернулся далеко за полночь. Собрал все необходимое, что могло понадобиться в поле, и быстро улегся спать. С утра пораньше я собирался отправиться за город, в Жуковку, — там, на даче у родственников, жила семья.

— Товарищ генерал, — послышался возбужденный голос оперативного дежурного штаба округа, — вас вызывает командующий. Приказано не задерживаться. Машина сейчас выезжает.

Проверил укладку походного багажа. Взял с ночного столика недочитанный томик Куприна и сунул его в рюкзак. Обошел комнаты. Тут как раз и позвонил в дверь водитель эмки Сергей Алексеевич Артамонов.

Машина покатила по Большой Калужской (теперь это Ленинский проспект), пустынной и тихой в этот час. Утро занималось дивное. В небе ни облачка. Москвичи еще спали, предвкушая воскресный отдых.

Быстро добрались мы до Лефортова, въехали во двор штаба округа. Здесь уже чувствовалось необычное оживление.

В приемной командующего я застал начальника штаба генерал-майора Г. Д. Шишенина, начальника политуправления дивизионного комиссара Ф. Н. Воронина, начальника тыла генерал-майора А. И. Шебунина и еще нескольких товарищей. Генералы стояли группками, негромко переговаривались. В слитном жужжании голосов я уловил отдельные слова: “Кажется, началось... ”, “Да, по всей границе... ”. Значит, война...

Подошли еще несколько человек. Никаких подробностей никто не знал.

Вскоре появился командующий и пригласил нас в зал заседаний Военного совета. Коренастый, подтянутый, с [74] короткой щеточкой усов, Иван Владимирович Тюленев выглядел очень встревоженным. Войдя в зал и приняв доклад начальника штаба, он не сел, как обычно, застоя, а остался стоять.

— Товарищи, — обратился он к нам, — в четыре часа с минутами я был вызван в Кремль. Климент Ефремович Ворошилов и Семен Константинович Тимошенко сообщили мне, что фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину. Немецко-фашистские войска атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке с воздуха Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие города. Воздушные и артиллерийские налеты были совершены не только с территории, принадлежащей Германии, но и с территории Румынии и Финляндии. Более подробно обо всем мы узнаем сегодня в двенадцать часов. По радио будет передано важное сообщение. А сейчас немедля вызывайте своих подчиненных и приступайте к выполнению плана мобилизационного развертывания.

Далее Иван Владимирович сообщил, что он назначен командующим войсками Южного фронта, членом Военного совета — армейский комиссар 1 ранга А. И. Запорожец, начальником штаба — генерал-майор Г. Д. Шишенин. Начальниками родов войск и служб фронта назначаются соответствующие начальники из округа. Полевое управление отбывает на фронт двумя эшелонами. Место назначения — Винница. Состав первого эшелона должен быть готов к отправке сегодня, состав второго — завтра.

Затем он объявил, кто выезжает первым эшелоном, определил время сбора на Киевском вокзале к 15 часам и приказал мне приступить к обязанностям начальника первого спецпоезда.

Далее все пошло в стремительном темпе. Вызов и инструктаж подчиненных, указания полковнику А. Ш. Шифрину, возглавлявшему второй эшелон инженерного управления фронта, напутствия подполковнику З. К. Колесникову, принимавшему должность начальника инженерных войск округа... Колесников представил мне младшего лейтенанта И. И. Фришмана — только что призванного из запаса молодого архитектора в новенькой форме. Он назначался моим адъютантом.

В полдень по радио выступил заместитель Председателя Совнаркома, нарком иностранных дел В. М. Молотов. Выслушали его молча и разошлись по рабочим местам. [75] Время не ждало. К 13 часам все дела были завершены. Прежде чем отправиться на вокзал, я заскочил домой, рассчитывая попрощаться с родными. Как и ожидал, жена с детьми успела приехать с дачи. Обнялись, расцеловались, пожелали друг другу дожить до победы и все вместе спустились во двор, к машине.

Большая Калужская ничуть не походила на ту тихую утреннюю улицу, по которой я проезжал несколько часов назад. На автобусных и трамвайных остановках, у столбов с репродукторами толпился народ. Ждали последних известий. Многие мужчины шли с рюкзаками в окружении провожающих, — видно, торопились в райвоенкоматах или на сборные пункты. Лица мужчин будто окаменели, в глазах у женщин стояли слезы...

В половине третьего мы уже были на вокзале, Фришман и Артамонов занялись погрузкой автомобиля и вещей, а я пошел осмотреть спецпоезд, сверяясь с имевшейся схемой.

Погрузку закончили к 15 часам. Все начальники я командиры заняли свои места. В 15. 20 прибыли И. В. Тюленев и А. И. Запорожец. Я подошел к ним с докладом о готовности к отправлению.

— Отправляйте не задерживаясь, — распорядился Тюленев.

Через пять минут паровоз плавно сдвинул с места наш состав, и поезд, набирая ход, пополз вдоль непривычно пустого перрона.

До Киева мы ехали почти без остановок. В пути несколько раз собирались в салон-вагоне командующего. Тюленев и Шишенин сообщили то немногое, что знали об обстановке, познакомили нас с составом войск Южного фронта. Фронт включал в себя прежде всего 18-ю и 9-ю армии. Полевое управление 18-й формировалось в Харькове, на базе Харьковского военного округа, командующий которым генерал-лейтенант А. К. Смирнов был назначен командармом. Армия состояла из 17-го и 55-го стрелковых и 16-го механизированного корпусов, передававшихся из Киевскою Особого военного округа. Штаб Одесского военного округа сформировал полевое управление 9-й армии под командованием генерал-полковника Я. Т. Черевиченко. В нее вошли 14, 35 и 48-й стрелковые, 2-й и 18-й механизированные и 2-й кавалерийский корпуса. В оперативное подчинение Южного фронта поступали также Дунайская военная флотилия, Одесская военно-морская [76] база и Одесский военный округ, 26-й и 79-й погранотряды войск НКВД. Кроме того, в Крыму для нас формировался 9-й стрелковый корпус генерал-лейтенанта П. И. Батова.

Командующий и начальник штаба рекомендовали нам сразу по прибытии получить документы, характеризующие состояние передаваемых фронту соединений, и все ” имеющиеся данные о театре военных действий.

В Киев мы прибыли вечером 23 июня. У вокзала нас ожидала машина из штаба округа. Я оказался в числе тех, кто отправился в штаб. Принял нас заместитель командующего войсками округа генерал-лейтенант В. Ф. Яковлев. Он сообщил о весьма тяжелом положении, в котором оказался Юго-Западный фронт, отражая нападение немцев. Противник достиг оперативной внезапности и, развивая успех, наносит мощные удары. Предпринимаются попытки организовать контрудары, но управление войсками затруднено, связь с ними ненадежна. Более полными данными генерал не располагал. Командующий войсками округа генерал-полковник М. П. Кирпонос возглавил Юго-Западный фронт и находился на КП в Тернополе. Там же были и другие командиры, составившие полевое управление фронта.

Я отправился по отделам и управлениям штаба добывать справки, топографические карты и прочие документы, касавшиеся укрепрайонов, а также дорожной и аэродромной сети в полосе Южного фронта. Обстановка в штабе несколько озадачила меня. Служебные кабинеты обезлюдели — их хозяева, что было вполне естественно, оказались в Тернополе. Но те, кто оставался, не были наделены достаточными полномочиями и не имели доступа к интересующим меня документам. У нас в МВО переход на военное положение был отработан четче.

Выручили меня оказавшиеся на месте работники Инженерного управления. Они по памяти охарактеризовали мне состояние УРов, дорог и аэродромов. Набросали примерную схему расположения железобетонного командного пункта в Виннице, на берегу Южного Буга, — именно там и должно было разместиться наше фронтовое управление. Они же предупредили, что на КП может не оказаться необходимых средств связи и полного расчета обслуживающей команды.

Все эти сведения представляли для меня практическую ценность. Большего в штабе округа я почерпнуть не [77] смог. Спасибо и на этом. Теперь можно было возвращаться на вокзал.

Назад мы ехали по затемненным улицам. Отрывисто рявкали зенитки. Небо над черными силуэтами домов озаряли вспышки разрывов. Метались лучи прожекторов. Противовоздушная оборона города отражала воздушный налет...

Поезд шел без остановок, то убыстряя, то замедляя ход. В пути собрались у Г. Д. Шишенина. Обменялись сведениями, полученными в Киеве. Я доложил неутешительные вести: инженерных и строительных частей, непосредственно подчиненных фронту, нет. О том, чем располагали армии и Одесский округ, данных не было. Отсутствовали данные и о состоянии укрепрайонов. Не все было ясно и в отношении возможностей местных строительных, монтажных и ремонтно-восстановительных предприятий во фронтовой полосе. Вывод напрашивался такой: завтра же нашему управлению нужно начинать изыскивать и собирать инженерные, строительные, технические силы и материальные средства, чтобы обеспечить боевую деятельность командования, штаба, войск и тыла.

В Винницу мы прибыли на рассвете 24 июня. Быстро разгрузились на железнодорожной ветке, вклинившейся в пригородную рощу. Полученная в Киеве схема позволила без труда отыскать КП. Отправились туда на машинах.

Дыхание войны здесь ощущалось сильнее. Дороги и улицы запрудили войска, машины, подводы. Все это двигалось на запад. А навстречу пробивался другой поток — грузовики с оборудованием эвакуируемых предприятий, с женщинами и детьми, отправляемыми в тыл...

Вечером следующего дня благополучно прибыл и второй эшелон полевого управления фронта.

День 24 июня стал, по существу, днем рождения Южного фронта. Несмотря на то что в Киеве не удалось получить ни топографических карт, ни оперативно-тактических справок, в цейтнот мы не попали. Государственная граница во фронтовой полосе проходила по таким крупным водным преградам, как Прут и Дунай. Это позволяло войскам прикрытия успешно отражать попытки [78] противника вторгнуться на советскую землю. Да и боевая активность гитлеровцев была не столь высокой, как на Юго-Западном фронте. Благодаря этому мы получили возможность осмотреться, наладить управление, осуществить развертывание основных сил, организовать оборону.

В подземном командном пункте средств связи, как и предполагалось, не оказалось. К счастью, у нас имелись свои, которые и развернули незамедлительно. Перспектива жить в подземелье никого не прельщала — там было мрачно и душно. Пришлось нашим инженерам сразу заняться усовершенствованием вентиляционной системы. А управление фронта разместилось в находившемся неподалеку здании школы. Там и работали и жили. А под землю спускались только во время воздушных налетов.

В первый же день мне удалось добыть в облисполкоме запас земельных карт области. На этих картах, естественно, не были обозначены ни укрепрайоны, ни другие военные объекты, но расположение населенных пунктов, рек, а главное, дорог они передавали точно.

Какие практические шаги требовалось предпринять прежде всего нам, работникам управления инженерных войск фронта? Опыт подсказывал: нужен организационный документ, четко определяющий, что и с какой целью следует сделать, в какие сроки и кто назначается ответственным.

Этим документом явилось “Обязательное постановление Военного совета Южного фронта об инженерной подготовке прифронтовой полосы”, представленное на утверждение 28 июня. “Обязательное постановление” предписывало местным партийным и советским органам заняться приведением в порядок дорожной сети, обеспечить маскировку, водо- и энергоснабжение крупных городов и промышленных центров, развернуть инженерно-оборонительные работы на угрожаемых направлениях, в частности под Винницей, Кишиневом, Измаилом. С принятием “Обязательного постановления” вносилась ясность: кому, где и что делать, кто и за что отвечает. И выполняться оно начало с того самого дня, как было подписано.

Взгляд в масштабах фронтовой полосы не мешал, однако, Инженерному управлению осмотреться и у себя на месте. В Виннице мы почерпнули очень обстоятельные сведения о состоянии дорог в области. Получили на складах изрядное количество динамита и бертолетовой соли... [79]

Сдерживая неприятеля в ходе приграничного сражения, войска фронта завершали развертывание своих сил. Но... 1 июля противник, создав двойной перевес в людях и технике в районе Ясс, форсировал Прут и захватил плацдармы на нашем берегу. А на другой день перешел крупными силами в наступление, нанося главный удар в стык 18-й и 9-й армий. Напряженные бои одновременно разгорелись по всей линии Южного фронта. Согласно директиве Ставки Военный совет приказал командованию 18-й армии отвести правофланговые части, стыковавшиеся с левым крылом Юго-Западного фронта, на линию старых укрепленных районов. Оба командарма получили приказ “привести в полную боевую готовность как главный рубеж обороны” УРы, расположенные по Днестру.

Наши войска оказывали противнику ожесточенное сопротивление, проявляя высокие образцы героизма. И все-таки нам приходилось отступать. Сказывалось численное превосходство, созданное противником на направлениях наносимых ударов. Строительство оборонительных рубежей на этих направлениях было только начато, и они не могли надолго задержать продвижение гитлеровцев. Однако то, что было сделано, помогало нашим частям сдерживать неприятельский напор, причинять фашистам больший урон и самим нести минимальные потери. А главное, мы уже располагали сформированными стройбатами, которые удалось своевременно отвести в тыл и использовать для создания новых рубежей обороны.

Намерения противника были ясны командованию фронта. И. В. Тюленев показал мне разведсводку за 4 июля, где отмечалось: “Главный удар противника на Южном фронте определяется направлением Бельцы, Сороки на участке Стефанешти, Яссы. Свое наступление... противник, видимо, согласовывает с действиями на тернопольском направлении с целью отрезать львовскую группу наших войск”. Острие этого удара угрожающе нацеливалось в сторону Винницы. Фронт к тому моменту располагал 25 стрелковыми, моторизованными, танковыми и кавалерийскими дивизиями. Против них, как считала разведка (и жизнь показала, что разведка не ошиблась), действовали 7 немецких и 14 румынских дивизий, 10 румынских и 4 венгерские бригады. Но если число противостоящих соединений было примерно равным, то по общей численности людей и техники враг превосходил нас в полтора, а на направлении главного удара даже в два [80] раза — неприятельские дивизии, в отличие от наших, были полностью укомплектованы по штатам военного времени.

В таких условиях оставлять полевое управление фронта в Виннице становилось опасно, и Военный совет принял решение срочно передислоцироваться в Первомайск.

Я выезжал первым из начальников фронтового управления, чтобы на месте проследить за развертыванием нового КП. Фришман погрузил в эмку наш нехитрый багаж, и машина, быстро миновав пригород, выскочила на степную дорогу. У первого же перекрестка Сергей Артамонов, неизменный водитель моего служебного автомобиля, резко затормозил.

— С указателями что-то непонятное, товарищ генерал.

Я вышел из машины. Действительно, на столбике дорожного указателя стрелка с надписью “Умань” смотрела куда-то на север, а с надписью “Духовщина” — на юго-восток. Что-то тут было не так. Тем временем к нам приблизилась немолодая женщина с красной повязкой на рукаве.

— Скажите, гражданочка, — спросил я, — тут у вас с указателями не путаница ли вышла?

— А как же, товарищ генерал, — охотно ответила женщина, опознав в нас своих. — От властей приказ вышел, насчет этой, как ее... маскировки. Вот мы стрелки и повертали не в те стороны. А вам куда? Так это прямо, сворачивать не надо...

Я был доволен: “Обязательное постановление” выполнялось и в части маскировочных мер.

Непривычной для нас была поездка по степным дорогам. И водитель и я привыкли к среднерусской полосе, к пересеченной местности, где хватало всевозможных естественных ориентиров и заблудиться с топографической картой в руках было трудно. Здесь же, на плоской, как стол, равнине, не было ни единого ориентира. Куда сворачивать на развилках? Без компаса не определишь. Несколько раз мы сбивались с пути. А когда добрались наконец до Первомайска, я сказал Фришману:

— Запомните, в каждой поездке при вас должен быть компас...

Штаб фронта расположился на новом месте. Кажется, тогда впервые в полный голос было произнесено слово [81] “Одесса”. Гавриил Данилович Шишенин спросил меня:

— Как у нас обстоит дело со строительством оборонительных рубежей под Одессой?

— Чибисов там старается своими силами, — ответил я начальнику штаба, — но фронт еще к строительству не приступал.

— Вот что, Аркадий Федорович, — устало произнес Шишенин, — надо немедля готовить планы строительства для прикрытия Одессы, Николаева, плацдармов на Ингульце и Днепре. Через пять дней доложите свои соображения на Военном совете.

Мы подошли к карте. Шишенин заговорил снова:

— На юге, в устье Дуная, мы пока стоим прочно. А на севере правый фланг восемнадцатой уже за Днестром. Естественно, Юго-Западный отступает, двенадцатая армия отошла, открыла наш фланг. А в центре, на бельцинском направлении, какой уж выступ? Если и здесь противник форсирует Днестр, то, скорее всего, повернет на юг, к морю.

— Вполне вероятно, — согласился я. — Одесса — стратегически важный порт, база, взаимодействующая с Севастополем. В ней, насколько мне известно, дозаправляются бомбардировщики, летающие на Плоешти. Лакомый для немцев кусок. А Николаев — это судостроение. Но на Днестре мы еще подержимся. Да и про Тираспольский УР не стоит забывать. Времени у нас мало, и все же оно еще есть. Поеду-ка я завтра в Одессу, посмотрю, как обстоят дела там.

— В добрый час, — отозвался Гавриил Данилович.

Аппарат управления инженерных войск фронта в тот же день принялся за разработку плана строительства оборонительных рубежей под Одессой и Николаевом, А я с Артамоновым и Фришманом следующим утром, 6 июля, выехал в Одессу.

Сердечной была встреча с Никандром Евлампиевичем Чибисовым. Но обоим было не до воспоминаний. Я сразу рассказал о непорядках, которые заметил на железнодорожной станции Пересыпь, находившейся на окраине города. Напомнил, что именно через нее будут следовать грузы из оставляемых нами районов. Чибисов тут же отдал необходимые распоряжения подчиненным, доложил секретарю обкома. В тот же день пропускная способность станции была восстановлена. [82]

Никандр Евлампиевич подробно ознакомил меня с обстановкой. Уже десятый день как в Одессе было введено военное положение. На предприятиях готовили к демонтажу наиболее ценное оборудование. Городские власти формировали истребительные батальоны и роты местной противовоздушной обороны — МПВО для ликвидации последствий авианалетов, создавали аварийно-восстановительные команды и стройотряды.

— Руководство города охотно, с пониманием откликается на все наши запросы, — говорил Чибисов. — И все же с фортификационным строительством у нас дело дрянь. Военно-морская база старается по своей линии — укрепляет позиции береговых батарей, противодесантную оборону. А вот на строительство оборонительных рубежей вокруг города сил у меня нет. Действуем как-то врастопырку. Нужна хорошая строительная организация. Да не одна. Но где их взять? Фронту, понимаю, не до нас. Эх, брат Аркадий, — вдруг мечтательно произнес он, — помнишь, как у нас в Ленинграде ладно все получалось?

— Помню, Никандр Евлампиевич, помню, — отозвался я. — Но так ли уж мизерны твои возможности со строительством? Скажи, куда ты подевал инженеров, которые прибыли в твое распоряжение из Верхнепрутского и Нижнепрутского УРов? Кого куда, говоришь? Собери их вместе, вот тебе два управления военно-полевого строительства. Штаты утвердим, с людьми город поможет. Стройотдел округа у тебя чем занят? Командные пункты строит? Дело. Ты собери под его начало все разрозненные инженерные подразделения — вот тебе и третье УВПС.

— И помощь я тебе обещаю. Но ты не медли с организацией управлений. Открою тебе секрет: через несколько дней будет директивно объявлен план оборонительного строительства, и Одессу там не обделят вниманием. Так вот учти: три твоих УВПС будут фигурировать в плане. И еще: в нем конкретно будут названы оборонительные рубежи, на которых развернется строительство. Вот я и отправлюсь сейчас на рекогносцировку.

— Ладно, спасибо тебе за совет и информацию. Поехали вместе...

Этот и весь следующий день ушли на то, чтобы уточнить, как расположатся линии обороны вокруг Одессы, [83] чтобы создать единую и прочную систему, приспособленную к здешнему равнинному ландшафту.

8 июля я вернулся в Первомайск. И сразу познакомился с последней директивой Военного совета. В ней отмечалось, что “армии Южного фронта, сдерживая активными действиями натиск противника, переходят к упорной обороне, опираясь на линию укрепленных районов по восточному берегу р. Днестр... и далее по р. Прут и Дунай, в готовности активными совместными действиями 18-й и 9-й армий уничтожить бельцинскую группировку противника”. Войскам 9-й армии предписывалось привести в боевую готовность Рыбницкий и Тираспольский УРы. И еще директива объявляла о создании Приморской группы войск Южного фронта. В ее задачу входило прикрывать восточный берег Прута, северный берег Дуная и побережье Черного моря вплоть до Николаева, увязывая свои действия с Черноморским флотом.

Я узнал, что созданию Приморской группы большое значение придала Ставка. Г. К. Жуков решил, что в дальнейшем ее удастся развернуть в сильную армию. Внимательно рассматривался вопрос о подборе командования. Начальником штаба Жуков предложил назначить Г. Д. Шишенина, считая, что ему по плечу организовать надежное взаимодействие с флотом. На должность командующего кандидатуры не было, и он согласился с предложением Военного совета временно назначить Н. Е. Чибисова, не освобождая его от командования округом. Членом Военного совета группы утвердили бригадного комиссара Н. Л. Осина.

В состав Приморской группы вошли штаб, управления и отделы Одесского военного округа, 14-й стрелковый корпус, состоявший из 25-й Чапаевской, 51-й Перекопской и 150-й стрелковых дивизий, 79-й и 26-й пограничные отряды НКВД, Дунайская военная флотилия, Одесская военно-морская база, специальные части и 69-й авиационный истребительный полк.

С этого момента — с момента создания Приморской группы войск — военные историки начали потом вести отсчет первого этапа совместной с флотом Одесской оборонительной операции...

В тот же день ЦК КП(в)У дал указание об эвакуации из Одессы ценного промышленного оборудования, научных и культурных учреждений и части населения. [84] Но тут все наше внимание заняли другие события. 9 июля немецко-румынские войска возобновили временно приостановленное наступление из района Бельцов, стремясь охватить соединения двух корпусов 9-й армии. Из Ставки пришел приказ: отводить войска фронта за Днестр и создавать там устойчивую оборону, опирающуюся на укрепрайоны.

В этих условиях Первомайск становился небезопасным местом. Штаб и управления Южного фронта начали переправляться в Вознесенск.

План вступает в силу. — Четыре пояса обороны. — Бригадный комиссар Л. И. Брежнев. — Приморская сражается. — “Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности...”. — С запиской командующего фронтом

План оборонительного строительства на подступах к Одессе и Николаеву, в районах Первомайска, Вознесенска, Кривого Рога, Днепропетровска, Никополя и на перекопско-чонгарском направлении я докладывал Военному совету уже в Вознесенске. Несколько дней и ночей, проведенных работниками Инженерного управления без сна и отдыха, не пропали даром: 12 июля план был утвержден Военным советом и вступил в силу.

Поскольку дальнейший мой рассказ будет связан с Одессой, я остановлюсь на том, как планировалось инженерное оборудование местности на подступах к городу и как эти планы претворялись в жизнь. Но сначала несколько слов о том, что представляет собой местность, окружающая Одессу, иначе читателю, не вооруженному картой, многое в моем рассказе останется непонятным.

Черноморское побережье в этом районе протянулось в общем направлении с юго-запада на северо-восток. Берег здесь степной, равнинный, слегка всхолмленный, понижающийся в сторону моря. И в то же время у самой береговой черты земля вздымается крутыми, обрывистыми валами. Тому, кто наступает с суши к морю, удобно: хороший обзор местности, благоприятные условия для маскировки. [85] Те, кто обороняется, этих преимуществ лишены. Затруднена для них и огневая поддержка кораблей: с моря из-за береговых круч не видно прибрежной суши.

Другая особенность здешних мест — обилие лиманов. В тридцати — сорока километрах к юго-западу от Одессы находится большой Днестровский лиман. К самому городу тянутся с севера и с северо-запада Малый и Большой Аджалыкские, Хаджибейский и Куяльницкий лиманы, не считая более мелких лиманов и балок. И эта особенность с точки зрения обороны не сулила ничего хорошего, затрудняя маневренность сил по фронту вокруг города.

Вот на такой местности и проектировалось строить оборонительные рубежи вокруг Одессы в виде концентрических полуокружностей, упирающихся в берег. Это сравнение очень приблизительное, ибо мы руководствовались не соображениями геометрии, а рельефом местности, учитывая естественные преграды, развитие дорожной сети и другие факторы оперативно-тактического свойства. Поэтому полуокружности были весьма далеки от идеала.

Итак, если остановиться на этом геометрическом уподоблении, то первый рубеж имел радиус в среднем 60 километров. Второй рубеж отстоял от города на 40 километров, третий — на 25 — 30. Наконец, предусматривалось строительство и четвертого рубежа, отстоящего на 12 — 14 километров от городской черты.

В инженерном отношении рубежи должны были представлять собой систему батальонных районов обороны и опорных пунктов. Перед ними намечалось отрыть по всему фронту противотанковые рвы с эскарпами и контрэскарпами, то есть крутыми откосами, обращенными в сторону наступающих или обороняющихся войск.

В ту пору не у всех военачальников было одинаковое отношение к рвам. Некоторые считали, что рвы больше мешают действиям своих сил, чем танкам противника, что в них может найти удобное укрытие вражеская пехота. Конечно, любую идею можно довести до абсурда. Если проложить ров без учета рельефа местности, направления, откуда будет наступать противник, пренебречь тактическими интересами обороны, то действительно это получится на руку неприятелю. Если не предусмотреть постановки заграждений и возможностей обстрела рва, то он поможет накапливаться и укрываться наступающей пехоте. Мы в своих планах старались не допустить подобных просчетов, предусмотреть тактическую обстановку, [86] учесть рекогносцировочные данные. Одним словом, старались обеспечить грамотное выполнение работы.

Так, во рвах, которые собирались проложить в 150 — 300 метрах перед опорными пунктами передового рубежа, планировалось устройство орудийных и пулеметных капониров, позволявших держать под обстрелом любую точку рва. На втором, главном, рубеже рвы предполагалось не выносить вперед, а включать непосредственно в систему батальонных районов. Опорные пункты как бы сходились на ров, ставя его под обстрел противотанковых орудий и ружейно-пулеметный огонь.

Таков в общих чертах был план инженерного обеспечения обороны на подступах к Одессе. Как только его приняли, сразу потребовалось распорядиться силами, призванными воплотить наши решения в дело. Чибисов уже заканчивал формировать два управления военно-полевого строительства, в которые входил инженерно-командный состав свернутых УРов. Управлениям были присвоены номера 83 и 84. Начиналось формирование и третьего по счету УВПС, которое получило номер 5. Никандр Евлампиевич свои обязательства выполнял исправно.

Мое обещание Чибисову оказать помощь тоже было не пустым звуком. К этому времени из Молдавии отошло 2-е УВПС. Оно-то и получило приказ направиться на юг и приступить к оборудованию одесских рубежей. Переброску этой довольно многочисленной строительной организации (она состояла из четырнадцати батальонов) мы, к сожалению, не смогли совершить так быстро, как хотелось. И все же работы на трех первых рубежах начались 17 июля.

В Вознесенске фронтовое управление разместилось в каком-то общественном здании, кажется в школе. В один из первых вечеров в дверь комнаты, служившей мне и рабочим кабинетом и местом отдыха, раздался стук. Я оторвался от карт и таблиц, над которыми собирался просидеть еще несколько часов. Вошел подтянутый молодой мужчина с открытым приветливым лицом. Ладно сидел на нем гражданский пиджак, брюки были заправлены в высокие сапоги.

— Здравствуйте, товарищ генерал. Брежнев Леонид Ильич, — представился он. — Назначен заместителем начальника [87] политуправления фронта. Я разместился рядом, через стенку. Вот и зашел познакомиться по-соседски.

Я предложил гостю стул, поинтересовался, издалека ли он прибыл.

— Да нет, почти что местный, — ответил он. — Работал в Днепропетровске секретарем обкома, занимался промышленностью. Так что ваши инженерные дела мне достаточно близки. Если со стороны политуправления нужна какая-нибудь помощь — пожалуйста, поддержу.

Весь облик моего нового знакомого вызывал доверие, располагал к откровенности.

— Спасибо, — ответил я. — Вниманием политуправления мы не обижены. А вот вы лично, товарищ бригадный комиссар, наверное, смогли бы мне помочь.

— Вы ведь знакомы с партийными руководителями южных областей?

— Конечно. Как можно не знать соседей! А на юге Украины — все мы соседи.

— Так вот, Леонид Ильич, у меня с партийным и советским руководством областей, которые находятся в полосе фронта, еще не установлено личных контактов. Руки, как говорится, не доходили, да и посредника подходящего не было. А без таких связей работать трудно. Нужно привлекать население к инженерному оборудованию местности. Нужно выявить возможности местных предприятий в отношении ремонта боевой техники, узнать, что могли бы они выпускать для фронта, и быстро перестроить производственные процессы. Все это и требует хороших личных связей и взаимопонимания.

— Затруднения ваши мне понятны. Устранить их просто. С чего вы хотели бы начать? С Николаева?

— Лучше с Одессы. Я был там на днях, но работал только с командующим округа. А дела там могут развернуться горячие, и не исключено, что довольно скоро. Так что в ближайшие дни, видимо, снова придется поехать туда.

В конце нашей встречи я рассказал о себе, о наших задачах и планах оборонительного строительства, ознакомил товарища Л. И. Брежнева с общей обстановкой на фронте и в тылу, поведал о наших трудностях, о помощи со стороны прифронтовых обкомов и горкомов партии и комсомольских организаций.

На этом и закончилось наше первое знакомство. И когда через несколько дней я действительно собрался в Одессу, то не было у меня полной уверенности, что новый заместитель начальника политуправления сумеет совершить эту поездку — дел у каждого было невпроворот, и текучка быстро захлестывала людей. Но оказалось, что Л. И. Брежнев все помнит и обо всем договорился со своим начальником.

Так и отправились мы в уже знакомый путь на нашей эмке. С Чибисовым на этот раз повидаться не удалось — он не сидел на месте, с головой уйдя в новые обязанности: сколачивал полевое управление Приморской группы войск. Зато повидался с инженерным начальником округа полковником С. А. Андреевым, узнал у него, как включаются в дело 83-е и 84-е военно-полевые строительства, как идет формирование 5-го УВПС. Главное же, чем мы занялись, — это, как и намечалось, обсуждением положения с местными властями, выяснением их возможностей в оказании помощи войскам.

Результативными были наши деловые разговоры с секретарем Одесского обкома КП(б)У А. Г. Колыбановым секретарем горкома Н. П. Гуревичем, председателем Одесского облисполкома Н. Т. Кальченко, председателем горисполкома Б. И. Давиденко. Кальченко показал постановление бюро обкома от 13 июля, обязывавшее секретарей райкомов и председателей райисполкомов направить на фортификационные работы в черте города не менее трех тысяч человек. Окончание этих работ предусматривалось 14 августа. Секретарям первичных парторганизаций и директорам предприятий вменялось в обязанность лично вместе с аппаратом горкома и райкомов руководить работами на всех участках.

— Это только начало, — сказал Кальченко. — Будем изыскивать возможности помогать вам в еще больших масштабах.

— Может быть, скажем так: в значительно масштабах? — заметил Брежнев. — Все-таки шестьсот тысяч населения.

— Прав, Леонид Ильич, принимаю твое уточнение, — согласился Кальченко, — хотя населения у нас стало значительно меньше.

Потом Кальченко достал список одесских предприятий. Мы вместе обсудили, где и какую военную продукцию можно выпускать. Речь шла о противотанковых и противопехотных минах, которых у нас, к сожалению, не хватало, а также о ручных гранатах и проволочных заграждениях. Кое-что одесситы уже освоили. Нам показали бутылки с горючей смесью, предназначенные для поражения танков. Понравился нам и “чеснок” — стальные ежики для разбрасывания на дорогах, которые безотказно прокалывали автомобильные шины, выводили из строя лошадей.

Объехали мы несколько заводов, посмотрели, как налаживают там выпуск военной продукции. В заводоуправлениях и цехах Леонид Ильич Брежнев чувствовал себя в своей стихии, с полуслова понимал и инженеров и рабочих. Вопросы он задавал конкретные. И отвечали ему подробно, с охотой и заинтересованностью.

Это было 19 июля. Именно в тот день, когда по радио объявили о назначении И. В. Сталина наркомом обороны. Авторитет его был очень высок, поэтому сообщение встретили с радостью и надеждой. В тот же день штаб фронта известил округ, что Приморская группа войск преобразована в Отдельную Приморскую армию, хотя это и не сказывалось на ее составе и численности.

Произошло и еще одно событие. Поздно вечером в Одесскую гавань вошли корабли Дунайской военной флотилии. Нам, представителям командования фронта, так же как партийным и советским работникам, этот факт показался тревожным. Он означал, что и на самом южном крыле фронта госграница больше не сдерживает врага. А от нее до Одессы меньше двухсот километров. И единственным заслоном на пути гитлеровцев становилась Приморская армия, еще малочисленная, не развернутая в мощное объединение. А опыт подсказывал, что такое расстояние противник, если ему удалось создать значительное превосходство в силах, может преодолеть довольно быстро.

Тучи нависли над Одессой. Угроза стала реальной, близкой.

На следующий день мы отправились назад. Я от души поблагодарил бригадного комиссара Брежнева за большую помощь, без которой мне бы пришлось трудно.

— Да какая помощь, товарищ генерал! — улыбнулся он. — Просто я, как и вы, выполнял свое задание. А оно у нас было общим, только и всего...

На обратном пути завернули в Тирасполь, посмотрели, [90] как обстоят дела в тамошнем укрепрайоне и как идет подготовка к взрыву моста через Днестр. Обстановка в городе тревоги не вызывала. Тираспольский УР, которым командовал полковник Г. М. Коченов, представлял собой вполне боеспособный, хорошо оборудованный в инженерном отношении рубеж. Гарнизон достигал штатной численности. В пульбатах насчитывалось от 1600 до 1840 человек. Из вооружения имелось 610 станковых пулеметов, 321 ручной и 47 капонирных орудий.

Через несколько дней я опять собрался в поездку. Это было в те дни обычным делом — мало кто из состава Инженерного управления сидел тогда в штабе. План оборонительного строительства приняли и утвердили, и теперь необходимо было наблюдать за его выполнением на местах, помогать комсоставу строительных организаций и подразделений. А. Ш. Шифрин, например, выехал под Днепропетровск, где начали создавать оборонительный плацдарм. Я же намеревался побывать в Одессе, заглянуть в Николаев, посмотреть, как разворачиваются работы по линии Южного Буга. В эту поездку снова направился Л. И. Брежнев.

Помню, в степи мы издали увидели скопление людей и подвод, окутанных клубами рыжеватой пыли. Это 2-е управление военно-полевого строительства разворачивало работы на четвертом оборонительном рубеже.

С тоской вспомнил я о землеройных машинах — и тех, что не выдержали строгого испытания во время лютых финских морозов, и тех, что демонстрировались на подмосковном полигоне в последнем предвоенном году... Здесь не было вообще землеройных машин — ни старых, ни усовершенствованных образцов. Ни одной. Да, если бы у нас в запасе был хотя бы еще год... Сейчас единственными помощниками людей были лошади. Но, несмотря на это, дело, судя по всему, шло довольно споро.

Разыскав начальника управления подполковника Т. А. Золотухина, я принялся уточнять интересовавшие меня детали. А Леонид Ильич, как только раздалась команда на перекур, направился к людям, которые, отложив лопаты и носилки, отдыхали на пожухлой траве. Я не слышал, о чем говорил с рабочими бригадный комиссар, только видел, с какой заинтересованностью слушали его. [91]

Побывали мы и на остальных рубежах. Всюду, как правило, работали местные жители, в основном женщины. Проехали в Одессу, зашли в горком; Н. П. Гуревич рассказал, что на земляные работы теперь ежедневно выходит втрое больше горожан, чем раньше, что сформировано 12 фортификационно-строительных батальонов. Я сердечно поблагодарил секретаря горкома. С нашего предыдущего визита прошло меньше недели, а изменилось очень многое. Работы велись и на улицах — возводились баррикады, приспосабливались под огневые точки наиболее крепкие здания.

— Люди с большой охотой идут в фортификационные батальоны, — сказал Гуревич.

И я подумал, что мы не промахнулись, присвоив этим подразделениям такое наименование. Можно было в назвать их и более привычно: стройотрядами. Но слова “фортификационный” да еще “батальон” обладали притягательной силой. Люди чувствовали себя бойцами, приобщенными к важному военному делу — фортификации.

Под Николаевом, куда мы прибыли после Одессы, работы разворачивались неплохо. Леонид Ильич и здесь познакомил меня с местными руководителями. Его хорошо знали, и прием нам оказали самый радушный. Мы даже получили неожиданный подарок.

— Забирайте-ка мой ЗИС, — сказал секретарь обкома, — а мне оставьте эмку. Вам он нужнее. Мне сейчас много ездить не приходится, да и с бензином туго.

Свой путь мы продолжили на ЗИС-101 — машине по тем временам самой мощной и комфортабельной. От Николаева поднялись вверх вдоль Южного Буга, осмотрели позиции у Вознесенска и Первомайска, добрались до Умани. Там работали комсомольцы-допризывники и женщины. Организация их снабжения инструментом и продовольствием оставляла желать лучшего. Пришлось вмешаться в эти дела, навести порядок.

Обстановка на фронте продолжала ухудшаться, 9 июля пал Кишинев. В тот же день противник форсировал Прут у населенного пункта Цыганка. Удары наносились в стык 9-й армии и Приморской группы войск, ставшей через три дня Приморской армией. Синие стрелы на штабных картах нацелились на переправы в нижнем течении Днестра. Их захват отрезал Приморскую армию [92] от остальных войск Южного фронта. Никандр Евлампиевич Чибисов не мог не видеть этой угрозы и принял единственно возможное в этом случае решение: отходить на восточный днестровский берег. К такому же решению пришел и командарм 9. Командующий фронтом эти решения утвердил. Приморской армии предписывалось начать отход 18 июля и завершить 25 июля. 9-й армии ставилась задача завершить отход 21 июля и, опираясь на Рыбницкий и Тираспольский УРы, остановить на этом рубеже дальнейшее продвижение неприятеля.

Когда наши войска отошли от госграницы в нижнем течении Прута и Дуная, Дунайская военная флотилия вынуждена была перейти в Одессу, чему я оказался невольным свидетелем.

Приморская армия отходила, не испытывая особого нажима со стороны противника. На обеспечение и содержание переправ в нижнем течении Днестра были брошены внушительные по нашим возможностям силы: три отдельных понтонно-мостовых батальона, один мостоинженерный, по одному отдельному инженерному и саперному батальону. Фашисты пытались разрушить переправы с воздуха, но их надежно прикрывал 69-й истребительный авиаполк. В это же время, 22 июля, неприятельская авиация совершила первый массированный воздушный налет на Одессу.

К исходу дня 25 июля на восточный берег Днестра вышли главные силы Приморской. Армия заняла оборону от Тирасполя до устья Днестровского лимана. Однако у правого ее соседа дела обстояли хуже: противник рвался вперед крупными силами. Командующий фронтом был вынужден передать из состава Приморской в 9-ю армию 51-ю Перекопскую и 150-ю дивизии. Взамен приморцы получили 95-ю Молдавскую дивизию из 9-й армии. Кроме того, в Одессе заканчивали формировать для Приморской кавдивизию. И наконец, в подчинение армии был передан Тираспольский УР, оказавшийся в ее полосе.

Анализ обстановки говорил, что противник вот-вот нацелит острие своих ударов непосредственно на Одессу. Это заставляло форсировать инженерные работы, усиливать всестороннюю подготовку города к обороне. Но судьба Одессы волновала не только фронтовое командование и городские власти. Как стало известно у нас в штабе, 26 июля нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов поставил перед Военным советом Черноморского флота [93] задачу:

На следующий день эта директива была передана Одесской военно-морской базе.

Да, большое значение придавали моряки этой базе, поддерживавшей благоприятный оперативный режим в западной части Черного моря. С получением директивы наркома они стали теснее увязывать свои инженерно-оборонительные мероприятия с действиями инженерных войск Приморской.

Не обходила своим вниманием Одессу и Ставка

В конце июля был назначен уже не временный, а постоянный командарм Приморской — генерал-лейтенант Г. П. Софронов, являвшийся до этого заместителем командующего войсками Прибалтийского округа. Членами Военного совета были утверждены дивизионный комиссар Ф. Н. Воронин, бывший у нас начальником политуправления фронта, и бригадный комиссар М. Г. Кузнецов, в прошлом секретарь Измаильского обкома партии. Политотдел возглавил полковой комиссар Л. П. Бочаров из фронтового политуправления. Начинжем стал служивший ранее в 9-й армии Г. П. Кедринский, опытнейший специалист, мой давний сослуживец еще по Ленинградскому округу. Все это воспринималось как стремление укрепить командование армии, которой выпала задача защищать Одессу.

Мало того, позже я узнал, что Ставкой уже тогда предусматривалась возможность окружения Приморской армии в районе Одессы. И в этом случае планировалась стойкая оборона, ибо еще не была потеряна надежда остановить в скором времени продвижение гитлеровских войск и самим перейти в наступление. Тогда одесский плацдарм в тылу врага мог бы оказаться очень полезным.

Поскольку Одесский военный округ прекращал свое существование, генерал-лейтенанта Н. Е. Чибисова назначили [94] командующим резервной армией, формируемой в тылу Южного фронта. Бригадный комиссар Н. Л. Осин, на место которого пришел Ф. Н. Воронин, переводился в эту армию членом Военного совета...

А бои не утихали. Если Приморская отошла за Днестр в относительном порядке, то в этом была немалая заслуга Тираспольского УРа. Начиная с 25 июля он решительно отражал одну за другой неприятельские атаки. Двенадцать суток укрепрайон держался — держался до конца, пока противник не стал обходить его с правого фланга, тесня войска 9-й армии.

Теперь уже явственно обозначилось намерение врага: обойти Тирасполь и по кратчайшему пути прорваться к Одессе. 3 августа был захвачен Первомайск. Но Приморская армия все еще прочно удерживала позиции в нижнем течении Днестра. 5 августа в бой с ней вступили войска 4-й румынской армии. Начиная с этого рубежа, как выявила фронтовая разведка, у противника произошло разделение оперативных задач и операционных направлений. Из трех действовавших здесь армий две — 11-я немецкая и 3-я румынская — нацелили свои удары на Вознесенск, Николаев. Перед 4-й румынской была поставлена задача наступать на Одессу.

Военные историки стали считать 5 августа днем начала второго этапа Одесской оборонительной операции или, проще говоря, днем начала обороны Одессы.

Но ничего этого я не знал в те дни. С 26 июля мне пришлось разъезжать по районам, где строились тыловые оборонительные рубежи.

У читателя может возникнуть вопрос: почему начальнику инженерных войск фронта не сиделось на месте, почему он то и дело выезжал на строительство оборонительных объектов? Дело в том, что инженерным войскам, в частности военно-строительным организациям, в первые месяцы войны, как и полевым войскам, недоставало четкости управления, организованности и согласованности. Больше того, командиры военно-строительных организаций и инженерные специалисты имели менее высокую подготовку, чем командиры в строевых частях, среди них был больший процент людей, только что призванных из запаса. И руководили они либо полугражданскими формированиями, либо местным населением, мобилизованным на оборонительные работы.

Ясно, что управлять таким “войском”, не спаянным [95] привычкой к дисциплине и совместным обучением, было намного труднее. Возникало немало организационных неурядиц, неразбериха. Местные органы власти, озабоченные своими нелегкими проблемами, связанными с войной, не всегда оперативно откликались на запросы представителей армии, требовавших людей и всего необходимого для их снабжения, А строить нужно было безотлагательно, быстро. Война торопила. И никто не знал, где окажется тот последний рубеж, на котором будет остановлен враг.

Словом, организация полевых фортификационных работ оказалась у нас наиболее узким местом, и многие вопросы удавалось решать лишь на местах, пользуясь властью и авторитетом начальника инженерных войск фронта. Потому-то я и проявлял такую заинтересованность в установлении контактов с партийными и советскими руководителями областей прифронтовой зоны, потому столь ценной в тех условиях оказалась помощь Л. И. Брежнева.

Тыловые рубежи, на которых приходилось налаживать работы, располагались на речке Ингулец в районе Кривого Рога, на Днепре — от Никополя до Кременчуга. Большой размах обрело строительство на оборонительном обводе у Днепропетровска. Побывал я и в самом городе, посетил первого секретаря обкома партии К. С. Грушевого, с которым еще недавно рука об руку работал Л. И. Брежнев. Впрочем, на войне это “недавно” было уже достаточно далеким прошлым. Узнав, что нас с Леонидом Ильичом связывали совместные дела, Константин Степанович Грушевой отнесся ко мне как к хорошо знакомому человеку. Все касавшиеся оборонительных работ вопросы мы решили быстро и ко взаимному удовлетворению.

Больше недели прошло с того дня, как я покинул штаб, а конца-краю делам не было видно. И вдруг 5 августа меня настигла телефонограмма, требовавшая немедленно возвратиться на КП фронта. Я дал необходимые распоряжения Шифрину, возглавлявшему общий ход строительства на днепропетровском направлении, и выехал в Николаев, где к тому времени расположилось полевое управление. [96]

Принял меня новый начальник штаба фронта генерал-майор Ф. Н. Романов, прибывший из Москвы на место Г. Д. Шишенина. Я ознакомился с директивами и приказами Ставки и главкома Юго-Западного направления (эта должность была учреждена с 10 июля), вышедшими за время моего отсутствия, с обстановкой на фронте.

В штабе узнал, что оперативная обстановка резко ухудшилась по всему фронту. 9-я армия продолжала отходить, торопясь успеть к переправам через Южный Буг. Враг занял Первомайск. Назавтра он мог вступить в Вознесенск. На юге Ставка разрешила отвести войска на рубеж Днестровского лимана. Приморская армия держалась, но дело шло к тому, что она могла оказаться в окружении.

— Сегодня у нас шестое, — сказал Романов, — а вчера, пятого августа, Ставка передала в адрес комфронта и главкома Юго-Западного направления: “Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности, привлекая к делу Черноморский флот”. Видите, что получается? Эту задачу предстоит решать Приморской армии. А между тем поступили сведения, что ее госпитали, медсанбаты, продовольственные и вещевые склады появились на восточном берегу Южного Буга. Более того, Софронов как будто собирается переносить свой КП из Одессы в Нечаянное. К сожалению, связи с ним нет. Но сегодня мы ожидаем Чибисова: он сдал дела и поедет через Николаев. Тогда и узнаем подробности... А вас, Аркадий Федорович, прошу подготовиться к поездке в Одессу в качестве представителя Военного совета фронта, — заключил начальник штаба. — Шифрина мы уже вызвали в Николаев. Кстати, здесь мы долго не задержимся, по всей вероятности, переберемся в Запорожье.

Никандр Евлампиевич Чибисов прибыл с бригадным комиссаром Осиным и полковником Андреевым ночью. Его приезда ждали с нетерпением. Тотчас собрался Военный совет с участием начальников управлений фронта. Был на заседании и Леонид Ильич Брежнев.

Чибисов обстоятельно доложил об обстановке в районе Одессы, о состоянии сил гарнизона и Приморской армии. Затем сообщил о намерениях командарма:

— Генерал Софронов решил возложить оборону города на командира военно-морской базы контр-адмирала Жукова. Для этого он собирается передать ему одну дивизию. А основные силы армии, судя по его наметке дальнейших [97] боевых действий, будут прикрывать николаевское направление, чтобы не дать противнику переправиться через Южный Буг. Командарм считает, что прорыв неприятеля на Николаев более” опасен и чреват большими осложнениями, чем потеря Одессы. Ее оборону он расценивает как частную задачу армии, а главную задачу видит в прикрытии николаевского направления.

Далее Никандр Евлампиевич сказал, что обком и горком партии, советские органы и командование военно-морской базы с таким решением генерала Софронова не согласны, о чем и направили соответствующие донесения каждый по своей линии,

Все мы были озадачены: намерения командарма противоречили прямой и недвусмысленной директиве Ставки. Его оценка обстановки явно расходилась с оценкой Военного совета фронта. Эфемерная вероятность успеха под Николаевом ни в коей мере не могла компенсировать потери такого важного стратегического центра, каким являлась Одесса.

И. В. Тюленев и Ф. Н. Романов не скрывали своей тревоги. Тут же было окончательно решено послать в Приморскую армию представителя командования фронта с задачей подтвердить приказ Ставки и обеспечить его выполнение, оказать помощь в организации обороны города. Этим представителем был назван я.

Особенно удивляться этому не приходилось. Речь шла о создании стойкой и упорной обороны силами весьма немногочисленных войск, и поэтому успех дела в особенно значительной степени зависел от инженерного обеспечения, от возможности превратить большой мирный город в крепость. Ведь без надежной системы заграждений и укреплений, без полной мобилизации внутренних производственных ресурсов нечего было и думать остановить врага, имевшего многократное превосходство в силах. Именно поэтому в качестве представителя Военного совета выбрали инженерного начальника.

Внутренне я уже был подготовлен к этой роли после разговора с генералом Романовым. Хорошо, что он своевременно сориентировал меня.

Тут же, на ночном заседании Военного совета, Тюленев записал в своем полевом блокноте:

“Командующему Приморской армией генерал-лейтенанту Софронову Г. П. Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности”.

Подписался сам. Дал подписаться Запорожцу. Вырвал листок из блокнота, сложил и протянул его мне:

— Сразу собирайтесь в путь, Аркадий Федорович, время не терпит. Задачи ясны?

— Вот и хорошо. Проявите максимум настойчивости в проведении линии Военного совета. Действуйте решительно от его имени.

— Итак, Аркадий Федорович, вам дан приказ на запад, в Одессу, а мне — в другую сторону, на восток, в Днепропетровск. Но задача у нас единая... Счастливого вам пути.

Я тоже пожелал успехов бригадному комиссару и сердечно поблагодарил его за помощь в налаживании деловых контактов с советскими и партийными органами прифронтовых городов и областей.

Я простился со всеми. Вызвал полкового комиссара А. Д. Притулу, временно, до приезда Шифрина, передал ему дела.

Сборы были недолгими. Занималось раннее утро 7 августа, когда мы с Фришманом и Артамоновым выехали на фронтовом газике в направлении Одессы.

Приказ передан! — Все силы собраны в кулак. — Боевые сектора. — Одесский оборонительный район. — Строим, несмотря ни на что...

Какие представления обычно связаны у людей со словом “крепость”? Если они далеки от военного дела, их воображению рисуются глубокие рвы, высокие стены и башни, в памяти всплывают не очень понятные названия: равелин, бастион... Если они хотя бы бегло когда-либо интересовались историей войны, им, скорее всего, видятся бетонные форты с длинными стволами орудий, подземные гаражи и ангары. Ну а для военного человека слово “крепость” лишено какого-либо романтического флёра. За ним он видит скупую формулировку справочника: крепость — [99] важный в военном отношении укрепленный пункт или город, имеющий постоянный гарнизон, вооруженный и обеспеченный всем необходимым для длительной борьбы в условиях осады.

Таким городом должна была со временем стать Одесса. Пока же строительство оборонительных рубежей, особенно внешних — первого и второго, только набирало здесь силу. Инженерные укрепления еще предстояло завершить, и, по всей вероятности, под боевым воздействием противника. В районе Одессы имелись стационарные береговые батареи крупных калибров, вплоть до 203 миллиметров. Их предполагалось использовать для обороны не с моря, а с суши, для чего они, собственно, и предназначались.

Конечно, в городе соберутся все силы Приморской армии. Они и составят ядро гарнизона будущей крепости. Но велики ли эти силы? 25-я Чапаевская и 95-я Молдавская стрелковые дивизии — кадровые, уже испытанные в боях соединения, но их всего два. 1-я кавалерийская, которую уже сформировали и направили на позиции? Но она — не эквивалентна стрелковому соединению. Что еще? Тираспольский УР. Разрозненные части и подразделения моряков, пограничников. Саперы, понтонеры. Полевая артиллерия? Много ее не наберется. А танков и вовсе нет... Неизбежно возникнут трудности с вооружением, боепитанием. Остается надежда на морские коммуникации, по которым можно питать осажденный город. А если враг заблокирует порт? Если вдруг не найдется свободных ресурсов, которые можно направить в Одессу? Тогда одна надежда — на внутренние резервы города. Они довольно солидные, но в то же время и ограниченные. Промышленность здесь испокон веку была мирной. Правда, ее удалось уже перевести на военные рельсы, но достаточно ли этого?..

Так размышлял я, направляясь из Николаева в Одессу, обдумывая свое задание и перебирая в памяти все, что мне было известно из штабных документов, собственных наблюдений и информации, полученной от Чибисова.

Ехали мы по дорогам, ведущим к городу с северо-востока. Останавливались в тех местах, где должны проходить оборонительные рубежи, опоясывающие Одессу. Работы на этих участках только разворачивались, людей в них было занято немного. Отсюда, по существу, с тыла, [100] неприятеля ожидали в последнюю очередь. Но и здесь было уже неспокойно. Ходили слухи, что где-то поблизости появились разведывательные подразделения неприятеля.

На дорогах нам встречались колонны тыловых служб Приморской армии — медико-санитарные, продовольственные, вещевые. А около поселка Нечаянное мы обнаружили квартирьеров, подготавливавших размещение армейского командования и штаба. Все происходило в полном соответствии с картиной, которую нарисовал Чибисов.

Намеревался я ознакомиться и с положением дел в 1-й кавдивизии, через позиции которой проходил наш путь. Близ поселка Свердлове встретился с комдивом генерал-майором И. Е. Петровым. Иван Ефимович ознакомил меня с обстановкой и подтвердил, что положение действительно напряженное. Соприкосновения с противником можно ожидать не то что со дня на день — с часу на час. Иначе говоря, дело явно шло к окружению Одессы, причем быстрее, чем можно было ожидать. Здесь, пожалуй, я впервые по-настоящему ощутил свое личное несогласие с планом командарма Приморской. Выведи он сюда свои основные (и притом весьма скудные!) силы — что они сумеют сделать? Какие оперативные преимущества получат? Надежно прикрыть Николаев все равно не удастся. На равнинной местности, почти лишенной естественных укрытий, враг попросту сомнет наши части, создав численное превосходство.

— Я не отпущу вас без прикрытия, — сказал на прощание Петров. — А то, чего доброго, нарветесь на вражеский патруль.

Я, естественно, не возражал, и до окраин Одессы мы спокойно добрались в сопровождении кавалерийского эскадрона. В город въехали уже ночью. Немного поплутали в темноте, пока разыскали улицу Дидрихсона, где располагались управление и штаб армии.

Генерал-лейтенант Софронов еще бодрствовал. Я сразу прошел к нему, доложил о цели своего приезда, о приказе командования фронта, повторяющем директиву Ставки. Крупный, осанистый, с полным, не очень подвижным лицом, Георгий Павлович выслушал меня с невозмутимым видом, что, по-видимому, далось ему нелегко. Помолчав, сказал:

— Я, товарищ Хренов, в своем решении исходил из ориентации, полученной в Генштабе. Речь там шла о большой армии и большом плацдарме. Армия, как вам [101] известно, оказалась меньше полнокровного корпуса. А плацдарм... Когда я вступил в командование, еще была прямая связь со штабом фронта. Я докладывал Тюленеву, просил либо добавить нам две дивизии, либо снять ответственность за николаевское направление. Ни на то, ни на другое положительного ответа не получил. Дальше принимал решение, исходя из собственной оценки обстановки. Я солдат и умею выполнять приказ, независимо от собственного к нему отношения, — после паузы добавил он. — Сейчас соберем Военный совет.

Через десять минут члены Военного совета собрались в кабинете командарма. Я снова увидел своих недавних сослуживцев Шишенина и Воронина. Софронов открыл заседание:

— Генерал Хренов прибыл к нам в качестве представителя Военного совета фронта. Сейчас он сделает сообщение чрезвычайной важности. Прошу вас, товарищ генерал!

Я прочитал записку Тюленева и Запорожца, рассказал о директиве Ставки, о мнении командования фронта относительно сложившейся обстановки, о необходимости срочно пересмотреть задачи инженерной подготовки обороны, без чего Одесса не сможет стать крепостью, способной выдержать длительную осаду.

От меня не укрылось удовлетворенное выражение на лице Шишенина и то, как согласно кивал Воронин. Значит, подумалось мне, перспектива всеми силами оборонять Одессу им ближе и понятней, чем попытка сдержать наступление врага на степных просторах. А ведь внутреннее согласие с приказом — великая вещь. Оно приумножает духовные силы.

Обсуждение моего сообщения было кратким. Командарм предложил начальнику штаба подготовить распоряжения о немедленном прекращении вывода из города каких либо частей, о возвращении тылов и штабных служб. В заключение обратился ко мне:

— Надеюсь, разработку плана инженерной подготовки обороны вы возьмете в свои руки? Я, разумеется, ответил утвердительно.

— С деталями обстановки вас ознакомит полковник Крылов из оперативного отдела, — заключил Софронов.

Николай Иванович Крылов бодрствовал над картами. Мы познакомились, и он обстоятельно рассказал о событиях последних дней в полосе обороны Приморской [102] армии. Многое в его рассказе было связано с Тираспольским укрепрайоном.

ТиУР двенадцать суток стойко сдерживал наступление противника, обеспечивая отход за Днестр частей Приморской, в состав которой он был включен в конце июля. Протяженность УРа по фронту составляла полторы сотни километров. 4 августа, когда войска 9-й армии отошли, обнажив его правый фланг, возникла угроза окружения. Укрепрайон мог быть атакован с тыла и достаться неприятелю вместе со всем своим вооружением. Поэтому на следующий день Военный совет Приморской передал полковнику Г. М. Коченову приказ оставить огневые сооружения, вывести людей с оружием, техникой и всеми боеприпасами и использовать их для пополнения полевых войск. Комендант УРа точно выполнил приказ: в течение всего дня 6 августа под прикрытием одного пульбата и одного артдивизиона, отбивавших атаки гитлеровцев, боеприпасы вывозились на станцию Карпове и грузились в вагоны. Отсюда их отправляли в Одессу, до которой было всего около сорока километров. Вечером гарнизон, сняв из дотов пулеметы и подорвав сорок семь 76-миллиметровых капонирных орудий, поспешил отойти вслед за частями. Пулеметные доты заранее к подрыву не готовились, и потому, естественно, разрушить их не успели.

7 августа все части УРа благополучно достигли станции Карпово. Отсюда по распоряжению Шишенина два пульбата были направлены в Одессу на переформирование. Еще раньше в распоряжение штарма поступили батальон связи и саперный батальон. Остальные пулеметные батальоны и артиллерийский полк вливались в состав стрелковых дивизий. Словом, за минувший день, пока я добирался из Николаева в Одессу, ТиУР прекратил свое существование. Зато Приморская армия пополнилась одиннадцатью тысячами хорошо подготовленных кадровых пулеметчиков, артиллеристов, саперов, связистов, разведчиков, получила около 500 станковых и 320 ручных пулеметов с 3, 5 миллионами патронов, полк орудий с пятью боекомплектами к каждому. Это заметно повысило боевую мощь обеих дивизий Приморской.

Николай Иванович рассказал, что противник силами 4-й румынской армии и отдельных немецких частей стремится обойти Одессу с севера и северо-востока и что [103] бои идут уже на нескольких участках первого, недостроенного оборонительного рубежа. По разведданным, враг рассчитывает завершить операцию по захвату города в течение нескольких дней. Румынским дивизиям отдан приказ войти в Одессу не позже 10 августа.

Все людские и материальные ресурсы армии, военно-морской базы и города мобилизуются на отпор врагу. База уже сформировала 1-й морской полк и формирует 2-й. Командование НКВД создало сводный полк, основу которого составил 26-й погранотряд. Идет запись в дивизию народного ополчения. Местными силами оснащен бронепоезд. Приведены в полную боевую готовность все части МПВО...

Утром я покинул штаб, чтобы ознакомиться на месте с оборонительными работами в городе и его окрестностях.

Улицы Одессы выглядели сурово. Повсюду темнели развалины домов — следы воздушных налетов. Над некоторыми развалинами еще курился дым: бомбы упали только вчера вечером. Среди руин виднелись фигуры бойцов МПВО.

Прибавилось на улицах баррикад с узкими “воротами” для проезда транспорта. Строились новые баррикады. Несмотря на ранний час, одесситы уже взялись за работу.

Выехав через Пересыпь за город, мы свернули в сторону села Капитоновка. Там должен был проходить один из участков четвертого оборонительного рубежа. Вскоре показались наполовину отрытые траншеи, в которых орудовали лопатами раздетые по пояс бойцы. Навстречу нам вышел молодой, решительного вида командир. Я вылез из газика.

— Капитан Христич, — представился он. — Начальник штаба восемьдесят третьего УРа.

83-й, или Верхнепрутский, укрепрайон существовал теперь лишь номинально — мало что осталось от него после создания 83-го УВПС. Но люди УРа были заняты важным делом.

— Вот и прекрасно, — отозвался я. — Доложите-ка нам, капитан, порядок строительства рубежа и какой намечается система огня.

К моему удивлению, капитан молчал. На лице его я прочел явное замешательство. Но, быстро взяв себя в руки, он твердо [104] сказал:

— Извините, товарищ генерал, но я вынужден попросить документ, подтверждающий ваши полномочия.

Настал мой черед смутиться. Только теперь я сообразил, что второпях не позаботился об оформлении каких-либо документов. Не очень уверенно полез в бумажник. Единственное, что обнаружил, был выписанный на мое имя разовый пропуск к командующему округом. Протянул капитану эту филькину грамоту. Тот прочел мою фамилию вслух. Она, очевидно, была знакома ему.

— Извините, товарищ генерал, не узнал вас. Прошу следовать за мной, покажу все на местности...

И планировкой заграждений, и ходом работ я остался доволен.

Все делалось грамотно, с пониманием тактических задач обороны. Чувствовалось руководство кадрового командира.

Распрощавшись с капитаном Христичем, я заторопился назад. Первые впечатления об уровне, на котором ведется строительство рубежей, были получены. Теперь предстояло взяться за другие дела.

В город мы въехали под вой сирен, вслед за которым раздалось тявканье зениток и загремели разрывы бомб. Налеты на Одессу немецкие бомбардировщики совершали теперь по нескольку раз в сутки...

Этот день, 8 августа, был насыщен событиями. Командарм, отменив свое решение — направить основные силы Приморской на прикрытие николаевского направления, — издал приказ, в котором были обозначены рубежи вокруг Одессы для 95-й и 25-й дивизий.

С северо-востока город прикрывала кавдивизия. Во второй половине дня близ поселка Кубанка, около Куяльницкого лимана, она остановила продвигавшуюся с, севера румынскую колонну и отбросила неприятеля назад. Произошло это в каком-нибудь десятке километров от того места, где мы вчера разговаривали с Петровым. Выходит, не из пустой предосторожности выделял мне Иван Ефимович конвой — опасность была близка. Отправься я в Одессу сутками позже, едва ли добрался бы до нее.

Город сразу был объявлен на осадном положении. Работы на передовом рубеже прекратились: там уже завязались бои. Личный состав 2-го УВПС успели посадить на машины и отправить на восток... [105] Теперь не откладывая надо было разработать план инженерного обеспечения обороны города в соответствии с изменившейся обстановкой. “Одесса должна стать крепостью, — неотступно думал я. — Но с чего мне начинать?”

К работе над планом я привлек начинжа армии Г. П. Кедринского. А сам для начала побывал в инженерном отделе военно-морской базы: помощь его начальника военинженера 2 ранга А. Т. Павлова представлялась мне необходимой. Он прекрасно знал город, под его руководством в Одессе уже было осуществлено немало инженерно-оборонительных мероприятий. Сейчас, как никогда, нужно, думалось мне, чтобы силы армейцев и моряков были слиты, а потому работать над планом надо вместе. Это и высказал Павлову.

Он понял меня с полуслова и охотно согласился сотрудничать напрямую. Мы кончали договариваться о деталях, когда в кабинет вошел почтенного вида пожилой полковник. Новенькое флотское обмундирование сидело на нем мешковато, что бесспорно свидетельствовало о недавнем призыве из запаса. Однако манера держаться выдавала старого служаку. Что-то очень знакомое было в лице полковника. Но прежде чем узнал его, я услышал:

— Товарищ генерал, разрешите представиться: полковник Цигуров!

— Анатолий Сергеевич! — вырвалось у меня. — Какими судьбами?

— Самыми обычными, жил здесь в партикулярном качестве...

Да, это был тот самый Цигуров, бывший саперный капитан царской армии, бывший начинж дивизии в корпусе Фабрициуса, награжденный двумя орденами Красного Знамени! Тот щеголь и умница, знаниям и выучке которого так завидовал я, молодой полуротный, на кого старался быть похожим, кто подавал нам пример в учебе, в беззаветной преданности военной службе! Мы не виделись лет двадцать или около того. Оба искренне обрадовались встрече.

— Надолго к нам, Аркадий Федорович?.. Счастлив, что приведется служить вместе. За эти годы не раз слышал о вас...

Я тоже был рад и самой встрече, и возможности привлечь к делу опытнейшего военного инженера...

Воспользовавшись пребыванием в штабе базы, зашел [106] представиться ее командиру контр-адмиралу Жукову и увидел коренастого моряка с простым и приятным лицом, тронутым оспой.

Еще во время первого приезда в Одессу я слышал много лестного о Гаврииле Васильевиче Жукове. Славный путь прошел адмирал. Матросом воевал в гражданскую. Окончил училище комсостава флота. Командовал кораблями и соединениями. В конце 1936 года отправился добровольцем в Испанию. За умелые и отважные действия был награжден орденами Ленина и Красного Знамени. С марта 1940 года вступил в командование Одесской базой. Многое сделал Гавриил Васильевич перед войной для совершенствования сухопутной и противодесантной обороны береговых батарей, их маскировки и водоснабжения. По его указанию военинженеры А. Т. Павлов и Р. Б. Каменецкий выполнили серьезную работу по приведению в полную боевую готовность стационарных батарей и их весьма сложного вспомогательного хозяйства. Командир Одесской базы, конечно, и не предполагал таких обстоятельств, которые заставят повернуть стволы мощных береговых орудий в сторону суши.

Прощаясь, я с удовольствием пожал руку Гавриила Васильевича и как-то сразу почувствовал, что сработаться нам будет легко.

Заглянул и в горком партии, к Н. П. Гуревичу. Тот сказал, что отныне вся деятельность партийных, советских и хозяйственных организаций полностью подчинена делу защиты родного города. Части МПВО переведены на казарменное положение. В домах созданы из жильцов взводы самозащиты, которые наблюдают за воздухом, тушат зажигательные бомбы, охраняют имущество эвакуированных семей. Горсовет принял постановление, согласно которому каждый трудоспособный гражданин должен отбыть трудовую повинность в течение тридцати дней.

— Но эта мера оказалась излишней, — улыбнулся Гуревич. — Наши одесситы охотно участвуют в оборонительных работах. Десять — двенадцать тысяч человек трудятся каждый день...

По пути в штаб меня опять застигла бомбежка. Как только прозвучал отбой воздушной тревоги, я заглянул на расположенную неподалеку от наземного КП армии улицу Перекопской Победы. Там, под одноэтажным особняком, который находился на территории бывшего винзавода, [107] шло строительство подземного КП, начатое еще Чибисовым. Работы здесь велись круглосуточно, и выполнял их строительный батальон, переведенный в Одессу из Тирасполя, Бетонный пояс вокруг здания был уже полностью сооружен. Завершалось укрепление внутренних стен металлическими балками, ячейки между которыми заполнялись бетоном. Монтировался дизель-генератор для автономного электропитания, налаживалась водопроводная сеть от артезианской скважины. Готовилась фильтровентиляционная установка на случай применения противником отравляющих веществ, завозились баллоны с кислородом. Была уже проложена и подземная патерна, соединявшая подземный КП с наземным, на улице Дидрихсона.

Работы шли удовлетворительно. До их полного завершения оставалось несколько суток.

К вечеру я уединился в отведенном мне кабинете. Надо было продумать впечатления этого длинного дня, насыщенного событиями и встречами с людьми, прикинуть общие контуры плана дальнейшего оборонительного строительства.

Итак, какими силами мы располагали? По данным, подготовленным для меня Кедринским, они были более чем скромными. Три управления военно-полевого строительства. Пять армейских инженерных батальонов. Двадцать фортификационно-строительных батальонов, сформированных из местного населения. Десять — двенадцать тысяч жителей города — в основном стариков, подростков и женщин, — принимающих участие в оборонных работах. Около ста автомашин, четыреста подвод, трамваи и железнодорожные платформы.

А что предстояло сделать? Во-первых, определить, где будет проходить передовой рубеж обороны, ибо тот, что по первоначальному плану считался передовым, был уже оставлен строителями. Второй рубеж тоже придется оставить. Довести его до боевого состояния не удастся — слишком велик фронт работ, слишком мало сил. По всему выходило, что именно третий рубеж, где сейчас вовсю разворачивались работы, следовало теперь считать передовым. И это на расстоянии всего в 20 — 25 километров от города! Четвертый рубеж, проходящий в 12 — 14 километрах от окраин Одессы, станет главным. Его протяженность по фронту — около восьмидесяти километров. Придется строить еще один — тыловой... [108]

Все это, естественно, предстоит согласовать с Софроновым и Шишениным, уточнить их взгляд на оперативную обстановку, выяснить их намерения. Ведь речь пойдет об инженерном соразмерении операции. Грош цена укреплениям и заграждениям, которые не собирается использовать общевойсковой командир или будет вынужден использовать, но вопреки своим представлениям о тактической выгоде...

Теперь — укрепления внутри города. Уже многое построено. Баррикады я видел. Приметил, как идет дело по превращению крупных каменных домов в опорные пункты. Предстоит использовать трансформаторные будки, каменные заборы и другие крепкие строения. На крупных перекрестках и площадях надо ставить железобетонные пулеметные точки. Но этого мало. Все сооружения должны представлять единую систему. Значит, между ними должно существовать незаметное и безопасное сообщение. Больше всего для этого подойдет ливневая и канализационная сеть. И катакомбы. Их, я слышал, под городом отрыто немало. Необходимо также увеличить количество убежищ для населения. Тут пригодятся все подходящие подвалы, а также городские каменоломни.

Все это требует тщательной проработки по планам города и его подземных коммуникаций. Планы надо раздобыть в горкомхозе.

И еще вопрос первостепенной важности. Противник уже появился около Беляевки — села, где берет начало городской водопровод, принимающий днестровскую воду. Надеяться на то, что Беляевку удастся удержать, не приходилось. Надолго ли хватит тогда воды в городских водохранилищах? Летом, в жару, этот срок будет исчисляться днями.

В Одессе имеется несколько артезианских скважин. Но их запасов не хватит даже для того, чтобы напоить десятую часть горожан.

Выход? Бурить новые скважины, бурить интенсивно. Для этого, видимо, потребуется создать специальное подразделение. Придется ввести нормирование питьевой воды, наладить подачу морской воды для тушения пожаров и других хозяйственных нужд.

Словом, назревает нужда в создании еще одного управления военно-полевого строительства, которое могло бы возглавить и скоординировать все работы по возведению [109] укреплений в самом городе и обеспечить жизнедеятельность городского хозяйства. На эту роль более всего подходит частично сохранившееся управление начальника работ 82-го укрепрайона. Значит, у нас будет еще одно УВПС — 82-й.

И последнее. Необходимо еще раз уточнить, что сможет дать для обороны городская промышленность.

Вот такие вопросы встали передо мной вечером 8 августа.

На следующее утро начался “штурм” всех этих проблем. Кедринский, Павлов, Каменецкий, Цигуров получили задания подготовить новый план строительства оборонительных поясов. Я же занялся с Шишениным проработкой вариантов боевых действий на подступах к городу.

Работать о Гавриилом Даниловичем мне нравилось. Правда, послужить вместе нам пришлось недолго, но я успел оценить лучшие его черты. В прошлом преподаватель академии, он обладал широким оперативным кругозором, основательной теоретической подготовкой, исключительной аккуратностью в ведении документов и карт. По моим представлениям, Шишенин являл собой образец высокой штабной культуры.

— Некоторые организационные принципы обороны нам диктует характер местности, — говорил он. — Смотрите, сколько лиманов и балок. Если исходить из классических представлений военного искусства, то это создает противнику преимущество, облегчает ему прорыв к городу. А нам — сковывает маневр. Наличие, к примеру, Куялъницкого и Хаджибейского лиманов начисто лишает войска тактического взаимодействия. — Шишенин помолчал, походил вдоль стола. — А теперь посмотрим на обстановку с позиции голой эмпирики. Зеркало лиманов сокращает фронт обороны. А стало быть, и фронт работ по сооружению укреплений и численность войск в обороне. При наших скудных силах это существенный плюс. Остается решить вопрос с управлением. Мое мнение такое: нужно разделить оборону на достаточно самостоятельные сектора и создать подвижной резерв. Думаю, Софронов согласится со мной. А мы с вами будем уже сейчас исходить из этого при планировании инженерной подготовки обороны... [110]

Часа два-три мы поработали с картами, после чего я уточнил задание Кедринскому и его группе, занимавшейся разработкой плана. Подготовил также приказ о сформировании гидротехнической роты и отряда глубокого бурения. Потом поехал в горком.

В приемной у Н. П. Гуревича ко мне подошел молодой флотский командир с тремя серебряными нашивками на рукавах. Он заметно волновался.

— Товарищ генерал, разрешите обратиться? Инженер по артприборам штаба базы Коган... Мне очень повезло, что я встретил вас. Пожалуйста, выслушайте меня.

— Да вы успокойтесь. Рассказывайте, в чем дело, — предложил я.

— Есть идея начать в городе выпуск танков, — быстро заговорил Коган. — Не смотрите на меня с удивлением, я отдаю себе отчет в том, что говорю. Настоящие танки здесь, разумеется, делать невозможно. Но почему не обшить противопулевой броней и корабельной сталью трактора — “натики”? Почему не поставить на них пулеметы или даже легкое орудие? Я все прикинул, по расчетам получается. Главный инженер “Январки” Романов со мной согласен. Ведь делают же в Одессе бронепоезда...

При всей неожиданности эта идея заслуживала внимания. Я хорошо знал тракторные тягачи СТЗ-НАТИ — весьма мощные гусеничные машины. Почему бы не попробовать?

Вместе е Коганом мы прошли в кабинет к Гуревичу, Я попросил проинформировать меня о том, как обстоит дело с выпуском военной продукции на одесских заводах. Секретарь горкома рассказал, что на линолеумовом заводе осваивается производство взрывчатки, на “Кинапе” и “Красном Профинтерне” начат выпуск противотанковых и противопехотных мин, налаживается изготовление ручных гранат. По просьбе генерала Софронова одесские рабочие взялись за создание 82- и 50-миллиметровых минометов. Есть мысль и насчет огнеметов. Ну и, конечно, кинжалы, лопаты, киркомотыги, колючая и гладкая проволока, малозаметные препятствия, спирали Бруно...

Поблагодарив секретаря горкома, я вкратце рассказал о предложении Когана и заметил, что считаю его разумным. Гуревич тут же позвонил на “Январку” (завод ни Январского восстания) и переговорил с главным инженером

В результате в распоряжение У. Г. Когана и П. К. Романова было выделено для начала три тягача...

В те дни противник настойчиво рвался к городу, к морскому побережью, стремясь завершить окружение Одессы. По данным разведки, он ввел в бой семь пехотных и одну кавалерийскую дивизию. И этим, по-видимому, не собирался ограничиться. Сопротивление наших войск усиливалось с каждым днем, но отходить все же приходилось.

Ни на первом, ни на втором рубежах, где инженерные работы были выполнены примерно наполовину, частям Приморской закрепиться не удалось. Но задержать наступление врага они все же помогли. И эта задержка, пусть не очень большая, дала нам возможность сосредоточить все силы на строительстве третьего и четвертого рубежей, которые теперь становились соответственно передовыми и главными рубежами.

13 августа неприятель вышел к морю на северо-востоке от города, полностью окружив его. Одновременно он предпринял решительное наступление по всему фронту, но успеха не добился. В тот же день Военный совет армии издал приказ, согласно которому оборона города разбивалась на три сектора.

Сектор на правом фланге назвали восточным. Его фронт начинался от побережья, пересекал Куяльницкий лиман и упирался в Хаджибейский лиман, по оси которого проходила разграничительная линия с западным сектором. Фронт западного сектора изогнулся в сторону Тираспольского шоссе; вдоль последнего проходила вторая сторона западного сектора. Угол между сторонами составлял градусов тридцать и смотрел вершиной на северо-запад. Третий, южный, сектор охватывал все остальное пространство до юго-западного берега моря (поначалу линяю фронта ограничивали слева низовья Днестра и Днестровский лиман).

В восточном секторе сражались усиленный морской полк, полк НКВД, один стрелковый полк из состава 25-й дивизии и отдельный стрелковый батальон. Вначале эти сводные силы возглавлял комбриг С. Ф. Монахов, являвшийся и начальником сектора. Позже там сформировали дивизию под началом бывшего коменданта ТиУРа полковника Г. М. Коченова, к которому и перешло управление сектором. Начальником западного сектора стал генерал-майор В. Ф. Воробьев, только что принявший 95-ю [112] дивизию. Она-то вместе с одним тираспольским пульбатом и держала здесь оборону. В южном секторе, возглавляемом полковником А. С. Захарченко (вскоре его сменил генерал-майор И. Е. Петров), оборонялись 25-я дивизия и другой тираспольский пульбат. В армейский резерв выводились 1-я кавдивизия и 47-й отдельный понтонный батальон.

Разделение на сектора произошло организованно и четко, хотя бои, по существу, не прекращались. В этих боях получали закалку истребительные батальоны и ополченческие подразделения, постепенно вливавшиеся в состав кадровых частей. Набирался опыта и 1-й морской полк, выведенный на позиции между Малым и Большим Аджалыкскими лиманами.

В полк входили добровольцы из разных частей и с кораблей базы. Как правило, это были несколько лет прослужившие краснофлотцы и младшие командиры, большие знатоки своего дела, но совершенно неискушенные в тактике сухопутного боя. Полком недолго командовал майор В. П. Морозов, потом на его место поставили Я. И. Осипова. Он, хотя и имел интендантское звание, был человеком решительным и боевым, воевал на сухопутье еще в гражданскую и к тому же обладал командирской жилкой. Вскоре Осипов получил звание полковника. Однако остальные командиры не были готовы преподать подчиненным азы общевойсковой науки.

Особенно страдала инженерная подготовка. У моряков не было навыков земляных работ, да они и не видели особого смысла в таких работах, полагая, что храброму незачем прятаться от пуль и снарядов. Штаб полка расположился в посадке, в неглубоком окопчике. Все его оборудование состояло из двух телефонных аппаратов. В батальонах было еще хуже. А между тем обстановка требовала срочно создавать ячейки, пулеметные и минометные позиции, ходы сообщения, заграждения.

Р. Б. Каменецкий, побывав на позициях полка, вернулся в штаб армии очень встревоженным и попросил срочно выделить для моряков шанцевый инструмент, колья и колючую проволоку. Все это было незамедлительно погружено в машину и отослано по назначению. В полк Осипова были срочно направлены армейские командиры, которые в ходе боев организовали инженерную подготовку краснофлотцев...

Наша работа по составлению плана оборонительных [113] мероприятий была завершена. Я намеревался доложить план Военному совету армии, но тут произошло неожиданное для нас событие. 19 августа была получена директива Ставки о создании Одесского оборонительного района (ООР) для организационного объединения усилий армии, авиации и флота, партийных, советских органов и общественных организаций. Командующим ООР назначался контр-адмирал Г. В. Жуков. Подчинялся он Военному совету Черноморского флота и нес перед ним ответственность за оборону Одессы. Штаб района предлагалось возглавить генерал-майору Г. Д. Шишенину.

Одновременно был утвержден состав Военного совета ООР. В него вошли дивизионный комиссар Ф. Н. Воронин, бригадный комиссар И. И. Азаров, прибывший из Главного политуправления НК ВМФ, и первый секретарь Одесского обкома партии А. Г. Колыбанов.

Генерал-лейтенант Г. П. Софронов, которому до того подчинялась военно-морская база и ее- командир Г. В. Жуков, стал теперь заместителем командующего ООР по сухопутным войскам. Заместителем по морской части и командиром базы становился контр-адмирал И. Д. Кулешов, ранее командовавший базой в Николаеве. Заместителем по военно-воздушным силам стал именоваться комбриг В. П. Катров, хотя все эти силы составлял лишь один, да и то крепко потрепанный, 69-й истребительный авиаполк. В должность начальника артиллерии вступал полковник Н. К. Рыжи — до этого начарт Приморской. Вводилась также должность помощника командующего по оборонительному строительству, на которую назначили меня.

Не скажу, что реорганизацию сразу встретили с пониманием и одобрением все и каждый. Но ее целесообразность не вызывала сомнений. Морская коммуникация оставалась единственным каналом, по которому осажденные получали продукты, боеприпасы и пополнение. В этой ситуации командование Черноморского флота, естественно, становилось единственным органом, который мог управлять всем этим. Ведь связь с Южным фронтом была фактически утрачена.

Новая структура вошла в жизнь и вскоре стала привычной. Под огнем врага люди успешно притерлись друг к другу в своем новом качестве. Командарм не отвлекался от решения армейских вопросов. Командующий районом сосредоточил усилия на выполнении указаний Ставки, [114] которая рекомендовала всемерно развивать инженерные сооружения, использовать все трудоспособное население для обороны города, изъять из тыловых частей и учреждений весь излишний рядовой и начальствующий состав и использовать его для службы в строю, создать запасные силы. Предлагалось также взять на учет все имеющееся в городе вооружение, военную технику и другое военное имущество, пригодное для обороны, а все ненужное для этой цели эвакуировать. Эвакуацию производить во всех случаях лишь с разрешения командующего ООР.

По личным качествам командующий очень подходил для своей роли. Конечно, в оперативной подготовке он не мог не уступать Софронову — всей предшествующей службой Жукова готовили к решению иных задач. Но он был человеком с военной косточкой. Твердым, решительным, иногда, правда, чрезмерно порывистым. Впрочем, это качество всегда компенсировалось присущим ему здравым смыслом.

Как и большинство флотских командиров, людей, принадлежащих к самому технически оснащенному виду сил, Жуков с большим пониманием относился к задачам инженерной службы. Он утвердил порядок, согласно которому ни одно инженерно-строительное подразделение не могло использоваться не по назначению без ведома помощника командующего по оборонительному строительству.

План инженерной подготовки обороны мне пришлось докладывать Военному совету ООР. Все наши соображения были одобрены и утверждены. За передовой рубеж принимался бывший третий, где работы в ряде мест проводились уже в пределах досягаемости вражеского огня. Главным рубежом становился бывший четвертый, на строительстве которого сосредоточивались основные усилия. Третий, тыловой, рубеж проходил по окраинам города. Военный совет потребовал от инженерного руководства армии и командиров секторов усилить строительство оборонительных сооружений как на рубежах, так и в самом городе. Ставилась задача построить запасной командный пункт в районе Аркадии. На инженерные части возлагалась ответственность за четкую организацию борьбы с пожарами, за бесперебойное снабжение промышленных предприятий, порта и гарнизона электроэнергией и водой, за рациональное использование катакомб, водоканализационной [115] сети, подвалов и подземных складов под убежища для населения. И еще: требовалось предусмотреть затопление района Пересыпи, подготовив к взрыву плотины, перекрывающие Хаджибейский лиман.

Программа была обширной, напряженной до предела имеющихся сил. Но она существовала, и это было главное, это позволяло действовать согласованно и целенаправленно.

Как раз в эти дни обстановка на переднем крае обороны осложнилась. Враг вводил в бой свежие силы, пытаясь развить наступление. В низовьях Днестра мы были вынуждены разрушить подготовленный к взрыву мост. Но и это не помогло войскам южного сектора удержать свои позиции. Пришлось отойти на морское побережье, оставив Беляевку. Одесса лишилась днестровской воды. Вся надежда теперь была на колодцы и скважины. Большинство из них уже действовало, на других завершалась работа. Всего вступило в строй 58 артезианских скважин и колодцев. Водопроводная сеть в домах была перекрыта. На воду, как и на продукты, вводились карточки. Благодаря этой мере в городских резервуарах удавалось поддерживать десятидневный запас воды.

При помощнике командующего ООР по оборонительному строительству был создан инженерный отдел — деловой орган, небольшой по составу. В него вошли Г. П. Кедринский (с сохранением своих обязанностей в армии), А. Т. Павлов, А. С. Цигуров и начальник штаба одного из расформированных УРов Еремин.

С квалифицированными специалистами дело у нас вообще обстояло благополучно. А вот рабочих рук постоянно не хватало. Наши фортификационные батальоны насчитывали не более чем по четыреста человек, что составляло лишь треть штатной численности стройбата военного времени. Всего у нас имелось около двенадцати тысяч бойцов инженерных частей. Ежедневно работало столько же горожан. Эти люди не имели необходимых навыков, многие из них к тому же были физически слабы. И остро, очень остро не хватало техники. На строительстве главного рубежа, имевшего форму дуги протяженностью в 80 километров, использовалось всего около ста автомашин. Много ли они могли сделать?

Город продолжал изыскивать для нас людские резервы. Было сформировано еще четыре фортификационно-строительных батальона. И делами и помыслами своими [116] одесситы все теснее сливались с гарнизоном города-крепости, становились его неотъемлемой частью.

В один из августовских дней меня разыскали где-то на строительстве главного рубежа и передали приказание срочно явиться к командующему. Я сел в газик и направился в штаб.

— Присаживайтесь, Аркадий Федорович, — встретил меня Жуков, — Тут такое дело... Из Запорожья прибыл У-2. У летчика приказ командующего фронтом Тюленева: забрать вас и доставить на КП. Так сказать, к месту постоянной службы. Что будем решать?..

Многое пронеслось в мозгу, прежде чем ответил на вопрос командующего ООРа. Но мысль о том, чтобы оставить осажденный город, даже не приходила в голову.

— Летчик, наверняка, торопится, — ответил я Жукову. — Что если передать с ним: Хренова не сумели разыскать, находился в войсках. А задерживать самолет больше не могли.

Гавриил Васильевич улыбнулся и крепко пожал мне руку.

Так и сделали. А через несколько Дней самолет из Запорожья прилетел снова с приказом доставить именно Хренова. На мое счастье, к этому времени Военный совет ООР успел заручиться согласием Москвы на то, чтобы я остался в Одессе.

Танки “НИ”. — Главный рубеж. — Сражаются саперы. — Будни под огнем. — С нами — вся страна. — И снова строим. — Атакующая крепость

С утра у меня было намечено посещение горкома. Сергей Алексеевич Артамонов подогнал газик на улицу Перекопской Победы, и мы отправились в путь.

Кабинет Н. П. Гуревича напоминал штаб. Да тут, собственно, и размещался штаб, носивший наименование оперативной группы горкома. Он проводил мобилизацию [117] коммунистов, пополнявших ряды Приморской армии (последняя мобилизация, исчерпавшая все резервы, прошла неделю назад), решал вопросы, связанные с направлением горожан на строительство оборонительных сооружений, с обучением народного ополчения, с производством оружия.

— Здравствуйте, Аркадий Федорович! — поднялся мне навстречу Наум Павлович. — Сегодня на оборонительные работы выйдет почти тринадцать тысяч одесситов — рекордная цифра. А какие новости у вас?

— Вчера приняли пополнение — семьсот двадцать краснофлотцев из Севастополя. Пришли на “Червоной Украине”. Это уже шестой отряд добровольцев. Со дня на день ожидаем маршевые батальоны.

— Думаю, главный рубеж закончим через неделю... Тем временем начали собираться на ежедневное совещание члены оперативной группы.

— О том, что для нас на сегодня самое главное, скажет представитель командования ООР генерал Хренов. Вам слово, Аркадий Федорович!

Я предложил заслушать присутствующих на совещании директоров заводов имени Январского восстания и “Кинап” о ходе выполнения заданий по выпуску одесских танков и противотанковых мин — и то и другое требовалось позарез.

Доклады директоров были обнадеживающими. В заключение оба пригласили меня заехать и убедиться, как идут дела.

Сразу после совещания отправился посмотреть, как движутся работы на внутригородских рубежах обороны. Мы проехали по улицам Ленина и Пушкинской, Степовой и Дальницкой. Укрепления и баррикады обрели уже четкую систему, позволявшую не только держать под перекрестным огнем площади, но и сдерживать продвижение врага на каждой улице, в каждом переулке и подворотне. Все было сделано грамотно и с тактической и с технической точки зрения — чувствовалась направляющая рука военных инженеров 82-го УВПС.

Многие объекты еще не были завершены. Там трудились горожане. И надо сказать, трудились с большей сноровкой и производительностью, чем три недели назад, в [118] день моего приезда. Появились навыки и закалка. Люди втянулись в рабочий ритм, окрепли, а воодушевления им было не занимать. “Если ты устал, помоги товарищу, и тебе станет легче” — эта чисто одесская фраза вошла в обиход строителей.

Переждав в подворотне каменного дома бомбежку, мы с шофером после отбоя воздушной тревоги поехали в район Аркадии, где на пляжах велась заготовка песка. Дела там шли как надо. Оттуда отправились на строительство главного рубежа. Работы здесь велись в высоком темпе, и я подумал, что в срок, названный мною в горкоме, мы уложимся вполне.

В город вернулись засветло. Остановились у здания облисполкома.

— Что-то вы сегодня рано, — удивился Никифор Тимофеевич Кальченко.

Обычно я попадал к нему, когда затемненный город уже погружался в сумерки.

— Да вот собираюсь после визита к вам побывать на “Кинапе” и на “Январке”.

— Хорошая мысль, Аркадий Федорович. Составлю вам компанию.

Поговорили о делах. Я рассказал о бурении новых артезианских скважин, Кальченко остался доволен. Мы вышли на улицу, и газик покатил в район первой Заставы, на Дальницкую. Остановились у проходной “Кинапа”.

Завод выпускал до войны киноаппараты. Теперь из его цехов выходила совсем иная продукция. Да и люди здесь работали другие: старики пенсионеры, вернувшиеся в цеха, чтобы заменить тех, кто ушел на передовую, подростки, мечтавшие найти свое место в борьбе с врагом, и женщины...

— Вот полюбуйтесь — новая мина. Проста и надежна. А упаковка — обычная коробка от киноленты.

Запал мины, сконструированный и изготовленный на “Кинапе”, удовлетворял всем требованиям, предъявляемым к этому оружию. Дела тут шли хорошо.

С “Кинапа” поехали на “Январку”. У заводских ворот встретили одного из инициаторов создания “одесского танка” Когана.

После разговора с секретарем горкома У. Г. Коган и П. К. Романов получили в свое распоряжение три тягача и одели их в панцирь из двух листов корабельной стали с [119] прокладкой между ними. Склепали башни, в которые ставилось два пулемета или одно легкое орудие. Прямо с завода три первые машины были отправлены на решающую проверку — под село Дальник, где в те дни шли жаркие бои.

Диковинный вид и страшный лязг “танков” произвели впечатление на противника. Румынская пехота ретировалась с поля боя, а все три машины остались невредимыми. Эффект превзошел все ожидания. Остроумные одесситы тут же окрестили новое оружие буквами — “НИ”, что означало “На испуг”. А Военный совет ООР принял решение переоборудовать еще семьдесят тракторов в “танки”. Кстати, в войсках Приморской появилось и несколько настоящих танков. Это были подбитые боевые машины, доставленные в Одессу еще до окружения и отремонтированные на заводах имени Октябрьской революции и Январского восстания. Рабочие этих предприятий быстро освоились не только с ремонтом, но и успешно занимались созданием броневой техники. К одному бронепоезду, который действовал в первые дни обороны, прибавились еще четыре.

5 сентября я доложил Военному совету ООР о завершении строительных работ на главном рубеже обороны и почувствовал, будто гора свалилась с плеч. Для осажденной Одессы эта оборонительная полоса являлась примерно тем, чем была для старинной крепости высокая и толстая каменная стена. И вот она построена!

Я уже говорил, какими по первоначальному плану должны были быть оборонительные рубежи на подступах к городу. Теперь надо хотя бы коротко рассказать, что получилось в действительности.

Передний край главного рубежа проходил через ближайшие к городу села и хутора. Его протяженность по фронту составляла 80 километров, глубина — 3, 5. Здесь имелось 32 батальонных района обороны, ротные и взводные опорные пункты, огневые позиции артиллерии и минометов. Всего было построено 256 деревоземляных, кирпичных и железобетонных огневых точек. В батальонные и ротные районы входило до 1500 окопов различного назначения — на отделение и взвод. Они связывались между собой траншеями и ходами сообщения общей длиной в 42 километра. [120]

Противотанковые сооружения как на переднем крае, так и в глубине обороны были сплошными. Они состояли из рвов с эскарпами и контрэскарпами, трех-четырех рядов деревянных надолб, оплетенных толстой гладкой проволокой, ежей из рельсов, мин и фугасов. Глубина рвов достигала 2, 5 — 3 метров, ширина по верху — 6 — 7. Все они простреливались пулеметным и противотанковым огнем.

Для устройства противопехотных заграждений применялись колючая и гладкая проволока, спирали, ежи, рогатки и, конечно, мины. Эти заграждения прокладывались в две-три линии, а на направлениях, где ожидались основные удары, — в четыре-пять. Там же сосредоточивались блокгаузы с зенитными установками для стрельбы по воздушным и наземным целям, позиции для пулеметов, камнеметов, минные поля и шрапнельные фугасы. Кстати, мин было выставлено в общей сложности более 40 тысяч.

Если все оборонительные сооружения главного рубежа вытянуть в одну линию, то длина их составила бы 250 километров. Такой значительный объем работ удалось выполнить за сравнительно короткое время только благодаря тому, что в них приняли участие почти 100 тысяч горожан.

Передовой и тыловой рубежи в инженерном отношении уступали главному. Первый из них обладал значительно большей протяженностью — до 140 километров, и достраивать его приходилось под огнем врага, главным образом по ночам. Стрелково-пулеметные, минометные и орудийные окопы доводились до полного профиля, между собой они соединялись ходами сообщения и траншеями. Однако противотанковые и противопехотные заграждения не были здесь сплошными и столь мощными, как на главном рубеже. Глубина этой полосы достигала 1, 5 — 2, 5 километра.

Передний край тылового рубежа проходил по одесским окраинам. До некоторых из них — Заставы, Люстдорфа — можно было добраться трамваем. По своему назначению этот рубеж не требовал столь же мощного инженерного оборудования, как главная полоса.

На городских улицах кроме многочисленных укреплений и огневых точек было построено 243 баррикады.

Все это, вместе взятое, представляло собой прочную оборонительную систему, позволявшую, по нашим представлениям, [121] при достаточных силах удерживать Одессу столько, сколько понадобится. Исходя из общего положения на фронтах, мы ориентировались на срок в несколько месяцев — полгода, а может быть, и больше.

К числу коллективных подвигов, из которых потом сложилось емкое понятие “город-герой”, безусловно, следует отнести и возведение вокруг Одессы “крепостной стены” — трех ее рубежей. Это был трудовой подвиг ста тысяч одесситов, о чем я уже упоминал, многих тысяч красноармейцев-саперов и бойцов фортификационно-строительных отрядов, а также организаторов и непосредственных руководителей этих поистине титанических работ.

С их завершением появилась возможность направить большую часть бойцов-строителей в стрелковые и саперные части Приморской армии. Они продолжали защищать Одессу, но уже не с шанцевым инструментом, а с винтовкой в руках.

388-й и 82-й батальоны вошли в состав 287-го стрелкового полка Чапаевской дивизии, занимавшей позиции в южном секторе. В этом же секторе заняли позиции 105-й отдельный саперный батальон и 47-й отдельный понтонный батальон, приданный 90-му полку. 247-й отдельный саперный батальон и 150-й батальон связи вели бои в восточном секторе. Все эти инженерные и специальные части потеряли в ходе боев до 50 — 70 процентов личного состава.

Так стиралась под Одессой грань между “боевыми” и “вспомогательными” военными профессиями, между теми, кто действовал с оружием в руках на поле боя, и теми, кто должен был обеспечивать эти действия. Впрочем, о стирании граней можно говорить и в более широком плане. При существовавшей плотности войск на сравнительно небольшой территории под воздействием противника оказывались не только фронтовые, но и тыловые части. Да и сам город подвергался непрерывным воздушным налетам, а с 25 августа и артиллерийским обстрелам. Жизнь каждого горожанина могла оборваться в любой момент: дома, по пути на работу, на работе...

И все-таки город-крепость, город-фронт жил, оставаясь верным своему духовному складу. В Одессе, вобравшей и переплавившей многие языки и многие национальные [122] черты, впитавшей традиции большого международного порта, выработались особые человеческие характеры, свой стиль поведения, своя речь. Одессит, по привычным довоенным представлениям, был олицетворением горячего южного темперамента, экстравагантности, ироничности и лукавства, неистребимого веселья и легкого отношения к житейским невзгодам. Литература донесла до нас колоритные образы одесских рыбаков и биндюжников, контрабандистов и поэтов, ремесленников и налетчиков, “пикейных жилетов” и “великого комбинатора”.

Конечно же, Одесса, в которую я попал в августе сорок первого, показалась мне совсем другой. И это было естественно: война. Город стряхнул с себя все легкомысленное, праздничное, наносное. На первый план выступало то, что литература сумела воплотить в менее экзотичных, но не менее правдивых образах — образах рабочих и подпольщиков времен революции и гражданской войны. Чем дольше я находился здесь, чем ближе общался с одесситами, тем очевиднее становилась для меня подлинность, невыдуманность одесского характера, запечатленного в книгах, рассказах и песнях. Но все здесь стало глубже и значительнее. Пылкая влюбленность в свой город больше проявлялась в делах, а не фразах. Веселье и легкость оборачивались оптимистическим настроем, ирония и юмор — сарказмом и сатирой в адрес врага. Южный взрывной темперамент не противоречил способности стойко переносить длительные невзгоды и каждодневную смертельную опасность.

А опасность эта нарастала с каждым днем. Вражеские аэродромы приблизились к городу. Наши посты воздушного наблюдения и оповещения — тоже. Сигналы воздушной тревоги нередко сливались с грохотом зениток и первыми разрывами бомб. Каждый налет вызывал человеческие жертвы и разрешения. И все-таки потери эти благодаря принятым мерам были сравнительно невелики. Еще в августе инженерная служба пришла к выводу, что наспех подготовленные, несовершенные убежища плохо защищают горожан от бомб и снарядов, могут стать порой даже братскими могилами. Добраться же с началом налета до катакомб или иных надежных укрытий могли сравнительно немногие. Тогда и приняли решение широко развернуть строительство щелей. Вероятность прямого попадания бомбы или снаряда в такое укрытие была минимальной, [123] а от осколков и взрывной волны они защищали вполне надежно.

Щели отрывались во дворах, на улицах вдоль тротуаров Их накрывали накатами, превращая в своеобразные блиндажи. Для многих одесситов щели служили местом постоянного ночлега — благо сентябрьские ночи в южном городе были нехолодными. Жертв же среди городского населения стало значительно меньше.

Не стали непоправимым бедствием для города и пожары. При помощи насосных установок военные инженеры наладили подачу морской воды в противопожарные бассейны. Пожарная охрана города, которой руководил товарищ Виноградов, была мобильна, действовала решительно и отважно. Ей неизменно помогали горожане.

И все же жить в тех частях города, которые находились под артобстрелом, было нестерпимо тяжело. Поэтому горком партии и горисполком обратились в Военный совет ООР с предложением переселить всех граждан, проживающих в Водно-транспортном районе, в границах Приморского бульвара, в начале улиц Толстого, Короленко, Пушкинской, Ленина, Карла Маркса. Им обещали предоставить пустующие дачи в Приморском районе и вблизи парка Аркадия. Тех же, чье жилье было разрушено, городские власти считали возможным разместить в квартирах эвакуированных. Военный совет эти предложения принял, и переселение состоялось. Одновременно часть горожан перешла на постоянное жительство в катакомбы.

Массовое перемещение населения из центра на окраины и в дачные места потребовало внести изменения в структуру снабжения. В Ильичевском и Приморском районах открылись продовольственные ларьки. Туда доставлялись в бочках вода и керосин.

Следует сказать, что на гражданских и военных складах имелся достаточный запас продуктов. В пригородных хозяйствах был собран неплохой урожай. Конечно, потребовалось все же ввести карточную систему, но нормы в общем-то обеспечивали довольно сытный рацион.

Сказать, что в Одессе не было случаев спекуляции, — значило бы явно приукрасить действительность. Но благодаря решительным мерам эти случаи были пресечены.

Быт осажденной крепости был суров, но не мрачен. В нем причудливо переплетались аскетизм и жизнерадостность, военные невзгоды и какие-то детали былой [124] мирной жизни. Под бомбежками, артиллерийскими обстрелами непрерывно работали фабрики и заводы, производившие вооружение и боеприпасы, снаряжение и обмундирование для защитников города. Почти все медицинские учреждения были преобразованы в госпитали. Трудился практически каждый одессит.

15 сентября в Одессе начался учебный год. Заблаговременно были подготовлены программы, школы укомплектованы учителями. Занятия с учениками 7 — 10-х классов было решено проводить в уцелевших школьных зданиях, с младшеклассниками — в специально оборудованных квартирах. Возле помещений, где занимались школьники, были построены бомбоубежища. Все дети школьного возраста бесплатно получали учебники, тетради, горячее питание.

Ни грохот снарядов, ни воздушные тревоги не приостанавливали работы в цехах. Город воевал, трудился до кровавых мозолей, тушил пожары, читал выходившие ежедневно газеты, провожал детей в школу...

Заблокированный с суши гарнизон поддерживал связь с Большой землей (эти два слова уже прочно вошли в обиход) только по морю. И хотя противник не имел сколько-нибудь значительного боевого флота и не мог предпринять морской блокады, связь эта была не слишком надежной. На переходах к Одессе корабли и транспорты подвергались атакам с воздуха, и далеко не всем удавалось достигнуть места назначения. Даже суда, добравшиеся до одесских причалов, в любой момент могли пострадать от воздушных налетов или артобстрела, а выгрузка и погрузка сплошь и рядом шла под вражеским огнем.

И, несмотря на все это, сражающаяся Одесса ощущала свою нерушимую слитность со всей страной, чувствовала, что о ней заботятся, помнят, всячески стараются помочь...

Отряд кораблей Одесской базы усиливался крейсерами и эсминцами, приходившими из Севастополя. Они высаживали на берег корпосты и били из 130-миллиметровых пушек по вражеским позициям, рассеивали скопления пехоты, приводили к молчанию батареи, в том числе и те, что обстреливали город. Регулярно поддерживали нас флотские бомбардировщики, прилетавшие из Крыма. [125]

Севастополь делился с Одессой оружием, боеприпасами и людьми — шесть отрядов моряков, добровольцев с кораблей, прибыли к нам в течение месяца. А с 31 августа на одесские причалы начали высаживаться маршевые батальоны.

Правда, этих пополнений едва хватало на то, чтобы залатывать прорехи на самых ответственных участках. Для усиления обороны, повышения ее стойкости требовались более существенные подкрепления. Докладывая в Ставку о тяжелом положении на подступах к городу, Военный совет ООР просил прислать стрелковую дивизию, танковый батальон и истребительный авиаполк. Нам отказывали, и мы понимали, что это вызвано большими трудностями, которые испытывала страна. Стиснув зубы, мы упорно держались на главном рубеже.

Теперь уже никто не думал о том, сколь важна Одесса как плацдарм для большого контрнаступления на юге, — не та была обстановка. Оборона города наполнялась для его защитников другим, весьма значительным смыслом. После того как 9 сентября войска противника нанесли удар из-под Каховки в сторону Крыма, стало ясно, что наша борьба становится составной частью борьбы за Крымский полуостров, за главную базу Черноморского флота.

18 вражеских дивизий приковала к себе Одесса! Это было в пять раз больше, чем имели мы сами. Одесский оборонительный район выполнял роль своего рода компресса, оттягивавшего ощутимую часть неприятельских сил, не дававшего использовать их на крымском направлении. И первыми уяснили это моряки, неустанно заботившиеся о неприкосновенности своих баз. Не случайно именно им принадлежала ставшая крылатой фраза: “Сражаясь в Одессе, мы защищаем Севастополь!”

12 сентября удалось отразить крупное наступление на город. Но положение продолжало оставаться критическим. Военный совет вновь доложил Ставке, что без сильного подкрепления прочность обороны может быть нарушена. Ответ, пришедший 15 сентября, был неожиданным и несущим необычайный мобилизующий заряд:

Ставка не приказывала — просила! И такая просьба, обращенная к чувству [126] долга и совести каждого, исполненная надежды и доверия, стоила любого приказа. К тому же назывался вполне определенный и достаточно близкий срок, до которого нам следовало продержаться, рассчитывая лишь на собственные силы...

Вскоре после того как были созданы оборонительные рубежи и большая часть строителей влилась в боевые порядки, в Аркадии вступил в строй запасной командный пункт, мало уступавший по оборудованию основному КП. Он находился под крутым берегом, служившим надежной защитой от снарядов и бомб, и был оснащен автономным электропитанием и водоснабжением. Наличие такого КП в Аркадии являлось как бы последним штрихом, которого не хватало, чтобы превратить мирный город в приморскую крепость. Но в один из дней (вскоре после 10 сентября) я был приглашен на Военный совет.

— Придется вашим инженерам, Аркадий Федорович, срочно браться за важное дело, — сказал Жуков. — Противник, как вы знаете, может улучшить свои позиции, и порт окажется под интенсивным прицельным огнем. Нынешние обстрелы покажутся тогда цветочками. А мы не можем допустить, чтобы коммуникация с Большой землей подвергалась таким испытаниям. Нужно строить запасные причалы. Место для них определяет оперативная обстановка: Золотой берег и Аркадия. Знаю, мелко там, неудобно. Одно слово — пляжи для купальщиков. Но другого выхода нет.

Место действительно было мелким, что не позволяло судам подходить близко к берегу. На выполнение дноуглубительных работ времени не оставалось. Это означало, что придется строить очень длинные пирсы. Работа предстояла большая, трудоемкая.

Сам же факт такого строительства говорил о том, что командование допускает реальность ухудшения положения, но о сдаче города не может быть речи.

К руководству этими работами решили привлечь инженеров военно-морской базы. Коль дело касалось пирсов, им, как говорится, и карты в руки. Но не только они подключились к решению задачи, которая очень осложнялась сжатыми сроками и скудным оборудованием.

Тут мне придется сделать небольшое отступление. В предвоенной Одессе широко и разнообразно была представлена [127] техническая интеллигенция. В ее среде сложились добрые профессиональные традиции. И хотя в начале войны многие специалисты были эвакуированы на восток (в них нуждалась оборонная промышленность страны), в городе осталось немало инженеров-механиков, строителей, архитекторов. Почти все они надели военную форму — так же, как это сделал Анатолий Сергеевич Цигуров. Но в отличие от него, в прошлом кадрового военного, это были в большинстве сугубо штатские люди, что, однако, не помешало им принять самое деятельное участие во всех инженерных работах, связанных с превращением их родного города в крепость. Отрядом глубокого бурения, например, участвовавшим в добыче воды для гарнизона, руководил талантливый специалист Ю. Г. Эрвье, ныне Герой Социалистического Труда, известный как первооткрыватель тюменской нефти.

Не имею возможности назвать всех, кто влился в семью военных инженеров, — составление поименных списков не входит в задачу мемуариста. Одно могу сказать твердо: не будь среди нас этих людей, мы выполнили бы поставленные задачи и медленнее, и хуже.

Вот и сейчас, когда нужно было строить причалы, мы включили в состав производителей работ вчерашних инженеров-гидротехников высокой квалификации. Их изобретательность и опыт в какой-то мере позволили компенсировать нехватку нужных механизмов, а также неумение бойцов инженерных -подразделений выполнять монтажные, плотницкие и другие специальные работы.

Строительством пирсов в Аркадии руководил Анатолий Сергеевич Цигуров, помогал ему военинженер И. М. Рабинович. Работы велись в основном вручную. Правда, время от времени приходил паровой копёр, использовавшийся для забивки свай. Но погода в те дни стояла штормовая, и копёр в основном простаивал без дела. Сваи все больше забивались при помощи так называемого “аэроплана” — приспособления, приводимого в действие вручную. Сил для этого требовалось ой как много!

На Золотом берегу под началом военинженеров А. Т. Павлова и Р. Б. Каменецкого работал батальон необученных бойцов. Лишь в одном взводе (им командовал старший сержант Верхолаз) имелись хорошие плотники. Павлов, Каменецкий и помогавшие им инженеры приложили много сил, чтобы сплотить молодых красноармейцев, [128] научить их в ходе работ строительному делу, приобщить их к опыту бойцов из взвода Верхолаза.

И в Аркадии и на Золотом берегу пирсы и подъездные пути к ним были построены меньше чем за две недели, что значительно перекрывало нормы мирного времени, рассчитанные на обученных людей, располагающих вбей необходимой техникой и занимающихся своим делом в мирной обстановке.

За успешное выполнение задания командования по строительству причалов полковник А. С. Цигуров и военинженер 2 ранга А. Т. Павлов были награждены орденами Красной Звезды. На третьем месяце войны этой награды удостаивали немногих...

В середине сентября, когда еще вовсю кипела работа в Аркадии и на Золотом берегу, я был вызван к Жукову вместе с комбригом В. П. Катровым — заместителем командующего ООР по военно-воздушным силам. В кабинете контр-адмирала уже находился Г. Д. Шишенин. “Видимо, речь пойдет об авиационном базировании”, — мелькнула мысль. И я не ошибся.

— Вот что, товарищи, — начал Гавриил Васильевич без предисловий, — нужно решать вопрос с аэродромом. У летчиков участились потери на земле, это никуда не годится. И мы будем виноваты, если не сумеем перенести аэродром в более безопасное место.

Действительно, за последние дни осложнилась обстановка в южном секторе, наши части вынуждены были отойти вдоль берега за Сухой лиман. Теперь враг начал обстреливать город и с юга. Снаряды залетали уже в район строящихся пирсов. Но еще больше доставалось нашему единственному 69-му истребительному авиаполку, базировавшемуся на пригородный аэродром. Куда ж его теперь переводить?

— Вроде есть на примете одно местечко, — с некоторым сомнением произнес Катров. — Не знаю, как с точки зрения инженеров...

— У четвертой станции Большого Фонтана, Жуков прикрыл глаза, видимо стараясь представить себе ту площадку: окрестности города он знал превосходно.

— М-да, — протянул он после паузы. — Ну что ж, отправляйтесь-ка сейчас с Аркадием Федоровичем на рекогносцировку, [129] а после обеда доложите. Я тут людей соберу, посоветуемся.

Газик повез нас по улицам, наименее подверженным артобстрелам, к Большефонтанской дороге. Думая о цели нашей поездки, я невольно вспоминал недавнюю строительную операцию, проведенную в районе нынешнего базирования самолетов, в результате которой удалось раньше установленного срока построить на аэродроме капониры, о том, как трудно далось нам это.

И вот теперь даже капониры не обеспечивали более или менее нормальной боевой деятельности авиаторов. Для нового аэродрома надо было найти такой участок, какой противник долго не смог бы обнаружить. А много ли сыщется таких мест почти в самом городе?..

Во всяком случае, ту площадку, к которой подвез меня Катров, я тут же забраковал. Но время, проведенное в Одессе, не прошло для меня даром. Я и сам уже неплохо знал город и его окраины,

— Проедем подальше, — предложил я комбригу, — там в районе военных лагерей может найтись что-нибудь подходящее.

Около 6-й станции Большого Фонтана мы свернули с дороги вправо и остановили машину. Здесь раскинулся небольшой пустырь, окруженный обезлюдевшими дачными домиками, густым кустарником и узловатыми старыми деревьями. Место было неприметное. Правда, пустырь оказался в буграх и рытвинах, что потребовало бы дополнительных затрат труда при устройстве летного поля. Но рассчитывать на что-либо лучшее не приходилось.

После обеда мы вновь вошли в кабинет командующего. Кроме Г. Д. Шишенина там был и член Военного совета бригадный комиссар И. И. Азаров.

— Ну, докладывайте о результатах, — предложил Гавриил Васильевич.

Мы рассказали о площадке, которая приглянулась обоим.

— Добро, — согласился командующий. — Сейчас подойдут представители гражданских властей, вот и договоримся обо всем.

И действительно, минут через пятнадцать к нам присоединились секретарь горкома Н. П. Гуревич и председатель горисполкома Б. П. Давиденко. Гавриил Васильевич поговорил с ними о местных новостях, а потом спросил без [130] обиняков:

— За какой срок население города смогло бы построить новый аэродром для наших соколов? Старый-то под огнем.

Гости Молча переглянулись — ответить на такой вопрос без подготовки было трудно.

— Ладно, не стоит гадать, — сказал Жуков. — Срок, в конце концов, продиктует сама обстановка. Максимум это декада. Желательно быстрее. Другого выхода нет. Посчитайте потребность в людях, в инструментах. Руководить работами будет товарищ Хренов. Подходящая площадка уже найдена.

Распростившись с гостями, Жуков напутствовал меня;

— Ну, Аркадий Федорович, ни пуха ни пера. Главное — управиться побыстрее и не раскрыть дислокацию аэродрома.

Предстоящая работа сама по себе была не особенно сложной. Трудоемкость задания и очень сжатые сроки — вот что вызывало озабоченность. Я тут же послал Фришмана осмотреть заброшенные дачи и дома отдыха в районе будущего аэродрома — именно там следовало разместить строителей, чтобы избежать потерь драгоценного времени на их ежедневную доставку к месту работы. Там же надо было разместить и кухни, дабы обеспечить людей горячим питанием.

Сомневаться в том, что противник обнаружит с воздуха ведущиеся работы, не приходилось. Важно было сделать так, чтобы он не догадался, какова их цель. И у меня созрело решение начать одновременно постройку ложного аэродрома — более заметного с воздуха и более похожего на настоящий, чем тот, который мы намеревались создать. Это, конечно, требовало дополнительных затрат и труда и сил, но игра стоила свеч. Только обеспечив скрытность передислокации авиаполка, мы могли получить ожидаемый тактический выигрыш.

После полуторачасовой поездки по окраинам я остановил выбор на городском стрельбище — большой, открытой площадке, безусловно хорошо заметной с воздуха. Затем направился к Борису Павловичу Давиденко. С ним мы окончательно договорились о необходимом количестве людей, о снабжении их лопатами, обеспечении питанием и о различных организационных вопросах.

— Учтите, — предупредил Борис Павлович, — на этот раз работать будут исключительно женщины. Иных сил у нас уже нет. [131]

За два дня городские организации мобилизовали двадцать тысяч трудоспособных женщин. Комиссаром этой ударной стройки была назначена секретарь горисполкома Ася Борисовна Фишман.

Работы велись в исключительно высоком темпе и не прекращались даже во время бомбежек. С болью вспоминаю об убитых и раненых — избежать потерь не удалось.

Ложный аэродром, на строительство которого отвлекалась примерно десятая часть сил (о его истинном назначении, разумеется, никто не знал), был готов через пять дней. Настоящий аэродром — через неделю. Дома и деревья, окружавшие его, оставили в сохранности — они служили хорошей маскировкой. Самолеты под камуфляжными сетками стояли между дачами. Правда, взлетать и садиться приходилось в одном направлении, на бреющем. Но одесских асов это не смущало. Зато мы добились главного: ложный аэродром не раз подвергался бомбежкам и артобстрелам, а на боевой не упало ни одной бомбы.

18 сентября, раньше срока, названного в телеграмме Ставки, в Одессу начала прибывать обещанная подмога. Это были части 157-й стрелковой кадровой, полностью укомплектованной дивизии. Переправлялась она из Новороссийска. Благодаря маскировочным мерам противник так и не узнал, сколь сильное подкрепление мы получили.

За неделю до этого у нас побывал командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. Он сообщил командованию района, что по указанию наркома ВМФ разрабатывается план десантной операции, имеющей целью облегчить положение защитников Одессы. В тылу врага, к северо-востоку от города, около деревни Григорьевки предполагалось высадить полк морской пехоты. Оттуда он должен был прорваться на соединение с войсками восточного сектора. Это открывало возможность расширить обороняемый плацдарм, улучшить оперативную обстановку, избавить город и порт от обстрелов, ведущихся с северо-востока.

Наибольшему успеху десанта более всего мог способствовать встречный удар со стороны плацдарма. Но в тот момент, когда у нас находился Октябрьский, об этом не приходилось и мечтать — в пору было удержаться на [132] занимаемом рубеже. А вот чуть позже такая возможность у нас появилась.

Десант был намечен на 22 сентября. К этому времени свежей дивизии предстояло занять исходные позиции для атаки.

События развивались по плану, разработанному штабами ООР и армии. Враг не обнаружил наших приготовлений.

В ночь на двадцать второе крейсера “Красный Кавказ” и “Красный Крым” высадили морской полк, удар которого застал неприятеля врасплох. В 8 часов утра началась артподготовка с плацдарма, после чего две дивизии из восточного сектора — 421-я и вновь прибывшая — пошли в атаку.

Успех превзошел все ожидания. К исходу дня части Приморской армии встретились с десантниками. Две румынские дивизии были разгромлены. Войска восточного сектора заняли оборону на новых рубежах. Площадь плацдарма увеличилась почти на 120 квадратных километров. Было захвачено около сорока орудий, более двух тысяч винтовок, шесть танков, боеприпасы и другое военное снаряжение.

Но главное, пожалуй, заключалось в том огромном подъеме, который испытали защитники Одессы. Ведь это был первый, и к тому же успешный, контрудар, нанесенный осажденным гарнизоном. Крепость показала себя способной не только стойко обороняться против многократно превосходящих сил врага, но и победно атаковать.

И, наверное, каждый, кто находился на плацдарме, думал в те дни: теперь дело пойдет к лучшему, на очереди за восточным — остальные сектора...

Приказ, которого не ждали. — Эвакуацию начать немедленно! — Маскировка — залог успеха. — Смена командарма. — Совещание в штабе. — Командировка в Севастополь. — “Сюрпризы” оккупантам. — Позывные мести

Очередной удар был намечен в южном секторе. Назначался он на 2 октября. Но тут произошли события, решительно [133] вторгшиеся в наши планы борьбы за расширение одесского плацдарма.

29 сентября Военный совет Черноморского флота обратился в Ставку с предложением оставить Одессу. Предложение было продиктовано крайне неблагоприятной обстановкой, сложившейся на юге.

Войска недавно сформированной 51-й отдельной армии, перед которой ставилась задача не допустить противника в Крым, с 24 сентября вступили в ожесточенные бои на Перекопском и Чонгарском перешейках. 11-я немецкая армия, против которой они оборонялись, превосходила их не только боевым опытом, но и численностью, а главное, количеством артиллерии и авиации. Как ни мужественно сражались наши бойцы, на пятые сутки, не выдержав напора, они оставили Перекоп и отошли на Ишуньские позиции, за которыми простирались ровные, как стол, лишенные естественных преград просторы степного Крыма. И хотя позиции эти были укреплены слабо, врага, понесшего большие потери во время наступления, удалось остановить.

В таких условиях Одесса утрачивала роль компресса, оттягивавшего силы неприятеля. Закаленные в боях части Приморской армии были куда нужнее под Ишунью, чем под Одессой.

Не менее важным являлось и другое обстоятельство. Осажденная крепость могла оставаться неприступной для врага, пока ее питала своими соками Большая земля. Опасность, грозившая Севастополю, в не меньшей мере грозила и Одессе. Потеря единственной внешней коммуникации была для сил ООР равнозначна гибели — героической, но теперь уже почти бесполезной.

Именно этими здравыми соображениями и обосновало командование флота свое предложение об эвакуации войск из Одессы. Ставка согласилась с такой оценкой обстановки, и на следующий день из Москвы в Севастополь пришла соответствующая директива. Обо всем этом мы узнали в ночь на 1 октября.

Я уже спал, когда в дверь моей крошечной комнатки в подземном КП постучал кто-то из дежурных:

— Товарищ генерал, вас приглашают к командующему. Срочное заседание Военного совета...

Первыми, кого я увидел в кабинете командующего, были заместитель наркома ВМФ вице-адмирал Г. И. Левченко и начальник оперативного отдела штаба Черноморского [134] флота, знакомый мне по Одессе капитан 2 ранга О. С. Жуковский. Тут же находились Г. Д. Шишенин, Г. П. Софронов, И. Д. Кулешов, члены Военного совета Ф. Н. Воронин и И. И. Азаров.

Вскоре подошел А. Г. Колыбанов, и Г. В. Жуков открыл заседание, предоставив слово заместителю наркома. Гордей Иванович Левченко достал из пакета бумагу и глуховатым голосом произнес:

— Товарищи, сейчас я прочитаю директиву Ставки Верховного Главнокомандования:

В кабинете воцарилась мертвая тишина. В нее размеренно падали слова:

— <“Храбро и честно выполнившим свою задачу бойцам и командирам Одесского оборонительного района, в кратчайший срок эвакуироваться из Одесского района на Крымский полуостров... Командующему ЧФ и командующему ООР составить план вывода войск из боя, их прикрытия и перевозки, при этом особенное внимание обратить на упорное удержание обоих флангов до окончания эвакуации... Командующему ООР все вооружение, имущество и заводы, которые не представляется возможным эвакуировать, а также связь и радиостанции обязательно уничтожить, выделив ответственных для этого лиц... ”

Левченко кончил читать, и тишина будто взорвалась.

— Это невозможно! Тут какое-то недоразумение! — вскричал поднявшийся с места Колыбанов.

— Да как же так? — вторил ему Кулешов. — Мы сейчас сильнее, чем когда-либо!.. Надо доложить в Москву!..

Выждав, когда снова наступит тишина, Левченко сказал:

— Ваши чувства, товарищи, мне понятны. Но приказы Ставки не обсуждают. Директива эта точно отвечает положению на фронтах. Думайте над тем, как лучше выполнить приказ. Транспорты за первым эшелоном эвакуируемых прибудут завтра ночью. Так что давайте послушаем капитана второго ранга Жуковского и устроим [135] перерыв. А утром соберемся и обсудим конкретные предложения но эвакуации.

Жуковский доложил, сколько судов прибудет завтра ночью. Сообщил он также о предварительных расчетах штаба флота по отправке транспортов в последующие дни, вплоть до 20 октября. После этого мы разошлись.

Сообщение Левченко потрясло нас. Чего-чего, а такого поворота событий никто не ожидал. Можно ли было предвидеть их в той обстановке? Конечно, командиры и начальники, причастные к руководству обороной, имели представление о ходе борьбы на юге. Маршал Советского Союза Н. И. Крылов в своих воспоминаниях отмечает, что для него решение Ставки не оказалось неожиданным. Но едва ли то же самое смогли бы сказать о себе все те, кто присутствовал на заседании Военного совета, — я был очевидцем их реакции на выступление Левченко. Сам я испытывал то же, что остальные, хотя в силу случая мое представление об обстановке было, пожалуй, несколько полнее: дело в том, что в сентябре я побывал в Севастополе.

Как упоминалось в предыдущей главе, Одессу посетил командующий Черноморским флотом, чтобы обусловить действия, связанные с намечавшейся высадкой десанта у Григорьевки. После заседания Военного совета, на котором обсуждался этот вопрос, он и предложил мне отправиться с ним в главную базу. До этого, еще в конце августа, у нас впервые побывал О. С. Жуковский. Сравнив возводимые в городе укрепления с теми, что строились в Севастополе, он пришел к заключению, что многое у них делается кустарно, о чем и доложил по возвращении командованию. Тогда-то Ф. С. Октябрьский и попросил, чтобы я ознакомился с оборонительным строительством на месте и помог советом флотским инженерам.

Пробыл я в Севастополе три дня. Осмотрел и баррикады на улицах, и рубежи на подступах к городу. Действительно, многое, очень многое делалось не так, как надо, без учета реальных боевых возможностей противника.

Конечно, среди флотских инженеров были прекрасные фортификаторы — созданные ими стационарные береговые батареи являли собой чудо строительного искусства. Но полевая фортификация требовала не только умения строить, но и четких представлений о тактике сухопутных войск. А в этом моряки, естественно, были не сильны. [136] Их час сражаться на суше еще не пробил, опыта недоставало. Словом, мне было что порекомендовать своим флотским коллегам — и по устройству заграждений, и по взаиморасположению противотанковых рвов и огневых позиций, и по многим другим вопросам. Они быстро схватывали суть дела.

А у меня пребывание на Большой земле оставило тревожное ощущение. Севастополь всерьез готовился к осаде. И то, что я услышал там о 51-й армии, сформированной из малообученных бойцов и не имевших боевого опыта командиров, наводило на мысль об уязвимости Крыма, Севастополя, а стало быть, и Одессы. Но, как всегда бывает в таких случаях, хотелось верить в лучшее...

Да, я тоже не ожидал приказа оставить Одессу. По крайней мере сейчас, когда дела на плацдарме складывались так удачно. Умом принимал такую возможность, но сердцем...

После совещания в комнату за мной проследовал Жуковский. Мы присели за рабочий стол. Помолчали.

— Все думаю, товарищ генерал, — первым нарушил тишину мой гость, — как уходить-то будем?

— Успех дела должна решить оперативная маскировка, — ответил я, — и организованность. О наших намерениях врагу неизвестно. Он ждет контрударов, а прямого наблюдения за городом вести не может. Инициатива на нашей стороне. Мы должны показать ему, что готовимся задержаться здесь на всю зиму.

— Вот я и думал: надо обязательно подбросить ему солидную дезу (так в разговорах именовалась дезинформация).

— Верно. Но это только часть дела. Подготовку к зиме следует развернуть во всем комплексе, чтобы не возникло никакого подозрения...

Так в разговоре постепенно уточнялся и прорисовывался план оперативной маскировки, в претворении которого не последняя роль принадлежала инженерным войскам.

Утром возобновилось заседание Военного совета. Атмосфера на нем была уже иной. С мыслью об оставлении плацдарма свыклись, чувство внутреннего протеста улеглось, и каждый теперь думал о том, как лучше, изобретательнее, [137] с наименьшими потерями выполнить поставленную задачу.

Первыми решили эвакуировать части наиболее свежей и полнокровной 157-й дивизии. Ее прибытие было ценным дополнением для 51-й армии. И хотя отвод этих частей с позиций резко снижал возможности наступления в южном секторе, контрудар, назначенный на 2 октября, не отменили. Правда, цели перед наступающими ставились более скромные.

Г. П. Софронов доложил вариант плана эвакуации Одессы и отхода войск с рубежей, наскоро составленный оперативным отделом штаба армии. С 1 по 7 октября в Севастополь переправлялась 157-я дивизия. Одновременно начинали вывозиться тылы, работники гражданских учреждений и организаций, рабочие городских предприятий и порта. Их эвакуацию намечалось завершить к 15 октября. Следующие трое суток отводились на отправку вспомогательных и обеспечивающих частей района. И наконец, в ночь на 19 и на 20 октября планировался последовательный отход боевых частей ООР двумя эшелонами под прикрытием бомбовых ударов флотской авиации, огня корабельной, береговой и зенитной артиллерии.

Тут же были определены сферы ответственности каждого. Я, например, должен был отвечать за организацию и материально-техническое обеспечение минирования, устройства заграждений и разрушений, уничтожение имущества заводов, всех средств связи, подвижного состава железной дороги, порта и других имеющих военное значение объектов, а также за подготовку отрядов заграждения для прикрытия выхода из боя и отвода войск с оборонительных рубежей,

Г. В. Жуков предложил создать комиссию для технического руководства эвакуацией. Включить в нее решили представителей штабов ООР и армии, тыла армии и тыла базы, управления порта и военного коменданта порта, областных и городских организаций. Комиссия должна была ежедневно, получив извещение штаба флота о прибытии транспортов, составлять план подачи судов и размещения на них эвакуируемых людей и грузов.

Заседание близилось к концу, когда вошел дежурный по связи и доложил Левченко о поступлении двух телеграмм из Москвы. Одна была от наркома ВМФ адмирала Н. Г. Кузнецова, другая — от начальника Главного политического [138] управления ВМФ армейского комиссара 2 ранга И. В. Рогова. Адресовались они Военным советам Черноморского флота и Одесского оборонительного района.

Вице-адмирал огласил текст. Содержание телеграмм было сходным. Они требовали не повторить при эвакуации войск из Одессы ошибок, допущенных во время эвакуации Таллина, обеспечив прежде всего скрытность всех действий. Для этого рекомендовалось перед уходом последнего эшелона нанести противнику сильный удар, создав видимость наступления и тем самым заставив его заняться приведением себя в порядок. Все военные объекты предлагалось заранее подготовить к взрыву и поджогу,

В заключение Гордей Иванович Левченко напомнил, что о директиве Ставки и предстоящей эвакуации, по крайней мере сейчас, на первом этапе, должен знать лишь самый узкий круг лиц руководящего состава и исполнителей; в этот круг не входили даже командиры соединений. Объяснение всему происходящему рекомендовалось давать такое: полученное нами подкрепление сыграло свою роль, теперь оно потребовалось на другом участке фронта. Всю подготовку к оставлению плацдарма войсками было приказано проводить с использованием мер оперативной маскировки и учетом соображений, высказанных на сей счет Жуковским и Хреновым.

Быстро разошлись мы по своим рабочим местам — дел у каждого было по горло.

В ночь на 2 октября первый из уходящих полков 157-й дивизии погрузился на транспорта. А утром в 9. 40 в южном секторе раздался артиллерийский гром, предшествующий наступлению. В артподготовке принимал участие дивизион гвардейских минометов, прибывший на плацдарм 23 сентября и успевший показать себя во время наступления в восточном секторе. Новое оружие (слово “катюша” тогда еще не заняло прочного места в военном лексиконе) давало чрезвычайно мощный боевой эффект.

В 10. 00 поднялись в атаку полки Чапаевской дивизии и один из оставшихся еще полков 157-й. Рванулся вперед танковый батальон, состоявший почти целиком из боевых машин марки “НИ”... Наступавшие достигли намеченных рубежей, но задача удержать их теперь уже не ставилась. Через день наступавшие были вынуждены отойти. [139] Однако цель удара — та новая цель, которая вытекала из задачи скрыть начавшуюся эвакуацию, была достигнута. Враг воспринял наши намерения всерьез и пополнил силы, противостоявшие войскам южного сектора, свежей дивизией.

В руководстве наступательными действиями в южном секторе не принимал участия Георгий Павлович Софронов. Накануне ночью его свалил тяжелый приступ грудной жабы, как говорили тогда, или инфаркт миокарда, как сказали бы сейчас. Командарм полностью и надолго выбыл из строя. Полноценную замену ему в тех условиях можно было найти только среди своих, находившихся на плацдарме генералов, знавших все и вся. И Военный совет ООР остановил свой выбор на генерал-майоре И. Е. Петрове, командовавшем Чапаевской дивизией и возглавившем войска южного сектора. 5 октября он принял Приморскую армию, а Г. П. Софронова пришлось отправив на Большую землю.

Иван Ефимович Петров был первым из генералов Приморской армии, с которым я встретился на пути из Николаева в Одессу. Тогда он командовал кавдивизией. До этого мы виделись несколько раз в штабе Южною фронта. Внешность у него была запоминающаяся. Рослый, подтянутый, худощавое лицо со щеточкой усов и неизменное пенсне, уже тогда выглядевшее архаичным. В его облике сочетались черты военного служаки и старого интеллигента. И это было не только внешнее впечатление.

Студент архитектурного класса Строгановского училища, Иван Петров попал в юнкера по призыву в 1916 году. Революцию встретил подпоручиком. И сразу решил, что ему, сыну сапожника, с ней по пути. Пошел в Красную Армию, вступил в партию большевиков. Во время гражданской войны командовал бригадой в 11-й кавдивизии. Война затянулась для него до тридцатых годов — дивизия была направлена в Среднюю Азию, где вела борьбу с басмачами. С этими местами еще долго была связана служба Петрова — в Ташкенте он несколько лет возглавлял пехотное училище. И все эти годы упорно занимался самообразованием. Превосходно знал историю военною искусства, артиллерию, инженерное дело.

Исключительно простой и естественный в поведении, Иван Ефимович был храбр, как бывает храбр человек, чуждый бравады. Он принадлежал к числу командиров-непосед, которые не засиживаются в штабе, стремятся [140] быть в войсках, все видеть своими глазами, оперативно вмешиваться в ход событий. Случалось, его журили за то, что без нужды лезет под огонь. Но он только пожимал плечами: по-другому, мол, командовать не умею, уж как получается... А получалось у него хорошо.

Таким был командующий, который встал во главе Приморской. Он сразу взял управление в свои руки. И мы ощутили, что замена Софронову найдена вполне достойная.

... О. С. Жуковский позаботился, чтобы флотская разведка “помогла” противнику раздобыть наши “секретные” документы. Из них явствовало, что в Одессу начинают прибывать свежие части, чтобы помочь Приморской армии держать оборону до весны. И враг не замедлил отреагировать: его авиация интересовалась только транспортами, шедшими к нам, а на уходящие в Севастополь внимания не обращалось. Впрочем, они снимались со швартовов ночью и к рассвету успевали достичь Каркинитского залива, где попадали уже в зону прикрытия истребительной авиации флота.

По нашему заказу на палубы судов, следовавших в Одессу, грузились крупные тюки и металлические печурки, используемые для обогрева временного жилья. Все это было заметно, очень хорошо заметно даже издали. Разгружались транспорты днем, так что от вражеских лазутчиков (а они, по нашим предположениям, имелись в городе) не могло укрыться, какого характера груз прибыл в Одессу.

В войсках распространялись памятки по подготовке к зиме. Велась усиленная заготовка овощей. Бойцам выдавалось зимнее обмундирование. Саперы приступили к строительству утепленных землянок по всему фронту. Это был их непосредственный вклад в работу по дезинформации противника. Но главная задача инженерных войск в эту пору состояла в другом. И выполнялась она в глубокой тайне: мы готовились осуществлять взрывы.

При помощи взрывов предстояло в первую очередь уничтожить военно-промышленные объекты: портовые сооружения, электростанции, не поддающееся транспортировке заводское оборудование — словом, все, что мог бы с пользой употребить для собственных хозяйственных нужд противник. Готовились также взрывы чисто военных объектов — командных пунктов, блокгаузов, капониров, радиостанций, береговых батарей. По утвержденному [141] мною плану в дополнение к уже имевшимся ставились взрывные заграждения на оборонительных рубежах и фронтовых дорогах, а также на подходах к городу и в самом городе. Назначение этих заграждений было тактическим — прикрыть отход наших частей с передовой, С гой же тактической целью готовилась к взрыву дамба Хаджибейского лимана, вода из которого, затопив часть Пересыпи, создавала бы препятствие на пути в город с северо-востока. И наконец, совершенно секретно велась подготовка к диверсионным взрывам. Об этом стоит рассказать особо.

В первые дни октября нам стало известно об очередной фальшивке противника, видимо болезненно переживавшего неудачи под Одессой, которые не могли не отразиться на престиже его армии среди населения. В передаче из Бухареста, перехваченной нашими радистами, сообщалось (и уже не впервой!), что Одесса пала. На этот раз в радиостудии был разыгран целый спектакль. Диктор рассказывал о подробностях “взятия” города, о том, как гостеприимно встречают одесситы “доблестных воинов генерала Иона Антонеску”. Называют улицы и площади, на которых победителям подносили хлеб-соль и цветы.

Передача вызвала не только смех. Она навела нас на мысль, что сценарий этого фарса, по-видимому, основан на заранее разработанном плане вступления вражеских войск в город и размещения в Одессе штабов и административных органов. Из неумной пропагандистской акции противника мы старались почерпнуть полезную информацию. Тогда, пожалуй, и возникла мысль подготовить фашистам минные “сюрпризы” с прицельной точностью. А коли мысль работала в определенном направлении, то не прошел мимо нее и другой факт этого же плана.

Дня через два или три после радиопередачи в плен был захвачен румынский офицер, у которого имелось при себе инструктивное письмо командования армии. В письме указывалось, по каким улицам будут проходить войска после взятия Одессы, где и как они разместятся. В частности, там отмечалось, что в здании управления НКВД по Марзлиевской улице (ныне улица Энгельса) расположится румынское командование и его штаб.

Мы взяли на заметку эти факты, и адрес главного “сюрприза” определился окончательно. [142] В Одесском округе был отдельный радиотехнический взвод 82-ю инженерного батальона, на вооружении которого состояла техника, предназначенная для взрывов на расстоянии. Этот батальон, которым командовал капитан Е. М. Пирус, влился в Приморскую армию и принимай участие в боях. Понятно, что радиотехнический взвод до сих пор не использовался по назначению. И вот теперь пришло время предоставить слово радиотелефугасу — объект для него появился вполне подходящий.

Минирование дома на Марзлиевской я поручил организовать Г. П. Кедринскому. Задание было совершенно; секретным, и знать о нем могли лишь исполнители. Для начала решил вместе с Гавриилом Павловичем осмотрев подвал, где предстояло заложить заряд.

Когда мы вылезли из газика у дома НКВД, нас встретили два вахтера и комендант.

— По решению командования района, — сказал я, в этом здании будет размещено управление военно-полевого строительства. А в подвалах — мастерские по ремонту передвижных электростанций. Вот разрешение на осмотр, — и я предъявил документ.

Чтобы все выглядело естественно, мы поднялись на чердак, затем прошлись по верхним этажам, Оттуда спустились вниз. В подвальном помещении стояла старая, покрытая пылью мебель. Углы затягивала паутина. Но не это интересовало нас. Мы установили, что пол выложен цементными плитами, что высота до потолка — два с половиной метра. От коменданта узнали, что на первом этаже над нами находится его кабинет, а также кабинет дежурного по управлению, приемная и радиоузел. На втором и третьем этажах — кабинет начальника управления, зал заседаний, служебные комнаты сотрудников,

— Здание хорошее, недавно ремонт делали, — говорил комендант после осмотра. — Только в подвалах грязновато. Вы уж извините, товарищ генерал, руки не доходят.

— Дом нам подойдет, — отвечал я, — А за подвалы не беспокойтесь, сейчас не до уборок. Война.

Кедринский разработал детальный план минирования! С ним мы ознакомили капитана Пируса.

— Взрыв произойдет, если наши войска в случае необходимости оставят город, — сказал я ему, — Операция совершенно секретная. Кого рекомендуете привлечь к работе? [143]

— Младших лейтенантов Павлова и Шепеля, — уверенно ответил он. — Люди серьезные и знающие, в этом году окончили училище.

Для непосредственной работы в подвале была скомплектована команда из шести человек. Саперы И. Антонов, В. Иванов, К. Маралов, А. Салов, М. Сотов и М. Чеканов приступили к работе. Каждое утро к дому на Марзлиевской подъезжал грузовик, за рулем которого сидел разбитной сержант Ремизов,

— Братцы! — кричал он, — Принимай материал, оборудование,

А потом дотошно расспрашивал саперов, которые появлялись из подвала, о том, как ждут дела, и неизменно укорял их:

— Нехорошо, братцы! Ремонтик пустяковый, а вы возитесь уже два дня.

Бойцы выгружали из кузова тяжелые мешки, а веселый сержант подбадривал:

— Принимай цемент — высший сорт, растворчик выйдет жирный, как домашний борщ!

В подвале выкопали котлован. Землю вывозили ночью в тех же мешках, в которых привозили тол. Взрывчатка была заложена в котлован, в ниши, выбранные по двум углам здания выше цокольной части, в вентиляционные каналы, проходившие в стенах. Всего уложили около трех тонн тола. Запальную шашку тщательно залили стеарином, чтобы предохранить от сырости капсюль-детонатор. Конец детонатора прикрепили к клемме специального радиоприбора, дублирующий комплект которого, настроенный на такую же волну, оставался у нас. Для надежности к радиоприбору подключили две стокилограммовые бомбы (их удалось завести под колонны в вестибюле). Вместе с радиоаппаратурой установили мины на неизвлекаемостъ — на случай, если вражеские саперы вздумают поднять в подвале плиты пола.

С особой тщательностью соблюдали маскировку — не тронули даже паутины по углам. Штукатуры и плотники устранили следы работ, И наконец, последний штрих наложил Кедринский, приказавший красноармейцу Окорочкову, который не знал о грозной начинке подвала, поставить там обычные мины. На них должны были наткнуться неприятельские минеры, которым прикажут обследовать подвал... [144]

Оставили мы также “сюрпризы” с часовыми механизмами в порту, на аэродроме и на некоторых других объектах.

Эффект взрыва на Марзлиевской всецело зависел от удачно выбранного момента. Ведь важно было не просто разрушить фашистский штаб, а нанести наиболее чувствительный урон командной верхушке неприятеля. Для этого в оккупированном городе необходим был верный глаз. Человек, способный узнать, когда в штабе состоится какое-либо крупное сборище, и своевременно сообщить об этом на Большую землю, уже находился в Одессе...

Дня через три или четыре после вступления Петрова в должность командарма меня разыскали в порту и передали, что Иван Ефимович хочет незамедлительно повидаться со мной. Я тут же поехал на КП.

— Хорошо, что вас быстро нашли, Аркадий Федорович, — дружелюбно встретил меня командующий. — Есть очень важное дело. Сейчас поедем в Нерубайское. — Заметив мое удивление, он добавил: — Подробности — в машине.

Мы тут же двинулись в путь, к старому селу, раскинувшемуся в степи, в двенадцати километрах от города. По преданию, здесь когда-то селились старики запорожцы, которым тяжела стала сабля и не под силу было рубать врагов. Отсюда и название — Нерубайское.

— Предстоит нам встреча с одним человеком, — сказал Иван Ефимович, едва мы отъехали от КП. — Фамилия его Бадаев. Она вам что-нибудь говорит?

— Достаточно много. Он знакомил меня с катакомбами.

— Ну и прекрасно. Обсудим с ним ряд вопросов...

Еще в августе я доложил в Москву, что в Одессе нет планов катакомб и что местные руководители не могут найти человека, который свободно ориентировался бы в этом большом подземном городе. А мне для инженерного обеспечения обороны нужны были позарез данные о катакомбах. На доклад отреагировали быстро. Через несколько дней ко мне зашел молодой человек в гражданской одежде и отрекомендовался Владимиром Александровичем Бадаевым, капитаном госбезопасности (позже, когда был опубликован Указ о посмертном присвоении ему звания Героя Советского Союза, я узнал, что его настоящая фамилия — Молодцов). Бадаев прибыл из Москвы в качестве [145] уполномоченного НКВД. С ним прилетели два бывших одессита, знавшие подземный город как свои пять пальцев.

Вчетвером мы вдоль и поперек излазили катакомбы, после чего я вычертил их подробный план. На прощание Бадаев намекнул, что если возникнут вопросы, связанные с использованием имеющегося в моем распоряжении диверсионного оружия, то я должен буду связаться с ним. Из этого нетрудно было заключить, что в случае нашего ухода из Одессы он останется здесь для подпольной работы.

Петров, вступив в командование армией, получил, как я представляю себе, документы, из которых явствовало, что к делам будущего подполья и технического обеспечения диверсий во вражеском тылу имеют отношение Бадаев и Хренов. Видимо, потому он пригласил меня на эту встречу, опередив мое намерение связаться с уполномоченным НКВД...

Вскоре мы подъехали к селу. Смеркалось. Небо обжигало зарево пожаров. Петров приказал шоферу остановить машину.

— Ну что, прогуляемся, Аркадий Федорович? Вечер-то какой!

Не прошли мы и полусотни метров, как из темноты возникла человеческая фигура. Я сразу узнал Бадаева. Одет он был в гимнастерку, ладно облегавшую широкую грудь, шаровары, заправленные в сапоги. Мы обменялись крепкими рукопожатиями и тут же приступили к разговору. Петров передал капитану код, договорились, как будет налажена радиосвязь. Я рассказал, где будут производиться взрывы в целях прикрытия отхода наших войск. Посоветовал, как лучше снабдить подпольщиков минами.

— И что самое важное для нас, — сказал я капитану, — это узнать день и час, когда в штабе на Марзлиевской состоится какое-нибудь большое совещание с участием генералитета. Сообщение об этом нам надо получить хотя бы за полдня до его начала.

Разговор наш занял не более получаса. Бадаев исчез так же внезапно, как и появился, — будто растворился во мраке,

Первоначальный план эвакуации после доработки и детализации был утвержден Военным советом ООР 4 октября. [146] Каждый день в него вносились диктуемые обстановкой коррективы. И с каждым днем приближался мучительно-тревожный финал: вывод двумя эшелонами войск с занимаемых ими позиций. Как сделать эго, избежав прорыва противника через оборонительные рубежи и преследования по пятам, никто до конца не представлял.

А обстановка меж тем осложнялась. У нас уже не было 157-й дивизии, гаубичного полка и 69-го авиаполка, перелетевшего в Крым. Враг же, как установила разведка, пополнил свои войска одной танковой и тремя пехотными дивизиями. Удерживать позиции становилось все труднее. Тем более что нам приходилось беречь силы: они нужны были в Крыму.

8 октября Г. Д. Шишенин по поручению командующего ООР созвал совещание руководящего состава. Присутствовали на нем контр-адмирал И. Д. Кулешов, полковник Н. И. Крылов, исполнявший обязанности начальника штаба армии, полковник А. М. Аганичев, представлявший оперативную группу штаба ООР, и я. Возможно, среди участников были и другие лица — не помню, записи же ” тех лет сохранили лишь эти фамилии.

Вопрос обсуждался все тот же: о завершении эвакуации. Сообщение сделал Николай Иванович Крылов. Он не скрывал предстоящих трудностей. Все мы тоже высказали опасение, что отвод с позиций двух дивизий первого эшелона позволит противнику разгадать наши намерения. Последствия этого нетрудно было предвидеть: враг, очевидно, выйдет на Пересыпь и в район Большого Фонтана, и тогда места посадки войск на транспорты окажутся под огнем не только артиллерии, но и минометов. Все это в лучшем случае приведет к большим потерям в людях, технике и судах, в худшем — еще и к полному разгрому частей второго эшелона.

Они и определили характер дальнейшего обсуждения. Было решено отвести войска и посадить их на транспорты одновременно, для чего накануне имитировать повышенную боевую активность и по возможности сократить срок завершения эвакуации.

Закрывая совещание, Гавриил Данилович Шишенин сказал, что штаб учтет все замечания и предложения и доложит их Военному совету. [147] События заставляли торопиться с принятием нового варианта плана эвакуации. 9 октября противник начал наступление по всему фронту, отразить которое удалось с немалым трудом. На некоторых участках он сумел потеснить наши части. Военный совет решил отводить войска одним эшелоном, причем не 19 и не 20, а 16 октября. Но вопрос этот, конечно, требовалось согласовать с командованием Черноморского флота. Примет ли оно наш план? Сумеет ли сосредоточить в Одессе необходимое для перевозки всех войск количество судов?

В ответ на нашу радиограмму Севастополь выразил сомнение в реальности задуманного. Однако штаб не прекращал дальнейшей разработки и детализации нового варианта.

Рано утром 10 октября Фришман передал мне просьбу Жукова срочно зайти к нему.

С Жуковым в последнее время мы виделись по нескольку раз в день — много было дел, которые требовали совместного решения. Он выглядел очень усталым, осунулся, кожа на лице потемнела, под глазами набухли мешки. Гавриил Васильевич производил впечатление человека, который провел бессонную ночь.

— Присаживайтесь, Аркадий Федорович, — предложил он. — Хочу поговорить с вами о нашей главной задаче. В чем она состоит на сегодня? Убедить Севастополь в реальности нового плана эвакуации. По радио договориться трудно, нужно кому-то идти туда. Военный совет решил поручить эту миссию вам.

Я быстро прикинул, в каком состоянии находились подведомственные мне дела и не помешает ли мое отсутствие их благополучному завершению. Подробный план инженерного обеспечения отхода и эвакуации войск, разработанный под моим руководством Кедринским, был уже утвержден и начал осуществляться. В том, что Кедринский, оставшись за меня, обеспечит его пунктуальное исполнение, сомневаться не приходилось.

— Сегодня ночью. Документы получите через час. “Детали обговорим после обеда...

В сумерках газик подвез нас с Фришманом в порт.

— До встречи в Севастополе, Сережа! — простились мы с водителем Артамоновым.

Поднялись на борт малого охотника. Через минуту взревели моторы... [148]

На рассвете впереди по курсу открылся вход в Севастопольскую бухту. Справа вдали белели дома, слева виднелась серая приземистая стена Константиновского равелина. На крохотной мачте катера взвились позывные, и буксир незамедлительно развел боны, пропуская нас на внутренний рейд.

Командир Севастопольского ОВРа (охраны водного района) контр-адмирал В. Г. Фадеев, следуя традициям флотского гостеприимства, не согласился отпустить меня, пока не накормил завтраком. После этого меня доставили на флагманский командный пункт к вице-адмиралу Ф. С. Октябрьскому.

Филипп Сергеевич внимательно выслушал мои доводы в пользу пересмотра плана эвакуации. Но с принятием решения не торопился. Слишком ответственным было дело, слишком дорогой ценой пришлось бы расплачиваться за ошибку. Да и перестроить все графики движения транспортов к Одессе и их авиационного прикрытия, надо думать, было непросто.

— Обсудите ваше предложение с Иваном Дмитриевичем, — сказал он в заключение, — Я должен знать мнение своего штаба.

Я тут же направился к начальнику штаба И. Д. Елисееву. В нашем разговоре участвовали член Военного совета флота дивизионный комиссар Н. М. Кулаков и О. С. Жуковский, на рукавах которого уже появились широкие нашивки капитана 1 ранга. Надо сказать, в штабе я встретил больше сочувствия. Вопрос, связанный с сосредоточением в Одессе необходимого количества судов и авиационным прикрытием перехода, товарищи считали возможным урегулировать. Беспокоило их лишь организационное обеспечение одновременного отвода войск. Не обернется ли это критическими потерями в людях и кораблях?

Я привел необходимые выкладки. Они произвели впечатление, и мы вместе направились к командующему.

— Вот что, — выслушав нас, сказал Октябрьский. — Пускай-ка завтра Николай Михайлович, — он кивнул в сторону Кулакова, — отправится в Одессу, ознакомится с обстановкой на месте и доложит Военному совету, какова готовность к эвакуации. Тогда и примем окончательное решение. А штаб пусть, не откладывая, принимается за проработку нового варианта.

На следующий день Кулаков с группой артиллеристов, [149] на которых возлагалось составление плана огневого обеспечения эвакуации корабельной артиллерией, вышел в направлении Одессы. В ночь на 13 октября он был на месте. Накануне Военный совет ООР уже утвердил все документы, определяющие порядок одновременного отвода войск с позиций и погрузки на суда. В тот же день от Кулакова на имя Октябрьского пришла радиограмма, в которой сообщалось, что командование и штабы ООР, Приморской армии и Одесской военно-морской базы проделали большую организационную работу и предусмотрели все меры по обеспечению эвакуации войск.

Командующий флотом утвердил решение: отвод войск и посадку их на суда произвести одним эшелоном в ночь на 16 октября.

Не буду рассказывать о том, свидетелем чему я не был: как саперы под руководством Г. П. Кедринского прикрывали отход войск, как в последний момент была взорвана дамба Хаджибейского лимана и многие другие сооружения, как сталкивали в море железнодорожные вагоны и паровозы, как А. Т. Павлов руководил разрушением береговых батарей — мощных фортов с железобетонными стенами двухметровой толщины...

На мою долю выпало встретить прибывших из Одессы товарищей. В том последнем эшелоне в Севастополь пришло около 120 судов. Потерь на переходе не было, если не считать транспорта “Большевик”, шедшего порожняком, который потопили самолеты-торпедоносцы (команду судна подобрал сторожевой катер). На Крымскую землю ступило 35 тысяч бойцов и командиров с вооружением и техникой.

Итак, эвакуация Одесского оборонительного района была завершена. Всего на Большую землю было вывезено 86 тысяч бойцов и командиров, 16 тысяч горожан, 462 орудия, 24 танка, 1158 автомашин, 163 трактора, большое количество боезапаса, продовольствия и других грузов. Оборонявшие Крым войска получили ощутимое подкрепление. В их состав влились закаленные, накопившие богатый боевой опыт части. Подобная операция, увенчавшаяся полным успехом, не знала прецедентов в военной истории.

Мы ушли из Одессы непобежденными. Наше боевое искусство обогатилось, моральный дух был высок, окрепла [150] вера в свои силы. Весь 73-дневный опыт обороны говорил, что при умело организованных действиях мы можем стойко сдерживать превосходящие силы врага, можем бить его, наносить ему чувствительный урон. За это время противник потерял убитыми, ранеными и пленными около 160 тысяч солдат и офицеров!

Оставление нами одесского плацдарма — повторю еще раз — было результатом неблагоприятного стратегического положения на юге страны, но отнюдь не победных действий 4-й румынской армии и усиливавших ее немецких соединений. О том, насколько враг не чувствовал себя победителем, говорит такая примечательная деталь.

Утром 16 октября, обнаружив перед собой опустевший передний край обороны, командование неприятеля долго не предпринимало никаких действий, очевидно полагая, что его ожидает какая-то изощренная хитрость русских. Как и накануне, начался артобстрел города, бомбардировка с воздуха.

Лишь во второй половине дня противник наконец осознал, что город оставлен войсками. Но на пути к Одессе его ожидали минные поля и всевозможные “мины-сюрпризы”. Преодоление этих заграждений отняло немало времени. Лишь вечером на городских улицах появились румынские и немецкие солдаты.

А дальше началось то, что уже испытали на себе другие временно оккупированные города: убийства, насилия, разбой. Вспыхнула волна арестов. На третий день более 25 тысяч арестованных были заживо сожжены в помещении бывших пороховых складов.

Прежде чем приступить к использованию городского аэродрома, фашисты согнали туда толпу горожан и заставили их ногами утрамбовывать поле. Зверский способ разминирования результатов не дал. Оккупанты успокоились. Но преждевременно. Через два дня поле аэродрома заходило ходуном от мощного взрыва. Реле срочности в заложенном там фугасе сработало безотказно. Так же безотказно сработали часовые механизмы мин, установленных в порту, на узловых перекрестках дорог...

Утром 22 октября меня разыскал под Бахчисараем Иван Ефимович [151] Петров:

— В ваш адрес, Аркадий Федорович, радио от Бадаева.

Я принял из его рук бланк с расшифрованным текстом примерно такого содержания: “Концерт на Марзлиевской начнется 22-го в 17. 30”.

К пяти часам вечера я уже был в расположении 82-го инженерного батальона и приказал майору Е. М. Пирусу изготовить к действию специальную станцию радиотехнического взвода. Около шести часов (нельзя было ни торопиться, ни опоздать) мы вошли в автофургон, где размещалась ТОС. Сержанту, сидевшему за аппаратурой (фамилии его, к сожалению, не помню), приказали установить дублирующий прибор, точно настроенный на заданную волну. Потом я скомандовал:

В эфир вырвалась команда, которую ожидало одно-единственное приемное устройство. В Одессу понеслись позывные мести...

Очевидцы рассказывали, что эффект от взрыва был подобен небольшому землетрясению. Партизаны позднее донесли, что под обломками здания на Марзлиевской погибли генерал-майор Лугожану, префект одесской полиции Теодор Давилу, а всего — около пятидесяти генералов и офицеров оккупационных войск.

Насколько мне известно, это был если не первый, то один из первых взрывов радиотелефугасов, произведенных нашими инженерными войсками в годы войны.

Севастополь готовится к отпору. — В штабе 51-й. — Приморцы в Крыму. — Неудачное контрнаступление. — Прорыв в Саперы прикрывают отход. — По горным дорогам. — Оборона началась...

Итак, поручение Военного совета ООР, с которым я прибыл в Севастополь, было выполнено в тот же день — 11 октября. Дальнейшее от меня не зависело. Главная задача решалась в Крыму, поэтому надо было оставаться [152] здесь. Никаких заданий у меня больше не было. Предстояло сидеть и ждать приказа о расформировании ООР и нового назначения. Сидеть и ждать... К этому я не привык. Да и не мог позволить себе такого. Вынужденный отдых в той обстановке казался чем-то противоестественным. Но ни обязанностей, ни прав, ни полномочий у меня в Севастополе не было.

Оставалось одно: предложить флотскому командованию свою помощь в подготовке города к обороне. Ведь привлекали же меня для консультаций месяц назад. Я и теперь смогу быть полезным на любой инженерной должности, какую доверят. Во всяком случае, пока не придет приказ о новом назначении, сумею поработать с пользой для дела...

Однако проявлять инициативу не потребовалось. Командующий флотом упредил меня.

Флагманский командный пункт флота и главной базы размещался на западном берегу Южной бухты, недалеко от улицы Ленина, в тесном подземелье узла связи. Там я и провел весь день. Обедал и ужинал в небольшой кают-компании, где столовалось командование. Традиционный флотский распорядок с четырехразовым питанием не нарушался, и к девяти вечера Филипп Сергеевич пригласил меня на вечерний чай. За столом он и начал разговор на волновавшую меня тему.

— Не знаю, Аркадий Федорович, ваших планов, но мне хотелось бы, чтобы наше сотрудничество продолжалось, — прямо сказал Октябрьский.

Я ответил, что лучше всего мне знакомы Западный и Северо-Западный театры военных действий, но что воевать, разумеется, буду там, где прикажут. Из подчинения Южному фронту я уже давно вышел. Куда направит меня Москва, не представляю. А пока не пришло назначение, готов выполнять любое задание флотского командования.

— Вот и прекрасно, — согласился Филипп Сергеевич. — Дел для вас в Севастополе хватит с избытком. Как вы смотрите на то, чтобы возглавить инженерную службу в пятьдесят первой армии? Армия отдельная, на правах фронта подчиняется Москве. Она решает задачу обороны Крыма, что жизненно важно для Севастополя. Кстати, Приморская поступает в ее подчинение.

— Но ведь в пятьдесят первой начинж, я слышал, на месте. Генерал Новиков, очень достойный человек. [153]

— По моим сведениям, командарм отстранил Новикова от должности. Кстати, вы знакомы с командармом Кузнецовым?

— С Федором Исидоровичем знакомство у меня шапочное. Виделись в Москве, потом в Прибалтийском округе.

— Ладно, если не возражаете, переговоры с ним беру на себя. А к вам у меня такая просьба. Еще раз внимательно осмотрите наши сухопутные рубежи, проанализируйте, в чем их сильные и слабые стороны, что еще можно сделать для усиления инженерной обороны Севастополя. Действовать будете от моего имени. Утром получите документ, подтверждающий ваши полномочия...

На том и закончилось наше чаепитие. Я отправился в гостиницу, где мне был приготовлен номер.

С утра начались поездки по оборонительным рубежам. За месяц, прошедший с моего первого посещения Севастополя, сделано здесь было многое. Но можно ли было считать возводимые вокруг города инженерные сооружения надежным щитом на случай обороны?

Мне отчетливо припомнилось, как год назад, 18 ноября, К. А. Мерецков, в ту пору начальник Генштаба, в присутствии Н. А. Вознесенского, К. Е. Ворошилова, Н. П. Кузнецова, А. И, Микояна, О. К. Тимошенко и других товарищей докладывал И. В. Сталину план инженерной подготовки театров военных действий. План этот, разработанный под руководством Генерального штаба, имел немало пробелов, которые сразу подметил Сталин. Прохаживаясь вдоль повешенной на стене карты, он негромко задавал вопросы, нацеленные на слабые места документа. Какие системы и виды оперативных заграждений предусмотрено использовать? Какова степень подготовленности к взрыву важнейших мостов?

— Кстати, с какими предложениями относительно обороны военно-морских баз обращался к вам нарком Военно-Морского Флота Кузнецов? — спросил Сталин у Мерецкова. И тут же добавил: — Надо помнить: там, где оборону вместе организуют и ведут армия и флот, вопросы взаимодействия имеют исключительное значение...

Эта бесспорная истина не нашла должного отражения в плане. Его вернули на доработку. А я вскоре после этого отправился в Наркомат ВМФ, где был принят адмиралом [154] Н. Г. Кузнецовым. Николай Герасимович пригласил к себе в кабинет нового начальника Главного морского штаба И. С. Исакова и других руководящих штабных работников. Я рассказал об изменениях, которые намечено внести в план инженерной подготовки, учитывая замечания И. В. Сталина и рекомендации привлеченного к этой работе Б. М. Шапошникова. Ответил, на множество вопросов. Потом выслушал предложения Кузнецова, Исакова и других товарищей, касающиеся оборонительного строительства на флотах.

Мы быстро достигли взаимопонимания. Я обещал, что в окончательном варианте плана будут должным образом отражены интересы моряков в области инженерной подготовки. И это было сделано. Переработанный план под самый Новый год докладывал в Кремле Борис Михайлович Шапошников. На этот раз план одобрили быстро, без особых поправок и замечаний.

А Н. Г. Кузнецов еще 16 декабря разослал на флоты приказ, обязывавший военные советы принять срочные меры к укреплению сухопутной и противодесантной обороны военно-морских баз и побережий.

Но приказ приказом, а дело — делом. Важно вспомнить, что стояло и за этим приказом, и за планом инженерной подготовки, из каких представлений о характере надвигающейся войны рождались оба документа. Да, к тому времени уже не оставалось сомнений, что наиболее верные пути обороны государства лежат в сочетании маневренных действий с готовностью к стойкой защите, опирающейся на прочные укрепления и массовые оперативные заграждения. Придерживаясь наступательной концепции, наше высшее руководство в то же время допускало, что агрессору поначалу удастся вклиниться на территорию страны, что кое-где Красной Армии придется отступить, а уж потом вышвырнуть врага за пределы границ и погнать дальше. Поэтому вполне уместно было говорить о заблаговременной подготовке к обороне такой военно-морской базы, как, например, Лиепая, расположенной достаточно близко от границы, или, скажем, о Моонзундских островах. О том же, что войска вермахта смогут достигнуть крымских перешейков, не возникало даже мысли.

Но что же тогда имел в виду нарком ВМФ, издавая свой приказ, касавшийся Севастополя в той же мере, что и Лиепаи? На это можно ответить так. Ход военных [155] действий в Европе свидетельствовал, что немцы успешно применяют в оперативных целях крупные воздушные десанты. И высадка таких десантов в нашем тылу, в том числе и на Крымском полуострове, казалась вполне вероятной. Думаю, что в предвидении этой возможности и предусматривалось создание сухопутной обороны главной базы Черноморского флота.

Флотское командование принялось за выполнение приказа наркома через полтора месяца. Удивляться такой неспешности но приходилось. Для флота тогда первоочередной была забота о готовности к отражению противника с моря. А угроза с суши представлялась весьма гипотетичной и неопределенной. К тому же многие вопросы, связанные с подготовкой сухопутной обороны, находились в компетенции Наркомата обороны, тогда как флот подчинялся Наркомату ВМФ...

Словом, лишь 3 февраля 1941 года приказом командующего флотом была создана рекогносцировочная комиссия для выбора сухопутного оборонительного рубежа. Возглавил ее комендант береговой обороны главной базы генерал-майор П. А. Моргунов. Комиссия приступила к работе, не имея четкого оперативно-тактического задания.

Рубеж наметили в пяти — восьми километрах от городских окраин, исходя из особенностей рельефа местности и с учетом естественных преград. Его близость к городу никого не смущала: артиллерии в составе вражеских десантов не предвиделось. Строительства после рекогносцировки не начали: не было для этого ни средств, ни людей.

С началом войны окружающая город местность была разделена на три сектора сухопутной обороны. За ними закрепили имевшиеся в гарнизоне части и подразделения, во главе каждого сектора поставили коменданта. И уже 3 июля начал строиться главный рубеж. На работы ежедневно выделялось более тысячи моряков и двух тысяч горожан. В те же дни была создана новая рекогносцировочная комиссия. Председателем ее снова стал П. А. Моргунов, а его заместителем — начальник инженерного отдела флота В. Г. Парамонов. 7 июля комиссия представила предложения по строительству второго, тылового рубежа, который назвали рубежом прикрытия эвакуации. Вскоре на нем развернулись работы.

В сентябре, когда угроза вторжения гитлеровцев в Крым приобрела вполне реальные черты, а командованию [156] стал яснее характер возможных боев за главную базу (одесский опыт научил многому), решено было создать еще один рубеж — передовой.

Прикрывавшие город рубежи обороны я и осматривал в те дни, когда решался вопрос о моем назначении. На тыловом рубеже намеченные работы завершались, на главном уже близились к концу. А на передовом находились в самом разгаре. Мои рекомендации, основанные на одесском опыте, могли касаться лишь частностей — какие участки усилить, где поставить новые доты и дзоты. Но одно соображение принципиального порядка — в дополнение к уже реализуемым замыслам — у меня все же возникло. Оно заключалось в том, чтобы попытаться создать действительно передовую оборонительную полосу, отнесенную от главной базы километров на двадцать пять — тридцать.

На третий день работы, 14 октября, я зашел к Ф. С. Октябрьскому. Высказал свои суждения о том, что уже сделано, и предложил взяться за создание дальнего рубежа.

— Заманчиво, — сказал Филипп Сергеевич, — но не велик ли замах? И силенок для строительства маловато, и войск нет, чтобы такую полосу держать.

— Но ведь сейчас уже можно высвободить силы с тылового рубежа, а отчасти и с главного, — возразил я. — А войска, сдается мне, у вас будут. Если наши оставят Ишунь, то к Севастополю отойдет не одна дивизия.

— Что скажешь, Николай Михайлович? — обратился командующий к присутствовавшему при разговоре члену Военного совета Кулакову. — Доводы резонные.

— Резон, конечно, есть, — отозвался Кулаков. — Только отпустит ли нам немец нужный срок для строительства?

— Скорее всего, не отпустит, — ответил я. — Но ничего другого придумать нельзя. И пока на успех есть хотя бы один шанс из ста, надо действовать. Тем более что мы ничем не рискуем. Не успеем — не доделаем. Успеем — значительно усилим оборону базы.

— Завтра же снарядим рекогносцировочную комиссию, — решил Октябрьский.

— Нет, Аркадий Федорович, вам ехать уже не придется, — ответил командующий. — Очень жаль, но на этом наша совместная работа окончена. Я не успел [157] сказать: приказ о вашем назначении подписан. Так что спасибо за все.

— Да как и говорили — начинжем к Кузнецову. У него, правда, было встречное предложение: назначить вас комендантом Ак-Монайского укрепрайона — строится сейчас такой по решению Генштаба. Но это предложение не прошло.

Я распрощался с Октябрьским и Кулаковым и поспешил завершить текущие дела — изложить на бумаге некоторые соображения, касающиеся строительства нового рубежа.

Забегая вперед, скажу, что создать его так и не удалось: лишь кое-где строители успели выполнить подготовительные работы.

Рано утром 15 октября я выехал в Симферополь, где находился штаб отдельной 51-й армии. Попетляв по горным серпантинам, машина выскочила на ровную степную дорогу. Восьмидесятикилометровый путь занял немного времени.

Симферополь выглядел вполне мирно. Лишь косые бумажные кресты на окнах да патрули на узких улицах напоминали о войне. От первого же патруля мы узнали, как добраться до штаба.

На месте оказался начальник оперативного отдела полковник Николай Иванович Дубинин, близко знакомый мне по Москве. В его кабинете на втором этаже штабного дома мы проговорили довольно долго в ожидании командарма.

Прибыл командарм. Я спустился к нему в кабинет — просторный, с плотно закрытыми окнами. Кузнецов был осанист. Высокий, крутой лоб, крупные губы. Расспросив меня об Одессе, о Приморской армии, Федор Исидорович высказал свои взгляды на обстановку в Крыму:

— Против нас действует одиннадцатая армия Манштейна. Реальные силы, которыми он располагает, — это семь пехотных дивизий да еще румынский корпус из двух бригад. У нас восемь... нет, девять стрелковых дивизий, если считать и сто пятьдесят седьмую, прибывшую из Одессы. Три кавдивизии отодвинуты в тыл, для борьбы с воздушными десантами. Четыре дивизии мы держим под Ишунью, одну — под Чонгаром. Остальные прикрывают другие угрожаемые направления. Сил недостаточно. Артиллерии мало, авиации мало, танков практически нет. Инженеры бездельничают... Генерал Новиков слабый специалист и неумелый руководитель. Я его отстранил и направил под Феодосию, строить Ак-Монайский укрепрайон. Но он и там плохо справляется, я сам проверял. Вместо него временно исполнял должность полковник Шурыгин. Сейчас он занимается строительством на Ишуньских позициях. Так что принимать дела вам не у кого. Вступайте в должность, желаю успеха.

На следующий день утром я познакомился со своим штабом. Очень обрадовался встрече с Анатолием Сергеевичем Цигуровым. Здесь он являлся начальником снабжения.

Новые мои сослуживцы рассказали, как создавалась инженерная оборона крымских перешейков.

Напомню читателю, что одно из четырех управлений военно-полевого строительства, созданных в конце июня “Обязательным постановлением” Военного совета Южного фронта, — 1-е УВПС сразу же было направлено на подступы к Крыму. Его силами и начались оборонительные работы на Перекопском и Чонгарском перешейках. Позже (об этом я упоминал лишь вскользь), как раз в тот день, когда я собирался выехать из Николаева в Одессу, было снято с работ 2-е УВПС — возводимый им рубеж оказался под ударом врага. Людей, возглавляемых подполковником Т. А. Золотухиным, сначала отправили под Херсон, а потом в Крым. Тогда и развернулось с полным размахом строительство на перешейках. К участию в нем было привлечено до 30 тысяч местных жителей.

На Перекопском перешейке батальонные районы обороны — командные пункты, долговременные пулеметные и артиллерийские сооружения создавались на севере, у Перекопа, Армянска и по старому Турецкому валу, а также на юге, около Ишуни. Северная позиция рассматривалась как основная. Под Чонгаром объем работ был меньшим. Там и сам перешеек уже, к тому же он не сплошной, а разорванный протокой Сиваша, через которую проложен железнодорожный мост. Помимо этих двух полос обороны — Перекопской и Чонгарской — позже взялись строить третью, восточнее Феодосии, у основания Керченского полуострова, где ширина суши между Черным и Азовским морями едва превышает двадцать километров. Это и был Ак-Монайский укрепрайон. Кроме [159] того, начали сооружать оборонительный обвод вокруг самой Керчи. Никаких промежуточных рубежей обороны, узлов сопротивления и полос заграждения на путях к Симферополю и Севастополю план строительства, разработанный штабом 51-й армии, не предусматривал.

Работы на перешейках велись с огромным напряжением, посменно, круглые сутки. Особенно трудно приходилось Золотухину, на которого легло руководство всем строительством, и подчиненному ему инженерно-техническому составу. Смены у этих людей не было, есть и спать им приходилось лишь урывками. И все же к началу наступления гитлеровцев полностью завершить строительство не успели. Если перекопские позиции находились в относительной готовности, то на Ишуньских предстояло еще многое сделать. Однако с началом боевых действий 2-е УВПС сразу перебросили на Ак-Монайский перешеек.

Как уже говорилось, задержать неприятеля на перекопских позициях удалось ненадолго. Но когда измотанные в ожесточенных боях фашисты остановились под Ишунью и начали перегруппировку, появилась возможность заняться дооборудованном и укреплением позиций. Именно так поступали мы в Одессе, используя каждый подходящий случай для усиления обороны, даже под огнем врага. Все это прекрасно понимал начинж армии генерал Ф. В. Новиков, но в том, что многое здесь было упущено, винить его не приходилось. К тому времени командарм уже отстранил его от должности.

Узнал я и то, что по настоятельному требованию Батова здесь взялись наконец за усиление Ишуньских позиций, куда и был направлен полковник В. П. Шурыгин, временно принявший дела у Ф. В. Новикова. Но много времени уже было потеряно. Удастся ли теперь наверстать его?

Настроение несколько улучшилось лишь после того, как я встретился с гражданскими властями Крыма. С их стороны чувствовались и озабоченность, и стремление оказать военным любую посильную помощь. Тут же я договорился с одним из работников Крымского обкома партии А. С. Александровым поехать завтра утром на Ак-Монайский рубеж, чтобы ознакомиться с ходом работ.

Вся вторая половина дня ушла на то, чтобы подготовить и отдать распоряжения относительно рекогносцировок и, немедленного начала работ по созданию узла обороны [160] у Джанкоя, промежуточного рубежа севернее Симферополя, пересекающего Крым в широтном направлении — от основания Арабатской стрелки через Сарабуз до Саки, а также системы заграждений на горных дорогах, ведущих от Симферополя на Евпаторию, Севастополь, Старый Крым, Алушту и Ялту. Были намечены меры и по укреплению самого Симферополя, даны указания определить объекты, подлежащие уничтожению в случав его оставления.

Вечером я поделился и командармом впечатлениями дня, рассказал о проделанной работе. Не скрыл опасений, что если противник прорвется в Крым, то, не встретив организованной обороны в северных предгорьях, сумеет без особых помех выйти к южному побережью и создать угрозу Севастополю. Доложил о своем намерении выехать завтра к Ак-Монаю (после войны — Каменское). Против этого генерал Кузнецов не возражал.

17 октября поутру я подъехал к зданию обкома партии. Александров уже поджидал нас, стоя у подъезда.

— А у вас нет желания повидаться с фронтовыми друзьями? — спросил он, садясь в машину. — По нашим сведениям, вчера пришли последние корабли из Одессы в Севастополь.

С нетерпением ждал я этой вести и вот услышал ее: эвакуация Одессы завершилась!

— Поедем сначала в Севастополь?! — взволнованно предложил я.

... В штабе флота собралось все руководство Приморской армии. Трудно передать то счастливое, радостное чувство, с которым я обнимал людей, ставших родными за два месяца осадной жизни. Ф. С. Октябрьский устроил для комсостава Приморской нечто вроде приема — то ли поздний завтрак, то ли ранний обед. И хотя посидела за столом недолго, атмосфера царила очень сердечная. Филипп Сергеевич, помнится, сказал:

— Если случится такое несчастье, что придется отходить от Ишуни, и не будет ясно, в каком направлении следовать, прошу тех, у кого будет возможность, пробиваться к нам, в Севастополь. Будем драться вместе, как в Одессе. Мы Севастополь не бросим. Драться будем очень упорно. У нас есть, чем защищаться, и есть, кому защищать его...

На этом мы и расстались. [161] К ужину я уже был на Ак-Монайском перешейке.

Встретился и обстоятельно поговорил с генералом Ф. В. Новиковым и подполковником Т. А. Золотухиным, осмотрел позиции. Все делалось здесь основательно, в полном соответствии с требованиями военно-инженерного искусства, Ак-Монайский укрепрайон уже существовал, так сказать, вчерне. Его гарнизон составляли 1-я Крымская дивизия и пулеметно-артиллерийский батальон. Но строительные работы еще были в разгаре. Укрепрайон обещал превратиться в серьезную преграду для врага. Только опять вставал проклятый вопрос: успеем ли?

Утром 18 октября ко мне явился командир Крымской дивизии и доложил, что только что разговаривал по телефону с командармом. Противник начал мощное наступление под Ишунью и на левом фланге вклинился в нашу оборону. Мне было приказано немедленно вернуться в штаб армии.

Выехали мы тут же. Еще до обеда были в Симферополе. Я успел на совещание к командарму, на котором присутствовал почти весь руководящий состав. Кузнецов коротко обрисовал обстановку, перечислил меры, предпринятые для предупреждения прорыва, и сообщил, что Москва приказала принять меры к скорейшему повышению боеспособности Приморской армии.

Вечером в Симферополь прибыли вице-адмирал Г. И Левченко, представлявший в Крыму военно-морское командование, начальник Главного политуправления ВМФ армейский комиссар 2 ранга И. В. Рогов и И. Е. Петров. Тогда-то я и узнал, что Военный совет Черноморского флота, поддержанный Левченко и Роговым, доложил Ставке свое мнение: Приморскую армию целесообразно сохранить, быстро доукомплектовать и, в случае прорыва противника в Крым, расположить в предгорьях для упорной обороны. Это и определило решение Москвы.

Я рассказал Ивану Ефимовичу о своем намерении создать промежуточный рубеж между Джанкоем и Симферополем, на широте Саки, и поставить заграждения на горных дорогах. Петров с одобрением отнесся к этому плану, который уже начал выполняться теми немногими инженерными силами 51-й армии, которые не были заняты работами на Ак-Монае и северных перешейках. Иван Ефимович еще раз подтвердил, что все, чем богат Кедринский, будет в моем распоряжении. [162]

Гавриил Павлович Кедринский не заставил себя долго ждать. Он появился в штабе уже на следующее утро. Мы засели за работу в отведенном мне кабинете. Перво-наперво он доложил мне о силах, которыми располагал. Изменений по сравнению с тем, что имелось в Одессе (и что я, естественно, хорошо знал), произошло немного. Свелись они в основном к тому, что людей стало еще меньше. И мы с Гавриилом Павловичем подготовили решение Военного совета армии: расформировать три обескровленных батальона, пополнив за их счет два других армейских, а также отдельный саперный батальон 421-й дивизии.

Затем определили задания саперным частям по устройству заграждений на дорогах и по работам на промежуточном рубеже. Кедринский тут же отправился в части.

Вся последующая неделя была до предела заполнена событиями острыми и драматичными. В день начала наступления немцев Приморская армия получила приказ Кузнецова выдвинуться на север, на левый фланг Ишуньских позиций. Теперь уж было не до того, чтобы дооснаститъся: дивизии, как были, стали готовиться к посадке в эшелоны. Им предстояло высадиться за Симферополем, в степи, и далее следовать к фронту пешим порядком. Конная артиллерия — а она преобладала в армии — выступить вместе с ними не могла: не было лошадей.

Первые части Приморской вступили в бой лишь 22 октября — вступили с ходу, без подготовки. К тому времени положение на фронте было уже очень тяжелым: 20 октября гитлеровцы овладели Ишунью. Немалые в общем-то силы 51-й армии, разбросанные по Крымскому полуострову, не были собраны в кулак для решительного отпора. И на левом фланге наших обороняющихся войск противник начал просачиваться в степную часть Крыма...

Все эти дни я проводил на колесах. Выезжал с Петровым на рекогносцировку в сторону передовой. Гонял по степным дорогам незнакомого мне Крыма. Осваивался с местностью, где, казалось, можно будет задержать продвижение гитлеровцев. Помогал саперным командирам выбирать места для заграждений на дорогах и способы их устройства.

22 октября, встретившись с Петровым под Бахчисараем, я узнал о радиограмме, полученной из Одессы от Бадаева. Тогда и был произведен дистанционный взрыв в [163] доме на Марзлиевской, о чем уже знает читатель из предыдущей главы.

А на следующий день произошло событие, которое наложило определенный отпечаток на дальнейшее развитие борьбы за Крым и Севастополь. В Симферополь поступила директива Ставки о создании командования войск Крыма. Оно объединяло 51-ю, Приморскую армии и Черноморский флот. Приморская армия, хотя теперь уже и не отдельная, каковой она была определена при создании, сохранялась как вполне самостоятельный боевой орган.

Командующим войсками Крыма был назначен вице-адмирал Г. И. Левченко. Его заместителем по сухопутным войскам и командармом 51 — генерал-лейтенант П. И. Батов. Генерал-полковник Ф. И. Кузнецов отзывался в Москву.

По приказу Г. И. Левченко начальником штаба командования вскоре стал генерал-майор Г. Д. Шишенин (после расформирования ООР он снова возглавлял штаб Приморской армии, а теперь на его место опять был назначен полковник Н. И. Крылов). Не миновало новое назначение и меня: я получил должность заместителя командующего войск Крыма — начальника инженерных войск.

Приказ войскам 51-й и Приморской армий перейти в наступление и вернуть оставленные позиции был отдан командующим 24 октября. Приморцы, действовавшие на левом фланге, ценой немалых потерь добились частного успеха, продвинувшись на некоторых участках вперед, но уже 26 октября противник возобновил контратаки. Большего наши войска, не обеспеченные артиллерией и боеприпасами, не имевшие устойчивого управления, сделать не могли. Но и те несколько дней, на которые был задержан неприятель, сыграли свою роль, как стало ясно поздней. Ведь за спиной у нас был Севастополь, и каждый выигранный нами день помогал ему лучше подготовиться к обороне. А в том, что Севастополь занимал видное место в планах немцев и что они считали его беззащитным с суши, сомневаться не приходилось. В те дни в руках у нашей разведки оказался приказ Манштейна, ставивший задачи войскам 11-й немецкой армии.

— говорилось, в частности, в этом приказе. [164]

Под Ишунью были сделаны первые шаги к тому, чтобы не осуществился расчет врага на захват Севастополя с ходу...

Итак, за неделю, прошедшую после нашей встречи с Кедринским в Симферополе, фронтовая обстановка изменилась коренным образом. Враг прорвал Ишуньские позиции. Военный совет войск Крыма издал директиву перейти к сдерживающим боям, начав постепенный отход на промежуточные рубежи. 51-й армии предписывалось отходить в юго-восточном направлении, на Феодосию, Керчь; Приморской — в южном.

Мы готовились оставить Симферополь. 29 и 30 октября я проверял, где и как установлены мины замедленного действия, что сделано для того, чтобы вывести из строя телеграф, телефонную станцию, электростанцию, железнодорожное хозяйство, нефтебазу. Убедился, что все намеченные к взрыву мосты могут быть уничтожены сразу после выхода из города последних частей. Командование войск Крыма уже выехало из столицы республики.

На следующий день я направился в сторону Феодосии, к Ак-Монайскому укрепрайону. Там, в управлении 2-го военно-полевого строительства, встретился с генералом Ф. В. Новиковым и подполковником Т. А. Золотухиным.

Федор Васильевич рассказал, что части 51-й армии отступали к Керчи. На месте я решил судьбу 2-го УВПС (принципиальные соображения на сей счет обговорил еще раньше с Левченко): четырем стройбатам отправиться в Севастополь, а остальным подразделениям и инженерно-командному составу управления — в Керчь и далее на Кавказское побережье, в район Темрюка. Подходила пора разворачивать оборонительное строительство и там...

Когда начало смеркаться, я добрался до Феодосии. В притихшем, настороженном городе в нескольких местах зловеще разгорались пожары. Ткнувшись наугад в какой-то дом, по всем признакам занятый военными, я вдруг обнаружил там А. С. Цигурова и начальника 82-го УВПС с подчиненными ему командирами и инженерами. Приятно было увидеть знакомые лица. Но сообщить что-либо о том, где находится штаб Левченко, никто не смог. Люди с надеждой смотрели на меня, полагая, что я лучше знаю обстановку. [165]

— Отправляйтесь немедленно в Керчь, — приказал я строителям, — Здесь вам делать нечего, а там рано или поздно встретите командование пятьдесят первой армии и получите дальнейшие указания. И вы, Анатолий Сергеевич, — обратился я к Цигурову, — тоже следуйте с ними. Прощайте, сам я, скорее всего, попаду в Севастополь...

В те часы я не знал, куда и какими путями отходит Приморская (приказ отходить в южном направлении еще не означал, что конечным ее пунктом будет главная база флота; обстановка могла продиктовать любое решение), но меня почему-то не покидала уверенность, что в конечном счете она окажется именно в Севастополе. Запали в память слова Октябрьского, призывавшего приморцев объединить свои силы с флотом; невольно напрашивалась аналогия с обстановкой, сложившейся под Одессой в начале августа.

Разузнав, где находится горисполком, мы с Фришманом поехали туда. Но желаемой ясности это не принесло. Из Карасубазара и Старого Крыма только что сообщили, что слышат перестрелку, — по-видимому, противник пробился уже и туда.

И тогда я предпринял последнюю, отчаянную попытку разыскать командование войск. Проехал на почту, вошел в телеграфный зал и попросил дежурную телеграфистку запросить подряд все города Южного Крыма: нет ли там адмирала Левченко? Девушка с сомнением посмотрела на меня и принялась выбивать ключом точки и тире. Не очень я верил в эту свою затею и был приятно удивлен, когда после нескольких “нет” вдруг отозвалась Алушта: “Адмирал Левченко сейчас выйдет на связь”.

— Пишите, — попросил я телеграфистку и продиктовал: — “Нахожусь Феодосии зпт жду указаний тчк Хренов”,

Из аппарата поползла лента. Девушка вслух прочитала:

— “Выезжайте приморской дорогой Алушту, если сумеете проскочить Судак. Левченко”.

Слова “если сумеете проскочить Судак” не обещали ничего хорошего, но на душе сразу полегчало. Теперь я знал, где командование, где надлежит находиться мне.

В чернильной тьме, едва пробиваемой синим светом затененных фар, наш газик мчался по узкой дороге, ведущей на Судак. Через город действительно пришлось [166] проскакивать. Когда мы приблизились, до слуха донеслись звуки стрельбы. Газик остановился в тени нависшей над дорогой скалы. Вылезли из машины, прислушались, где стреляли, понять было трудно. Во всяком случае — не впереди, а где-то в стороне, показалось мне.

И мы на полном ходу рванулись вперед. Город был пуст. По машине никто не стрелял.

За Судаком нагнали большое количество шагавших по дороге бойцов. Двигались они в том же направлении, что и мы. Когда поравнялись с головой колонны, я спросил у командира: что за часть? Оказалось, что шли приморцы.

Наше продвижение вперед сильно замедлилось. Теперь приходилось обгонять одну колонну за другой, а на узком дорожном серпантине, где с одной стороны нависали горы, а с другой обрывались крутые скалистые откосы, это было не просто. Порой приходилось ехать со скоростью пешехода, Лишь когда из-за горных круч пробились первые солнечные лучи, возвестив, что утро 1 ноября вступило в свои права, мы оказались на алуштинском перекрестке. И тут, словно по уговору, справа на дорогу выехал кортеж из эмок и газиков. Они остановились рядом с нашей машиной. В головном автомобиле я увидел Петрова и Крылова...

В тот момент я еще не знал многого. Не знал, что только накануне в поселке Экибаш, что километрах в сорока севернее Симферополя, И. Е. Петров после совещания с командирами дивизий и полков принял окончательное решение: прорываться через горы на Севастополь (некоторые командиры считали, что отходить лучше на Керчь). Не знал я тогда и того, какую помощь отходившим войскам оказали подготовленные нами заграждения, как действовали саперы, которым было приказано помешать продвижению противника на горных дорогах. Об этом пришлось потом выслушать немало докладов, прочитать отчеты.

В одном из отчетов содержалась такая обобщенная информация: “Несмотря на то, что предусмотренные планом работы по созданию заграждений на путях отхода [167] не были выполнены подлостью, даже те работы, которые были осуществлены, в значительной степени помогли войскам Приморской и 51-й армий завершить в достаточной степени организованный отход.

Заградительные работы, выполненные инженерными частями на путях отхода, обеспечили войскам Приморской армии возможность выиграть некоторое время на закрепление вновь занятого передового рубежа обороны у Севастополя.

В некоторых случаях саперы не только самостоятельно обеспечивали работы, но и несли оборону заграждений, прикрывая отход частей, например, 82-й ОСБ оборонял заграждения в районе Байдары на протяжении четырех дней.

Таким образом, мероприятия... по прикрытию отхода войск заграждениями оправдали себя полностью.

Инженерные части армии в трудных условиях, без поддержки и без прикрытия пехотой с честью выполнили поставленную перед ними задачу”.

Нам и здесь не удалось завершить начатое. И все же не зря мы принимались создавать рубежи и устраивать заграждения даже при остром дефиците времени, когда не было реальной надежды довести дело до конца. Но как же мы бывали счастливы, когда узнавали, что наши усилия не пропали даром!..

30 октября произошло событие (я узнал о нем значительно позже), которое, несмотря на кажущуюся неприметность, вошло одной из вех в историю войны. В этот день из захваченной Евпатории сводная мотобригада генерала Циглера — головное соединение армии Манштейна — начала бросок к Севастополю, намереваясь ворваться в город с марша. Но путь немецких танков, броневиков и автомашин с пехотой был недолог. В 16 часов 36 минут на них с большой точностью обрушились артиллерийские снаряды. Это открыла огонь 54-я береговая батарея Черноморского флота, расположенная у села Николаевка, на побережье, в сорока километрах к северу от Севастополя. Командовал ею старший лейтенант Иван Заика.

Именно этот момент принято считать началом Севастопольской обороны. [168]

По примеру Одессы. — Приморская прорывается в Севастополь. — На позициях — моряки. — Рубежи под огнем. — СОР отражает первый штурм. — Городской комитет обороны. — Инженерные войска района

Этот разговор с вице-адмиралом Г.И. Левченко состоялся у меня уже в Севастополе. Сидя за столом в своем временном служебном кабинете, Гордей Иванович размышлял вслух:

— Положение сложилось критическое. Войска расчленены, управление расстроено. Удержит ли пятьдесят первая Керчь? Должна, но... Здесь у нас Жуков вывел на позиции всех моряков, все, что смог дать город. Чувствуется одесский опыт. Жуков очень достойный адмирал. Хорошо сделали, что назначили его заместителем комфлота по обороне главной базы... — Левченко вдруг умолк и, вздохнув, продолжил: — Манштейн пока атакует наш передовой рубеж малыми силами, с наскоку. Потом он, конечно, поведет осаду всерьез... Скорей бы подходили приморцы. Соберем тогда все силы в кулак, под единым армейским командованием. Одним словом, надо, Аркадий Федорович, создавать крепкие оборонительные районы — Севастопольский и Керченский. По примеру Одессы. А что скажете вы?

— Думаю, Гордей Иванович, что оборонительный район — весьма эффективное боевое объединение. Сейчас я представить себе не могу, как бы мы держались в Одессе при другой организации дела. Но успеете ли вы здесь с этим? Хватит ли времени? И как посмотрит Москва? Объединение — это ведь ее компетенция.

— Успеем, — жестко сказал Левченко. — Обязаны успеть. А Москва, что ж... Она поймет...

Еще сутки назад в Алуште я узнал от Шишенина, что штаб войск Крыма действительно поначалу разместился в Карасубазаре. Но оказалось, что оттуда управлять войсками невозможно. Тогда и решили двинуть на юг и повернуть в сторону Севастополя. Для Левченко, старого моряка, не было вопроса, с какой частью расчлененных войск ему находиться: с отходящей на Керчь или пробивающейся [169] к главной базе флота. Для него само слово “Севастополь” являло собой и сплав необыкновенно прочных традиций, освященных героической историей знаменитой обороны, и представление о грозной морской мощи, лишиться которой было бы нестерпимо больно. В конце концов, именно Севастополь, главная база черноморцев, и был воплощением военного предназначения Крыма...

Я рассказал Гордею Ивановичу, что видел в Ак-Монае, Феодосии и на приморской дороге. Он в свою очередь посвятил меня в ход событий, касавшихся Приморской армии.

С началом отступления армия (я уже упоминал об этом) получила приказ отходить в южном направлении, но конечный пункт отхода ввиду неясности обстановки ей не был указан. После этого связь со штабом Петрова оборвалась. Между тем становилось все очевиднее, что Приморская более всего нужна будет именно в Севастополе, и притом в самое ближайшее время. И когда наконец удалось связаться с командармом, ему тотчас было приказано отводить войска к Севастополю. Но, как выяснилось, Иван Ефимович и сам уже пришел к такому решению (это вполне согласовывалось с недавним пожеланием Октябрьского). Армия двигалась как раз туда. Левченко распорядился, чтобы Петров прибыл к нему вместе со своим полевым управлением. А когда тот появился в Алуште, приказал ему проинструктировать комдивов и сразу отправиться в Севастополь, чтобы включиться в организацию обороны и готовиться к приему войск. Иван Ефимович поспешил в путь. Как раз тогда я и встретил его на развилке алуштинской дороги...

Спустя много лет мне случилось вдруг услышать упреки в адрес Петрова: как, мол, командарм мог не разделить со своими войсками трудного и опасного марша, сопровождавшегося тяжелыми боями, как мог он прибыть в Севастополь без армии? Не буду говорить о том, как сам Петров переживал это обстоятельство. Эмоции тут не в счет. Подчеркну лишь, что Иван Ефимович действовал не по своей воле, а по приказу. Причем по приказу вполне разумному. Ведь частям Приморской пришлось пробиваться через горный Крым порознь. Останься Петров с войсками, он, безусловно, получил бы моральное удовлетворение. Но под его непосредственным началом оказалась бы в лучшем случае дивизия, если не полк. Остальные же части были бы вне сферы его влияния. Да и в [170] Севастополь он прибыл бы поздно и за отсутствием времени не смог бы ни ознакомиться с обстановкой, ни наилучшим образом распорядиться силами армии...

Когда было принято решение направиться к главной базе флота, Приморская находилась в районе Симферополя, накануне оставленного командованием войск Крыма. Кратчайший путь к цели лежал по Севастопольскому шоссе. Но противник перерезал его около Бахчисарая, обогнав отступающие войска.

“А что же путь на Алушту и далее по побережью к Ялте и Байдарским воротам?” — может спросить читатель, знакомый с крымскими курортами и хорошо представляющий себе шоссе, по которому катят троллейбусы, автобусы и такси. В том-то и дело, что в ту пору этого шоссе не было и в помине — на Алушту и Ялту шла узкая, извилистая горная дорога, доступная лишь первоклассным шоферам. Направить по этому пути всю армию значило начисто лишить ее маневренности, сделать беззащитной от ударов с воздуха, смириться с неизбежными заторами и пробками...

Вот почему по южнобережной дороге отправили лишь немногочисленную артиллерию на мехтяге и войсковые тылы с их обозами (для них это был трудный, но единственно возможный путь). В качестве тылового прикрытия были выделены остатки двух кавдивизий (они перешли в состав Приморской из 51-й армии) и стрелковая дивизия. Основные же силы свернули с шоссе южнее Симферополя и углубились в предгорья, рассчитывая обойти немецкие заслоны.

Однако расчет этот не оправдался. Манштейн поставил своим войскам задачу запереть Приморскую армию в горах и разбить ее. В предгорьях приморцы натолкнулись на противника. Завязались ожесточенные бои, в которых обе стороны несли немалые потери. И все же немцы лишились здесь своего главного преимущества: они не могли использовать танки. А дивизии Приморской вынуждены были углубляться в горы по едва заметным тропам, поднимая вверх и (что еще труднее!) спуская вниз орудия, минометы, пулеметы, боеприпасы.

В общем, путь этот оказался не коротким и не скорым. Лишь к 7 ноября сильно поредевшие полки и батальоны, порознь преодолев лесистые кручи и степную высокогорную яйлу, не раз вырываясь из окружения, измотав противника и измотавшись сами, спустились на южно-бережную [171] дорогу в районе Ливадии и Алупки. Отсюда они и направились в Севастополь. Гитлеровцы не решила своей задачи: уничтожить Приморскую армию им не удалось. Мало того, всю первую неделю ноября почти половина сил Манштейна действовала в горах против Приморской, что существенно сказалось на попытке противника овладеть Севастополем с ходу.

Всю эту довольно цельную картину я представил себе много позже. А тогда, в Алуште, были ясны лишь первые ее штрихи. Левченко проинформировал меня, сказав, что развернет свой штаб в Балаклаве или, если там не будет подходящих для этого условий, в Севастополе. На следующий день мы встретились уже в главной базе.

После разговора с Гордеем Ивановичем я направился на флагманский командный пункт флота, к Октябрьскому. Вокруг города перекатывалась близкая канонада — вели огонь береговые батареи. На улицах попадались лишь редкие прохожие в черных шинелях, с противогазными сумками через плечо.

Филипп Сергеевич только что вернулся из Поти. 28 октября он вышел на эсминце в кавказские порты, куда намечалось перевести большую часть кораблей: в просторных севастопольских бухтах флот не чувствовал себя в безопасности — крымские аэродромы, захваченные немцами, находились рядом. И вот теперь, закончив дела, связанные с перебазированием, он снова был в Севастополе.

Случилось так, что я встретился с командующим флотом раньше, чем Петров. Мне и пришлось рассказать ему и Н. М. Кулакову о том, в каком положении находится Приморская, какие ее части (из тех, что двигались южнобережным путем) приближаются к городу. Попутно высказал соображения, как встретить эти части. Предложил организовать пункты питания у Байдарских ворот. Филипп Сергеевич все это записал в свой блокнот и тотчас сделал необходимые распоряжения...

Через два дня, 4 ноября, Г. И. Левченко ознакомил меня со своим приказом. Мысли, которыми он делился со мной, были теперь оформлены документально. Создавались два оборонительных района: Керченский и Севастопольский. Во главе Керченского назначался генерал-лейтенант П. И. Батов, Севастопольского — генерал-майор И. Е. Петров. Заместителем Петрова был назван контрадмирал Г. В. Жуков. Среди перечисленных в приказе фамилий я увидел и свою; моя должность называлась [172] “заместитель командующего СОР по инженерной обороне — начальник инженерных войск”.

Приказу командующего войсками Крыма все же недоставало полной четкости. Согласно ему получалось, что в состав войск СОРа входят “все части и подразделения Приморской армии, береговая оборона главной базы Черноморского флота, все части морской пехоты и части ВВС ЧФ”. Но не упоминались корабельные соединения, не было даже названо имя командующего флотом. Когда я поинтересовался, какие задачи возлагаются на Октябрьского в связи с обороной, Левченко ответил:

— У него задача одна: командовать флотом. А флот перебазировался на Кавказ. Значит, и его место там.

То, что командующий флотом становился как бы непричастным к обороне своей главной базы, хотя до сих пор он был одним из главных организаторов этой обороны, выглядело странно. Такое впечатление, надо думать, сложилось не только у меня. Ясность была внесена через три дня директивой Ставки от 7 ноября.

Ставка объявляла активную оборону Севастополя и Керченского полуострова главной задачей Черноморского флота и, как когда-то в отношении Одессы, требовала: “Севастополя не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами”. В директиве объявлялось о создании Севастопольского оборонительного района. Командующим его назначался Ф. С. Октябрьский. На И. Е. Петрова возлагались обязанности заместителя командующего по сухопутной обороне. Я оставался заместителем по инженерной обороне. Словом, в чем-то повторялся одесский вариант.

Местом пребывания командующего войсками Крыма, которому подчинялся СОР, была названа Керчь, и Г. И. Левченко на другой день отбыл туда на эсминце.

За эти дни окончательно сложилась организация управления силами. Сохранялись сектора сухопутной обороны, образованные с началом войны, — такая структура полностью оправдала себя в Одессе. Только вместо трех секторов образовали четыре (один, имевший слишком широкий фронт, разделили пополам). Тем временем к городу начали подходить основные силы Приморской армии и занимать позиции на отведенных участках. 10 ноября Ф. С. Октябрьский издал приказ о вступлении в командование Севастопольским оборонительным районом. [173]

До того как в управление обороной вступило командование СОРа, Севастополь не переставал отбивать вражеские атаки. Неудача, которую потерпел авангард Циглера 30 октября при попытке с ходу прорваться в город, не остановила противника. Он подтягивал пока еще не очень многочисленные силы и наращивал удары с разных направлений. Но сокрушить оборону, тоже еще не слишком плотную, не мог.

Кто же держал в те дни севастопольские рубежи?

Первый вклад в беспримерный коллективный подвиг, каким явилась героическая оборона Севастополя, внесли моряки. Когда в последних числах октября враг неожиданно появился под самым городом (для севастопольцев это действительно был психологически неожиданный факт — еще несколько дней назад бои шли на севере Крыма), гарнизон главной базы состоял из местного полка и двух полков морской пехоты неполной численности. Немедленно были приняты меры по наращиванию сил, которые смогли бы сразу отправиться на позиции. Доставили на кораблях бригаду морской пехоты из Новороссийска и батальон моряков с Тендровской косы. А в городе тем временем срочно вооружали ополченцев, краснофлотцев учебного отряда и тыловых подразделений, курсантов училищ (их было два: одно готовило комсостав для кораблей, другое — для береговой обороны), бойцов инженерно-строительных отрядов и рабочих батальонов.

Распоряжавшийся всем этим Г. В. Жуков действовал очень оперативно. С момента, как люди получали оружие, и до того, как занимали места в окопах, порой проходило всего несколько часов. За считанные дни число защитников города достигло 20 тысяч. И хотя этого было совсем недостаточно для создания необходимой плотности обороны, моряки держались до тех пор, пока не подошли приморцы и не начало поступать пополнение с Большой земли.

Гордостью Черноморского флота являлась береговая артиллерия главной базы. Девять стационарных батарей, расположенных на возвышенных местах у побережья, держали под прицелом всю водную поверхность в радиусе 24 километров, надежно прикрывая Севастополь от нападения с моря. Свыше тридцати орудий калибра от 130 до 305 миллиметров практически могли уничтожить любой корабль противника, приблизившийся к базе на дистанцию действенного огня орудий. [174] Особенно мощными были 30-я и 35-я четырехорудийные 305-миллиметровые батареи. Пушки там стояли линкоровские, в броневых башнях. Дальность их стрельбы, в зависимости от типа снаряда, составляла от 25 до 42 километров. Вес снаряда достигал полутонны. Все наземное и подземное хозяйство батарей — с помещениями для людей, погребами для боеприпасов, автономной электростанцией — было заключено в толстый железобетон. Словом, в обычном житейском понимании они представляли собой сильные форты. Немцы в своих документах потом так и называли их: “Форт Максим Горький № 1” и “Форт Максим Горький № 2”, хотя у нас они никогда не носила таких наименований.

Что отличает морскую артиллерию от полевой? Большая точность и дальность огня, большая ударная сила снаряда. Но зато износ морской пушки с каждым выстрелом намного выше, а стало быть, и срок ее боевой жизни значительно короче. В быстротечных столкновениях на море это обстоятельство не играет существенной роли. Другое дело — в боях на суше. А севастопольской береговой обороне как раз и пришлось обратить свои пушки в сторону суши — именно оттуда, а не с моря появился враг. И именно береговая артиллерия первой вступила в бой с гитлеровцами, пытавшимися ворваться в Севастополь с марша. Как уже отмечалось, залпы 130-миллиметровой батареи старшего лейтенанта И. И. Заики положили начало непосредственной обороне главной базы.

А вслед за ней заговорили — 10-я капитана М. В. Матушенко (калибр — 203 миллиметра) и 30-я — капитана Г. А. Александера. С большой точностью били береговые артиллеристы по скоплениям неприятельской живой силы и техники. Позже к береговым пушкам присоединили свой голос и корабельные. Стреляли часто и помногу. И думается, если бы не огневая поддержка флотской артиллерии, немногочисленные защитники Севастополя были бы смяты наступающими колоннами фашистов.

Но при всех достоинствах стационарные морские батареи не могут полностью выполнять функции полевых пушек — такие, например, как борьба с танками на поле боя. Для этих целей широко применялись зенитные орудия ПВО флота, выведенные в боевые порядки обороняющихся.

Итак, решающее слово в отражении первого вражеского [175] натиска принадлежало артиллерии, которой располагала главная база.

Однако, сказав так, я должен сразу оговориться: решающее, но не единственно главное. Как не смогли бы устоять на позициях бойцы без артиллерийской поддержки, так одна артиллерия не сумела в остановить врага, если в не беспредельная самоотверженность бойцов — самоотверженность, часто переходившая в самопожертвование.

7 ноября у селения Дуванкой (ныне Верхне-Садовое) четверо морских пехотинцев из батальона курсантов училища береговой обороны — Василий Цибулько, Иван Красносельский, Юрий Паршин, Даниил Одинцов и возглавлявший группу политрук Николай Фильченков вступили в бой с прорвавшимися танками. Несколько боевых машин они подбили, но боеприпасы подходили к концу. И тогда Фильченков, обвязавшись последними гранатами, бросился под танковые гусеницы. Примеру политрука последовали краснофлотцы Одинцов и Паршин. Пали героями в бою и Цибулько с Красносельским. Немецкие танкисты повернули вспять...

В этом беспримерном подвиге была предельно четко выражена решимость защитников Севастополя отстоять город. Именно в те дни героизм в самом прямом значении этого слова становился нормой поведения севастопольцев.

Другим решающим условием неодолимости обороны, сдержавшей вражеское наступление с ходу, было величайшее боевое воодушевление воинов. Всеобщий настрой выражался в те дни словами: “Умереть, но не пропустить врага”. Это был яркий пример того, как моральные категории материализуются порой в реальную боевую силу.

И наконец, нельзя не сказать о третьем решающем условии. Я имею в виду инженерную оборону, которая существовала к моменту, когда противник предпринял свой бросок на Севастополь. Оборону во многом еще несовершенную, недостроенную, но позволившую морским пехотинцам зацепиться за неподатливую, каменистую крымскую землю, не дать уничтожить себя ни первыми броневыми таранами, ни огнем с земли и с воздуха.

Чтобы читатель оценил объективность этого утверждения, поверил, что автором руководит отнюдь не профессиональное пристрастие, мне придется вернуться к рассказу об оборонительных рубежах, о том, что они собой представляли и какими средствами располагали. [176] Если посмотреть на крупномасштабную карту юго-западной оконечности Крыма, то мы увидим, что береговая черта здесь протянулась с севера на юг. Затем под прямым углом она поворачивает влево, на запад, чтобы через полтора десятка километров, у мыса Херсонес, повернуть на юго-восток, а потом и на восток, к Балаклаве, до которой от Херсонеса километров двадцать.

У вершины прямого угла в сушу вдаются знаменитые севастопольские бухты. На их берегах и раскинулся город.

Без этой информации читатель, не имеющий под рукой карты, не смог бы представить себе той географической особенности, которая отличала очертания инженерной обороны Севастополя. Если под Одессой, например, рубежи, построенные от моря до моря, представляли, грубо говоря, полукруг, то здесь — три четверти окружности. То есть направлений, с которых противник мог производить удары по городу, было в полтора раза больше.

Снова оговорюсь, что этот геометрический образ достаточно условен, что приведен он лишь для удобства всех последующих пояснений, которые придется делать без ссылок на карты и схемы, что инженерные и оперативно-тактические расчеты зиждутся не на абстрактной математике, а на особенностях рельефа местности. Так, если, создавая оборону под Одессой, мы учитывали прежде всего степной ландшафт и расположение протянувшихся к морю лиманов, то здесь картину определяли отроги Крымских гор, вздыбившие окружающие город равнинные места.

И еще одна немаловажная деталь. Если в районе Одессы почва была, что называется, не мед, то в Крыму и вовсе приходилось с превеликим трудом вгрызаться в землю. Не случайно в одном из приказов по войскам СОРа давалось указание:

Вот с таким грунтом — каменистым либо же скальным — и приходилось иметь дело строителям севастопольских рубежей.

Всей технической стороной работ руководил начальник инженерного отдела флота Виктор Григорьевич Парамонов, отменный морской фортификатор с большим организаторским опытом. Среди находившихся в его распоряжении сил были 178-й отдельный инженерный [177] батальон, насчитывавший 350 бойцов и командиров; местный Севастопольский отдельный саперный батальон береговой обороны в составе 600 человек; Строительство № 1 численностью около тысячи рабочих; еще столько же людей имелось в 95-м отдельном строительном батальоне, сформированном в начале войны. Кроме того, как уже говорилось, на оборонительные работы ежедневно выделялось по две тысячи моряков и по тысяче горожан. Нужды строительства обеспечивали два предприятия: мехстройзавод № 54 и завод бетонных изделий.

Первым, к 15 октября, был закончен тыловой рубеж, имевший наименьшую протяженность по фронту (19 км). Здесь поставили 25 артиллерийских и 23 пулеметных дота, частью из монолитного железобетона, частью — из сборного (конструктивные элементы сборных сооружений разработал военинженер 3 ранга Я. К. Палицкий из инжотдела флота). Кроме того, рубеж включал в себя 51 пулеметный дзот, 5 командных пунктов, противотанковые рвы по всему периметру, стрелковые окопы общей протяженностью 90 километров и 40 километров проволочных заграждений. Достоинства этой оборонительной полосы снижала малая ее глубина — всего от 300 до 600 метров.

На главном рубеже (его фронт достигал 35 километров) работы продолжались до 23 октября. Строители успели соорудить 43 дота, в которых стояли морские пушки калибра от 45 до 100 миллиметров, 57 пулеметных дотов и 6 дзотов, 3 командных пункта (по числу существовавших тогда секторов), 66 окопов. Глубина обороны составляла только 200 — 300 метров.

Передовой рубеж (напомню, что он был удален от Севастополя на 15 — 20 километров и состоял из четырех опорных пунктов) к началу боев достроить не удалось — не хватило времени, Опорные пункты именовались по названиям поселков, близ которых они располагались: Чоргуньский (прикрывавший город с юго-востока, со стороны Ялтинского шоссе), Черкез-Керменский (защищавший город с востока), Дуванкойский (перерезавший на северо-востоке железную дорогу и Симферопольское шоссе) и Аранчийский (контролировавший с севера евпаторийскую дорогу).

В этих оборонительных узлах удалось создать лишь основной костяк противотанковой и противопехотной обороны — в общей сложности 28 артиллерийских дотов, а [178] также 87 пулеметных дотов и дзотов. Но не все успели занять бойцы до подхода противника. Предполье передового рубежа заминировали, выставив около 9000 противотанковых и 900 противопехотных мин, а кроме того, 29 фугасов. Дуванкойский и Аранчийский узлы прикрывались противотанковыми надолбами.

Что касается дальнего рубежа, к выбору которого я имел некоторое касательство, но не участвовал в рекогносцировке, то там только-только начинало создаваться инженерное оборудование и работы опять проводились под руководством Петра Алексеевича Моргунова. В районе Бахчисарая, по возвышенностям у реки Альмы, были отрыты окопы и землянки, заминировано предполье. Некоторое количество окопов удалось сделать и у Байдарских ворот...

Учитывая очень сжатые для такого объема работ сроки, сложность рельефа, тяжесть грунта и отсутствие землеройной техники, труд флотских строителей заслуживал самого высокого уважения. В. Г. Парамонов, И. В. Панов, А. Н. Прокопович, начальник Строительства № 1 И. В. Саенко и его главинж С. И. Кангун показали себя зрелыми инженерами.

Но я бы покривил душой, если бы не сказал о слабых сторонах обороны, о которых уже упоминал вскользь. Дело было не только в малой глубине рубежей, в неразвитом предполье, в незавершенности всех работ (на большее не хватило времени, сил, наконец, средств заграждения), но и в тактических просчетах. Сказывалось недостаточно ясное представление флотских товарищей о природе современного общевойскового боя, отсутствие фронтового опыта. В результате места для постановки многих дотов и дзотов были выбраны неудачно — одни не занимали командных высот, уступая их противнику, другие плохо поддавались маскировке.

Нечеток был оперативный замысел, определявший последовательность и объем работ. Так, тыловой рубеж, хотя ожидать врага на нем следовало в последнюю очередь, построен был раньше, находился в большей готовности, имел, в отличие от главного рубежа, противотанковый ров.

И все же инженерная оборона в том виде, в каком она существовала к началу боев, полностью выполнила свою роль, став одним из трех компонентов неприступности города. О передовой, наименее подготовленный рубеж разбился [179] вал первых неприятельских атак, разбились честолюбивые замыслы Манштейна взять город без подготовки, малой частью сил.

К концу первой недели ноября в руках врага оказалось два из четырех опорных пунктов передового рубежа — Дуванкойский и Черкез-Керменский. Но накал боев уже явственно ослаб — чувствовалось, что противник основательно вымотался. Однако нас это обстоятельство не обольщало. Мы знали, какими силами располагает 11-я немецкая армия, и не сомневались, что Манштейн сумеет сосредоточить под Севастополем достаточно мощную группировку и повести планомерный штурм города. Действительно, с 11 ноября бои разгорелись с новой яростью. Как стало известно потом, в этом наступлении участвовали четыре немецкие дивизии (каждая из них по штатной численности в два с лишним раза превосходила нашу!), не считая румынских частей.

Но к этому времени уже и СОР успел сложиться, стать жизнедеятельным боевым организмом. Общее число войск, державших оборону, достигло пятидесяти тысяч. Состав Приморской армии, объединившей все сухопутные силы, защищавшие Севастополь, значительно отличался от того, каким он был в Одессе. Одни соединения и части отошли к 51-й армии, другие, наоборот, влились в Приморскую, в том числе и те, которые сформировал флот. После прорыва через горы и арьергардных боев некоторые дивизии и полки столь поредели, что отдельные из них пришлось расформировывать и сливать с другими. Но все-таки то, что можно считать основным костяком армии, что служит преемственности, питает традиции, — сохранилось.

Войска распределили по секторам. Комендантами их стали комдивы Приморской. Первый, правофланговый, сектор, прикрывавший город с юга, возглавил генерал-майор П. Г. Новиков, командир 2-й кавдивизии (в Одессе, когда ею командовал еще И. Е. Петров, она значилась 1-й, но затем Генштаб заменил этот номер на 2-й).

Во втором секторе, обращенном к юго-востоку, комендантом стал полковник И. А. Ласкин, командир 172-й дивизии, вошедшей в состав армии уже в Крыму. Генерал-майор Т. К. Коломиец, бывший в Одессе начальником тыла, а потом принявший у И. Е. Петрова 25-ю Чапаевскую [180] дивизию, командовал третьим, восточным, сектором. А в четвертом, северном, — распоряжался генерал-майор В. Ф. Воробьев, командир 95-й дивизии.

Как и в Одессе, между дивизией и сектором не было полной аналогии. В ряде случаев полки одной дивизии находились в разных секторах, кроме того, в состав секторов входили бригады морской пехоты и другие формирования. В дальнейшем, по мере укрепления обороны и изменений обстановки, происходили различные организационные и штатные перестройки. Но четырехсекторная организация сохранялась.

Кроме войск, закрепленных по секторам, имелся и не большой резерв командарма. Его составили остатки 1330-го — в прошлом 1-го морского — полка, отважный командир которого полковник Я. И. Осипов пал в боях и Крыму, а также флотский батальон школы связи и бронепоезд “Железняков”, построенный силами севастопольцев.

Общее руководство обороной осуществлял командующий СОР вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. В состав командования входили член Военного совета флота дивизионный комиссар Н. М. Кулаков и начальник штаба СОРа капитан 1 ранга А. Г. Васильев, в подчинении которого имелась небольшая штабная группа. Входили в этот состав, разумеется, и штатные заместители командующего: по сухопутной обороне — генерал-майор И. Е. Петров, по инженерной обороне — автор этих строк.

Фактически заместителями (хотя так они не назывались) и ближайшими помощниками командующего районом были комендант береговой обороны главной базы генерал-майор П. А. Моргунов, командующий ВВС флота генерал-майор Н. А. Остряков, командир охраны водного района главной базы контр-адмирал В. Г. Фадеев, начальник ПВО флота полковник И. С. Жилин и начальник тыла флота контр-адмирал Н. Ф. Заяц.

Командуя СОРом, Филипп Сергеевич оставался и командующим флотом. Своеобразие его положения в этом качестве состояло в том, что почти весь штаб во главе с контр-адмиралом И. Д. Елисеевым (он же и первый заместитель комфлота) был переведен в Туапсе, ближе к кораблям эскадры, бригадам подводных лодок и торпедных катеров, перебазировавшимся в кавказские порты. Флотскими делами, таким образом, руководили два органа управления: аппарат И. Д. Елисеева, а в части, касавшейся [181] непосредственно обороны Севастополя, — группа А. Г. Васильева. Андрей Григорьевич Васильев оставался и помощником начальника штаба флота.

Вопросами, связанными с сухопутной обороной, группа Васильева не занималась. Да в ней и не было ни одного общевойскового командира — только моряки. Этой главной сферой деятельности СОРа ведал штаб Приморской армии, возглавляемый Н. И. Крыловым.

Несмотря на такую несколько усложненную структуру управления силами оборонительного района, никаких неудобств от этого, насколько мне известно, не возникало. Сложная обстановка и безмерная ответственность, лежавшая на людях, которым было доверено стать во главе обороны, не оставляли места для проявления амбиций или неуживчивого характера. Все вместе и каждый в отдельности целиком отдавали себя одному, ставшему главным в жизни делу: отстоять город. И потому с первого дня образования оборонительного района люди стремились быстрее притереться друг к другу, не противопоставлять взаимную требовательность взаимопониманию, вдумчиво и доброжелательно решать все спорные проблемы.

Флагманский командный пункт флота, расположенный в подземелье телефонной станции на берегу Южной бухты, стал командным пунктом управления СОРа. Здесь жили и работали Октябрьский, Кулаков, Васильев, группа штабных командиров, связисты. Петров же со своим штабом обосновался в другом месте на КП командования береговой обороны главной базы. Командный пункт береговиков находился на возвышенной западной окраине города, недалеко от моря, между Артиллерийской и Карантинной бухтами. Помещением ему служили переоборудованные подземные казематы уже не существующей батареи, которая стояла здесь во времена первой обороны. Маршрут между двумя КП — СОРа и Приморской армии — стал для меня наезженной дорогой.

То, что управления Приморской армии и береговой обороны разместились под одной крышей, пошло, особенно на первых порах, на пользу Петрову и его штабу. Тесное общение с П. А. Моргуновым и его начальником штаба полковником И. Ф. Кабалюком помогло им быстрее врасти в обстановку.

Петр Алексеевич Моргунов был не только севастопольский старожил и прекрасно знал здешние места, он по роду своих обязанностей еще до войны отвечал за сухопутную [182] оборону главной базы. Я уже упоминал его как руководителя всех рекогносцировочные комиссий, определявших контуры оборонительных рубежей, окружавших Севастополь. Но этим отнюдь не исчерпывался его вклад в организацию защиты базы со стороны суши. Моргунов осуществлял общее руководство оборонительным строительством, решал все связанные с ним оперативно-тактические вопросы, занимался общевойсковой подготовкой флотских частей. Пока Г. В. Жуков не был назначен заместителем комфлота по обороне главной базы, Моргунов, по сути дела, выполнял именно эти обязанности. Да и с назначением Жукова он ни в коей мере не отошел от перечисленных дел. К моменту создания СОРа Петр Алексеевич знал на память, где какое подразделение занимает позиции, кто им командует, какова в данный момент обстановка на том или ином участке.

Под стать Моргунову был и Иван Филиппович Кабалюк, старый береговой артиллерист, большая часть службы которого прошла в Севастополе.

Надо ли объяснять, как полезен был командарму и его управлению тесный контакт с этими людьми. Значение такого добрососедства оказывалось особенно ощутимым, когда приходилось обращаться к огневой поддержке - морской артиллерии.

Поначалу СОР подчинялся командованию войск Крыма, но 16 ноября последние войска, защищавшие Керченский полуостров, эвакуировались на Тамань, и командование Крыма было расформировано. С тех пор мы стали подчиняться непосредственно Москве.

Командование оборонительного района уверенно управляло действиями теперь уже не столь малочисленных сил, отражавших возобновившееся наступление неприятеля. Бои не стихали ни днем, ни ночью.

Очень активизировалась немецкая авиация. Вой сирен, частые хлопки зениток, оглушительный грохот взрывавшихся бомб, как бывало и в Одессе, становились привычным элементом повседневного быта. Но Севастополь занимал куда меньшую площадь, чем Одесса, поэтому даже при одинаковом количестве самолетов, участвовавших в налетах, бомбы здесь падали гуще.

В пределах плацдарма осталось лишь два аэродрома, на которых в начале ноября находилось 40 истребителей и 10 штурмовиков флотской авиации (бомбардировщики и торпедоносцы уже переправились на Кавказ). Самолеты [183] в большинстве своем были устаревших типов. Может быть, и поэтому, несмотря на блестящее мастерство и отвагу флотских асов, которые не раз совершали воздушные тараны, отражать налеты врага не удавалось. Не справлялась с этим и зенитная артиллерия, который располагали защитники Севастополя.

Противник бил по городу, по кораблям, заходившим в севастопольские бухты для артиллерийской поддержки войск. 12 ноября ему удалось повредить эсминцы “Беспощадный” и “Совершенный”. Крейсер “Червона Украина” после попаданий тяжелых бомб затонул у причала, к которому был ошвартован. Почти все 130-миллиметровые орудия, составлявшие главный калибр, удалось снять и использовать для создания новых береговых батарей.

В ответ на воздушные налеты наша авиация, в том числе и прилетавшая с Кавказа, наносила удары по фашистским аэродромам в Сарабузе, Симферополе, Саки. После каждого такого удара активность воздушного противника заметно снижалась.

С 9 ноября немцы начали артиллерийский обстрел города из дальнобойных орудий. Повторилось то, что происходило в Одессе, только здесь это случилось несколько быстрее.

Враг атаковал по всему фронту, но особенно настойчиво и сильно в первом и втором секторах — на подступах к Балаклаве и со стороны Ялтинского шоссе. Однако возрастал и наш отпор. Выведенные на позиции части сорганизовались, те, кому до этого не приходилось воевать на суше, прошли боевое крещение. Моряки получили опытных общевойсковых командиров, полевая и тактическая выучка моряков крепла день ото дня, и они становились сильны не одной лишь отвагой. А о старых приморцах и говорить нечего — это были бойцы, закаленные именно в оборонительных сражениях.

Некоторые высоты и селения не раз переходили из рук в руки. Дело доходило до рукопашной. И все-таки врагу ценой весьма крупных потерь удалось потеснить наш правый фланг — линия фронта на юге и юго-востоке прогнулась на три-четыре километра в сторону плацдарма. На отдельных северных и северо-восточных участках мы отступили на километр-полтора. Большего немцы не достигли. 21 ноября, предприняв последние отчаянные попытки добиться решительного успеха, они прекратили наступление. [184] Первый штурм — так стали называть его потом — окончился.

Манштейн, надо думать, старался не вспоминать своих слов “Севастополь — крепость слабая…”, которые были зафиксированы в октябрьском приказе. Его войска не смогли взять эту крепость ни с ходу, ни планомерным наступлением.

Теперь следовало ждать, что противник более основательно подготовится, подтянет свежие силы, произведет перегруппировку и повторит штурм. Ждать и готовиться к отражению новых атак...

В моем рассказе о событиях, из которых складывалась общая картина первого этапа борьбы за Севастополь, не нашлось места для дел, занимавших инженерное руководство района. И не потому, что эти дела были второстепенны, незначительны. Они велись параллельно с боевой деятельностью, влияли на нее, но главная отдача ожидалась впереди, не сию минуту — мы ведь готовились к длительной обороне.

Три месяца назад, на пути в Одессу, мне не давала покоя мысль: как превратить большой мирный город в неприступную крепость. Такая же проблема возникала и сейчас. С той лишь разницей, что, в отличие от Одессы, Севастополь никогда не был “штатским” городом. Его и строить начали в 1783 году как главную базу военного флота на Черном море. Таким он развивался, таким оставался на протяжении всего своего существования. Одиннадцатимесячная Севастопольская оборона во время Крымской войны в 1854 — 1855 годах сделала само имя города нарицательным — это был синоним стойкости и воинской доблести русского человека. Памятники, возвеличивавшие те славные подвиги, и сейчас возвышающе действовали на душу защитников города.

В отличие от Одессы здесь проживало в пять-шесть раз меньше народу. Здесь не было такой, как в Одессе, гражданской промышленности, таких культурных и научных учреждений. Зато имелось все то, что в первую очередь нужно флоту: морской завод, различные мастерские, удовлетворявшие нужды моряков, склады, арсеналы, госпиталь.

Всего этого было достаточно, чтобы обеспечить боевую мощь, делавшую базу неприступной с моря. Но [185] вот парадокс — этих чисто военных резервов в военном городе явно недоставало для того, чтобы сделать его таким же неприступным и с суши. Сказывалась жесткая заданность специализации. А все прочие городские ресурсы, пригодные для обороны, в том числе и людские резервы, были весьма ограниченны. К тому же в июле — августе из Севастополя начали вывозить имущество, представлявшее особую ценность или считавшееся непригодным для военных целей, а также семьи военнослужащих, высококвалифицированных гражданских специалистов, всех тех, кто, как тогда казалось, не мог быть особенно полезен в случае вражеской осады. К концу октября — началу ноября этот поток эвакуируемых намного возрос. И если в Одессе даже половина прежнего населения могла давать весомое пополнение армии и удовлетворять ее тыловые нужды, то здесь уменьшение числа горожан ощущалось очень явственно. Нагрузка, ложившаяся на каждого оставшегося жителя, была в Севастополе намного выше.

Таковы были объективные условия, с которыми приходилось считаться партийной организации города, горсовету. И они умело готовили Севастополь к военным испытаниям. Во всех трех городских районах были созданы подразделения МПВО. Что такое воздушный налет, севастопольцы знали с первого дня (вернее, с первой ночи) войны — их город оказался в числе первых наших городов, над которыми появились немецкие самолеты. Сразу были сформированы истребительные отряды на случай борьбы с парашютными десантами, мужчин, не имевших военной подготовки, начали обучать обращению с оружием, для женщин создали кружки сандружинниц.

Когда гитлеровцы подошли к крымским перешейкам, местную промышленность стали переводить на военные рельсы. Морзавод построил два бронепоезда — один из них ушел под Ишунь, другой, “Железняков”, оставался и действовал под Севастополем. Железнодорожные мастерские, другие мастерские и фабрички, работавшие на бытовые нужды населения, начали осваивать изготовление гранат, мин, минометов. Не говорю уж о мехстройзаводе № 54, предприятии, подчиненном инженерному отделу флота. Здесь делали и броневые щиты к открытым орудиям, и оголовки (то есть бронированные купола) к дотам и дзотам.

Обо всем этом мне рассказал Борис Алексеевич Борисов, [186] председатель городского комитета обороны. Явился я к нему 4 ноября, сразу после назначения на должность заместителя командующего СОРа по инженерной обороне.

Рослый, худощавый, в синем полувоенном кителе, он выглядел моложаво, хотя и не производил впечатление крепкого здоровьем человека. Позже я узнал, что, еще подростком, Борисов добровольцем пошел в Красную Армию, в боях с антоновцами был тяжело ранен, после выздоровления многие годы отдал комсомольской и партийной работе. Последнее время работал в Крыму, передвойной был избран первым секретарем Севастопольского горкома партии.

26 октября, за три дня до того, как Военный совет флота объявил Севастополь на осадном положении, начал свое существование городской комитет обороны. Председателем его стал Борисов, в число членов вошли председатель горсовета Василий Петрович Ефремов и второй секретарь горкома Антонина Алексеевна Сарина. Главными задачами комитета стали мобилизация всех внутренних резервов в помощь фронту и обеспечение жизненных нужд горожан.

— Все, кто может держать в руках оружие, и в первую очередь партийный актив, вступили в ополчение, — говорил Борисов. — Трудоспособное население при деле — работает для фронта, для поддержания нормальной жизни. Для оборонительного строительства тоже изыщем силы. Бомбоубежища, щели, баррикады — всем этим мы занимались и раньше. Но теперь и здесь надо наращивать усилия...

— Но эвакуация из города продолжается, рабочих рук становится меньше, — заметил я.

— Это верно. Но в Севастополь уже начали прибывать беженцы из Крыма. И наверное, число их увеличится. Всех прибывших берем на учет.

— А как укрыть от бомбежек промышленность, людей? Есть ли соображения на сей счет? Ведь убежища и щели — это еще не выход из положения.

— Вопрос сложный. До сих пор налеты не были сильными, ПВО отбивала их. А за последние дни они стали намного мощнее. Бомбы падают на город. Но пока что с завалами, с ремонтом городских сетей справляется МПВО. А дальше...

— Дальше, Борис Алексеевич, бомбежки могут усилиться, поверьте опыту. К этому идет дело. Глядишь, и [187] зачастят артобстрелы. В Одессе мы убрали жителей из особо опасных районов в катакомбах. Здесь, наверное, потребуется спрятать под землю не только людей, но и все основное производство. В городе, насколько я знаю, есть подземные выработки.

— Есть. Погреба шампанских вин в Инкермане, у моряков складские помещения в штольнях, в Троицкой балке... Этот вопрос нам надо продумать совместно.

Уточнил я у Бориса Алексеевича, какие виды боеприпасов и вооружения выпускаются местными предприятиями, в каком количестве, имеются ли перспективы расширить производство. Отвечал он уверенно, называл точные цифры. Договорившись, что военные инженеры окажут производственникам техническую помощь, мы распрощались с тем, чтобы вскоре увидеться вновь. И в дальнейшем поддерживали повседневную связь. Так же, как это было в Одессе, где я почти каждый день находил время, чтобы встречаться с руководителями партийных и советских организаций.

“Так, как это было в Одессе” — эти слова я повторял уже не раз. Придется повторять их и впредь, ибо многие организационные дела и практические мероприятия, связанные с обороной, мы осуществляли (учитывая, конечно, местную специфику) по уже испытанным в ООРе образцам. Именно это позволяет мне не описывать в ряде случаев ситуации, сходные с теми, что уже знакомы читателю по предыдущим главам.

То, что я начал свою деятельность на новом посту с установления контактов с городским комитетом обороны, ни в коей мере не означало, что меня не волновали ближайшие инженерно-оперативные задачи. Наоборот. Но в первые дни существования СОРа я, можно сказать, оказался генералом без войска. Точнее, почти без войска, В моем подчинении находились лишь те сравнительно небольшие контингенты инженерно-строительных частей главной базы, которые остались после того, как на позиции отправили всех, без кого можно было обойтись в данный момент.

Главную же свою задачу я видел во всемерном укреплении оборонительных рубежей — именно в основательном, планомерном укреплении, а не в залатывании отдельных прорех. Ведь сам факт создания СОРа говорил о том, [188] что предстоит упорная и длительная борьба за Севастополь, и поэтому столь важно было принять меры к инженерному обеспечению боевой деятельности войск, к регулярному поддержанию живучести имевшихся аэродромов, к надежной защите пунктов управления войсками.

Но планировать всю эту работу можно было, лишь точно зная, какими силами располагаешь. А этого-то до окончательного прорыва Приморской армии в Севастополь я как раз и не знал. И пока не наступило полной ясности, оставалось лишь взять под контроль то, что уже делалось инженерными частями флота и находившимися на позициях саперными подразделениями. Они же продолжали строить новые дзоты, командные и наблюдательные пункты, отрывать окопы и ходы сообщения, выставлять мины и ставить проволочные заграждения — одним словом, заполняли средствами полевой фортификации промежутки между опорными пунктами и усиливали слабые участки главного рубежа. Причем делалось все это в обстановке, когда бои с каждым днем разгорались по всему фронту...

Только 11 ноября, после того как в основном вся Приморская армия пробилась в главную базу и включилась в борьбу, мы с Г. П. Кедринским смогли заняться подсчетами, дающими реальное представление о составе инженерных войск оборонительного района. Затем я собрал короткое узкое совещание, пригласив на него начальника инженерно-аэродромной службы полковника В. В. Казанского и И. В. Панова, возглавившего небольшую оперативную группу инженерного отдела флота, оставленную в Севастополе (сам отдел во главе с В. Г. Парамоновым был эвакуирован в Туапсе).

Картина вырисовывалась такая. Кроме тех флотских инженерных и строительных частей, о которых уже приходилось говорить выше, мы имели три армейских управления военно-полевого строительства — 3, 5 и 82-е. Под началом этих управлений находилось всего семь стройбатов, носивших номера с 824-го по 830-й, численность которых не достигала и двух с половиной тысяч. Правда, имелась надежда на их быстрое пополнение за счет горожан.

И действительно, личный состав стройбатов удалось потом довести до трех с лишним тысяч человек. Однако и для такого количества людей трех управлений было слишком много. Решено было оставить лишь одно из них, [189] 5-е УВПС, возглавляемое майором Кулагиным (позже его сменил подполковник Шелест), а два других вывезли на Большую землю.

Сильно поредел и личный состав известных уже читателю 82-го и 138-го отдельных саперных батальонов Приморской. Поэтому в армию влили местный Севастопольский саперный батальон.

Располагали мы и еще двумя очень важными в осадных условиях частями: 20-м отдельным железнодорожным восстановительным и 29-м дорожно-эксплуатационным батальонами.

На этом, собственно, исчерпывался состав инженерных войск Севастопольского района. К тому же и с техникой было не густо. Если в Одессе мы сетовали на то, что строительство рубежей обслуживает всего сто автомашин, то здесь УВПС располагало вчетверо меньшим количеством. На все остальные нужды имелось 28 грузовиков, числившихся за Севастопольским саперным батальоном.

Словом, сил, учитывая масштаб предстоящих инженерных работ, было мало. Но, посовещавшись, мы пришли к выводу, что при их разумном использовании все важнейшие задачи обороны удастся решить. Теперь предстояло продумать план укрепления оборонительных полос, их развития в глубину. Но для этого требовалось дождаться хотя бы временной стабилизации линии фронта — ведь именно она должна была определить контур передового рубежа.

А пока ответственность за текущее инженерное до-оборудование рубежей возлагалась на комендантов секторов, располагавших дивизионными саперными подразделениями, и на дивизионных инженеров: в первом секторе — подполковника Я. С. Молоткина, во втором — майора В. И. Барсуковского, в третьем — майора М. П. Бочарова, в четвертом — майора Я. К. Чуракова.

Таким образом, совещание прояснило, каковы наши людские и материальные возможности. Но прежде чем удалось взяться за разработку плана оборонительного строительства, пришлось заняться другими совершенно неотложными делами. В первую очередь предстояло обезопасить наши самолеты, находившиеся на аэродромах, от ударов с воздуха. Аэродромов, как уже говорилось, осталось всего два: один — и югу от города, на мысе [190] Херсонес, другой — в пригороде, который назывался Куликовым полем.

Здесь мы полностью использовали одесский опыт. Проекты капониров для самолетов и укрытий для летного состава и обслуживающего персонала, над которыми мы с Кедринским потрудились в свое время, сохранились. На работы были направлены 95-й стройбат и часть людей из состава Строительства № 1. Им на помощь пришли аэродромные части. Капониры и укрытия построили е считанные дни, причем на Куликовом поле еще и расширили взлетно-посадочную полосу.

Вместе с Филиппом Сергеевичем Октябрьским и Николаем Михайловичем Кулаковым мы обсудили возможность укрыть под землю предприятия, производившие вооружение и занимавшиеся пошивом одежды для бойцов. Те соображения, которыми мы обменялись при первом знакомстве с Б. А. Борисовым, получили организационное обоснование. Вся городская промышленность объединилась в два спецкомбината: № 1 и 2. Первый выпускал уже освоенную в Севастополе продукцию — мины, гранаты, 50- и 82-миллиметровые минометы. Второй шил и ремонтировал обмундирование и обувь. Теперь шло переселение обоих предприятий.

Спецкомбинат № 1 обосновывался в штольнях Троицкой балки — туда доставлялись станки и оборудование из демонтированных цехов, двухъярусные койки из кубриков учебного отряда — там же, в штольнях, создавали и общежития для рабочих (женщин, подростков, мужчин непризывного возраста). Военные инженеры сооружали в штольнях вентиляцию — воздух там был на редкость тяжелый.

Городской комитет обороны сумел организовать это переселение так, что выпуск оружия не прекращался. 17 ноября на фронт была отправлена первая партия продукции подземного предприятия — сделанные севастопольцами ручные гранаты.

Спецкомбинат” № 2 разместился в Инкермане, в хранилище шампанских вин, укрытом в основании горы. Здесь кроме подземного общежития создали еще и ясли с детским садом.

Трудности со снабжением войск требовали постоянной импровизации и находчивости в использовании всего, что имелось под рукой. Перелистывая сейчас “Отчет штаба [191] инженерных, войск Приморской армии по инженерному обеспечению обороны Севастополя за период с 1 ноября 1941 г. по 1 февраля 1942 г. ”, я нашел в нем такие строки:

22 ноября, с наступлением затишья, я при помощи Кедринского и его подчиненных взялся за подготовку плана инженерного оборудования оборонительных рубежей. 30 ноября доложил его Военному совету СОРа. План был принят. Началось его осуществление. [192]

Передышка. — Ранняя зима. — Второй штурм. — Саперы берутся за винтовки. — Предновогодние десанты. — Группа оперативных заграждений. — Учиться никогда не поздно. — Крепость становится сильнее. — Противник — в обороне

В один из первых дней декабря я вышел из гостиницы, находившейся на берегу Артиллерийской бухты. Здесь мне был отведен номер, в котором ночевал, когда позволяла обстановка. Основное же место, где приходилось и работать и жить, располагалось в верхней части города, на Советской улице, неподалеку от собора, служившего усыпальницей прославленных руководителей первой Севастопольской обороны.

Помещением для нас — то есть для меня, Г. В. Жукова и члена Военного совета Приморской армии М. Г. Кузнецова — служил приземистый дом старинной кирпичной кладки. В стенах его прочно застряли два неразорвавшихся бомбических снаряда, угодивших сюда без малого девяносто лет назад. Здание было надежное. Неприятности могло причинить лишь прямое попадание авиабомбы в крышу.

Жили мы по-спартански. В Одессу я попал почти без всякого багажа. Пока находился там, обзавелся необходимыми в обиходе вещами. Но все они вместе с имуществом других командиров были сложены в полуторку, которая после эвакуации на Кавказе, оказалась в Туапсе. И снова я имел лишь то, что было на мне надето...

Выйдя на улицу, я попросил своего нового шофера Сергея Абдулаева подъехать через час к КП командующего районом, а сам решил прогуляться пешком. До начала совещания, назначенного Октябрьским, времени было в избытке.

За десять дней, прошедших после прекращения немецкого наступления, жизнь в городе очень изменилась. Поражала непривычная тишина — вражеская авиация снялась с крымских аэродромов и направилась под Ростов и Таганрог, где предприняли успешное контрнаступление войска нашего Южного фронта. Воздушные налеты на Севастополь прекратились. Конечно, тишина была относительной — артобстрелы продолжались. Велись они методично, [193] и мы уже приспособились к ним. Бригады МПВО успели разобрать завалы, образовавшиеся на месте разрушенных бомбами домов. В восьми школах, переведенных в подземные помещения, возобновились прерванные занятия. По улице Карла Маркса начал ходить трамвай. Всем своим видом и город, и севастопольцы словно давало понять, что вражеская осада им нипочем, что о сдаче города не может быть речи.

Эвакуация, правда, не прекращалась — в ноябре на Большую землю вывезли около 25 тысяч человек. Но это были главным образом беженцы из других городов и сел Крыма. Среди коренного населения — даже женщин и стариков, не говоря уже о ребятишках, — эвакуация расценивалась как наказание.

Севастопольцы заметно отличались от темпераментных, экзальтированных одесситов. Ведь здесь был искони военный город. А потому каждый севастополец в той или иной мере чувствовал себя бойцом. Что же касается, военных, то для них родной город являлся таким же фронтовым объектом, требующим заботы об укреплении и усилении, как и оборонительные рубежи. С самого начала вражеского наступления часть сил Строительства № 1 и инженерных батальонов была выделена для создания подземных убежищ, защищавших горожан от воздушных налетов и артобстрелов. Сейчас эти работы продолжались с нарастающей интенсивностью. Под угрозой разрушения оказалась водонасосная станция, к которой подошла линия фронта. Бойцы 82-го саперного батальона усилили ее кладку и перекрытия, сделали малоуязвимой для бомб и снарядов. Выделили саперный взвод для постоянной охраны. При помощи военных инженеров обеспечивалась и бесперебойная работа городской электростанции.

... На Приморском бульваре влажный ветер насквозь пронизывал шинель. Под деревьями белели пятна набухшего снега. По уверениям старожилов, зима началась необычно рано и люто. Холод донимал уже на Октябрьские праздники. В конце месяца выпал первый снег. В ноябре на инженерные части была возложена постройка образцовых землянок и полевых бань. Землянки строились утепленные. На мехстройзаводе наладили выпуск для них сборных чугунных печек...

На площади высился бронзовый памятник В. И. Ленину. Ни осколки, ни взрывная волна не потревожили скульптуру, и в этом было что-то символичное. Слева [194] виднелась колоннада Графской пристани. Она осталась такой же, как в те времена, когда к ней подходил вельбот, доставлявший на берег вице-адмирала Нахимова. Рядом с ней — водная станция “Динамо”. Я пошел вперед по Ленинской, затем свернул налево, вниз, к флагманскому командному пункту.

Подземное помещение КП было мало вместительным, тесным. Я уже дал задание на проектирование бетонной пристройки к нему — такой, которая выдержала бы прямое попадание полутонной фугасной бомбы. Но к работам еще не приступили, и приходилось довольствоваться тем, что есть. Впрочем, кают-компания вмещала всех, кого приглашали сюда на совещания, на заседания Военного совета СОРа.

Строго говоря, Военный совет района никем не назначался и не утверждался. Очевидно, само собой разумелось, что в него войдет Военный совет флота, поскольку и флот и СОР возглавляло одно и то же лицо. Но двое из четырех членов Военного совета — И. И. Азаров и секретарь Крымского обкома В. С. Булатов находились на Кавказе, поэтому все боевые документы выходили за подписями Ф. С. Октябрьского и Н. М. Кулакова.

В заседаниях Военного совета участвовали начальники, имевшие отношение к рассматриваемому вопросу. По вечерам ежедневно проводились оперативные совещания, на которых заслушивались доклады командарма, других командующих и флагманов, отдавались распоряжения на следующие сутки. Филипп Сергеевич Октябрьский проводил эти совещания деловито, четко, с присущим ему волевым напором. Человек он был импульсивный, обладал аналитичным умом, способностью быстро ориентироваться в обстановке.

Филипп Иванов пришел на флот девятнадцатилетним комсомольцем. Было это в 1918 году. Фамилию он сменил на более звучную, а главное, отвечавшую его политическим убеждениям.

Рядовым моряком воевал за Советскую власть сначала на кораблях Балтийского флота, потом — Северной военной флотилии. Через год вступил в партию. Потом окончил курсы при Петроградском коммунистическом университете, стал политработником. Опыт, приобретенный на партполитработе, очень повлиял на формирование его деловых и человеческих качеств. Филипп Сергеевич умел найти подход к людям, воодушевить их, умел, уже находясь [195] на посту командующего, принимать в расчет настроение масс.

Но главное свое призвание он видел в командирском труде. Это и привело его в параллельные классы Военно-морского училища. А с 1928 года, после училища, началась его служба на командных должностях — командир катера, командир отряда катеров, дивизиона, бригады. Менялись и морские театры: Балтика, Тихий океан, Черное море. Потом он принял командование Амурской флотилией — очень своеобразным и разнородным объединением. А через год, в марте тридцать девятого, стал командующим Черноморским флотом.

Внешность у Октябрьского была неброская. Рост ниже среднего, худощав, не осанист, голова обрита наголо (усов он тогда не носил, завел позже). Но лицо запоминающееся: волевые складки у рта, цепкие, все замечающие глаза.

На этот раз в кают-компании кроме Октябрьского я увидел старого знакомого — Жуковского. Оскар Соломонович действовал, что называется, на два фронта. Работал он в штабе флота, в Туапсе, но часто приходил в Севастополь и подключался к делам оперативной штабной группы, возглавляемой Васильевым. Вот и сейчас Жуковский только что прибыл на каком-то судне и докладывал командующему сведения, переданные начальником штаба Елисеевым.

— Проходите, Аркадий Федорович, присаживайтесь, — пригласил Октябрьский. — Сейчас и другие подойдут.

Через пять минут, ровно в девять, собрались все приглашенные на совещание: опозданий командующий не терпел.

— Первый вопрос, — объявил Октябрьский, — касается установки корабельных орудий на оборонительных рубежах. Генерал Хренов доложит, как идут работы и когда они завершатся.

Я начал с того, что уже первые ноябрьские бои показали нецелесообразность одиночных установок дальнобойных морских орудий на танкоопасных направлениях — в отдельных двориках или дотах. При таком принципе установки не использовалось главное свойство этих пушек — дальнобойность. Одиночные орудия к тому же без труда обтекала неприятельская пехота, расчеты были вынуждены взрывать их и отходить. Именно поэтому 130-миллиметровые пушки, снятые с “Червоной Украины” [196] и других выведенных из строя кораблей, решили ставить побатарейно, на позициях, позволяющих вести огонь на полную дальность стрельбы. Было намечено установить восемь двухорудийных батарей.

Занималось этой работой Строительство № 1. Военным строителям активно помогали артиллеристы. Пять батарей уже удалось поставить. Одна из них — батарея старшего лейтенанта А. П. Матюхина — находилась в черте города, на Малаховом кургане, и успела хорошо зарекомендовать себя. Подготовка к монтажу трех остальных батарей шла полным ходом. Их намечалось ввести в строй в течение ближайшей недели.

Командующий выразил удовлетворение ходом работ, подчеркнул, что именно через неделю все должно быть готово. Затем заслушал другие доклады, а в заключение обратился ко мне:

— Сейчас перед инженерной службой встает следующая первостепенная задача: построить в Камышовой бухте причал для приема кораблей классом до лидера и крупных морских судов. Затишье на фронте скоро кончится, и нам будет особенно важно иметь причал, находящийся вне досягаемости вражеского артобстрела. Через три дня, Аркадий Федорович, доложите о возможностях и сроках строительства...

Строительство оборонительных сооружений не прерывалось ни на один день, несмотря на самые жаркие бои. Только с 5 по 28 ноября инженерные войска с участием бойцов строевых частей и жителей города соорудили 28 дзотов, 145 командных и наблюдательных пунктов, отрыли 42 землянки, не говоря уж об окопах, щелях, ходах сообщения. Кроме того, было установлено 28 километров проволочных заграждений, 23 000 мин, 440 фугасов. Но по сравнению с тем, что предстояло сделать, чтобы превратить все три рубежа в единую, взаимосвязанную оборонительную систему, этого было далеко не достаточно.

Новый план инженерного оборудования исходил именно из такой системной предпосылки. Он был составлен на основе данных множества рекогносцировок, во время которых инженерные начальники секторов исползали десятки километров простреливаемых участков. Немало пришлось поползать и Кедринскому, и Панову, и мне. В результате появились конкретные выкладки: как эшелонировать [197] рубежи в глубину, как обеспечить огневое взаимодействие каждого опорного пункта.

Конфигурацию передового рубежа определял установившийся после боев передний край обороны протяженностью 44 километра. Здесь и раньше не было сплошной линии укреплений, а теперь, с потерей двух узлов сопротивления, строительство приходилось вести, по существу, заново.

Главный рубеж за немногими исключениями сохранил свое прежнее начертание. Длина его составляла, как и раньше, около 35 километров, а глубину предстояло довести до четырех — шести километров. Местами он почти соприкасался с передовым рубежом. Главному рубежу согласно плану и уделялось основное внимание.

На этом рубеже намечалось создать 42 батальонных района обороны. Костяками таких районов должны были стать доты и дзоты, находившиеся во взаимной огневой связи. Промежутки между ними заполнялись стрелковыми, пулеметными, минометными и артиллерийскими окопами. Все эти сооружения связывались в единую огневую систему ходами сообщения. По переднему краю и в глубине предполагалось устроить противотанковые и противопехотные заграждения.

На важнейших направлениях батальонные районы было решено оборудовать как противотанковые опорные пункты. Для этого там дополнительно ставилось по 3 — 6 орудийных и 6 — 9 пулеметных дотов, сооружалось по одной — две артиллерийские и минометные позиции. Каждый из таких опорных пунктов окаймлялся противотанковыми заграждениями. Их планировалось построить два в третьем секторе и по четыре — в остальных.

Тыловой рубеж получал теперь несколько большую протяженность — в южной его части мы решили создать две отсечные позиции. Глубина и здесь значительно развивалась, достигая двух — четырех километров.

Я умышленно не называю населенные пункты, отметки высот и другие географические точки, через которые проходили рубежи, — читателю, не вооруженному картой-двухкилометровкой тех времен, эти названия лишь затруднят чтение.

На выполнение намеченных планов и были нацелены в те дни все наши главные силы. Работы велись в исключительно высоком темпе. Если, например, к 1 октября по всему фронту было построено 130 дотов, то к середине [198] декабря их число достигло 270. Количество отрытых окопов за это же время возросло с 200 до 4000.

При строительстве дотов все большее применение находил сборный железобетон. В боях уже выявились сильные и слабые места этих огневых сооружений, и мы учитывали накопленный опыт.

Так, было обнаружено уязвимое место в конструкции артиллерийских дотов, где устанавливались пушки калибром от 45 до 100 миллиметров. Они не имели специальных погребов для боезапаса, и все снаряды находились внутри самого сооружения. Если вражеский снаряд попадал в амбразуру (это случилось два или три раза, хотя теоретически подобное мало вероятно), боезапас взрывался, и дот оказывался полностью разрушенным.

Теперь, не прельщаясь экономией времени и сил, мы строили для боезапаса погреба. Входила в комплект дота и защищенная землянка для людей, соединенная с ним ходом сообщения.

Пулеметные доты вначале делались только трехамбразурные. Пулемет в них располагался на вращающемся столе, который можно было устанавливать перед любой амбразурой. Но опыт показал, что более практичным является меньший по размерам одноамбразурный дот. Этот тип сооружения и становился основным.

Сборный дот обычно сооружался за две ночи. В первую очередь отрывался котлован и подвозился материал. Во вторую велась сборка, и поутру огневое сооружение было готово к действию.

В достаточно высокой живучести одноамбразурных дотов мы были уверены. Но все же я тогда не предполагал, что даже прямое попадание восьмидюймового снаряда не приведет к полному разрушению дота. Не мог я, естественно, предвидеть и оценки, какую даст нашим севастопольским дотам противник. Уже после войны я прочитал документы, в которых немецкие военные специалисты подводили итоги сражения за Севастополь. Там, в частности, отмечалась высокая надежность наших дотов, быстрота и экономичность их постройки.

В данном случае противник был объективен и, видимо, всерьез заинтересовался нашим опытом. По распоряжению немецкого командования один из сборных дотов после оставления нами Севастополя был подвергнут испытанию на разрушение артиллерийским огнем. В отчете об испытаниях записано: “Из 88-миллиметрового противотанкового [199] орудия с расстояния 800 метров дот из сборных элементов разрушался в результате попадания трех снарядов, при этом сами камни повреждались очень незначительно... ”

Ну а пока велось строительство долговременных огневых сооружений и полевых укреплений, я с утра до вечера пропадал на передовой, в секторах: контролировал ход работ, помогал советом инженерным начальникам. Несколько раз побывал в миниатюрной и живописной Балаклаве. Передний край проходил по ее окраине. Днем на улицах нельзя было появляться без риска угодить под автоматный огонь врага. А коренные балаклавцы, в большинстве своем рыбаки, и не думали оставлять свой город. Мало того, они ухитрялись выходить в море на промысел и почти регулярно снабжали Севастополь свежей рыбой.

Три дня кряду заезжал в Камышовую бухту. Здесь за возведение причала взялись бойцы Строительства № 1 и 95-го стройбата. И. В. Панов и К. П. Белый превосходно наладили дело, и за шесть суток причал был готов.

Немало внимания требовали и работы в городе — там продолжали строить убежища туннельного типа. В Инкермане и других пригородах готовили к приему людей штольни...

Возвращаясь домой — в комнату на Советской или в номер гостиницы, — я валился с ног от усталости. Но сон не шел. Мысли о положении Севастополя сверлили мозг. Сжимала сердце и острая тревога за столицу. Все сильнее беспокоился я за семью.

Еще в июле товарищи из Главного военно-инженерного управления сообщили мне, что жена с сыновьями выехала в Краснокамск. Но никаких сведений от родных я не получал. Ответы на письма и телеграммы не приходили. Чуть ли не каждый вечер я писал длинное, с продолжениями, письмо-дневник в надежде, что он когда-нибудь попадет в руки жены, расскажет ей о моей жизни, о том, что чувствовал и переживал. Надежда эта была реальной: Фришман готовился к поездке в Москву, в ГВИУ, с отчетом о наших инженерных делах. И я собирался дать ему попутное поручение: разыскать семью.

А пока что приходилось крепче сжимать зубы и думать о главном, чем мы тогда жили: что бы еще предпринять для упрочения обороны города? Чем тверже мы будем держаться, чем дольше топчется враг у стен Севастополя, [200] тем ближе час победы, А в том, что победа в конечном счете будет за нами, ни я, ни окружавшие меня люди не сомневались ни секунды...

8 декабре плацдарм укреплялся не только за счет инженерного оборудования рубежей. На кораблях и транспортах подвозились боеприпасы, доставлялись маршевые роты и батальоны. А вслед за ними начала прибывать сформированная в Грузии 388-я стрелковая дивизия.

9 декабря Октябрьский собрал своих штатных заместителей.

— Товарищи, — сказал он, — завтра я ухожу в Новороссийск. За меня останется контр-адмирал Жуков. Не буду скрывать от вас цели, с которой отправляюсь туда. Но учтите, что это дело абсолютно секретное, большой оперативной важности, поэтому вести разговоры на данную тему запрещаю.

Мы замерли, готовые к любой неожиданности. Но то, что сказал командующий, превзошло все наши ожидания.

— Ставка решила готовить высадку крупного десанта на Керченский полуостров. Будут десантироваться две армии Закавказского фронта: пятьдесят первая и сорок четвертая, Азовская флотилия обеспечит высадку на северный берег полуострова. Черноморский флот — на восточный и южный. Керченская группировка немцев будет отрезана от севастопольской и разгромлена, удар будет развиваться в сторону Севастополя, а мы с плацдарма ударим навстречу. С блокадой главной базы будет покончено!

Если бы это было возможно в той обстановке, мы прокричали бы “ура”.

— На какое число намечена операция? — поинтересовался кто-то из присутствующих.

— Ориентировочно на двадцать первое декабря.

— А как с ледовой обстановкой в Керченском проливе? — спросил я. — Разве он не замерзает?

— Замерзает, и довольно часто, — ответил Октябрьский. — А нынче зима особенно суровая, и лед может доставить немало неприятностей. Но, по нашему замыслу, основные силы будут высаживаться непосредственно в Феодосийский порт, где льда нет. Удар по керченской группировке врага с юга даст целый ряд оперативных преимуществ...

— Прямо в порт? — раздались голоса. — А как с высадочными средствами? Не повторится ли Зебрюгге?.. [201]

Зебрюггская десантная операция, проводившаяся английским флотом в конце первой мировой войны, вошла в учебники военно-морского искусства. Суть ее состояла в том, чтобы закупорить маневренные немецкие базы на бельгийском побережье — Зебрюгге и Остенде, сделать их непригодными для базирования подводных лодок и эсминцев, терроризировавших союзные коммуникации в Атлантике и у Британских островов. Для этого намечался прорыв в Зебрюгге крупных кораблей. Одни из них должны были высадить десант в порту, другие предполагалось затопить на фарватере и напрочь перегородить его, выведя порт из строя.

Несмотря на тщательность подготовки и решительные действия английских моряков, операция не достигла цели. Из-за сильного противодействия высадить удалось лишь пятую часть десанта, брандеры были затоплены неудачно и фарватера не перекрыли, база осталась в строю.

В Остенде и вовсе ничего не вышло. Зебрюггская операция вошла в историю как пример дерзкого, но громоздкого замысла, не осуществленного из-за трудности исполнения. Другие прецеденты высадки десанта с боевых кораблей в занятый врагом порт не были известны.

— Зебрюгге не повторится. Другое время, другая война. И флот другой — советский! Что касается деталей операции, то обсуждать их здесь я неправомочен. Еще раз повторяю: все, что вы сейчас узнали, — строжайшая военная тайна...

Надо ли говорить, какое воодушевление испытывали все мы, посвященные, в эти дни! А 12 декабря воодушевление стало всеобщим: по радио передали сообщение о разгроме немцев под Москвой, о нашей первой по-настоящему большой победе. Эмоциональное влияние этого известия было столь велико, что даже нам, генералам и адмиралам, больше других представлявшим стратегическую обстановку и потенциальные возможности противника, казалось: вот он, перелом в войне! Теперь-то изменится весь ход борьбы и начнется изгнание врага с нашей территории на всех фронтах.

Не опасаясь уже сказать своим подчиненным больше, чем следовало, я пригласил Кедринского и Панова и предложил им приготовиться к проработке наших задач в случае наступления. [202] Но через пять дней все изменилось. 17 декабря началось наступление противника по всему фронту севастопольского плацдарма.

На этот раз Манштейн не имел иллюзий относительно стоявшей перед ним задачи. Вместо снисходительного “Севастополь — крепость слабая... ” в его приказе на наступление появились совсем другие слова: “Севастополь — первоклассная крепость, укреплялась на протяжении десятилетий. Снабжена всеми современными средствами борьбы”.

Против нас, как выяснилось, (шло брошено шесть полнокровных немецких пехотных дивизий (каждая из них более чем в два раза превосходила наши по численности и вооружению) и две румынские бригады. Враг располагал тяжелой артиллерией и большим количеством танков (у нас их почти не было). На его стороне был и решительный перевес в воздухе — фашистская авиация вернулась на крымские аэродромы. И над фронтом, и над городом снова надсадно завыли “юнкерсы”. На позиции войск и на жилые кварталы посыпались бомбы.

Вскоре определились намерения неприятеля. Основной удар наносился в стык третьего и четвертого секторов, в районе Мекензиевых Гор, Гитлеровцы рвались к Северной бухте. В случае успеха они бы расчленили наши войска и блокировали Севастопольский порт, что резко снизило бы возможности оборонительного района к сопротивлению.

В первые же сутки боев и мы, и гитлеровцы понесли большие потери. Но для нас они были тяжелее, поскольку мы, по существу, не имели резервов для восполнения. Контр-адмирал Жуков доложил в Ставку и командующему флотом о начавшемся наступлении и запросил подкрепления. В базе принялись срочно формировать резервные батальоны из бойцов тыловых и вспомогательных служб. Городской комитет обороны провел еще одну мобилизацию всех, кто мог держать в руках оружие (после предыдущих мобилизаций таких осталось совсем немного).

Выполнить план оборонительных работ мы к тому времени не успели: рассчитан он был не на один месяц и уж во всяком случае не на две с половиной недели. В наихудшем положении оказался передовой рубеж, где почти [203] все делалось заново. И противнику удалось довольно глубоко (по здешним масштабам счет велся не только на километры, но и на сотни метров) вклиниться в нашу оборону. Работы на передовом рубеже пришлось прекратить. Но в глубине главного и на тыловом рубежах они велись с удвоенной энергией.

Однако уже на вторые сутки наступления положение стало столь грозным, что инженерным войскам пришлось делиться людьми с полевыми соединениями. 19 числа, во второй половине дня, меня вызвал на ФКП Г. В. Жуков и сказал:

— Аркадий Федорович, помогай! В четвертом секторе наши отходят за Бельбек. Позарез нужен свежий батальон. Как только выправится положение, людей вернем.

Возражать не приходилось. Это была одна из тех ситуаций, когда важнее позаботиться о сегодняшнем, а не о завтрашнем дне. Если не удержим позиции сегодня, то завтра вопрос об инженерном оборудовании потеряет всякий смысл.

Разыскав Кедринского, я приказал срочно сформировать сводный стрелковый батальон из состава Севастопольского и 82-го отдельных саперных батальонов. На следующий день это подразделение численностью 600 человек вступило в бой.

В свои части вернулись 342 бойца и командира. Остальные сложили голову на поле боя. После этого общая укомплектованность инженерных войск Приморской армии (они, напомню, состояли из трех отдельных батальонов) едва достигала 49 процентов.

К 20 декабря анализ обстановки продиктовал командованию района неумолимый вывод: если в ближайшее время не поступит пополнение, если не будут доставлены снаряды основных калибров, враг прорвется к городу в течение нескольких дней. За подписями контр-адмирала Жукова и дивизионного комиссара Кулакова в Ставку, на имя Верховного Главнокомандующего, пошла телеграмма, сообщавшая о критическом положении и неотложных нуждах сражающегося гарнизона.

Реакция Ставки была мгновенной. В тот же день нам стала известна директива, согласно которой командующему Закавказским фронтом, которому теперь переподчинялся СОР, предписывалось немедленно направить в Севастополь стрелковую дивизию, две бригады и, сверх того, [204] маршевое пополнение, доставить необходимый боезапас, оказать помощь авиацией. Вице-адмирал Октябрьский получил приказ вернуться в главную базу и лично осуществлять руководство обороной.

Этим же вечером из Новороссийска в Севастополь вышла на кораблях морская стрелковая бригада, а из Поти — лидер “Ташкент”, самый быстроходный на флоте корабль, с грузом снарядов наиболее нужных нам калибров. В Туапсе грузилась на транспорты 345-я стрелковая дивизия и батальон танков...

А бои не стихали ни на час. И хотя, казалось, это уже невозможно, они превосходили по силе и ожесточенности то, что было во время первого штурма. Гитлеровцы бросали в огонь батальон за батальоном. Манштейн не считался с потерями. За ходом дел под Севастополем следил Берлин. Немецкий командующий поставил своим войскам задачу овладеть Севастополем к 21 декабря: об этом мы узнали от членных. Но уже стало очевидным, что решить эту задачу ему не удастся. Однако и наши потери были велики. В батальонах оставалось в среднем по 200 — 300 человек. Кое-где враг захватил передовые позиции главного рубежа. В четвертом секторе он овладел станцией Мекензиевы Горы и приблизился к городским окраинам северной стороны.

Десантная операция, которую ждали те, кто знал о ее подготовке, 21 декабря не началась. Возвратившийся в Севастополь Октябрьский рассказал, что сроки ее пришлось передвинуть из-за угрозы потерять главную базу. Направленные к нам стрелковая бригада и дивизия были взяты из состава сил, предназначавшихся для десантирования. Еще одна дивизия готовилась к погрузке на транспорты. Все это потребовало внести коррективы в ход подготовки к десанту.

Зато на плацдарме благодаря поступившему подкреплению удалось восстановить положение. Бригада, двинутая с ходу в контратаку, отбросила противника, прорвавшегося к северной стороне города, за долину реки Бельбек, выбила его со станции Мекензиевы Горы. Обрушили на голову врага артиллерийские залпы пришедшие в Севастополь крейсера и эсминцы. Выводились на позиции полки прибывавшей дивизии. Активное сопротивление оборонительного района нарастало.

26 декабря началась высадка войск на северо-восточное побережье Керченского полуострова. А через трое суток [205] два крейсера, три эсминца и транспорт с армейскими частями на борту подошли к Феодосии. Боевые корабли дерзко, с боем ворвались в гавань. Высадившиеся десантники захватили город.

Описание Керченско-Феодосийской десантной операции, не знавшей равных себе за всю войну по масштабу, не входит в рамки моего рассказа. Говорю о ней лишь в той связи, в какой она повлияла на ход дел в Севастополе. А не повлиять не могла — Манштейну пришлось теперь действовать на два фронта. Мало того, как писал он впоследствии в своих мемуарах,

Немецкому командующему пришлось бросить из-под Севастополя на Керченский полуостров часть сил, в том числе авиацию. Но произошло это уже после Нового года. А в предновогодние дни он торопился развязать себе руки, решив задачу, которую, как видно, считал главной: выйти на берег Северной бухты и закрепиться там.

Отчаянные атаки на станцию Мекензиевы Горы и на башенную батарею № 30, расположенную на побережье в районе Любимовки, возобновились 28 декабря. Казалось, у противника открылось второе дыхание. То же можно было сказать и о защитниках плацдарма, получивших подкрепление, воодушевленных известиями об успехах наших десантов. За атаками следовали контратаки. Станция несколько раз переходила из рук в руки. К 31 декабря немцев отделяло от Северной бухты всего два километра. Но дальше они продвинуться не смогли. Не хватало у них сил и для атак на других участках. А мы, сосредоточив на решающем направлении артиллерию, отбили последний вражеский натиск и сами рванулись вперед.

Новый год я встретил на флагманском командном пункте. Собрались в кают-компании, в углу стояла маленькая елка, украшенная самодельными игрушками. Вошел Филипп Сергеевич Октябрьский.

— Товарищи! Только что получены хорошие вести от Крылова. Мекензиевы Горы и высоты за ними в наших руках. Бойцы преследуют отходящего противника. На северном направлении, в районе Любимовки, наши части продвигаются вперед. Во втором секторе у немцев отбиты Нижний Чоргунь и гора Госфорта. Сейчас уже можно [206] твердо сказать: второй штурм Севастополя провалился. Мы встречаем Новый год важной для себя победой. Пусть она невелика в масштабе общенародной борьбы, но она сливается с другими радостными событиями. Вчера освобождена Керчь. Успешно развивается наступление Красной Армии, начатое под Москвой. Из таких больших и малых побед складывается общая победа. Выпьем за полный разгром врага в Новом, сорок втором году! С Новым годом!

Большинство участков плацдарма, захваченных противником во время второго штурма, удалось возвратить. Большинство, но не все. Линия фронта все-таки сократилась и составляла теперь 35 — 36 километров. Но на фоне того факта, что гитлеровцы перешли к обороне, и, по-видимому, длительной, это не вызывало особых опасений. К тому же после Нового года силы неприятеля, осаждавшие плацдарм, по данным разведки, уменьшились по крайней мере на пехотное соединение. К нам же начала прибывать еще одна стрелковая дивизия — 386-я.

Задача, стоявшая перед инженерными войсками, оставалась прежней: всемерно укреплять рубежи. И было очень кстати, что мы получили неожиданную помощь.

1 января морем прибыли московские гости — группа оперативных заграждений в составе шестидесяти военных инженеров и курсантов. Возглавляли ее мои старые знакомые, бывшие сослуживцы по ГВИУКА — начальник штаба инженерных войск Красной Армии генерал-майор И. П. Галицкий и полковник Е. В. Леошеня. Прибыли они не с пустыми руками: привезли около 25 тысяч противотанковых и противопехотных мин и 200 тонн взрывчатки.

С жадностью расспрашивал я товарищей о положении на фронтах, о судьбе общих знакомых и, конечно, о самой Москве, о том, как отражала она нашествие врага. Но разговоры разговорами, а дело делом. В тот же день, получив от генерал-майора Крылова (Николаю Ивановичу на днях присвоили генеральское звание) уточненные данные о расположении линии фронта, мы занялись разработкой плана установки взрывных заграждений на переднем крае и в глубине обороны. Подключился к нам и Г. П. Кедринский со своим штабом. [207]

Да, у Гавриила Павловича в соответствии с приказом Ставки Верховного Главнокомандования появился теперь штаб. Заместителем Кедринского был назначен майор К. Я. Грабарчук, опытный специалист с академическим образованием, прошедший в инженерных войсках все должностные ступени, вплоть до командира саперного батальона. Начальником штаба стал майор И. Д. Колесицкий, немолодой уже человек, призванный из запаса, за плечами у которого были боевые дела еще в Конармии Буденного. В его подчинении находились три помощника, заведующий делопроизводством и два чертежника. Первым делом, за которое пришлось взяться в новом году только что сформированному штабу, стало участие в составлении плана постановки дополнительных взрывных заграждений,

В тот же день военные инженеры и курсанты, прибывшие с Галицким, были распределены по секторам и отдельным участкам в качестве инструкторов. Под их начало выделили тех немногих саперов, которые еще остались в полковых и дивизионных подразделениях. Ночью подвезли мины, и работы начались...

Московская группа пробыла у нас до 27 января, после чего по приказу штаба фронта отправилась в Новороссийск, а оттуда в Керчь. С ее участием ставились мины, не только привезенные из столицы, но и наши, севастопольские, местного изготовления, которых оказалось намного больше. Всего на переднем крае выставили около 47 тысяч мин, а в глубине обороны — около 24 тысяч. Сверх этого для прикрытия рубежей использовали свыше 700 спиралей Бруно и более 350 малозаметных препятствий. Если же говорить о суммарной мощности минно-взрывных заграждений, то не следует забывать, что с начала обороны до Нового года мы поставили в общей сложности 50 с лишним тысяч мин и фугасов.

С наступлением затишья город вновь приводил себя в порядок. Быстро исчезали завалы на улицах, разбирались руины домов. Жители переселялись из убежищ в свои квартиры. Опять возобновились занятия в школах.

Но садиться за парту пришлось не только школьникам. Огромную потребность в учебе испытывали и инженерные войска. Переведя дух после декабрьских боев, мы были вынуждены констатировать, что у нас крайне мало [208] подготовленных кадров. Таково было положение почти во всех звеньях. Исключение составляло лишь звено комбатов. Саперные батальоны возглавляли опытные командиры, большинство из которых получило боевую закалку еще в Одессе. Значительно хуже было со средним комсоставом — сказались недавние потери. Не удовлетворяло нас и положение с дивизионными инженерами. Среди них лишь двое имели академическое образование. Подготовка остальных оставляла желать лучшего. Это сказывалось в первую очередь на авторитете дивизионных инженеров, являвшихся помощниками командиров дивизий по инженерной части. И если средних командиров фронт нам уже выделил и мы ожидали их прибытия со дня на день, то тут изменений к лучшему не предвиделось.

Тяжелее же всего сложилось дело с рядовым и младшим командным составом. При отражении второго штурма большинство войсковых саперов действовало в составе стрелковых подразделений. Потери в стрелках, пулеметчиках, артиллеристах компенсировались пополнением, прибывавшим с Большой земли и выделяемым за счет местных резервов. Бойцов же, владеющих саперной специальностью, к нам практически не поступало. И готовить их было негде. В результате саперные батальоны дивизий чрезвычайно ослабли, а саперные роты в большинстве полков существовали лишь номинально.

Выход из создавшегося положения был один: самим развернуть подготовку саперов из красноармейцев других специальностей. Такую задачу я и поставил перед Кедринским и его штабом.

В качестве основной учебной базы мы избрали 82-й отдельный батальон, которым командовал знакомый читателю майор Е. М. Пирус. Опираясь на еще уцелевшие довоенные руководства по боевой подготовке и главным образом на реальный боевой опыт, составили программы краткосрочных сборов и курсов.

И вот “учебный комбинат” заработал. Сначала в 82-м батальоне прошли пятидневные сборы по подготовке саперов-разведчиков для стрелковых дивизий. В них участвовало по одному отделению от каждого дивизионного санбата. Потом организовали такие же сборы для 49 краснофлотцев из 8-й бригады морской пехоты. После них начали подготовку конных взводов саперов-подрывников для кавдивизии.

Но главным предметом нашей гордости стали месячные [209] курсы, готовившие младших командиров для всех саперных частей и подразделений Приморской армии. Обучалось на них 350 человек. Работу курсов обеспечивало два отдельных батальона — 82-й и Севастопольский.

Была налажена учеба и в соединениях. При дивизионных санбатах проводились двухдневные сборы полковых саперов-разведчиков. Там же за 5 — 10 дней приобретали специальность бойцы, которых затем направляли в саперные роты полков. Всего, таким образом, в каждой дивизии было обучено 40 — 50 человек.

На конец января я назначил конференцию боевого актива инженерных войск оборонительного района. Цель ее состояла в том, чтобы привлечь внимание к передовому опыту лучших саперов, поднять у людей чувство гордости за свою очень важную и нужную боевую профессию, мобилизовать их на решение новых задач.

В президиуме конференции не было того, кто по праву должен был там находиться, — Гавриила Павловича Кедринского. 15 января он был тяжело ранен и через несколько часов скончался. Мы потеряли замечательного командира, превосходного инженерного специалиста, для которого нынешняя война была четвертой по счету, человека из породы тех, кого называют безотказными и несгибаемыми. Для меня же эта потеря была вдвойне горька. Я лишился самого надежного помощника и давнего друга, рядом с которым легче переносились любые фронтовые невзгоды.

Погиб и старый приморец, тоже начинавший боевой путь в Одессе, Гавриил Данилович Шишенин. Произошло это на Кавказе. Штабной У-2, на котором он летел по служебным делам, был сбит фашистским истребителем...

Трудная весна

Награды Родины. — Атакуют сухопутные торпеды. — Неустойчивое равновесие. — Перед тем как стать легендой... — Признание врага. — Керченский полуостров. — Проигранная оборона

В феврале сорок второго группу старых приморцев собрали для вручения орденов. Это были награды за [210] Одессу. Многовато времени прошло с тех пор. Уже сто дней держали мы оборону в Севастополе.

Собрать удалось далеко не всех награжденных. Одни сражались за пределами плацдарма, другие залечивали раны в тыловых госпиталях, третьи пали в боях в Крыму. И все же в Севастополе оказалась довольно большая группа товарищей, названных в Указе Президиума Верховного Совета. В списке удостоенных ордена Ленина значилась и моя фамилия. Не думал я, что мое участие в создании одесских оборонительных рубежей получит такую высокую оценку.

Эта первая за время войны награда была особенно дорога. Понимать ее можно было так, что инженерно-оперативными решениями, которые принимались в Одессе, командование осталось удовлетворено. А что может быть приятнее для военного человека, чем признание его профессиональной состоятельности? Это означало, что и предвоенная боевая учеба, и уроки конфликта с Финляндией не остались втуне.

В ту же пору у меня произошло еще одно радостное событие, очень поднявшее настроение: наладилась связь с семьей. Вернулся из Москвы, куда его все-таки удалось отправить с отчетом штаба инженерных войск, И. Фришман. Выполнил он и мое личное поручение: разыскал родных. Оказалось, что они обосновались в Кирове. Потому и не доходили мои телеграммы, потому и мой адрес оставался неизвестен жене. Теперь же, еще до возвращения Фришмана, я получил из дому два письма. Жилось семье, конечно, трудно, но не хуже, чем всем другим, кто находился в эвакуации. Жена работала, дети учились. От этих вестей тяжелый камень упал с души. В эту же относительно спокойную пору у меня появилась возможность — и духовная и физическая — как-то осмыслить одесский опыт, желание написать о нем. Я с жадностью взялся за работу, которую любил и для которой всегда ухитрялся выкраивать время за счет сна и отдыха. Созрело также решение применить против немецкой обороны новое оружие — сухопутные торпеды. Такие торпеды представляли собой серийные танкетки с дистанционным управлением по проводам длиной 600 метров. Вооружение было снято, его заменял заряд взрывчатки.

Выпуск этих торпед наладили на одном из московских заводов. Энтузиастом внедрения их в производство стал главный инженер завода А. П. Казанцев, получивший [211] в дальнейшем широкую известность как писатель-фантаст. Работая в Москве, я познакомился и подружился с ним. Оказавшись в Симферополе, в управлении 51-й армии, я вспомнил о новом оружии и послал на него заявку в наркомат. На мой запрос откликнулись удивительно быстро. Буквально через несколько дней в сопровождении самого Казанцева в Крым прибыла партия танкеток. Шесть штук я распорядился оставить в Севастополе, остальные направили в Симферополь. В те трудные, до предела загруженные дни я все же сумел вырвать несколько часов, чтобы провести учения по применению торпед.

Результаты учения обнадеживали. Танкетки были послушны в управлении, резво двигались по грязи, по размытому дождями грунту. Довольный, Казанцев улетел в Москву. А мы... Мы так и не успели использовать это оружие, предназначенное для воздействия на оборону неприятеля. Гитлеровцы прорвали фронт. Боевое применение торпед стало попросту невозможным.

И вот теперь, как мне казалось, настал подходящий момент, чтобы наверстать упущенное. Речь, понятно, не шла о решении каких-либо серьезных задач. Ставка делалась главным образом на моральный эффект.

Пустить торпеды в дело решили на левом фланге, в четвертом секторе. С комендантом сектора полковником А. Г. Капитохиным (он недавно сменил В. Ф. Воробьева на посту командира 95-й дивизии) мы обошли передний край, тщательно выбирая цели для атаки. Из трех целей, на которых остановились, наибольший интерес представлял крупный дзот. Стоял он на окраине бывшего нашего аэродрома за Белвбекской долиной, в районе Любимовки. Местность между ним и нашими окопами была открытой и ровной.

Торпеды находились на вооружении радиотехнического взвода лейтенанта Лёха — того самого взвода из состава 82-го саперного батальона, что произвел дистанционный взрыв в Одессе. В пору затишья бойцы не раз тренировались в управлении танкетками и были вполне подготовлены к их боевому использованию.

Рано утром 27 февраля три пары танкеток выползли из укрытий и, урча моторами, двинулись к немецким позициям. Вперед вырвалась пара, направлявшаяся к дзоту. Мы не отрывали от нее глаз.

Легкие машины, не вооруженные ни пушками, ни пулеметами [212] и идущие как ни в чем не бывало по ничейной земле, вызвали у противника сильнейшее любопытство. Когда они вошли в полосу вражеской обороны, солдаты повыскакивали из укрытий и побежали рядом с танкетками, видимо стараясь понять, что это за диковинные штуки. Но тут самоходные торпеды приблизились к дзоту, и бойцы-операторы включили взрывные устройства... До сих пор жалею, что мы не догадались сфотографировать это зрелище. Произведенный эффект заслуживал того. Дзот смело с лица земли. Не уцелело никого из тех, кто бежал за танкетками: осколков при взрыве оказалось великое множество.

Вторая пара танкеток сработала хуже. Ей пришлось преодолевать овражек, и, когда танкетки выбрались из него, немцы открыли огонь. Торпеды пришлось взорвать до того, как они сблизились с целью вплотную. Разрушений они причинили не так много. Третью пару противник встретил точным артиллерийским огнем. Обе танкетки взорвались от прямых попаданий снарядов.

Мы не планировали использовать тактический результат этой атаки, поскольку не представляли, каким он окажется, ведь оружие применялось впервые в реальных боевых условиях. Но моральное воздействие, которое оно произвело на противника, превзошло наши ожидания.

Через два дня я получил телеграмму из Москвы от Л. З. Котляра, возглавлявшего тогда Инженерное управление. Ставка, писал он, требует доложить, что за оружие и с каким боевым успехом применено на севастопольском плацдарме. Из записей радиоперехвата стало известно, что Манштейн донес в Берлин о нашей атаке, а Гитлер в ответ приказал начать охоту за взрывоопасными танкетками, чтобы раскрыть их секрет. Приказ этот был невыполним: сухопутных торпед мы больше не имели.

Я составил подробный отчет о первом опыте применения нового оружия и отправил его в Москву.

В конце февраля и в марте мы с особым нетерпением ждали вестей с Керченского полуострова. Но они приходили редко — связь со штабом Крымского фронта была налажена плохо, и мы довольно смутно представляли себе, что там происходит. Знали лишь, что войска занимают [213] Ак-Монайские позиции, которые в свое время так торопились построить. Дошло до нас известие и о том, что 27 февраля фронт попытался перейти в наступление, но безуспешно...

Пополнения на наш плацдарм больше не поступало. Но зато доставлялись боеприпасы, прибыли две роты танков Т-26, дивизион гвардейских реактивных минометов. Все это было весьма кстати. И мы испытывали чувство благодарности за то, что Большая земля не забывает о нас, делится с нами оружием, столь необходимым и на других фронтах.

Однако и противник не ослаблял сил, блокировавших Севастополь. Наши действия, направленные на улучшение позиций, получали все более жесткий отпор. Гитлеровцы контратаковали, на некоторых участках переходили в атаки, причем отнюдь не всегда безрезультатные. Разведка выяснила, что перед нами появились части одной из двух немецких дивизий, отведенных отсюда в январе.

Сохранялось неустойчивое, но грозившее стать длительным равновесие сил, при котором ни одна из сторон без серьезной помощи извне не способна добиться решительного успеха. И все чаще думалось, что нам, видно, не миновать еще одного вражеского наступления.

В этой обстановке инженерные войска продолжали заниматься своим делом. Я тесно сотрудничал с В. Ф. Воробьевым, временно возглавившим вместо Н. И. Крылова штаб Приморской. Николай Иванович еще в январе, объезжая позиции, получил тяжелое осколочное ранение и на два с лишним месяца слег в госпиталь. Работать с Василием Фроловичем было тоже приятно: он хорошо знал фортификацию и придавал ей должное значение.

Подполковник К. Я. Грабарчук стал заместителем командарма и начальником инженерных войск армии. У нас быстро установилось полное взаимопонимание. Но я бы покривил душой, не сказав, что мне по-прежнему очень недоставало Гавриила Павловича Кедринского, с которым меня связывало и общее прошлое, и заново окрепшая дружба...

Не прекращали мы и работ в городе. Была доделана железобетонная пристройка к флагманскому командному пункту, благодаря чему расширилось и стало более удобным его помещение. Создавались новые туннельные укрытия [214] для населения, оборудовались штольни для размещения в них в случае нужды новых госпиталей. Но главные усилия строителей и саперов были по-прежнему направлены на дальнейшее совершенствование оборонительных рубежей.

Планом, принятым еще 30 ноября прошлого года, и дополнениями к нему предусматривалось последовательное развитие рубежей в глубину до тех пор, пока они не сольются в сплошную оборонительную полосу. И план этот методично выполнялся. Во второй половине марта, хотя конца работ еще не было видно, мы уже могли с удовлетворением отметить, что за время, прошедшее с начала обороны, сделано уже многое. В инженерном отношении значительно возросла способность плацдарма противостоять вражеским силам. Каждый новый дот, каждый новый окоп делали бойцов более сильными и менее уязвимыми в случае наступления гитлеровцев.

Много лет спустя после войны я получил письмо от Ивана Дмитриевича Пыжова, бывшего в севастопольскую пору капитаном-артиллеристом. Он, в частности, писал:

<
“Я всегда с благодарностью вспоминаю о военных инженерах, так много сделавших для нас. Вот лишь один очень маленький эпизод. КП нашего артиллерийского полка находился на Сапун-горе, ближе к дороге Севастополь — Балаклава. Перед третьим штурмом военные инженеры в одну из ночей всего за два-три часа соорудили над КП бетонную сборную головку. Позднее фашисты сбросили на нее около 280 бомб, но она выстояла, спасла жизнь людям... Как мы были благодарны тогда саперам! И за спасенные жизни, и за то, что в самые жаркие дни боев смогли руководить огнем своих батарей”.

Ради таких вот результатов и выполняли свою тяжкую работу инженерные войска...

В один из дней — дело было в двадцатых числах марта, — возвращаясь с передовой, я, по обыкновению, заехал на ФКП.

— Товарищ генерал, наконец-то вы появились! — обрадованно встретил меня адъютант Октябрьского. — А командующий вас везде разыскивает.

— В чем дело, что за спешка? — поинтересовался я. День был обычный, вроде бы не суливший никаких неожиданностей. [215]

— Не могу выкладывать новости раньше начальства — попадет, — хитро улыбнулся адъютант. Я прошел в кабинет командующего.

— Вот и пришла пора расставаться, — поднялся мне навстречу Филипп Сергеевич. — С повышением вас, Аркадий Федорович!

— То есть как?

— Да так. Получен приказ о вашем назначении на должность заместителя командующего Крымским фронтом. Поздравляю.

Я не сразу нашелся что ответить — слишком уж это было неожиданно. За несколько месяцев я так привык к жизни и работе на плацдарме, что просто не представлял своей судьбы вне общей судьбы осажденного гарнизона. Но приказ для военного человека — святыня. Пришлось мне собираться в дорогу, правда, недальнюю, но ведущую в совсем другой мир — на Большую землю. А на мое место был вызван из Туапсе военинженер 1 ранга Виктор Георгиевич Парамонов.

Сборы были недолгими. Я дал последние советы моим ближайшим помощникам К. Я. Грабарчуку, И. В. Панову, В. В. Казанскому. Тепло распрощался со всеми, с кем сдружила меня почти пятимесячная боевая работа в осажденном городе.

— До скорой встречи в Симферополе! — напутствовали меня.

— До скорой встречи! — отвечал я, никак не предполагая, что многих товарищей вижу в последний раз.

Да и мог ли я тогда предвидеть, что через каких-нибудь два месяца здесь разыграются грозные события, которые подведут черту восьмимесячной обороне Севастополя и навсегда соединят его имя со словом “легендарный”.

Мы понимали неизбежность очередного наступления гитлеровцев, готовились к нему, но не представляли себе, какими возможностями будет располагать враг во время третьего штурма, начавшегося 7 июня и продлившегося почти месяц. А возможности эти превосходили все, что было до тех пор. Немцы сумели обеспечить двукратное превосходство в живой силе, такое же — в артиллерии, включая и противотанковую и сверхтяжелые мортиры калибра 615 миллиметров. По числу танков враг был сильнее в десять с лишним раз, по числу самолетов — почти в шесть. И что очень существенно — Севастополь [216] на этот раз оказался плотно заблокированным с моря авиацией и торпедными катерами. Прорываться к городу удавалось лишь быстроходным боевым кораблям и подводным лодкам. Пополнять с Большой земли таявшие силы защитников плацдарма стало невозможно.

С невиданным упорством и ожесточением дрался с врагом гарнизон Севастополя. То, что вынесли защитники города, было под силу только советским людям. Как ни грозен был противник, средний темп его наступления едва превышал 500 метров в сутки. И когда он все-таки достиг конечной цели, вступил в город, это не похоже было на боевой триумф. Скорее наоборот. Как писал “человек со стороны” — английский корреспондент в СССР в годы войны — Александр Верт, “падение Севастополя было одним из самых славных русских поражений за всю советско-германскую войну”.

В те июньско-июльские дни к событиям в Севастополе было приковано внимание не только нашего народа, за ними следил весь мир. Интерес к ним объяснялся и невольно напрашивавшимися сравнениями. 19 июня немецкие танковые части в Северной Африке осадили английскую базу Тобрук и при поддержке авиации начали ее атаку. Несмотря на большие запасы продовольствия, техники и вооружения, гарнизон капитулировал уже 21 июня. В плен попало 33 тысячи английских солдат и офицеров.

Несколько раньше, в феврале, японские войска прорвались по суше к Сингапуру — военно-морской крепости англичан в Юго-Восточной Азии. Крепость располагала 15- и 9-дюймовой артиллерией береговой обороны, крупным гарнизоном, аэродромами. По географическому положению и оборонявшим ее силам она была во многом сопоставима с Севастополем. 8 февраля, после недельной подготовки, японцы форсировали узкий Джохорскнй пролив, отделявший остров Сингапур от материка, захватили аэродромы и водохранилища. Через педелю крепость капитулировала.

На таком фоне восьмимесячная оборона черноморской твердыни представлялась буржуазным наблюдателям загадочным феноменом. Им было трудно понять, как чисто духовные факторы: советский патриотизм, социалистическая идеология, самоотверженная готовность отстаивать каждую пядь земли во имя общей победы — могли [217] превратиться в реальную силу, которая была необходима для прочности обороны.

<
“Все имеет свои пределы, в том числе и человеческие возможности. Этот предел защитники Севастополя подняли до небывалой высоты. Бельгия не устояла и пяти дней, Голландия — четырех дней, огромная Франция была разгромлена за 16 суток, а небольшая группа русских войск в Севастополе продолжала оказывать сопротивление в течение долгих месяцев. Борьба защитников Севастополя является образцом героизма”,

— писал в те дни один из турецких журналистов.

В гамбургской газете появилась корреспонденция, содержавшая такую оценку:

<
“Севастополь оказался самой неприступной крепостью мира. Германские солдаты не встречали обороны такой силы”.

Впрочем, даже оценка неприятеля не могла быть иной: надо же было гитлеровской пропагандистской машине как-то объяснить многомесячное топтанье солдат вермахта на севастопольских рубежах, черепашьи темпы третьего штурма!

Мне не привелось стать ни участником, ни очевидцем событий, которые развернулись в Севастополе в июне — июле сорок второго. Поэтому не берусь описывать ни общую картину третьего штурма, ни подвиги оборонявшихся советских воинов-богатырей. Не буду разбирать и оперативно-стратегические последствия севастопольской обороны, сковавшей крупные силы гитлеровцев, повлиявшие на весь ход войны на юге, — этот вопрос, достаточно полно освещенный в военной литературе, выходит за рамки воспоминаний инженерного начальника оборонительного района.

Но вот о качествах нашей фортификации, о том, какой преградой на пути врага стали оборудованные нами рубежи, сказать, мне кажется, следует. И лучше всего сделать это устами тех, кому пришлось преодолевать их в многодневных упорных боях — устами представителей вермахта,

“Построенные доты и дзоты на рубежах сухопутной обороны (речь идет о четвертом секторе. — А. X. ) были усилены пулеметными гнездами, стрелковыми окопами, точками и рвами... Они возводились быстро. На быстроту их постройки оказывало решающее влияние присущее русским умение строить такие сооружения, а также использование [218] всех имевшихся в их распоряжении сил я средств...

С учетом упорства защищающегося нападающий должен был преодолевать эту оборонительную систем, подавляя каждый пункт в отдельности. Опорные пункты приходилось выводить из строя посредством артиллерии и дымзавес для овладения ими атакой с тыла...

В Южном (то есть первом. — Л. X. ) секторе, вне сомнения, имелись центры обороны, но обнаружить таковые как с помощью аэрофотосъемки, так и с помощью наблюдений с земли не удалось. Узкие ходы сообщения, глубокие и узкие ямы, пулеметные гнезда, бетонированные доты с пулеметами и орудиями, танкопехотные пикеты, минные поля, ряд пунктов для освещения были разбросаны повсюду и представляли неблагодарные цели как для артиллерийского, так и для воздушного обстрела.

Более мощные сооружения: бронированные наблюдательные пункты, бронированные орудия, бетонные доты и т. и. располагались таким образом, что трудно было разыскать их среди массы других, поэтому требовалась борьба с каждым из них. Каждый боец был предоставлен самому себе и защищался упорно и ожесточенно, до самопожертвования”.

Эти строки из служебного отчета гитлеровцев, оказавшегося в наших руках после войны, — свидетельство достаточно объективное, так как документ предназначался для внутреннего пользования.

Военные инженеры, саперы, строители, участвовавшие в создании и оборудовании севастопольских оборонительных рубежей, в короткий срок сделали громадное дело. К сожалению, большинство из них погибли во время третьего штурма. Из руководителей инженерной обороны не стало военинженеров 1 ранга В. Г. Парамонова и И. В. Саенко, полковника В. В. Казанского, подполковников К. Я. Грабарчука и И. Д. Колесецкого...

Но вернемся к тем событиям, на которых я прервал повествование.

Вечером 30 марта мы с Фришманом поднялись на борт лидера “Харьков”, который с наступлением темноты вышел из Севастополя курсом на Новороссийск — другой оказии на Большую землю в ближайшее время не предвиделось. Переход прошел спокойно, и 1 апреля я [219] ступил на новороссийский причал. Первым, кого там увидел, был Николай Михайлович Кулаков. Незадолго до этого он отправился по служебным делам на Кавказ и теперь собирался вернуться к себе на “Харькове”, который стал под погрузку боеприпасов для Севастополя.

Николай Михайлович был первым, кто ввел меня в курс дел, происходивших на Кавказе и на Крымском фронте. Распрощавшись с ним, я отправился к командиру Новороссийской военно-морской базы капитану 1 ранга Г. Н. Холостякову. Познакомились. Георгий Никитич, невысокий, подвижный, очень энергичный человек, тоже был осведомлен об обстановке на Керченском полуострове. Через возглавляемую им базу шел основной поток людей и грузов, питавший войска Крымского фронта.

Слушая его, я, пожалуй, впервые отчетливо представил все трудности, с которыми было связано питание армий, десантированных на крымскую землю. В январе Керченский пролив сковал лед. Только наладили ледовую переправу с Тамани, как наступила оттепель. Переправа вышла из строя. Образовавшаяся на месте ледяного покрова шуга сделала пролив неприступным и для кораблей. Открытыми оставались одни ворота — Феодосия.

К счастью, вскоре грянули еще более сильные морозы, пролив снова стал, и ледовые дороги держались уже до весны. А пока питание фронта вновь целиком легло на корабли, хотя пролив еще не полностью очистился ото льда. Перебои со снабжением и подкреплениями, видимо, серьезно сказывались на попытках фронта перейти в наступление.

Все перечисленные обстоятельства в общих чертах были известны мне, но сейчас сложились в цельную картину, на которую я смотрел глазами глубоко заинтересованного человека. И тут с предельной четкостью понял: керченский плацдарм — это, конечно, не осажденный Севастополь, но еще и не Большая земля в полном смысле слова...

На сторожевом катере, предоставленном Холостяковым, утром 2 апреля мы подходили к Керчи. Над городом висели немецкие бомбардировщики, поочередно устремлявшиеся в пике. Над кварталами поднимались черные столбы взрывов. В небо тянулись бледные при свете дня трассы зенитных автоматов, а разрывавшиеся рядом с самолетами снаряды оставляли черные облачка. [220] Когда ошвартовались у портового причала, налет уже кончился. Мне указали дорогу в расположение военно-морской базы. Она находилась довольно близко.

На территории базы зияли свежие воронки, курился горький дымок. Команда моряков споро разбирала руины небольшого дома. Из развалин извлекли и вывели под руки моряка с нашивками контр-адмирала. В нем я не сразу узнал командира Керченской базы А. С. Фролова, с которым до того был мельком знаком. Выглядел Александр Сергеевич плохо. Его отвели в сторонку, усадили на какой-то ящик.

Вскоре он отдышался и заявил, что не нуждается ни в какой помощи. Мы поговорили о делах на полуострове, и мои представления о них стали значительно полней.

Фролов распорядился, чтобы меня отвезли в Ленинское, где размещалось полевое управление Крымского фронта, и в тот же день я представился командующему — генерал-лейтенанту Д. Т. Козлову. Мы немного знали друг друга еще по финской кампании, и встреча получилась по-человечески простой, непринужденной. Дмитрий Тимофеевич много и охотно рассказывал об обстановке, прибегая к помощи карты, о трудностях, которым не было числа и которые мешали начать решительное наступление. Вот и сейчас, в частности, очень серьезной помехой оказалась весенняя распутица, превратившая все дороги в жидкое месиво.

Мне хотелось понять и принять точку зрения командующего, но внутреннего согласия с ним я не чувствовал. Не понял я, например, почему после высадки трех армий на полуостров целая цепочка объективных причин помешала развить наступление и вынудила фронт остановиться на рубеже Ак-Монайские позиции, Феодосия. Разве оперативная внезапность и численное превосходство не относились к разряду объективных факторов? Разве при решительных намерениях и умелом руководстве их нельзя было использовать более эффективно? Или сейчас, когда весенняя распутица сковывала маневр силами (кстати, не только для нас, но и для неприятеля тоже), когда недостаточная подготовка некоторых соединений затрудняла ведение активных действий, — что заставило командование вытянуть все армии в одну линию по фронту, не позаботившись всерьез о собственной обороне? [221]

Разумеется, я не мог и не стал задавать эти вопросы командующему: меня сюда послали не с инспекцией, а выглядеть критиканствующим умником мне вовсе не хотелось. Да и обстановку я знал еще поверхностно — по рассказам, а не по собственным наблюдениям. Пока что важнее было уяснить, какие задачи ставятся передо мной, чего ждут от меня. Ждали, как выяснилось, мер, обеспечивающих наступление: подготовки саперов к разминированию неприятельских заграждений, строительства мостов и дорог, способных пропускать танки Т-34 и КВ, появившиеся на плацдарме. Дела в этом плане пока шли медленно.

От командующего я зашел к начальнику штаба генерал-майору П. П. Вечному, затем поговорил с членом Военного совета дивизионным комиссаром Ф. А. Шаманиным, с которым вместе служил еще в ту пору, когда он был военкомом саперного батальона. Пополнив таким образом свое представление об обстановке, я пересек небольшую сельскую площадь и оказался в домике, где жил представитель Ставки армейский комиссар 1 ранга Л. З. Мехлис.

Встретились мы как добрые знакомые.

— Признаться, к вашему переводу сюда я приложил руку, — сказал он. — Ну, рассказывайте, про Одессу, про Севастополь, хочу все слышать из первых уст.

Проговорили всю ночь. Лев Захарович вспомнил, как трижды срывались попытки начать наступление, посетовал на неудачные обстоятельства, помянул об “оборонительной психологии некоторых генералов”.

— Прежний начштаба смотрел назад, а не вперед, — говорил он. — Я заменил его Вечным. Тот был нерешительный человек, если не сказать большего, я сам видел, как во время бомбежки он забирался под кровать. Представляете?

— Я, Лев Захарович, в Одессе требовал того же от своих подчиненных: если бомбежка застала в доме — лезь под кровать. Больше шансов уцелеть, коли обвалится потолок, дожить до того момента, когда разберут развалины. И знаете, мне потом многие были благодарны.

— Ну уж это вы слишком... Словом, дела у нас сейчас поправились. Главное, что надо предпринять, — обеспечить инженерную подготовку наступления.

— Но ведь есть старая пословица: “Хочешь наступать — крепи оборону”. [222]

— К войне, в которой столкнулись армии классово различных государств, старые пословицы не подходят, — решительно отрезал Мехлис.

Я деликатно высказал озабоченность тем, что успел узнать. Передовой рубеж был оборудован слабо, почти не велись работы на Турецком валу (в Крыму это название носили не только позиции на Перекопе, но и остатки древних укреплений на пути к Керчи, за Ак-Монайским рубежом). Но Мехлис от этого отмахнулся. “Надо смотреть вперед, — твердил он, — готовить колонные пути и мосты, отрабатывать действия по разграждению”.

Наш разговор не убавил тревог. Конечно, я тогда видел далеко не все так отчетливо, как сейчас, многое представлял себе интуитивно, но это не приносило спокойствия. Однако некоторую практическую пользу беседа с Мехлисом все же принесла. Во-первых, я хорошо понял, в обстановке каких требований мне предстоит работать. Во-вторых, получил согласие на вызов из Москвы специалиста по дешифровке аэрофотоснимков военинженера 1 ранга Ф. Ф. Кизелова, а также А. П. Казанцева с партией сухопутных торпед.

На другой день я принимал дела у своего предшественника — полковника Николая Ивановича Смирнова-Несвицкого. Мы давно и хорошо друг друга знали. Он откровенно рассказал о трудностях, с которыми столкнулся при проведении в жизнь плана инженерной обороны. Помощи со стороны командования фронта не было, наоборот, то и дело приходилось выслушивать упреки, что он якобы занимается не тем, чем нужно. Распрощались мы ненадолго — Николай Иванович оставался на плацдарме, его назначили заместителем командарма и начинжем в 51-ю армию.

После этого я начал осмотр передовых и тыловых позиций. С обстановкой на местах ознакомился быстро, благо протяженность фронта, на котором расположились 47, 51 и 44-я армии, была невелика. Ширина главной полосы обороны составляла всего 27 километров. Да и места были известные — я проверял здесь ход оборонительного строительства еще в октябре...

Вскоре прибыл Кизелов, и нам удалось наладить аэрофоторазведку. Позже появился на плацдарме и Казанцев со своими танкетками. Мы рассчитывали, что это уже испробованное в бою оружие поможет прорывать неприятельскую оборону в начале наступления. [223] В составе инженерных войск фронта находились 61-й и 132-й мотоинженерные батальоны, 6-й и 54-й понтонные батальоны, 57-я гидророта и 15-й спецвзвод минирования. Три управления военно-полевого строительства — 15, 83 и 153-е — располагали пятью стройбатами. Кроме того, каждая армия имела по два инжбата. И наконец, в отличие от осажденного Севастополя, мы имели учебные саперные батальоны. В одном из них, при фронте, готовили командиров отделений из числа лучших красноармейцев, в трех других, при армиях, проводили переподготовку младшего комсостава.

Делать дело с этими не столь уж могучими силами было можно. И мы старались не терять времени даром. На передовом рубеже создавались стрелково-пулеметные и артиллерийско-минометные окопы полного профиля, системы ротных и батальонных районов обороны, прикрытых с фронта противотанковыми минными полями и проволочными заграждениями. С середины апреля началось оборудование артиллерийских противотанковых районов.

Основной рубеж дооборудовался — окопы полного профиля с ходами сообщения по фронту и в глубину создавали общую систему полевого укрепленного района. Для пулеметно-артиллерийских рот в шести батальонных районах строились опорные пункты. Костяк обороны составляли 11 орудийных дотов, их огневую мощь дополняли 46 пулеметных дотов и 366 дзотов; было приспособлено к обороне почти две сотни зданий, оказавшихся в расположении укрепленной полосы, подготовлено около полутора сотен площадок для орудий. На 22 километра протянулись противотанковые рвы, на 30 километров — проволочные заграждения. К этому надо добавить более 30 тысяч мин, выставленных саперами.

Разворачивалось строительство и вдоль Турецкого вала, но на темпах его сказывалась нехватка рабочих рук. Лучше пошли дела с оборудованием двух рубежей керченского оборонительного обвода.

На плацдарме я вновь встретился с Анатолием Сергеевичем Цигуровым. Занимался он инженерным снабжением и, как всегда, отлично справлялся со своими обязанностями. Не было, по-моему, в военно-инженерном деле такой работы, которая оказалась бы ему не по плечу. [224] Помня указания о подготовке к наступлению, я со своей стороны делал все возможное. Но мосты в тыловом районе, там где это требовалось, были уже построены, колонные пути проложены и поддерживались в должном состоянии. Так что главное состояло в том, чтобы нацелить боевую подготовку инженерных войск на ведение наступательных действий и наладить тщательную инженерную разведку. И тем и другим мы занимались основательно. Я проследил за корректировкой учебных планов и установил контроль за их выполнением. Потребовал усиления разведки как силами саперов, так и с воздуха — благо у нас теперь был лучший в Красной Армии специалист-дешифровщик.

Вот эта разведка и дала повод к серьезным опасениям. Анализ передвижений вражеских войск, зафиксированных аэрофотосъемкой, позволял полагать, что армия Манштейна сама готовится к наступлению на нашем участке. Причем силы ее стягиваются к южному флангу, где оборону у нас держала наиболее слабая из трех армий — 44-я. Три ее малообученные и необстрелянные дивизии находились на передовом и главном рубежах, две другие — в резерве. 47-я и 51-я армии занимали центр и правый, северный, фланг, где планировался наш удар. Если гитлеровцы опередят нас и перейдут в наступление, левофланговая армия может не устоять, что будет чревато весьма неприятными последствиями.

Этими опасениями я поделился с начальником оперативного управления штаба фронта генерал-майором В. Н. Разуваевым. Он полностью согласился со мной. Наши взгляды на обстановку совпадали.

Но начальник штаба П. П. Вечный считал нашу тревогу преувеличенной.

“Блефуют немцы, — говорил он. — Манштейну не до наступления, у него Севастополь — как кость в горле... ”

Нет, не сложились у меня с начальником штаба такие отношения, какие были с Н. Е. Чибисовым, Г. Д. Шишениным, Н. И. Крыловым...

Впрочем, точка зрения Вечного определялась, наверное, не столько собственной оценкой обстановки, сколько влиянием сверху — ведь этого мнения придерживался Мехлис. И ему, и Козлову я тоже пытался докладывать свои соображения. Но командующий просто не считался с ними, а Мехлис начинал темпераментно возражать: не паникуйте, мол, попусту, не принимайте ложные маневры противника за истину, вы и сами видите, что подготовка [225] к наступлению идет по плану, в середине мая мы начнем его наилучшим образом...

Подготовка действительно не прекращалась, мало того, из Москвы пришла директива, обязывающая нас перейти в наступление. Но велась эта подготовка крайне неорганизованно, штаб никак не мог отработать систему управления войсками и по-прежнему не планировал оборонительных действий. Не встречали понимания и мои предупреждения о необходимости предусмотреть инженерное соразмерение предстоящей операции.

“В чем здесь дело? — размышлял я. — Ну, Мехлисом, по-видимому, завладела умозрительная схема наступления. Он не в силах отказаться от нее и потому не может трезво оценивать обстановку. А Козлов? А Вечный? Первый преподавал общую тактику в академии. Второй служил в Генеральном штабе... ” И тут меня осенило! У находившихся на плацдарме генералов не было опыта в проведении крупных наступательных операций. У меня его тоже не было, если не считать боев на Карельском перешейке. Это, несомненно, накладывало отпечаток на действия. Поэтому, очевидно, в январе, после высадки десантов, так и не состоялось смелое и решительное преследование отходящего врага, которое могло бы привести к его разгрому...

21 апреля Ставка создала северо-кавказское направление, в которое вошли Крымский фронт, Севастопольский оборонительный район, Северо-Кавказский военный округ, Черноморский флот и Азовская военная флотилия. Главнокомандующим войсками направления назначили Маршала Советского Союза С. М. Буденного.

Примерно через неделю после назначения Семен Михайлович, приехал к нам в Ленинское. Я хотел встретиться с маршалом, но застать его на месте было не так-то просто. Попросил порученца доложить обо мне. Тот вскоре позвонил:

— Семен Михайлович просил передать, чтобы вы часа через два были на месте, он готов вас выслушать.

Но ожидание оказалось напрасным. Не состоялась встреча и на следующий день. Лишь 29 апреля маршал вечером позвонил мне сам.

— Извини, Хреныч, что так и не смог с тобой встретиться, — дружелюбно сказал он. — Через несколько минут улетаю. Ты скажи, что тебя беспокоит. [226]

Я рассказал об анализе разведданных, об активизации специальных разведок противника на нашем левом фланге, о показаниях перебежчиков, полученных в последние дни. Все свидетельствовало о том, что на левом фланге неприятель готовит наступление, причем в самое ближайшее время.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Семен Михайлович. — Вот и Разуваев такого же мнения. А Козлов и Вечный не соглашаются с этой оценкой. Я дал указание командующему, чтобы он завтра же с тобой и Разуваевым выехал на левый фланг, лично разобрался в обстановке и принял надлежащие меры. Будь здоров!

На следующее утро мы действительно выехали на левое крыло фронта. Встречались с командирами дивизий, командирами полков и некоторыми комбатами, слушали их доклады и мнение об обстановке и намерениях противника. Ничего подозрительного эти командиры не отмечали, за исключением усилившихся разведывательных действий авиации и саперов противника, а также участившихся артобстрелов. Козлов заметно успокоился. Вечером он выехал в Ленинское, а нам с Разуваевым приказал остаться и тщательно разобраться в фактическом состоянии войск, начиная с переднего края и кончая тылами дивизий.

К вечеру 4 мая мы вернулись и сразу доложили Военному совету фронта, на котором присутствовал Л. З. Мехлис, о результатах своей работы. Первое впечатление, сложившееся при посещении левого фланга, оказалось обманчивым. В действительности там назревала грозная опасность. Самым страшным злом была беспечность командиров дивизий и полков. Они не придавали серьезного значения обороне противотанкового рва и минно-взрывных заграждений. Побережье не только не оборонялось, но даже не охранялось. Минные поля были демаскированы: после таяния снега и дождей во многих местах обнажились выкрашенные в белый цвет корпуса мин. Мы потребовали усилить танкоопасные направления новыми минными полями и добились, чтобы эта работа была выполнена при нас.

Не изменилась к лучшему подготовка войск. Они оставались малообученными, а потому и недостаточно боеспособными. Наши предложения сводились к следующему. Частям 151-го укрепрайона, находившимся на левом фланге, немедленно занять свои позиции, ввести гарнизоны [227] во все доты и дзоты. Частям стрелковых дивизий заняться активным освоением своих районов обороны на главном рубеже. Подтянуть на левофланговый участок наиболее боеспособные дивизии с правого крыла, а 72-ю кавдивизию, находившуюся в резерве фронта, направить на охрану и оборону Черноморского побережья.

Наше сообщение было выслушано в глубокой тишине. Никто не возражал, не оспаривал наших предложений. Они были приняты. Но... их выполнение двигалось черепашьими темпами. 7 мая лишь части УРа заняли свои боевые места. Больше ничего из намеченного сделано не было. А 8 мая грянул гром...

Утром немцы перешли в наступление. В целом их группировка обладала силами, примерно равными силам нашего фронта. Мало того, по числу танков и артиллерии превосходство было на нашей стороне. Но нельзя не отдать должное умению и решительности противника. На направлении своего главного удара, то есть на южном фланге, он создал мощный кулак, намного превосходивший противостоящие силы. В наш тыл, на неохраняемое побережье, был направлен на штурмовых лодках десант в составе усиленного пехотного батальона.

Передний край атаковали пикировщики, по нему ударила артиллерия, и необстрелянные бойцы дрогнули...

Не выполнили своего назначения минные поля. Сначала их перепахали снарядами и бомбами. Потом появились немецкие саперы, прикрываемые пехотой. К этому времени наши бойцы отошли со своих позиций, и минные заграждения остались не прикрытыми огнем.

Чтобы усилить минные заграждения, мы бросили на левый фланг 132-й и 61-й мотоинжбаты. В ночь на 9 мая эти батальоны установили около трех тысяч противотанковых мин. Но необороняемые заграждения не могли сдержать врага. Саперы довольно быстро проделали в них проходы, через которые устремились танки.

Противник действовал по привычной для себя и достаточно эффективной в ту пору схеме. Прорвавшись через южный фланг, он направил удар в охват наших войск — сначала на северо-восток, потом на север. Не имея налаженного управления, мы не смогли противостоять этому маневру. И началось общее отступление.

К счастью, еще 3 мая у нас появилась паромная переправа через Керченский пролив, предназначенная для

питания войск через Тамань. Руководить ею я назначил А. С. Цигурова, который и здесь оказался на высоте. На его долю выпала нелегкая задача приспосабливать переправу для эвакуации войск. На Тамань был направлен Ф. Ф. Кизелов, которому, в частности, предписывалось быстрее подтянуть к переправе 109-ю тяжелую понтонную роту.

Рука об руку с нами действовали моряки, руководимые командиром базы А. С. Фроловым, — без предоставленных ими плавсредств нам пришлось бы совсем туго.

10 мая Ставка приказала отвести войска на Турецкий вал и организовать, там упорную оборону. Но левый фланг этого рубежа был захвачен противником раньше, чем туда подошли наши части. А севернее, где еще не было немцев, разрозненные и потрепанные соединения не смогли закрепиться. Все могло бы сложиться иначе, если в заблаговременно, с началом вражеского наступления, сюда отвели две-три свежие дивизии.

На центральном участке Турецкого вала позиции были прорваны 13 мая. А на следующие сутки враг форсировал недостроенный еще Керченский обвод и вышел на южную и западную окраины города. 15 мая Керчь пала.

Тогда-то и начала работать переправа через пролив...

Тяжко вспоминать те дни. Отступление велось неорганизованно. События приобрели почти неуправляемый характер. Противовоздушная оборона отходящих войск не была обеспечена, и фашистские пикировщики с воем устремлялись на беззащитных людей. Множество бойцов и командиров собрались в районах переправ. Цигурову и его подчиненным с трудом удавалось поддерживать элементарный порядок. Но и на отошедших от берега судах люди не чувствовали себя в безопасности: фашистские самолеты атаковали все, что держалось на воде.

На помощь нам пришел Черноморский флот. По приказу Ф. С. Октябрьского из Батуми, Туапсе, Новороссийска в район Керчи были направлены боты, баркасы, баржи, буксиры, тральщики, торпедные и сторожевые катера. На Кавказском побережье вывозимые войска принимали все причалы от Тамани до Темрюка.

Несмотря на урон, который несли мы в пунктах посадки, высадки и на переходе, переправить через пролив удалось около 120 тысяч человек, в том числе свыше [229] 23 тысяч раненых. Переправа закончилась 20 мая. Но эвакуировать мы смогли далеко не всех. Около 18 тысяч оставшихся в Крыму воинов ушли под землю, в керченские каменоломни. Там образовался знаменитый Аджимушкайский гарнизон, который еще пять с половиной месяцев держал оборону. Боевые дела этого гарнизона являются одной из самых героических и вместе с тем трагических страниц в истории Великой Отечественной войны.

Поражение в Крыму было неожиданным и тяжелым. Силы и средства, находившиеся на Керченском полуострове, позволяли надеяться на совсем иной ход событий. Инженерная подготовка плацдарма, по моему глубокому убеждению, давала возможность и наступать и стойко обороняться.

Не буду приводить оценок Верховного Главнокомандования действиям руководителей Крымского фронта, цитировать известную телеграмму И. В. Сталина в адрес Л. З. Мехлиса — об этом можно прочитать во многих трудах по истории Великой Отечественной войны. Напомню лишь, что Мехлис был снят со своих должностей и понижен в звании. Понизили в должностях и Д. Т. Козлова с П. П. Вечным. Все трое были вызваны в Москву, на доклад. Ставка беспристрастно проанализировала их действия. После этого появилась специальная директива, в которой подробно разбирались причины поражения фронта и отмечалось непонимание его командованием требований современной войны...

После завершения переправы я встретился с Семеном Михайловичем Буденным. Попросил его направить меня в Севастополь, поскольку я там все знаю и надеюсь принести пользу.

Семен Михайлович покачал головой:

— Этот вопрос я решить не смогу. Доложу в Москве. Через несколько дней маршал сам вызвал меня:

— Дело твое решено. Направляешься в распоряжение наркомата. С собой можешь захватить двух-трех специалистов. По своему усмотрению.

25 мая я вылетел в Москву в сопровожден ли Ф. Ф. Кизелова и А. П. Казанцева. Начинался новый этап моей фронтовой биографии. [230]

На волховских берегах

Воссозданный фронт. — На помощь осажденному Ленинграду. — Ненадежный коридор. — Саперы в “коричневых джунглях”. — Снова — на прорыв блокады. — Срыв вражеского штурма

С благоговением ступил я на московскую землю, ставшую за год предвоенной службы своей, близкой. Передо мной лежал вполне тыловой, хотя и затемненный, город, еще подверженный воздействию вражеских бомбардировщиков. Трудно было даже представить, что каких-нибудь полгода назад враг стоял в предместьях столицы. Дорого обошелся ему этот рывок! Поражение гитлеровцев под Москвой зримо обозначило провал блицкрига на Восточном фронте. Радостно было сознавать это, и даже недавно пережитая неудача в Крыму показалась мне тогда не столь трагичной.

Ехать домой в пустующую квартиру мне не хотелось, и я остановился у одного из приятелей.

На следующее утро, 30 мая, меня принял заместитель наркома, начальник инженерных войск Красной Армии генерал-майор М. П. Воробьев. Мы были знакомы еще по Ленинграду, где он с 1936 по 1940 год возглавлял Военно-инженерное училище, вместе служили в Наркомате обороны,

Михаил Петрович долго расспрашивал меня об Одессе и Севастополе, что было вполне естественно: непосредственных участников происходивших там событий в Москве успело побывать немного. К тому же обстановка на севастопольских рубежах уже начала обостряться, и интерес к осажденной крепости, к ее возможностям противостоять врагу был очень велик.

Я в свою очередь с большим интересом выслушал рассказ Воробьева об организационных изменениях, происходивших в армии. В войсках вновь начали создаваться ранее расформированные стрелковые корпуса. На базе военно-воздушных сил фронтов образовывались воздушные армии, что сулило более целеустремленное и централизованное использование авиации на главных направлениях. Формировались новые противотанковые полки, полки и отдельные дивизионы гвардейских минометов. [231] Воссоздавались танковые и механизированные корпуса, более того, было принято решение о сформировании танковых армий.

Все эти новости не могли не радовать. Они говорили о приведенных в действие резервах, о том, что не уменьшалось, а наоборот, росло количество боевой техники в войсках, совершенствовалось искусство управления ими. То, от чего мы были вынуждены с болью отказаться летом сорок первого, не просто восстанавливалось, а получало новое развитие.

Изменения, естественно, не обошли и инженерные войска.

Еще перед войной, сразу после создания ГВИУКА, было решено заменить в округах отдельные саперные и понтонные батальоны несколько меньшим числом соответствующих полков. Реорганизация шла медленно и к началу войны не завершилась, пришлось приостановить ее. Как было ясно из моего рассказа, на юге на фронтах и в армиях сохранялась батальонная организация.

В октябре, когда инженерно-оборонительное строительство потребовало воистину необъятного фронта работ, впервые появились саперные армии. Всего их было десять. Каждая подразделялась на две — четыре инженерные бригады и шесть — восемь батальонов. Сам Михаил Петрович, занимавший пост начальника инженерных войск Западного фронта, одновременно получил под свое командование и 1-ю саперную армию. Ее силами создавались оборонительные рубежи, системы заграждений на ближних подступах к столице, а затем осуществлялось инженерное обеспечение наступления наших войск.

В феврале пять армий, в том числе и 1-ю саперную, расформировали — там, где они действовали, миновала надобность в столь высокой концентрации инженерных частей, да и сама новая структура оказалась слишком громоздкой. А вот инженерно-саперные бригады решили сохранить и сделать их основной формой организации войск РВГК. Рассказывал Воробьев и о намечавшихся изменениях: в недалеком будущем предполагалось расформировать и остальные саперные армии, создать бригады, предназначенные для выполнения специализированных задач, снабдить каждый фронт штатным парком инженерных машин.

На должности заместителя наркома Воробьев находился с апреля, но чувствовалось, что он уже прочно врос [232] в дело. Опыт у него был огромный. Армейскую службу начал рядовым за год до Октября, потом окончил школу прапорщиков, воевал в гражданскую. До призыва Михаил Петрович являлся студентом Петроградского горного института, но завершить учебу не удалось. Зато позже он получил образование на инженерном факультете Военно-технической академии, там же прошел и адъюнктуру. Выступил он автором двух трудов, посвященных устройству заграждений, побывал на многих командных и штабных должностях, преподавал, а потом и возглавлял факультет в Военно-инженерной академии, за год до войны стал генерал-инспектором инженерных войск РККА. Словом, это был человек как нельзя более подходивший для новой должности...

— Ну, а где бы ты теперь хотел воевать, Аркадий Федорович? — спросил в заключение Воробьев.

— Я солдат, Михаил Петрович, где нужен — туда и пойду. Если же речь идет о желании, то предпочел бы Ленинград. Во-первых, знакомое место, во-вторых, имею кое-какой опыт работы в условиях блокады.

— Что ж, желания наши совпадают. Поэтому и отозвали тебя с юга. Вот только известно ли тебе, какова обстановка под Ленинградом, какие и как решаются там задачи?

— Только в самых общих чертах, — осторожно ответил я.

— Тогда слушай...

Ленинград был осажден противником в сентябре сорок первого и оказался в кольце блокады. Эти ставшие привычными слова вполне отражали суть происходящего, но никак не характеризовали конфигурацию плацдарма. Ни кольца, ни полукольца, как в Одессе или Севастополе, здесь не существовало. Линия фронта на севере, где мы держали оборону против юго-восточной армии финнов, начиналась за Сестрорецком и пересекала Карельский перешеек от Финского залива до Ладожского озера, повторяя очертания старой госграницы. Противника надежно сдерживал здесь Карельский укрепрайон. Главный же по опасности, напряженности, по привлекаемым к нему силам фронт начинался тоже у Финского залива, но на юго-западных окраинах Ленинграда, изгибался дугой к югу и, пройдя по верховьям Невы, упирался в Ладогу [233] у Шлиссельбурга (ныне Петрокрепость), захваченного врагом. Здесь нам противостояла 18-я армия немцев, входившая в группу армий “Север”.

Железнодорожная связь города со страной оказалась перерезанной. Но, владея участком ладожского побережья, протяженностью километров восемьдесят, Ленинградский фронт поддерживал по озеру связь с Большой землей. На этом участке противник держал в своих руках береговую полосу всего двенадцатикилометровой ширины — от Шлиссельбурга до поселка Липка, откуда линия фронта поворачивала на юго-восток, к реке Волхов. Южный берег Ладоги (и часть восточного — до устья Свири) оставался нашим. К нему подходила железнодорожная колея, которая и позволяла сохранять тонкий “кровеносный сосуд”, скудно питавший силы осажденного плацдарма (позже, с наступлением ледостава, озерный участок этой артерии вошел в историю как знаменитая Дорога жизни).

Ставка торопила с началом операции, в результате которой был бы деблокирован Ленинград: в городе уже свирепствовал голод. И такая операция была начата войсками Волховского и Ленинградского фронтов 7 января 1942 года.

Те, кто ездил из Москвы в Ленинград в дневное время, помнят, наверное, что после станции Большая Вишера поезд проходит по мосту через Волхов. Минут через восемь за окнами мелькает крупная станция Чудово, а потом, почти через полчаса (это километров тридцать пять пути), — станция поменьше — Любань. Линия фронта, проходившая тогда по Волхову, оставляла Большую Вишеру на нашей, а Чудово и Любань на занятой врагом земле. В направлении Любани, вдоль железной и шоссейной дорог, было решено наносить главный удар, почему и вся операция получила название Любанской.

К 25 января войска 52-й и 59-й армий прорвали неприятельскую оборону в районах сел Спасская Полнеть и Мясной Бор — в 10 — 30 километрах к юго-западу от того места, где Волхов пересекает Октябрьская железная дорога. В прорыв ввели 13-й кавкорпус и 2-ю ударную армию, которая узким дугообразным клином пробилась вперед на 70 — 75 километров, глубоко охватив с юго-запада любанско-чудовскую группировку врага.

В конце февраля навстречу 2-й ударной прорвалась в направлении на Любань 54-я армия. Она действовала [234] на участке западнее Киришей, где соприкасалась с правым флангом 4-й армии, но организационно входила в состав Ленфронта, хотя и оставалась вне блокадного кольца. Глубина ее прорыва достигла 20 километров. В результате любанско-чудовская группировка оказалась в клещах, которые грозили вот-вот сомкнуться.

Противник к тому же спешно пополнил действовавшую против нас 18-ю армию свежими войсками и бомбардировочной авиацией, резко усилив сопротивление. Начались тяжелые затяжные бои. Наступательный порыв наших войск иссякал. В марте все большую остроту приобретали вражеские контратаки. 19 числа немцам удалось закупорить горловину нашего прорыва у Мясного Бора, перерезав коммуникации, питавшие 2-ю ударную.

27 марта войска 52-й и 59-й армий вновь пробили горловину у основания нашего клина, но снабжать 2-ю ударную по начинавшейся распутице через простреливаемый коридор шириной от трех до пяти километров было необычайно трудно.

23 апреля произошла реорганизация, неблагоприятно сказавшаяся на ходе дел. По предложению командующего Ленинградским фронтом М. С. Хозина Ставка преобразовала Волховский фронт в Волховскую оперативную группу, подчиненную Ленфронту. Цель была благая: улучшить организацию оперативно-тактического взаимодействия войск, до этого входивших в состав разных фронтов. Однако дела после этого не пошли лучше, наоборот, 54-я армия была вынуждена отойти. С 30 апреля обессиленная 2-я ударная вела тяжелые оборонительные бои, находясь в окружении, — гитлеровцы опять перерезали ее коммуникации. Взаимодействие Ленинградской и Волховской оперативных групп объединенного Ленфронта не улучшилось.

Рассказав об обстановке на фронте, М. П. Воробьев спросил:

— Так куда бы ты хотел — в Ленинград или на Волхов?

— Предпочел бы Ленинград.

— Что ж, давай позвоним в Ленинградскую группу войск, Говорову. Послушаем, что скажет он.

Вскоре я услышал в телефонной трубке знакомый голос Леонида Александровича Говорова — в свое время, [235] при подготовке к прорыву линии Маннергейма, нам с ним довелось поработать в очень тесном контакте.

— Не возьмете ли меня начинжем? — спросил я после взаимных приветствий,

— Рад бы, Аркадий Федорович, но не взыщите — у меня в полном здравии начинж Бычевский, работа его нареканий не вызывает.

Вопрос, таким образом, отпал сам собой.

— Ничего, не огорчайся, — утешил меня Воробьев. — Зато в Волховской группе ты нужен позарез. Там был известный тебе генерал Чекин. Отозвали по болезни в Москву, заменили генералом Горбачевым — знаешь такого? Так вот, его контузило. Сейчас там врио — полковник Чекалин. Начштаба он хороший, но начинжем ставить рановато. А места по Волхову — твои, кровные, они же входили в Ленинградский округ. О трудностях говорить не буду — ты знаешь их лучше меня.

Я понял, что все давным-давно решено, но Михаил Петрович из деликатности устроил эту дипломатическую игру со звонком в Ленинград.

— А сейчас, Аркадий Федорович, пока не состоялось назначение, считай себя в десятисуточном отпуску. Заслужил, не спорь, не спорь... Мы и сюрприз тебе приготовили: супруга твоя получила уже вызов в Москву и со дня на день прибудет из Кирова.

Обрадовался я безгранично. Совершать в ту пору частные поездки было очень трудно, добиралась Софья Васильевна долго, и встреча получилась короткой...

8 июня состоялось решение Ставки о воссоздании Волховского фронта. Кирилл Афанасьевич Мерецков, вызванный в Москву с Северо-Западного фронта, где командовал 33-й армией, в тот же день вылетел на самолете в Малую Вишеру — вступать в командование фронтом. А командующим Ленинградским фронтом за три дня до этого был назначен генерал-лейтенант артиллерии Л. А. Говоров.

Рано утром 10 июня, простившись с женой, я выехал к новому месту службы. Сопровождал меня, как обычно, Фришман. За рулем эмки сидел Сергей Артамонов. Экипаж, начавший совместный боевой путь год назад, был в полном сборе. День занимался погожий, солнечный. Машина на хорошей скорости бежала по Ленинградскому шоссе.

В середине дня мы добрались до Малой Вишеры и [236] быстро разыскали штаб фронта — он разместился за городом, в лесу. Первым, кого я встретил, был М. С. Хозин. Представился ему как старшему.

— Я, Хренов, здесь уже не командую, — ответил он. — А Мерецков с представителем Ставки Василевским сейчас в штабе пятьдесят девятой. Инженеры твои вон в том домике обосновались, они тебе все что надо расскажут.

Через пять минут я уже выслушивал доклад начальника штаба инженерных войск фронта полковника С. В. Чекалина. Он же сообщил, что приезда моего ждали и просили сразу отправиться в штаб 59-й армии. Чекалин сел ко мне в эмку, и мы снова тронулись в путь.

По дороге начальник штаба ввел меня в курс дел. Все внимание фронта было сейчас приковано ко 2-й ударной. Положение ее оказалось много хуже, чем я предполагал, исходя из информации, полученной от Воробьева.

Дивизии и бригады окруженной армии были до предела изнурены. Их снабжение продовольствием и боеприпасами по весеннему бездорожью, через узкий коридор в линии фронта далеко не восполняло всех потребностей войск. К тому времени когда коридор оказался перерезанным, запасов и вовсе не оказалось. Обескровленная армия сосредоточилась в районе Мясного Бора и Спасской Полисти. В этом же районе, но с внешней стороны кольца, находились силы 59-й и 52-й армий, растянутые на широком фронте. Прибывшие два дня назад Мерецков и Василевский решили срочно начать наступление с целью пробить в окружении брешь и вызволить 2-ю ударную. К месту прорыва подтянули танковый батальон, три стрелковые бригады и еще несколько частей, и вот сегодня этот бой начался.

Машина приближалась к Волхову. Редкие звуки выстрелов, приглушенные расстоянием и лесом, говорили о том, что на фронте наступило затишье. Только не ясно было, кому сопутствовал успех?

Лесная дорога вывела нас на поляну, где вразброс стояли деревянные домики и полуземлянка, а землю рассекали щели. Между постройками бродило довольно много военных. Это и был штаб 59-й. Около одного из домиков я заметил Мерецкова с Василевским в окружении группы командиров. Подъехали туда. После моего уставного доклада о прибытии мы с Кириллом Афанасьевичем крепко обнялись — прошло больше года, как не видели [237] друг друга. Обменялись рукопожатием е Василевским. Потом я познакомился с собравшимися командирами. Среди них был и командарм 59 генерал-майор И. Т. Коровников.

— Очень хорошо, что не задержались в Малой Вишере, — сказал Мерецков. — Сейчас самостоятельно знакомьтесь с делами и обстановкой, а вечером подходите сюда, поедем вместе в штаб фронта.

Мы с Чекалиным направились к домику, занятому инженерным отделом армии. Там мне представился начинж 59 подполковник Е. Н. Базильер. Вскоре подошел и майор Д. К. Жеребов — начальник штаба 539-го минно-саперного батальона. От них я узнал, что сегодняшнее наступление окончилось неудачей. Наскоро собранных сил не хватило для того, чтобы пробить брешь в окружении. Отдельным группам бойцов и командиров удается прорваться из кольца. Вот и сегодня утром вышел из окружения начинж 2-й ударной армии полковник Мельников с горсткой саперов.

— Где он? — поинтересовался я. — Надо в его порасспросить.

— Не стоит, товарищ генерал, — ответил Базильер. — Он не в состоянии связно отвечать на вопросы. Прямо не узнать человека. Его отправили отдохнуть во второй эшелон, под надзор медиков.

Мои собеседники рассказали, какие задачи пришлось решать инженерным войскам по обеспечению Любанской операции, начавшейся полгода назад. Прорыв 2-й ударной в глубину вражеской обороны привлек почти все имевшиеся тогда инженерные силы фронта: семь отдельных саперных батальонов численностью по пятьсот человек. Саперы проделывали проходы в минных полях, разминировали горловину прорыва при ее расширении, минировали фланги, строили огневые сооружения для прикрытия своих минных полей, в тяжелейших условиях прокладывали колонные пути. Ими же была сооружена узкоколейная железная дорога, сыгравшая особенно большую роль с наступлением распутицы: по дороге подвозили подкрепления и боеприпасы, эвакуировали раненых. Весной для этих же целей стали использовать небольшие речушки и протоки — грузы по ним сплавляли на плотах и лодках. На флангах коридора строились дзоты, на некоторых участках прорыва — противотанковые и противопехотные заграждения. [238] Весной прибавило забот создание переправ через Волхов: ведь линия фронта проходила здесь по западному берегу реки, а снабжение войск требовалось вести бесперебойно. Тогда же за пять суток был наведен и наплавной мост на плотах.

Противник обстреливал переправы, бомбил их с воздуха, а потом начал применять плавучие мины, которые спускал вниз по течению реки. На борьбу с минами был выделен 4-й отдельный моторизованный инженерный батальон майора Н. В. Романкевича. Брандвахта, состоявшая из нескольких линий, со своей задачей справлялась хорошо: пока что пройти через брандвахту не удалось ни одной мине. Правда, не обошлось без жертв. Погиб начальник штаба батальона старший лейтенант Гимейн, пытавшийся разоружить мину неизвестной доселе конструкции. Но при следующих встречах с коварной миной ее секрет удалось разгадать. Описание нового оружия было отправлено в штаб инжвойск РККА.

Наконец, за зиму и весну Саперы выполнили огромный объем лесозаготовок. Бревна здесь были самым необходимым подручным материалом — без них не обходилось строительство заграждений, укреплений, дорог, переправ...

Сейчас, при инженерном соразмерении действий по прорыву горловины в кольце окружения, перед саперами стояла прежняя задача: вести разграждение на пути наступающих и обеспечивать их фланги минированием.

В тот день я успел еще обстоятельно побеседовать с генералом Коровниковым, побывал в частях, отведенных на исходные рубежи. А вечером встретился с Мерецковым и Василевским и вместе с ними отправился в управление фронта.

В разговорах прошла почти вся ночь. Кирилл Афанасьевич принялся расспрашивать меня (к таким расспросам я уже привык) об Одессе и Севастополе, о делах на Крымском фронте. Александр Михайлович Василевский был более осведомлен об этих событиях, но тоже слушал с интересом.

Особенно много говорили о неудаче на Керченском полуострове. То, что произошло там, имело почти те же причины, которые поставили в катастрофическое положение 2-ю ударную. И беседа сама собой перешла на Любанскую операцию, на обстоятельства, которые привели; к неуспеху.

В конце разговора Мерецков повторил, что главная задача [239] фронта на сегодня — вывести из окружения 2-ю ударную. Другая важнейшая задача — в кратчайший срок усовершенствовать систему обороны в полосе каждой армии. Ну, а мне пожелал быстрее вжиться в обстановку, проверить готовность инженерных войск, выделенных для обеспечения прорыва, разработать к концу июня план мероприятий по укреплению инженерной обороны. — За счет умелого оборудования полос и рубежей, — сказал командующий, — мы должны получить возможность вывести в резерв от пяти до семи дивизий. Других источников для создания резервов у нас нет. Вот и Александр Михайлович ничего не обещает... Вам пока, Аркадий Федорович, лучше всего побыть дня два в пятьдесят девятой. А потом начнете знакомство с другими армиями по своему плану. Обо всех затруднениях и предложениях докладывайте прямо мне, незамедлительно.

Попытки прорвать вражескую оборону предпринимались не раз и не два, пока наконец 19 июня они не увенчались успехом. Ширина коридора, пробитого вдоль узкоколейки у Мясного Бора, не превышала восьмисот метров; кое-где он сужался до трехсот — четырехсот метров и потому простреливался насквозь всеми видами оружия.

Находившиеся в окружении войска общей численностью до 20 тысяч человек уже не являлись боеспособными. Они не смогли со своей западной стороны расширить коридор, закрепить его фланги. После того как была выведена большая группа раненых, к горловине потянулись все, кто находился поблизости. Беспорядочный отход не мог продолжаться долго — через два дня коридора не стало. Правда, еще дважды — утром 24 и в ночь на 25 июня — частям 59-й армии удавалось прорывать в кольце окружения узкую щель, через которую выходили шатавшиеся от изнеможения бойцы и командиры. Но на этом силы деблокирующих войск иссякли. Всего за июньские дни с плацдарма под Мясным Бором вышло к своим около 11 тысяч человек. Среди них не было командарма Власова.

Попытки разыскать и выручить Власова предпринимались еще долго — до середины июля. В этих поисках командованию фронта помогали партизаны, действовавшие в тылу врага. От них и поступило сообщение о том, [210] что лишившийся армии командующий без сопротивления сдался гитлеровцам, перешел в стан врага.

Это известие так потрясло всех, что не хотелось верить ему. Невероятен был этот омерзительный поступок. Но, к великому сожалению, все подтвердилось. Мало того, вскоре мы узнали, что Власов начал формировать антисоветскую армию, вербуя в нее из числа военнопленных отъявленных негодяев, превратившихся в заклятых врагов нашей Родины. С тех пор слово “власовец” стало синонимом самого гнусного предательства.

А что касается изменника Власова, то он получил, как известно, по заслугам — закончил жизнь на виселице.

На физической карте северо-запада России река Волхов протянулась голубенькой жилкой от Ильмень-озера к Ладоге по сплошной зелени с черной подштриховкой, что означает: низменности и болота. Медленно и плавно катит река свои воды по двухсоттридцатикилометровому руслу, насыщая влагой окрестные земли.

Лесисто-болотистый Волховский фронт протянулся по верхнему и среднему течению реки, от Ильменя до Киришей, где (это уже известно читателю) резко, почти под прямым углом поворачивал влево, к юго-западному углу Ладожского озера. Но Волхов не являлся водоразделом между нашей и вражеской обороной. Линия фронта, начинаясь на восточном берегу у истока реки, в районе оккупированного Новгорода, затем переходила на западный берег. Дважды еще она выхватывала участки на правобережье, образуя у поселка Грузино и у Киришей два сравнительно небольших плацдарма — их занимал враг. Большая же часть левого, западного, берега находилась в наших руках.

В состав воссозданного фронта входили следующие силы: на новгородском направлении стояла 52-я армия, далее, от левого крыла к правому, держали позиции 59, 4, 54 и 8-я армии. 2-ю ударную вывели в тыл на отдых и переформирование. А на базе фронтовых военно-воздушных сил начала создаваться в июне 14-я воздушная армия.

Членом Военного совета фронта был в ту пору армейский комиссар 1 ранга А. И. Запорожец, начальником штаба — генерал-майор Г. Д. Стельмах, с которым мы быстро сработались. [241]

Ну а что представляли собой инженерные войска, поступившие в мое распоряжение? Основу их составляли два сильных по тому времени соединения — 1-я и 3-я инженерно-саперные бригады. Кроме них имелось семь отдельных моторизованных инженерных батальонов — 3, 4, 5, 109, 135, 136 и 248-й и один минно-саперный, 539-й батальон. Пополнились войска и двумя мотопонтонными батальонами — 38-м и 55-м. Правда, один из них пришлось целиком направить на завод, где бойцы занялись изготовлением деревянных понтонных парков и других переправочных средств, в которых ощущалась острая нужда. Еще в состав войск входило два отдельных подразделения — гидророта, ответственная за водоснабжение, и маскировочная рота. И наконец, мы располагали весьма немногочисленным, неспособным удовлетворить все фронтовые нужды парком инженерных машин и инженерным складом фронта. Три филиала этого склада, так называемые летучки, находились в 4, 8 и 59-й армиях.

Если не считать мощной строительной организации, которой здесь явно недоставало, то в остальном силы инженерных войск фронта намного превосходили те, что мы имели в Одессе, Севастополе и на Керченском полуострове. Правда, и пространственный масштаб обороны здесь был иной — ее протяженность достигала 350 километров, учитывая все прихотливые изгибы фронтовой полосы. Это требовало более сложной и четкой организации руководства и управления войсками.

Так и посоветовал Мерецков, два дня я провел в расположении 59-й армии, а затем проехал по всем остальным участкам фронта. Познакомился с передним краем обороны в полосе каждой армии. Особых неожиданностей не встретилось — в целом ландшафт и природные условия остались теми же, что и в годы моей предвоенной службы в Ленинградском округе. Хотя, по правде говоря, тогда в этих местах мы бывали не часто. Укреплений здесь не строили (глубокий тыл!), учений не проводили. Потому я и знал бассейн Волхова намного хуже, чем, скажем, Карельский перешеек или прибалтийские районы.

Тягостное впечатление оставляли лесные заросли, где солнце, едва пробиваясь сквозь густые кроны деревьев, так и не могло просушить мшистую землю. Изумрудные полянки на деле оказывались болотными хлябями, переходящими в коричневато-ржавые бездонные топи. В воздухе висели тучи комаров. Отсюда и пошло у наших [242] бойцов — “комариный фронт”. Немцы выражались экзотичнее — “коричневые джунгли”. Это выражение часто мелькало в неотправленных письмах, изъятых у “языков”.

А сколько мук и ухищрений стоила любая саперная работа! Здесь и на сухих местах не отроешь под окоп положенные “метр десять” — уже через 30 сантиметров проступала вода. В Крыму нас мучил скальный, каменистый грунт, тут — вязкая, не имевшая формы жижа. Вместо окопов и ячеек приходилось ладить насыпи и площадки под огневые точки, причем зачастую в 70 — 100 метрах от оборонительной линии противника. Устраивали и дзоты на плотах, плавающих по болотам. Из жердей, бревен, хворостяных матов сооружали укрытия и блиндажи, использовали эти материалы для оборудования ходов сообщения. На многие километры тянулись гати и маневренные дороги, сделанные из деревянных решеток (ряжей).

Простор для инженерной выдумки открывался здесь колоссальный. Во многих местах на танкоопасных направлениях устраивались, как встарь, завалы и засеки из срубленных деревьев, густо нашпигованные минами. В 54-й армии, где среди инженерных специалистов оказалось немало призванных из запаса ленинградских архитекторов, знакомых со старинным русским зодчеством, в том числе и военным, строили деревянные заборы из двух рядов бревен с засыпкой грунта между ними. Но повсеместного распространения эти укрепления тогда еще не получили — они казались слишком трудоемкими и требовали очень большого количества леса.

Во все это был вложен огромный самоотверженный труд. И не только инженерных войск. Строили все — стрелки, артиллеристы, танкисты. Они сами оборудовали свои позиции, наблюдательные пункты и укрытия для боеприпасов. Всякая смена позиций была сопряжена с величайшими трудностями и начиналась с прокладки дорог. Без этого танк или пушка, чуть свернув с деревянной колеи, немедля увязали в трясине...

В общем, я не мог не отдать должного всему, что было сделано до сих пор. И все же прорех и недостатков обнаружилось немало. Начать с того, что на большинстве участков имелось всего по одному рубежу обороны, состоявшему из двух траншей (или, вернее, из того, что эти траншеи заменяло). А весь предшествующий опыт убеждал меня, что по-настоящему устойчивой может [243] быть лишь оборона, располагающая по крайней мере двумя рубежами — передовым и основным.

Но и те рубежи, что имелись, не отличались, на мой взгляд, достаточной надежностью. Основа такой надежности — система, связывающая все позиции огневым взаимодействием. Я же видел повсюду отдельные, каждая сама по себе, артиллерийские, пулеметные и минометные позиции. Подобное построение обороны оказывалось несостоятельным перед силой огня и внезапностью маневра гитлеровцев. Близость же неприятельского переднего края грозила тем, что каждая одиночная огневая точка без поддержки остальных могла быть легко блокирована я уничтожена.

Поэтому первая задача, которую я поставил перед армейскими и дивизионными инженерами, потребовав немедленного ее выполнения, состояла в том, чтобы оборонительные рубежи на их участках сочетали систему огня всех видов оружия с характером местности и возможностями инженерного оборудования. Для этого требовалось в одних случаях поставить новые огневые сооружения, в других — переместить старые, в третьих — усилить оборону заграждениями и минными полями. Последующая задача заключалась в создании второго оборонительного рубежа.

К концу июня, как и было приказано, я доложил план усиления обороны фронта Мерецкову и Василевскому (Александр Михайлович еще оставался у нас). Каждая полоса обороны, согласно этому плану, представляла систему двух рубежей — передового и основного, а каждый рубеж состоял из двух позиций, удаленных одна от другой на полтора — три километра. Основой каждой позиции являлась система батальонных районов обороны и противотанковых опорных пунктов, включавших в себя площадки для оружия и танков и соединенных между собой ходами сообщения или сплошными деревоземляными укреплениями. При этом общая глубина оборонительной полосы дивизии достигала пяти — восьми километров. Между полосами намечалось создать промежуточные и отсечные позиции, чтобы в случае прорыва противника оставалась возможность активно контратаковать его фланги.

Особо оговорил я вопрос о создании армейских и фронтовой оборонительных зон. Ведь и при общей установке на наступательные действия никто не может поручиться, что противнику не удастся совершить глубокий [244] прорыв и вынудить нас обороняться на рубежах нынешнего фронтового тыла.

И Василевский, и Мерецков согласились с моими доводами и приняли предложение создать армейские оборонительные зоны глубиной от 25 до 45 километров, а в удалении 60 — 80 километров от переднего края возвести фронтовой рубеж. Одновременно я поставил вопрос о при влечении дополнительной рабочей силы. Фронт нуждался в достаточно мощной строительной организации. И мне было обещано, что в самое ближайшее время в распоряжение инженерных войск поступит УОС — управление оборонительного строительства (так стали именовать УВПС, находившееся в подчинении фронтов).

План усиления обороны фронта разрабатывался штабом инженерных войск под руководством полковника С. В. Чекалина. Насколько я помню, это была наша единственная большая совместная работа. Вскоре Сергея Владимировича, как знатока Северного военного театра, назначили на Карельский фронт начинжем 19-й армии. А на его место Москва прислала полковника Михаила Ивановича Марьина, возглавлявшего в ГВИУ управление снабжения; он давно и упорно рвался на фронт.

В августе инженерная оборона была уже усовершенствована настолько, что командование сумело снять с передовой шесть дивизий. И это пришлось как нельзя кстати. Едва только завершился выход из окружения отдельных групп бойцов и командиров, не сумевших прорваться через коридор у Мясного Бора, а Ставка уже торопила фронт с подготовкой новой наступательной операции. Позади у ленинградцев осталась нечеловечески трудная зима, во время которой голод и мороз унесли многие тысячи жизней, а новая зима была не за горами. Блокаду необходимо было прорвать!..

В первые месяцы после вступления в должность меня одолевали заботы, связанные с заготовкой лесоматериалов, с удовлетворением потребностей войск в минно-подрывном имуществе, с организацией воздушной разведки и дешифрирования. И еще — со строительством маневренных дорог и мостов. Особенно на правом крыле фронта, где намечалось наступление.

Одна из причин, побудивших прорывать блокаду на этот раз близ ладожского берега, была очевидной. Всего 15 — 16 километров разделяли здесь Волховский и Ленинградский фронты. Именно поэтому операция представлялась [245] небольшой по глубине и по срокам. Это позволяло надеяться на ее завершение до того, как немцы подтянут крупные силы с других участков. Ленинградцы должны были прорываться с берега Невы нам навстречу, что сулило ускорить дело.

Но на войне наименьшее расстояние — не всегда самое короткое. В полосе запланированного наступления противник обладал наиболее совершенной обороной. Он был хорошо оснащен землеройными, путепрокладочными и строительными механизмами, что позволяло быстро возводить необходимые инженерные сооружения. Каждый поселок был превращен в мощный опорный пункт; все проходимые участки местности держались под огнем дзотов, артиллерийских и минометных огневых точек, перекрывались линиями укреплений и минными полями. “Немецкое командование, — рассуждали мы, — уверено в своей обороне, в том, что и нам известна ее прочность, а потому удара здесь не ждет (с точки зрения немецкой военной психологии, которую мы знали уже неплохо, это был бы неразумный, бессмысленный шаг)”. Стало быть, мы могли рассчитывать на тактическую и оперативную внезапность. И это была вторая причина, по которой осуществлять прорыв решили именно здесь.

Успех наших действий во многом определяла скрытность подготовки. В район сосредоточения требовалось перебросить большое количество войск и техники. И оперативная маскировка перевозок, разработанная штабом, не уступала той, что была осуществлена под Одессой. Достаточно сказать, что эшелоны с воинскими частями направлялись из-под Малой Вишеры в сторону Москвы, якобы на Южный фронт, а потом кружным путем, через Вологду и Череповец, прибывали к месту назначения. В Вишере же с помощью маскировочных средств имитировалось скопление крупных сил.

Несмотря на постоянную воздушную разведку, гитлеровцы обнаружили признаки готовящегося наступления лишь за несколько дней до его начала.

Как я уже упомянул, на правом крыле шло интенсивное дорожное строительство. Дороги строились разных видов — отдельно для танков, отдельно для колесного и для гужевого транспорта. В одних случаях использовались ряжи, в других на поперечные жерди клались колеи из бревен и досок, в третьих на продольные лежни настилались поперечные жерди. Хорошими организаторами [246] этих работ, внесшими в них немало усовершенствований, проявили себя начинж 8-й армии полковник А. В. Германович и его начальник штаба М. Н. Сафронов.

Фронт напряженно готовился к операции. Его полевое управление перебралось под Войбокало — небольшую станцию на железной дороге, ведущей из Ленинграда в Тихвин. Мы с начальником Штаба генералом Г. Д. Стельмахом и начальником оперативного отдела полковником В. Я. Семеновым занимались проработкой инженерного соразмерения предстоящего наступления. Планировали по месту и времени действия саперных подразделений по разграждению, по форсированию укреплений и уничтожению огневых сооружений. Определяли порядок переправы через речку Черную, по которой проходила линия фронта, и через Мойку, которую предстояло преодолеть позже. Исходя из этих наметок приводились в готовность инженерно-саперные и понтонный батальоны.

Местность в полосе нашего наступления благоприятствовала обороняющимся. К югу от побережья Ладожского озера простерлись торфяники, где до войны велись разработки. Затем начинались Синявинские высоты, верхняя отметка которых едва достигала пятнадцати метров. Здесь стояло село Синявино. С этих невеликих высот, являвшихся единственным во всей округе по-настоящему сухим местом, открывался хороший обзор; а окрестные низины простреливались с них всеми видами огня. Южнее начинались леса вперемежку с болотами, возвышалась насыпь, по которой тянулось полотно железной дороги Ленинград — Тихвин — Вологда. На этой дороге находилась станция Мга — от нее до Синявино не более восьми километров.

В направлении Синявино и Мги и был нацелен наш удар. Учитывая предшествующие уроки, командование фронта намеревалось нанести его массированными силами. Войска строились в три эшелона. Прорыв совершала 8-я армия, ее успех должен был развить 4-й гвардейский стрелковый корпус, а довершить разгром врага — 2-я ударная. Правда, армией она могла считаться лишь номинально. В ее составе после переформирования находились одна дивизия и одна бригада. И все же, по данным разведки, на участке наступления мы превосходили противника в живой силе в три раза, в танках — в четыре, в артиллерии — в два. Лишь немецкая авиация господствовала в воздухе. [247] На всем протяжении операции нам должны были помогать артиллерия и авиация Ленинградского фронта. Им предстояло связывать противостоящие войска и препятствовать использованию последних против наших наступающих частей. В случае, если у нас произойдет заминка, планировалось форсирование действий и удар навстречу нам с ленинградского плацдарма.

Утром 27 августа после двухчасовой артиллерийской подготовки началась Синявинская наступательная операция.

Противнику не удалось обнаружить до срока наши намерения. Но и мы тоже оставались в неведении относительно его приготовлений: наша разведка сработала не лучшим образом.

Во второй половине августа из донесений партизан стало известно об усилившихся перевозках во вражеском тылу. Что они означают, оставалось неясным. Запросили Москву, но удовлетворительного ответа не получили. Лишь 29 августа, на второй день прорыва, стало кое-что проясняться, В бой с нашими частями вступила 180-я немецкая дивизия из 11-й армии Манштейна, еще недавно действовавшей в Крыму.

Не сразу и не вдруг стало известно то, что планировал враг. А планировал он не более и не менее, чем генеральный штурм Ленинграда. Гитлеровцы торопились стабилизировать положение на северо-западе, чтобы сосредоточить свои усилия на юге, где разгоралась Сталинградская битва и шло сражение на Северном Кавказе.

Переброску дивизий из Крыма немцы начали после захвата Севастополя. Сначала их направляли на короткий отдых в Кенигсберг. Там же отрабатывались действия по ведению уличных боев в крупном городе, и дивизии следовали под Ленинград. Туда же доставили из-под Севастополя артиллерию особой мощности, в том числе батарею 615-миллиметровых мортир и 800-миллиметровую сверхпушку “Дору” (кстати, дебют “Доры” под Ленинградом не состоялся: во время монтажа после дальней перевозки она попала под удар ленинградских артиллеристов).

Всего к концу августа в группу армий “Север” поступило 12 дивизий из состава 11-й армии, бригада СС и 8-й авиакорпус генерала Рихтгофена, предназначенные [248] для участия в операции по захвату Ленинграда, получившей кодовое название “Нордлихт” (“Северное сияние”). В указаниях, относящихся к ее проведению, Гитлер писал: “Задача: 1-й этап — окружить Ленинград и установить связь с финнами; 2-й этап — овладеть Ленинградом и сровнять его с землей”. К руководству операцией решили привлечь “покорителя крепостей” генерал-фельдмаршала Манштейна. Об общем ее замысле Манштейн поведал после войны в книге “Утерянные победы”.

<
“На основе наблюдений, — писал он, — нам стало ясно, что наша армия ни при каких обстоятельствах не должна быть втянута в боевые действия в черте города Ленинграда, где бы наши силы быстро растаяли...
... замысел штаба армии заключался в том, чтобы, используя вначале сильнейшее артиллерийское и авиационное воздействие на противника, прорвать силами трех корпусов его фронт южнее Ленинграда, продвинувшись при этом только до южной окраины самого города. После этого два корпуса должны были повернуть на восток, чтобы с ходу внезапно форсировать Неву юго-восточнее города. Они должны были уничтожить противника, находившегося между рекой и Ладожским озером, перерезать путь подвоза через Ладожское озеро и вплотную охватить город кольцом также и с востока. В таком случае захвата города можно было бы добиться быстро и без тяжелых уличных боев... ”.

Манштейн со своим армейским управлением появился под Ленинградом как раз в тот день, когда Волховский фронт начал наступление на Синявино. Оно-то и спутало все карты фашистского генерал-фельдмаршала.

Наше наступление, однако, развивалось не с тем успехом, на который мы рассчитывали. Хотя к исходу второго дня советские частя и подошли к Синявино, дальнейшее продвижение застопорилось. Бои приняли крайне ожесточенный характер. Противник быстрее, чем мы предполагали, подбросил к месту прорыва свежие соединения (тогда-то мы и узнали, что войска 11-й немецкой армии появились под Ленинградом). Мало того, из Крыма продолжали поступать новые дивизии.

О перипетиях этого трудного сражения можно прочитать, например, в воспоминаниях К. А. Мерецкова “На [249] службе народу”. Повторяться нет необходимости. Скажу лишь о самом главном.

Наибольшая глубина нашего прорыва достигла девяти километров. 3 сентября Невская Оперативная группа Ленфронта попыталась нанести удар нам навстречу, но вражеская артиллерия и авиация воспрепятствовали форсированию Невы. 26 сентября атаку повторили, и ценой невероятных усилий ленинградцам удалось захватить два небольших плацдарма на восточном берегу реки в районе Московской Дубровки. Но к этому времени силы волховчан иссякли, и командование фронта отдало приказ отводить войска за Черную речку.

Прорвать блокаду не удалось и на этот раз. Были моменты, когда два наших фронта разделяли каких-нибудь пять-шесть километров. Но они стали непреодолимыми. Накал встречных боев, казалось, достиг предела. Артиллерийский огонь сметал леса, а то, что оставалось от них, — горело. Горели и торфяные болота. Едкий дым стлался над полем сражения...

Синявинская операция не решила поставленной задачи. Но случилось так, что она выполнила другую, хотя и не предусматривавшуюся нами, но не менее важную. С 4 сентября Манштейну пришлось оставить все приготовления к штурму Ленинграда и возглавить действия фашистских войск по отражению удара Волховского фронта, В эти действия была вовлечена и вся 11-я армия противника.

<
“И вот вместо запланированного наступления на Ленинград развернулось “сражение южнее Ладожского озера”, — писал в той же книге Э. Манштейн. — Если задача по восстановлению положения на восточном участке фронта 18-й армии и была выполнена, то все же дивизии нашей армии понесли значительные потери. Вместе с тем была израсходована значительная часть боеприпасов, предназначавшихся для наступления на Ленинград. Поэтому о скором проведении наступления не могло быть и речи”.

Да, о наступлении противника на Ленинград не могло быть даже речи. Как показали дальнейшие события, этот вопрос больше и не возникал. В сражении на шлиссельбургско-синявинском выступе гитлеровцы потеряли около 60 тысяч человек, 260 самолетов, 200 танков, 600 орудий и минометов. В немецких ротах, действовавших против нас, оставалось по 18 — 20 солдат. [250] Но не только на судьбе Ленинграда сказалось “сражение южнее Ладожского озера”. Косвенно повлияло оно и на обстановку под Сталинградом. Немецкое командование не решалось теперь ослабить группу армий “Север”. Наоборот, оно пополняло свои войска на северо-западном направлении свежими соединениями, в которых остро нуждались силы вермахта, участвовавшие в битвах на Волге и на Кавказе.

Прорыв

Засечная черта. — Под кодом “Искра”. — Дорога победы. — Киришский подкоп. — Друзья-товарищи. — Будничная работа. — “Мельница” и наступление на Мгу

Любой армии, вступившей в войну, приходится если не переучиваться, то доучиваться, пополнять свое боевое “образование”, применяясь к особенностям противника. И успех сопутствует тому, кто умеет быстро извлекать уроки из собственных успехов и неудач, учиться у врага, гибко использовать его опыт. Нет большего заблуждения, чем пренебрегать неприятельским опытом на том лишь основании, что он не наш (так же как и, наоборот, копировать все без разбору, преувеличивать ценность чужой мысли). Сила Красной Армии состояла, в частности, и в том, что мы воспитывались в духе неприятия обеих крайностей. В большом и в малом.

Я уже говорил, что на правом крыле фронта, в 54-й армии, было возведено несколько оборонительных сооружений в виде заборов из двух рядов бревен с засыпкой грунта между ними и что практика эта была чисто местной: такое строительство представлялось излишне трудоемким и неэкономичным. Но, должен признаться, не только эти обстоятельства вызывали скепсис. Слишком уж необычными казались такие заграждения, не предусмотренные ни одним из предвоенных наставлений. Не удивительно, что идея их постройки пришла в голову не кадровым военным, которым в подобных случаях, не будем таить греха, труднее отрешиться от уставных, традиционных представлений, а людям, призванным из запаса, более [251] склонным действовать “не по правилам”. Автором необычного проекта выступил дивинженер 44-й дивизии капитан В. С. Сорокин, выпускник Ленинградского железнодорожного института.

Единственное, что меня смущало, — это отсутствие данных о боевой эффективности деревянных заборов: противник ни разу не пытался наступать на участке, где мы возвели эти заборы. А если бы он попытался? Выдержали бы эти, по существу, средневековые конструкции, удары артиллерии и авиации, натиск танков? Устояли бы против современных боевых средств и методов ведения войны? Не помешали бы в случае загорания огонь и дым?

Ответ на эти вопросы дала Синявинская операция.

Когда наши атаковали противника в районе рощи, носившей на картах название “Круглая”, они натолкнулись на рубеж, оборудованный деревоземляными заборами, очень похожими на те, что имелись у нас. Наступавшее соединение с трудом прорвало укрепление. Но за ним, метрах в двухстах, оказалась вторая линия в виде такого же забора. Прорвать эту линию наша дивизия не сумела.

Узнав об этом, я тотчас выехал в передовые порядки наступавших. Облазил и ощупал первый прорванный рубеж. Внимательно осмотрел в бинокль все находившиеся в поле зрения деревоземляные укрепления: заборы, блиндажи, огневые позиции. Оказалось, мысль у немцев работала в том же направлении, что и у нас. Только они сделали больше. Думаю, не последнюю роль в этом сыграла лучшая оснащенность инженерной техникой. Проблема трудоемкости работ у них и у нас стояла по-разному.

Что ж, перенять и развить опыт противника было не грешно. Тогда-то и появилась мысль: создать по всему фронту, по низким болотистым местам сплошную линию деревоземляных укреплений, подобие засечной черты, которая в XVI веке защищала Русь с юга от татарских нашествий. Задача, что и говорить, была масштабная, сложная, требовавшая больших затрат труда, сил и средств. Приступить к ее решению немедленно мы не имели возможности: на повестке дня стояли более неотложные дела, приковавшие все внимание.

Но и откладывать реализацию идеи в долгий ящик не хотелось. Ведь “засечная черта” открывала возможность высвободить из обороны не одну дивизию, нужную для активных, наступательных действий фронта. Поэтому для [252] начала было решено построить в полосе 54-й армии нечто вроде испытательного полигона — там имелся и некоторый опыт и подходящие люди. Им-то и предложили как следует изучить немецкие укрепления, сопоставить их со своими и создать наиболее эффективные оборонительные сооружения.

Бывший архитектор Л. А. Тимофеев с переднего края и с нейтральной полосы сделал десятки зарисовок неприятельских деревоземляных заборов, огневых точек и наблюдательных пунктов. Другой бывший архитектор, дивинж 177-й дивизии капитан Н. А. Солофненко, внимательно ознакомился с ними и с тем, что уже было сделано в 44-й дивизии его коллегой В. С. Сорокиным. Солофненко принадлежал к числу знатоков русского деревянного зодчества, в том числе и военного. Он прекрасно представлял себе, как выглядели древние крепости, сложенные из бревен, каким образом их возводили, и с удовольствием взялся за разработку собственных проектов.

На участке 177-й дивизии решили возвести показательную оборонительную полосу, оборудованную деревоземляными сооружениями. Проекты Николая Алексеевича Солофненко были рассмотрены, их признали тактически грамотными и инженерно обоснованными. Командир дивизии полковник А. Г. Козиев с пониманием и интересом отнесся к поставленной задаче. Большую помощь Солофненко оказал начальник техотдела штаба инжвойск фронта Н. Н. Рендель (в послевоенные годы — главный архитектор Риги) — он руководил разработкой конструкций основных оборонительных сооружений.

И работы, взятые под личный контроль комдивом, закипели. Ежедневно на них выходили сотни бойцов...

Только лишь завершилась Синявинская операция, как началось планирование нового наступления в целях прорыва ленинградской блокады. Как и в прошлый раз, к операции привлекались оба фронта: Ленинградский и Волховский. Координировать их действия Ставка назначила К. Е. Ворошилова и Г. К. Жукова. Они и прибыли к нам для подробного ознакомления с обстановкой.

В конце октября К. А. Мерецков побывал в Ленинграде у Л. А. Говорова и обсудил с ним порядок взаимодействия. Прорыв намечался все там же, на шлиссельбургско-синявинском выступе. Только на этот раз решили [253] пробиваться еще ближе к ладожскому берегу, там, где было самым узким бутылочное горло. Стрелы встречных ударов на картах протянулись к двум безымянным рабочим поселкам торфоразработчиков, обозначавшимся номерами пять и один (первый поселок располагался в четырех километрах севернее Синявино, второй — в семи).

Скрупулезно проанализировали ошибки и просчеты предшествующей операции. С их учетом разрабатывали артиллерийское сопровождение наступления. Готовились к мощному массированию сил на направлении главного удара. Разведка на этот раз сработала неплохо, и мы с достаточной достоверностью знали, что противостоять нам будут пять полностью укомплектованных дивизий 18-й армии, которые могут быть поддержаны четырьмя дивизиями из оперативного резерва.

Основу нашей ударной группировки составляла 2-я ударная армия под командованием генерал-лейтенанта В. З. Романовского. В ударную группировку Ленинградского фронта входила 67-я армия.

Совместный план командования двух фронтов был представлен на рассмотрение в Ставку, и примерно через месяц его утвердили. В то время крупные операции стали получать кодовые наименования. Прорыв ленинградской блокады был зашифрован под кодом “Искра”. Проведение операции назначили на январь.

К тому времени, когда началась разработка “Искры”, в составе нашего фронтового командования произошли изменения. Был отозван в Москву Г. Д. Стельман (его нашли целесообразным использовать на работе в Академии Генерального штаба). Новым начальником штаба фронта стал генерал-майор М. Н. Шарохин. Члена Военного совета А. И. Запорожца сменил корпусной комиссар, а с декабря — генерал-лейтенант Л. З. Мехлис.

Произошли к тому времени изменения и в моем собственном служебном положении. Я получил звание генерал-лейтенанта инженерных войск. Конечно же не мог я не радоваться этому событию, столь знаменательному для каждого военного человека. К тому же я как бы получал дополнительный ориентир, показывающий, что иду верным путем, что в отведенных мне пределах ответственности действую без серьезных ошибок.

Весь декабрь прошел в подготовке к операции. Как и в прошлый раз, большое значение придавалось оперативной маскировке и дезинформации противника. Мы старались [254] создать у него впечатление, что готовим удар на новгородском направлении. В наших мастерских изготовили макеты 120 танков, 120 орудий, чучела 100 лошадей и 1000 бойцов. К станциям, от которых единственно возможный путь наступления лежал в сторону Новгорода, потянулись эшелоны. На открытых платформах размещалась “боевая техника” и сопровождавший ее “личный состав”. На станциях назначения происходила выгрузка.

Все это фиксировалось вражеской воздушной разведкой. А ночью макеты разбирали, грузили в закрытые вагоны, и поезда трогались в обратный путь. Всего таким необычным образом было использовано 49 эшелонов.

Но главные усилия тратились, конечно, на подготовку людей к боевым действиям. Мы с Мерецковым хорошо помнили, как три года назад, после первой неудачи при штурме линии Маннергейма, войска вынуждены были прервать наступление и приступить к тренировкам на местности. Тогда это во многом предопределило последующий успех. Такой же метод отработки действий каждого подразделения и каждого бойца в условиях, имитирующих реальное поле боя, был использован и здесь.

В основе тактики наступления на укрепленную полосу противника лежали действия в составе штурмовых отрядов. Они состояли из саперов, автоматчиков, пулеметчиков, огнеметчиков; входили в их состав также артиллерия сопровождения и танки. Саперам предстояло идти первыми — разведывать и разграждать от мин и других препятствий путь остальным бойцам, включаться в бой, используя при необходимости подрывное имущество.

Силами инженерных частей были быстро сооружены учебные городки, воспроизводящие те узлы обороны и опорные пункты, которые, по данным аэрофотосъемки, лежали на пути нашего наступления. Городки включали в себя ледяной вал (морозы уже трещали вовсю), макеты дзотов и других боевых сооружений. Тренировку в городках прошли все 83 штурмовых отряда, созданных для участия в операции, а кроме того, 14 отрядов и групп сопровождения танков.

Усиленная учеба проводилась и в инженерных частях, которых порядком прибавилось к началу операции. В числе пополнений, присланных Москвой, прибыла еще одна, третья по счету бригада под командой полковника Г. А. Булахова. Всего же к инженерному обеспечению “Искры” мы смогли привлечь уже 30 инженерных [255] батальонов — и отдельных, и входивших в состав бригад (и это помимо дивизионных санбатов и полковых саперов!).

Из имеющихся сил было создано 32 дорожно-мостовых отряда, которым предстояло следовать вплотную за наступавшими полками, а также резервные отряды разграждения и подвижные отряды заграждений. Им тоже необходимо было отработать свои боевые обязанности, чтобы действовать в полном согласии с пехотой и другими родами войск.

Так закладывался фундамент того взаимодействия, на котором строится все здание инженерного соразмерения операции. Другие, более высокие и сложные его элементы отрабатывались на сборах комсостава и командно-штабных занятиях с участием инженерных начальников и командиров саперных частей.

Конечно, времени на подготовку, как всегда, хотелось бы иметь больше. Но и того, что было отпущено, оказалось не так уж мало. Наблюдая за ходом занятий, мы проникались уверенностью, что все получится хорошо, что в бою и командиры и подчиненные будут знать свое место, не оплошают, не растеряются. Да и с оснащением оружием, со снабжением боеприпасами дело обстояло куда лучше, чем три месяца назад.

Вот когда мне припомнился разговор с Воробьевым об организационных изменениях в войсках, за которыми стояли новые возможности оправлявшегося от тяжких потерь народного хозяйства и набиравшей высокие темпы военной промышленности. Трудовой подвиг тыла приносил щедрые плоды Мы получили многое, хотя главные битвы, решавшие судьбы Родины, гремели не здесь, а в междуречье Волги и Дона, на Северном Кавказе...

В полосе встречного удара суммарные силы обоих фронтов доводились до такой численности, которая создавала превосходство над врагом в людях в 4, 5 раза, в артиллерии — в 6 — 7, в танках — в 10 раз и в самолетах — в 2.

Незаметно подошел новый, 1943 год. А там наступило и 12 января — день, когда в 9 часов 30 минут должна была вспыхнуть “Искра”. И она вспыхнула в громе артиллерийско-авиационной подготовки, которая не смолкала в течение двух часов.

Операция началась. Волховчане и ленинградцы двинулись навстречу друг другу. Саперы без заминки прокладывали путь пехоте и танкам. Находясь на КП 2-й ударной, [256] я получал доклады, свидетельствующие о том, что инженерные войска выполняют задачи по обеспечению переправ по льду Черной речки и по разграждению препятствий в полном соответствии с намеченным планом.

С самого начала камнем преткновения, как и в прошлый раз, стала роща Круглая. Рощей она оставалась скорее по названию, чем по сути — почти овсе деревья и в ней были срезаны артогнем. Но деревоземляные заборы, восстановленные фашистами, по-прежнему служили серьезной преградой на подступах к Круглой. Однако мы уже отработали способы преодоления таких укреплений.

Гитлеровцы сопротивлялись умело и отчаянно — так, словно обороняемая земля была им чем-то особенно дорога. Их необычное упорство, как оказалось, было связано с приказом командующего 18-й армией генерал-полковника Г. Линдемана.

<
“Для прочности советского строя, — писал он, — владение Ленинградом имеет такое же значение, как оборона Москвы или бои под Сталинградом... Если мы не удержим приволховский плацдарм и Новгород, мы проиграем войну, если мы удержимся на этом рубеже — мы войну выиграем”.

Эсэсовцы, настроенные соответствующим образом своим командующим, дрались за Круглую рощу с фанатизмом смертников.

А вот кто действительно сражался за свою родную землю, кто шел в бой со святой верой в правое дело, кто готов был не щадить жизни во имя избавления ленинградцев от мук — так это наши бойцы. И конечно же нравственная, духовная сила была всецело на их стороне.

Жестокий бой не утихал весь день. Но противник не смог сдержать наступательного порыва волховчан, и к вечеру узел сопротивления был взят.

В сражении за Круглую геройски действовали не только стрелки, артиллеристы, танкисты, но и саперы. Здесь отличились бойцы 136-го отдельного мотоинженерного батальона. На поле боя, неся немалые потери под огнем врага, они вернули в строй 15 танков, затонувших в болоте. На этом же участке саперы вывели в тыл 4 поврежденных тяжелых танка КВ и 27 Т-34, а еще 12 КВ подготовили к эвакуации.

За четыре дня боев саперы этой части обнаружили и обезвредили более 560 противотанковых мин, 86 из которых имели устройство на неизвлекаемость...

В течение 13 и 14 января в сражение вводился второй эшелон наступавшей ударной армии. Наши части достигли [267] Рабочего поселка № 5. К нему же пробивались с запада воины Ленфронта. Их поддерживала авиация и морская артиллерия Краснознаменного Балтфлота.

Немецкое командование перебрасывало в помощь оборонявшимся свежие соединения, пытаясь изменить ход событий в свою пользу. Но тщетно. Боевое искусство советских войск заметно возросло. Они не пытались теперь, как бывало раньше, брать в лоб все узлы сопротивления, а обходили их, оставляя у себя в тылу и прочно блокируя. А отрезанную от своих неприятельскую группировку, прижатую к ладожскому побережью, рассекали на части и уничтожали. В тыл ей к тому же неожиданно ударила лыжно-стрелковая бригада волховчан, совершившая марш-бросок по льду озера.

Все это придавало операции динамику, исключало ее превращение в затяжную, что и было предусмотрено нашим планом. Немцы не поспевали перебросить к местам боев достаточно крупные силы с других участков. А те свежие дивизии из ближнего резерва, которые им удалось ввести в дело, ничего уже решить не могли.

18 января войска Ленинградского фронта прорвались к Рабочему поселку № 5, уже занятому частями Волховского фронта. В тот же день воины обоих фронтов пробились к Рабочему поселку № 1. Свершилось! Вражеская блокада Ленинграда была прорвана! Теперь ленинградский плацдарм соединял с Большой землей двенадцатикилометровый коридор. Ширину он имел небольшую — от 8 до 12 километров. На севере его ограничивала береговая черта Ладожского озера, на юге — линия фронта, проходившая севернее поселка Синявино (железнодорожная станция с тем же названием оказалась в наших руках).

Конечно, нам хотелось, чтобы этот коридор был пошире. Но развить успех к югу не удавалось. Гитлеровцы продолжали доставлять сюда свежие силы и прочно удерживали Синявинские высоты. Мало того, судя по всему, противник не терял надежды восстановить блокаду. Поэтому 67-й армии Ленфронта и нашей 2-й ударной было приказано перейти к жесткой обороне на отвоеванном рубеже.

... Утро 19 января я встретил в Рабочем поселке № 5, вернее, среди руин этого поселка. Перед глазами стояли [258] крепко врезавшиеся в память картины вчерашней встречи ленинградцев и волховчан. Радость была огромной. Многие воины не могли сдержать слез и не стыдились их. И чувство исполненного долга заставляло каждого из нас особенно четко увидеть те большие заботы, которые встали сразу после прорыва во весь свой рост. Предвидя победный исход операции “Искра”, Москва заранее поставила задачу: в минимально короткий срок проложить через пробитый коридор автомобильную и, главное, железную дороги. Сюда, к месту работ, уже начали прибывать части дорожно-эксплуатационных войск центрального подчинения, 2-е управление военно-восстановительных работ, части железнодорожных войск и специальные формирования НКПС.

Все это самым непосредственным образом касалось инженерных войск Волховского фронта. На мою долю выпало принять меры к тщательной разведке и разминированию полосы, по которой должны были пройти обе трассы. Некоторые ее участки пересекали плотные минные поля. Работы саперам здесь хватало. Сделав необходимые распоряжения, я приказал докладывать об их выполнении через каждые два часа. А начальнику разведки инжвойск майору Д. К. Жеребову велел в трехдневный срок изучить укрепления и огневые позиции противника в полосе, примыкающей к коридору. Не вызывало сомнения, что враг попытается помешать артогнем проведению строительных работ, и важно было заранее подготовиться к контрбатарейной борьбе.

Строители сразу принялись за дело. Они шли по пятам саперов. В помощь строителям мы выделяли значительную часть людей из 19-го УОСа. Огневые налеты немцев, пытавшихся сорвать прокладку дорог, немедленно пресекались ударами наших батарей.

Всего через 17 суток после начала работ по железнодорожной колее прошел первый эшелон. И это сразу внесло изменения в жизнь исстрадавшегося Ленинграда. В городе увеличили пайки. Значение этого события для ленинградцев трудно переоценить. Но еще большую роль сыграла открывшаяся перспектива: от жителей осажденного города отступила мрачная тень смертельно голодной зимы. Заработала устойчивая магистраль на суше! А еще раньше, до ледостава, по дну Ладожского озера удалось проложить высоковольтный кабель и трубопровод. Благодаря этому электроэнергия и жидкое топливо [259] с Большой земли согревали город теплом, увеличивали производственную мощность его предприятий.

Трудный ладожский путь снабжения ленинградцы называли Дорогой жизни, а новую коммуникацию — Дорогой победы. “Не просто выжить, а непременно победить!” — таков был символический смысл этого названия...

Тяжело далась нам эта новая дорога. Но каких усилий и подлинного героизма требовала ее эксплуатация от железнодорожников! Составы приходилось водить под бомбежкой и артогнем. Осколки настигали и машинистов, и кочегаров, и кондукторов. Ремонт путей зачастую делался подручными средствами, на живую нитку. А сама колея, проложенная по торфяным болотам! С наступлением лета составы, вопреки всем существующим правилам и представлениям, двигались по ступицу в воде. И все-таки они шли, дорога работала, спасая людей, приближая час победы!..

С прорывом блокады очень популярным стало у нас выражение: “Осаждающий осажден, окружающий окружен”. Не помню уже, кто первый произнес такие слова, да в общем-то это и не важно. Важно иное. Сложная конфигурация линии фронта действительно выглядела теперь так, что именно 18-ю армию, составлявшую левое крыло группы армий “Север”, в полном смысле можно было считать и осажденной и окруженной — в той же мере, что и ленинградский плацдарм. Это был случай, когда ответ на вопрос, кто кого окружает, давало не взаиморасположение противоборствующих войск, а осознание ими своего положения, их настроенность на оборону или на наступление. И не случайно, что тогда активность в ведении боевых действий под Ленинградом была присуща именно советским войскам.

Поворот к этому перелому происходил постепенно, шаг за шагом. Неудачная Любанская операция. Частично удачная Синявинская, явившаяся шагом вперед в боевом оснащении войск, в управлении ими. И вот — победная “Искра”, в которой мы достигли и равенства с противником в смысле качества дивизий, и превосходства над ним в военном искусстве.

То, что произошло в гигантском масштабе под Сталинградом, свершилось и здесь, но в более скромных рамках, отвечавших имевшимся силам и поставленным перед ними [260] реальным задачам. Неписаные законы Великой Отечественной войны начали работать в нашу пользу!

Читатель уже знает, что на правом, восточном, берегу Волхова гитлеровцы удерживали два плацдарма — под Киришами и в районе села Грузино. Удерживали с огромным упорством, очевидно рассматривая их как форпосты будущего наступления, мысль о котором еще не покинула их. У нас тогда мало кто знал об этих двух клочках захваченной врагом земли, за исключением, может быть, самих волховчан. Зато в фашистской Германии, особенно в Восточной Пруссии, о них было хорошо известно, так как многие немецкие дивизии, формировавшиеся в Кенигсберге, получали боевое крещение именно на волховских плацдармах. Солдатам и офицерам, побывавшим в Грузино или Киришах, воздавались в Кенигсберге особые почести. Об этом написал в своей книге “Коричнево-зеленый фронт на Волхове” обер-лейтенант Гюнтер Хейбинг.

<
“Для нас же оба эти плацдарма были как бельмо на глазу. Особенно Кириши. На этой прибрежной полоске земли шириной в пять и глубиной в два километра имелось слегка возвышенное место, покрытое рощей, которую называли Высокой. Возвышенность господствовала над местностью и закрывала от наших глаз неприятельские переправы через Волхов. Тот, кто владел этим пятачком, имел немало тактических и оперативных выгод.
Для ударов по Киришам и Грузино мы не скупились на боеприпасы даже тогда, когда испытывали большую нужду в них. Только с 4 по 15 июня 1942 года по одному лишь киришскому пятачку было выпущено более сорока тысяч снарядов и мин. Мы уничтожили 18 артиллерийских и минометных батарей, вывели из строя около 850 солдат и офицеров, но атаки нашей пехоты противник отбил”.

В июле — августе была сделана еще одна попытка овладеть Киришами. Но и она не привела к успеху. Вот тогда-то начальник отдела заграждений штаба инжвойск фронта С. П. Назаров (о нем я еще расскажу подробней) и предложил совершить, как это было принято давным-давно, минный подкоп под Высокую рощу.

Принять предложение Назарова не торопились, но в конце концов одобрили его. В ноябре развернулись сложные [261] и очень трудоемкие работы. Возглавил их один из инициаторов деревоземляного строительства начинж 44-й дивизии В. С. Сорокин, ставший к тому времени майором.

В наиболее близком от Высокой рощи месте мы соорудили ночью просторный и глубокий блиндаж, связанный ходом сообщения с первой траншеей. Из блиндажа по азимуту определили общее направление подкопа. После этого начали проходку подземной галереи. Сечение ее было невелико — всего 1, 5 на 1, 2 метра. Работы велись вручную: лопата, топор, пила, лом да кирка — вот и весь инструмент, которым располагали саперы. Затея с подкопом могла увенчаться успехом лишь при соблюдении полнейшей скрытности. Поэтому работать надо было только бесшумно и совершенно незаметно. Именно поэтому грунт выносили в мешках, рассыпали по ближайшим воронкам и маскировали снегом.

Вскоре в галерее появились грунтовые воды. Стало не хватать кислорода. Тускло светили в забое лампочки, питавшиеся от автомобильных аккумуляторов.

Саперами 61-го батальона 44-й дивизии, отрывавшими галерею, руководили командиры рот старшие лейтенанты Смирягин и Рогожкин, лейтенант Груздев и начальник штаба батальона капитан Кудинов. Под их началом было две команды из двенадцати человек, которые менялись через три дня.

В начале января 1943 года я побывал на КП 1-го батальона 305-го полка, в полосе которого велся подкоп. Видел Сорокина. Майор принадлежал к числу начальников, которые не любят руководить делом издали (этим качеством он отличался и после войны, являясь главным инженером Ленинградского метрополитена). Виктор Семенович только что вернулся из забоя. Его брюки, сапоги, ватник были покрыты густым слоем смерзшейся грязи. Он подробно доложил мне о ходе работ...

После проходки 180 метров в конце галереи устроили взрывную камеру. Саперы уложили в ней более 30 тонн взрывчатки. Затем предстояло выполнить наиболее опасную часть работы. Удалив всех людей, Сорокин вдвоем со Смирягиным смонтировал взрывные сети, ведущие от заряда к подрывной машинке.

Взрыв назначили на праздничное утро 23 февраля 1943 года — в День Красной Армии. Предварить его должны были два отвлекающих взрыва — на железной дороге [262] и у деревни Плавницы. В двухстах метрах от нашей передовой траншеи саперы оборудовали исходную позицию — траншею для сосредоточения автоматчиков, которым поручалось захватить Высокую рощу после того, как сработает заложенная мина.

Около семи утра я в последний раз связался по телефону с Сорокиным.

— Все готово, товарищ генерал! — доложил он.

— Ну, ни пуха ни пера. Действуйте! В небо рядом с КП, на котором я находился, взмыли две красные ракеты. Справа, под Плавницей, — две зеленые. Прогремели отвлекающие взрывы. В 7. 00 наш КП, от которого до Высокой рощи был добрый километр, содрогнулся как при землетрясении. Тяжелый гром прокатился над землей. Мы выскочили из блиндажа. Над рощей, а точнее, над тем, что от нее осталось, оседал громадный черный гриб взрыва.

Штурмовой батальон автоматчиков 44-й дивизии и сопровождавшие их саперы броском достигли немецкого опорного пункта, располагавшегося в Высокой роще. Взрыв начисто разрушил его, уничтожив весь гарнизон. Нашим бойцам пришлось ползком пробираться по вздыбленному грунту. Потерь они не понесли — тех, кто мог оказать сопротивление, не осталось в живых. Батальон закрепился на новой позиции. Киришский плацдарм врага уменьшился в размерах. А главное, его переправы были теперь видны как на ладони. Артиллеристы поспешили оборудовать на отвоеванной земле НП, чтобы открыть прицельный огонь по переправам.

Гитлеровцы опомнились только через час и начали из-за Волхова артобстрел бывшей рощи. Завязалась артиллерийская дуэль. Потом после сильных воздушных налетов противник дважды бросался в яростные атаки на нашу новую позицию. Но обе атаки удалось отразить с большим уроном для неприятеля. После этого он был вынужден примириться с потерей важной позиции.

Воронка, появившаяся на месте взрыва, оказалась диаметром 80 и глубиной 20 метров. Весной ее заполнили талые воды, и на этом месте образовалось небольшое озерцо удивительно правильной круглой формы.

О киришском подкопе стало известно и в гитлеровском рейхе. Одна из фашистских газет брюзжала: “Русские на Киришском рубеже предприняли варварские способы ведения войны — подкопы и взрывы времен осады крепостей”. [263] Сетования гитлеровского писаки на “варварство” выглядели смехотворно. Что же касается воскрешенного из прошлого века способа минной борьбы, оказавшегося сопоставимым по эффекту с радиотелефугасом, то сам этот факт лишний раз подтверждал, что новым может стать и хорошо забытое старое.

Разумеется, экзотические боевые приемы использовались на войне не часто. А вот заимствовать для боевых надобностей опыт из других сфер жизни приходилось. В армии имелись подразделения служебных собак, предназначенные не только для охраны войскового имущества. У нас на Волховском фронте существовал батальон специально обученных служебных собак — искателей мин. Это были животные, обладавшие замечательным обонянием. Они прекрасно справлялись с делом в тех случаях, когда оказывался бессильным индукционный миноискатель, не реагирующий на фугас или мину в деревянном корпусе, и безошибочно улавливали запах взрывчатки. Такие дрессированные псы являлись верными помощниками минеров до конца войны.

В составе фронта имелось еще одно не совсем обычное формирование, само название которого указывало на его связь с одной из сугубо мирных наук. Речь идет о приносившем большую пользу военно-геологическом отряде. Специалисты этого отряда вели геологическую разведку для боевых нужд фронта: участвовали в полетах над занятой врагом территорией и в дешифрировании аэрофотоснимков, сопоставляли данные съемок с собственными наблюдениями. Благодаря их работе на картах появлялись обозначения участков, на которых могла быть проложена надежная дорога, или пометки, указывающие на слабый грунт, по которому не следует пускать тяжелую технику. Они же представляли обоснования, необходимые для размещения гидротехнических сооружений, аэродромов, мостов.

До сих пор не могу понять, почему специалисты отряда и его начальник не считались военнослужащими — им не присваивали воинских званий, на них не распространялись права и льготы, предусмотренные для военнослужащих...

Оба эти нестандартные формирования входили в состав инженерных войск. И сам этот факт лишний раз свидетельствует о том, сколь широк был диапазон задач, которые приходилось решать инженерным начальникам [264] фронта и их штабу. И хотя количество наших основных традиционных частей продолжало расти, хотя управлять ими становилось все сложнее, штаб вполне успешно справлялся о нелегкой нагрузкой. В нем подобрались прекрасные люди — знающие, изобретательные, энергичные. Я уже называл начальника отдела заграждений майора С. П. Назарова, которому принадлежала идея киришского подкопа. Наша первая встреча с Сергеем Павловичем на Волховском фронте была неожиданной и трогательной.

Когда, вступив в должность, я объезжал все участки фронта и знакомился на местах с инженерными частями, путь мой не миновал и 109-го отдельного моторизованного инжбата, которым командовал майор Назаров. Около КП батальона, едва я вылез из машины, с докладом ко мне шагнул немолодой подтянутый командир в аккуратно подогнанном обмундировании.

— Товарищ генерал!.. — начал он, а я так и ахнул: неужели это был тот самый Сережа Назаров? Конечно, сомнений не оставалось!

С Сергеем я познакомился в 1920 году на Западном фронте. Служба свела нас во 2-м инженерном батальоне, потом — в 5-м понтонном. Благодаря взаимной симпатии и близости интересов наши товарищеские отношения переросли в настоящую дружбу.

Сергей был любознателен, пытлив, стремился пополнить образование. Он, несомненно, далеко продвинулся бы по службе. Но судьба распорядилась по-иному: Назаров стал штатским человеком, уволился в запас. Однако наши отношения не оборвались. Мы продолжали встречаться в Ленинграде, а затем последовал мой перевод в Москву, началась война... Естественно, мы потеряли друг друга из виду. Сергей Павлович вступил в дивизию народного ополчения, а затем был назначен командиром инженерного батальона. И вот — встреча в волховских лесах...

Не дослушав рапорта, я шагнул к Сергею и крепко обнял его.

Вскоре, когда потребовался знающий и опытный человек на место начальника отдела заграждений, Назаров получил эту должность. И лучшую кандидатуру трудно было сыскать. Прошло немного времени, а о делах его уже говорили с большим уважением. Кирилл Афанасьевич Мерецков называл Назарова не иначе как “главным загражденцем [265] фронта” (через два года этот титул сменился другим — “загражденец трех фронтов”).

Впрочем, Сергей Павлович был не только прекрасным загражденцем, он оказался не менее блестящим специалистом по разминированию. Его способности проявились в полной мере, когда потребовалось очистить от мин Новгород, Петрозаводск, всю огромную территорию Карелии. Там он был непосредственным руководителем работ. Затем щедро поделился своим опытом, написав инструкцию по разминированию. Человек высокой военной культуры, он стал затем автором инструкций по разведке, устройству и преодолению заграждений.

Помощником начальника отдела заграждений являлся Владимир Юрчук — молодой лейтенант, еще комсомолец, окончивший перед войной московское Военно-инженерное училище. Благодаря недюжинным способностям и большому трудолюбию Юрчук быстро продвинулся по службе, получил назначение в штаб и стал хорошим помощником многоопытного начальника.

Разведку штаба инжвойск возглавлял Донат Жеребов, имя которого уже встречалось в книге. По образованию Жеребов был инженером. Окончил Высшее военно-морское инженерно-строительное училище РККФ, призванное готовить флотских фортификаторов. После выпуска вместо флота попал в армию. Но и здесь с большой пользой для дела применял свои знания.

В день моего прибытия на фронт Жеребов докладывал мне как начальник разведки. Но до этого он уже успел побывать в должностях начальника штаба саперного батальона, бригады, а потом и инжвойск 54-й армии (в этот период он и выступил как один из авторов проекта первых деревоземляных заборов). Донат Константинович Жеребов стал большим мастером инженерной разведки, успешно решавшим самые сложные задачи.

Еще одним представителем молодого поколения военных инженеров был в нашем штабе помощник начальника оперативного отделения майор И. Н. Забелин. В сорок первом он окончил академию имени В. В. Куйбышева, после чего прошел хорошую школу в войсках. Я приметил его, когда он возглавлял оперативное отделение в штабе 3-й инженерно-саперной бригады. На меня он произвел впечатление человека деятельного, очень пунктуального. Наша совместная служба показала, что в оценке я не ошибся. [268]

Моими непосредственными штатными помощниками, ведавшими материально-техническим обеспечением всех решаемых нами задач, были подполковники В. Я. Фокин и С. Н. Кукушкин. Это по их инициативе еще до моего прибытия на фронт создавался парк инженерных машин с тремя филиалами-летучками. В своем стремлении экспериментировать, искать новые пути использования боевой техники и Фокин и Кукушкин были просто неутомимы. Именно они выступили зачинщиками опытов по переправе на лодках и понтонах реактивных установок — “катюш”, а также по использованию этого оружия для пробивания брешей в деревоземляных заборах, для разрушения дзотов и других укреплений. Им мы были обязаны тесными связями с местной промышленностью, благодаря которым удавалось обеспечивать войска элементами сборных оборонительных сооружений и мостов, переправочными средствами, малозаметными препятствиями, окопными печами.

Фокин и Кукушкин тесно сотрудничали с начальником техотдела майором Н. Н. Генделем, взятым в штаб с должности дивинженера. Касалось ли дело конструирования оборонительных сооружений или выбора места для создания минного поля — этот молодой по возрасту офицер был всюду на высоте.

Не могу не сказать несколько слов о своем адъютанте, На этой должности с первого дня войны находился дипломированный архитектор старший лейтенант Исаак Исаакович Фришман. Мы вполне сработались и привыкли друг к другу. Но Фришман засиделся на своей должности. Нужно было подумать и о его будущем. И к зиме 1943 года я твердо решил отправить Фришмана служить в войска. Вопрос упирался лишь в замену. Найти хорошего адъютанта, обладающего необходимыми для этой работы задатками, совсем не просто. Но тут помог случай.

В один из морозных дней я обнаружил у себя в землянке юного лейтенанта. Одна рука у него была на перевязи, другой он растапливал печку.

— Как зовут вас, молодой человек?

— Юра... То есть лейтенант Юрий Смаковский, — ответил он, покраснев.

— А как вы попали сюда?

В ответ услышал довольно обычную историю. После школы — ускоренный курс военного училища, фронт, тяжелое [267] ранение. Из госпиталя, не долечившись, попытался добраться до своей части, но был задержан в тылу фронта — рука совсем не действовала. Учитывая это, ему пока и поручили отапливать наши землянки.

Не день и не два присматривался я к лейтенанту, при случае разговаривал с ним и однажды предложил:

— Довольно вам, молодой человек, пустяками заниматься, идите-ка ко мне в адъютанты!

— С великим удовольствием, товарищ генерал! — тут же согласился Юрий.

Так и решился вопрос с заменой Фришмана.

Люди несведущие порой представляют себе, что адъютант — это нечто среднее между секретаршей мужского рода и денщиком. Ни то, ни другое не имеет ничего общего с истиной. На деле это человек, состоящий при начальнике для выполнения различных поручений, связанных с его основными служебными обязанностями. Он должен хорошо ориентироваться в вопросах, которыми занят начальник, вести черновую работу, помогающую в принятии решений.

Юрий оказался человеком гибкого, цепкого ума, энергичным, храбрым, исполнительным. Он быстро разобрался в организации инженерных войск, уяснил их задачи и нужды.

Обычно часов за десять до выезда в соединение или часть я посылал туда Смаковского. К моему приезду он успевал обстоятельно разобраться в обстановке, выяснить, в какой именно помощи начальника инжвойск нуждаются на месте. Его доклады содержали всегда самую достоверную информацию, толковые обобщения и предложения.

Как-то раз при посещении 128-й стрелковой дивизии Смаковскому пришлось докладывать мне о состоянии ее инженерного обеспечения в присутствии К. А. Мерецкова. Я опасался, что при командующем фронтом мой адъютант смутится, начнет мямлить, спотыкаться. Но ничего подобного не произошло: лейтенант, как всегда, был лаконичен, точен, объективен. Когда он закончил, Кирилл Афанасьевич, внимательно выслушавший доклад, подозвал Смаковского и пожал ему руку:

— Молодец, лейтенант! Быть вам крупным военачальником.

Надо сказать, что пророчество Мерецкова сбылось. После войны Ю. Б. Смаковский окончил Военно-инженерную академию и Академию Генштаба, занимал высокие [268] командные и штабные должности, стал генерал-лейтенантом инженерных войск.

Ну а в ту далекую пору служба свела нас вместе на целых два года.

После завершения операции “Искра” у нас появилась возможность более основательно заняться повседневными, будничными делами. Дела эти, естественно, имели сугубо боевую направленность. Речь прежде всего шла о совершенствовании обороны, о создании сплошной “волховской засеки”.

Я оборвал свой рассказ о подготовке к этому мероприятию на том, как в полосе 177-й дивизии 54-й армии приступили к созданию показательного комплекса деревоземляных сооружений. Дело там пошло еще успешнее, когда в марте должность армейского начинжа занял подполковник Василий Спиридонович Зайцев, опытнейший офицер — это слово начинало тогда утверждаться в нашем военном лексиконе, — представлявший старшее поколение инженерных начальников. По старой саперной привычке он обошел, а кое-где и облазил весь передний край обороны. Познакомился с войсками, обстоятельно побеседовал с комдивами и дивизионными инженерами. Идея деревоземляных заборов и других подобных укреплений пришлась ему по душе. Он внес немало предложений, способствовавших основательному улучшению показательной оборонительной полосы.

При помощи Зайцева дела у дивинжа 177 Н. А. Солофненко пошли еще лучше, и к началу лета показательная полоса была готова. И я, и другие инженерные специалисты, проводившие проверку с большой взыскательностью, признали ее лучшей на Волховском фронте. Довольным остался и маршал С. К. Тимошенко, побывавший в 177-й дивизии. По его указанию Николай Алексеевич Солофненко, ставший уже майором, был представлен к первой (из десяти) боевой награде — ордену Красной Звезды. (После войны Николай Алексеевич столь же преуспел и в своей мирной профессии градостроителя, с которой не расставался до последних дней жизни — он стал доктором архитектуры, работал в проектных институтах Ленинграда и Москвы).

Командующий фронтом издал специальный приказ, которым обязал всех командиров дивизий ознакомиться с [269] показательной оборонительной полосой и использовать опыт ее создателей при оборудовании своих позиций. Соответствующий приказ мы издали и по инженерным войскам. Началось создание “засечной черты” по Волхову.

Не скажу, что все командиры и инженерные начальники сразу оценили достоинства новой системы укреплений. Уж очень большим трудом давалась она. Двухстенный забор высотой до двух метров зачастую приходилось возводить под огнем противника. Велик был расход материалов. На один километр укрепления требовалось от двух до четырех тысяч кубометров бревен, поскольку на наиболее ответственных участках заборы ставились и в две и в три линии. Много мучений доставляла засыпка грунта между бревнами. Иногда подолгу ничего не получалось: жидкий болотистый грунт не держался, протекал сквозь щели.

На командиров и инженеров, не спешивших развернуть работы, пришлось не только оказать нажим, но и помочь им. Каждую дивизию снабдили альбомом со схемами и чертежами укреплений, выполненными нашими замечательными чертежниками и рисовальщиками Л. Тимофеевым и В. Швачко и размноженными во фронтовой типографии. Работники штаба инжвойск постоянно находились в дивизиях, давая на местах практические советы, показывая, как лучше организовать тот или иной цикл.

К концу сорок третьего возведение “волховской засеки” в основном закончили. Почти по всей линии фронта протянулись деревоземляные заборы с оборудованными в них гнездами для орудий, минометов, пулеметов и стрелков, с убежищами для бойцов, складами боеприпасов, медпунктами. Местность перед заборами была покрыта минными и проволочными заграждениями. Передний край нашей обороны стал надежной крепостью, способной надолго задержать продвижение врага.

Оправдана ли была столь большая затрата сил и трудов на возведение укреплений, которые противник так и не попытался штурмовать? Не явилась ли эта титаническая работа напрасной перестраховкой, вызванной недостаточной способностью предвидеть ход событий? Отвечу сейчас, как и тогда: нет! Даже возводя крупное гражданское сооружение, его рассчитывают на такие стихийные перегрузки, которые могут возникнуть один раз в тысячу лет, и чаще всего сооружение таких перегрузок не испытывает до конца своего существования. На войне соблюдение [270] этого принципа еще более необходимо. Да, мы знали, что инициатива из рук врага перешла в наши руки. Но он еще был силен, очень силен, и обстановка в целом могла обернуться так, что гитлеровцы, знай они о слабости нашей обороны, сконцентрировали бы силы на одном из участков и перешли к активным действиям. “Волховская засека” не давала им шансов на успех. Мы же, имея такое инженерное прикрытие, смогли в конце года вывести из обороны значительную часть сил, повысив этим наступательные возможности фронта.

Помимо возведения “засеки” много сил отдавали и дорожному строительству. И дело не только в том, что дорожную сеть требовалось непрерывно развивать. Даже существующие дороги приходилось постоянно возобновлять и восстанавливать. Проложенные через болота деревянные настилы и колеи постепенно оседали под грузом машин и боевой техники, покрывались болотистой жижей. Через месяц-другой мы были вынуждены иногда класть по старому настилу новый. Некоторые дороги приходилось перестилать таким образом пять — семь раз.

Этими работами занимались и саперы и красноармейцы всех боевых профессий. Но, пожалуй, больше других потрудились здесь стройбаты 19-го УОС. Эту мощную строительную организацию возглавлял мой давний знакомый Анатолий Сергеевич Цигуров, попавший на Волховский фронт по моему ходатайству. Когда он появился у нас — собранный и энергичный, несмотря на свой далеко уже не молодой возраст — я почувствовал, что могу быть спокоен за строительные дела, на Анатолия Сергеевича можно было положиться как на самого себя.

Среди многих обыденных дел, которыми изо дня в день занимались саперы, было и такое не совсем обычное, как извлечение из болота провалившихся танков.

В жидкой болотистой почве разрыв снаряда даже небольшого калибра оставлял громадную воронку. Через несколько дней она заполнялась бурой водой, которую зимой задергивала ледяная корка, Заметить такую западню удавалось далеко не всегда, и танки, случалось, проваливались так, что над поверхностью не оставалось даже башни. Танков у нас было не так много, чтобы мы могли мириться с этими потерями. И за дело взялись саперы.

Долго и терпеливо рыли они пологую траншею — от поверхности до танковых гусениц, потом настилали деревянную аппарель. Машину откапывали со всех сторон и [271] очищали ее боевые помещения. После этого за дело брались танкисты — производили заправку горючим, проворачивали двигатель и, наконец, запустив его, своим ходом выводили танк на поверхность.

Саперы так наловчились выполнять эту работу, что справлялись с ней даже под огнем врага. Мало того, таким же образом они откапывали потом и немецкие танки: и те, что проваливались в воронки, и те, что были специально зарыты в землю по башню — в качестве дотов. Правда, в этих случаях танкистам приходилось прибегать к буксировке.

Поскольку наш опыт в таких работах мог пригодиться не только в масштабах фронта, он был подробно описан, описания снабдили схемами и чертежами и направили в штаб инженерных войск РККА. Москва признала опыт волховчан полезным и заслуживающим распространения.

“Инициатива на фронте перешла в наши руки... ” Уже не первый раз повторяю я эти слова. И не случайно. Их смысл определял тогда не только наше настроение, но и весь ритм жизни.

Но если во фронтовом тылу царило спокойствие, то на переднем крае тишины не было и в помине. Владение инициативой отнюдь не предполагает бездействия. В мае началось двухмесячное артиллерийско-авиационное наступление наших войск. Суть этой операции состояла в том, что на одном из участков фронта имитировалась подготовка к атаке: начиналась обработка передовых позиций противника артиллерией, наносились удары с воздуха. Гитлеровцы подбрасывали на этот участок подкрепления, готовясь отразить ожидавшееся наступление. Тогда артиллерийский огонь и авиационные удары переносились в глубину их обороны, по подоспевшим подкреплениям. Затем огневой вал откатывался к переднему краю, потом снова катился в глубину. Огонь здесь, наконец, затихал, чтобы начаться на другом участке. Подкрепления врага перебрасывались туда, и все начиналось сначала.

Использовались и другие приемы, рассчитанные на наибольший эффект массированных артиллерийско-авиационных ударов. Цель была одна: перемолоть как можно больше неприятельской живой силы и техники. Потому во фронтовом обиходе эта операция и была прозвана “мельницей”. [272]

К началу июля, понеся достаточно большие потери, фашисты поняли наконец наш замысел и научились довольно искусно выводить свои войска из-под огневых налетов. А мы в ответ прекратили операцию, посчитав, что она уже сыграла свою роль.

Противник между тем еще не отказался от подготовки к активным действиям. Разведка установила, что группа армий “Север” намеревается возобновить попытку вновь блокировать Ленинград. И мы опередили намерения врага. 22 июля началась Мгинская наступательная операция, в которой приняли участие наша 8-я армия и 67-я армия Ленфронта. Острия сходящегося удара нацелились на станцию Мга, что в десяти километрах южнее Синявино. Наша армия наступала к Мге с востока на запад, ленинградская — из коридора, соединявшего фронты, с севера на юг.

Это была весьма нелегкая задача. Гитлеровская оборона, скажем прямо, ничуть не уступала нашей и имела достаточно большую глубину. Прогрызать такую оборону оказалось невероятно трудно. И хотя на этот раз мы добились весьма солидного преимущества в воздухе — в помощь нашей 14-й воздушной армии Ставка направила часть дальней авиации, — наступление не увенчалось взятием Мги. Но главная цель операции состояла не в этом, а в том, чтобы еще раз перемолоть как можно больше неприятельских дивизий, окончательно сорвать планы врага вновь заблокировать Ленинград, сковать как можно больше его войск, не дав возможности перебросить их на юг, где полыхала Курская битва, предвещавшая начало заката гитлеровского рейха. И закончившаяся ровно через месяц — 22 августа — Мгинская операция этой цели достигла. Мы напомнили врагу, что “осаждающий осажден, окружающий окружен”!

18-я армия немцев понесла серьезный урон и была основательно ослаблена. В октябре противник решил даже расстаться с киришским плацдармом, который фанатично удерживал целых два года!

Нашу 2-ю ударную передали Ленинградскому фронту и через Финский залив перебросили на ораниенбаумский плацдарм — маленький клочок земли, отрезанный и от Ленинграда, и от всей остальной страны. Границы этого пятачка определяла дальнобойность сконцентрированных там флотских береговых батарей. А это, вне всяких сомнений, означало, что оттуда скоро будет нанесен удар! [273] Близился час полного освобождения Ленинграда и разгрома основных сил врага на северо-западном направлении.

Зарево над передним краем. — Северный вал. — Готовимся к Новгородско-Лужской... — Инженерные войска пополняются. — Фронты пришли в движение. — Враг в клещах. — Саперы строят, саперы разминируют. — Группа армий “Север” терпит поражение. — Последние бои

Поздним декабрьским вечером майор Жеребов постучал ко мне в землянку.

— Товарищ генерал, — взволнованно начал он, — снова зарево над передним краем. Вчера у немцев в тылу горело три деревни, а сегодня... — И он перечислил населенные пункты, в которых полыхали пожары. — Это уже не случайность. Данных пока не имеем. Но есть предположение: не собираются ли фашисты сматывать удочки?

— Спасибо, Донат Константинович, — поблагодарил я начальника разведки. — Поставлю в известность командующего.

Еще в сентябре, вскоре после Мгинской операции, Ставка предупреждала нас, что не исключен отвод 18-й немецкой армии из-под Ленинграда и Новгорода. В этом случае Ленинградскому и Волховскому фронтам предписывалось преследовать противника по пятам, нанося ему максимальный урон. До сих пор данные фронтовой разведки не содержали симптомов, предвещавших такой поворот событий. Наоборот, гитлеровцы вроде бы готовились зимовать и не переставали совершенствовать оборону.

Пожары, начавшиеся в последние дни в оккупированных деревнях, заставляли взглянуть на ситуацию по-новому. Мы уже знали об изуверской тактике выжженной земли, к которой прибегали фашисты при отступлении — они разрушали и выжигали дотла оставляемые населенные пункты и беспощадно уничтожали жителей. Может быть, и здесь противник задумал отходить, а вся предшествующая [274] подготовка к зиме проводилась им для отвода глаз, с целью маскировки?

Окажись такое предположение истиной, придется немедленно приводить в движение все войска фронта. Я быстро оделся и направился к домику, который занимал Кирилл Афанасьевич.

Несмотря на поздний час, у Мерецкова находился генерал-лейтенант Ф. П. Озеров — начальник штаба, еще летом сменивший М. Н. Шарохина. Командующий делился с ним впечатлениями о поездке в 59-ю армию, откуда только что вернулся. В целом он был доволен результатами проверки, но рекомендовал начальнику штаба усилить контроль за ходом подготовки к наступательным боям, добиваться еще большего приближения условий, в которых проходила учеба войск, к реальной боевой обстановке.

— Ну, с чем пожаловал, Аркадий Федорович? — поинтересовался Мерецков, закончив разговор с Озеровым.

Я рассказал о наблюдениях нашей разведки и о высказанных Жеребовым соображениях.

— Жеребов твой молодец, мыслит логично, — заметил командующий, — но на этот раз он не попал в точку. Полковник Васильев уже докладывал мне о пожарах. Фронтовая разведка установила через партизан, что немцы усиленно готовятся к боям. Население из прифронтовой полосы угоняют в Германию, а поселки сжигают, чтобы чувствовать себя спокойнее. Фашисты — они и есть фашисты. Так что продолжай готовить инженерные войска к прорыву обороны. Через десять дней я заслушаю тебя. И помни: противник намерен удерживать Северный вал всеми своими силами.

По дуге неправильной формы между Финским заливом и озером Ильмень протянулась неприятельская оборона, которую гитлеровцы все чаще гордо называли Северным валом. Отменно оборудованная в инженерном отношении, она помимо деревоземляных укреплений, о которых уже шла речь, включала в себя железобетонные и броневые артиллерийские и пулеметные точки.

Из этих сооружений слагались опорные пункты и узлы обороны в крупных поселках, на важнейших перекрестках железных и шоссейных дорог, на господствующих высотах. Их устойчивость обеспечивала развитая система [275] основных и отсечных позиций, прикрываемых многослойным огнем, минновзрывными и проволочными заграждениями. За двумя оборудованными таким образом полосами обороны размещались промежуточные рубежи в оперативной глубине. А дальше к западу гитлеровцы начали спешно возводить тыловой рубеж, получивший наименование “Пантера”. Таким образом, общая глубина обороны противника перед Ленинградским и Волховским фронтами достигала местами 250 километров.

Специалисты вермахта знали толк в полевой фортификации. Инженерная мысль и у нас, и у немцев находилась примерно на одном уровне. И так же как мы не считали зазорным заимствовать опыт врага, так и враг не пренебрегал нашим опытом.

“Искра” и Мгинская операция, обернувшиеся для гитлеровцев оперативными и территориальными потерями, несколько изменили первоначальную конфигурацию Северного вала, показав, что он отнюдь не неприступен для советских войск. Неприятельские фортификаторы извлекли из этого урок и взялись за усиление старых укреплений и строительство новых. Как я уже говорил, они имели перед нами преимущество в оснащении инженерной техникой, что позволяло им строить достаточно быстро. Особенно мощные рубежи были созданы за Пулковскими высотами и в пределах нашего фронта — к северу от Новгорода. А именно на этом участке и планировалось наступление волховчан.

Еще в сентябре командование Ленинградского и Волховского фронтов доложило Ставке свои соображения относительно дальнейших наступательных действий. Ленинградцы собирались, нанеся удары в общем направлении с севера на юг, окончательно избавить свой город от блокады и выйти на рубеж реки Луга, создав тем самым предпосылку для освобождения Прибалтики. В намерение волховчан входило повести наступление с востока на запад, освободить Новгород и продолжить продвижение в направлении города Луга.

В октябре Ставка утвердила план этой совместной операции, уточнив и дополнив его. Помимо нас и ленинградцев к ней привлекались силы Краснознаменного Балтийского флота и войска нашего южного соседа — 2-го Прибалтийского фронта, созданного на базе расформированного Северо-Западного. Речь шла, таким образом, о разгроме группы армий “Север”. Операция в целом получившая [276] название Ленинградско-Новгородской, подразделялась на две: Красногорско-Ропшинскую, проводимую Ленфронтом, и Новгородско-Лужскую, проводимую Волховским фронтом с участием прибалтийцев.

Мы и начали готовиться к Новгородско-Лужской операции.

К тому времени две наши армии — 4-я и 52-я уже были выведены в резерв и после доукомплектования переданы другим фронтам, 2-я ударная готовилась к переброске на ораниенбаумский пятачок. Оставалось три армии: 8-я на севере, 54-я в центре и 59-я на юге фронтовой полосы. На ее долю и выпадал первый, главный, удар — сначала на Новгород, потом дальше, на Лугу.

Процесс подготовки войск к наступлению был уже у нас хорошо отработан. Особенно внимательно относились мы к обучению поступавшего на фронт пополнения действиям в лесисто-болотистой местности. Основной учебный полигон, на котором проходили занятия и учения, оборудовали в полосе правофланговой, 8-й армии, наиболее удаленной от района намечаемого прорыва вражеской обороны. Начинж армии А. В. Германович, получивший к этому времени звание генерал-майора, выбрал для устройства полигона местность, весьма схожую с той, на которой предстояло вести бой. Вся обстановка на этом участке была очень близка к реальной.

Помню, на одно из учений фронтовых резервных частей я прибыл вместе с командующим и генерал-лейтенантом Т. Ф. Штыковым, назначенным вместо Л. З. Мехлиса членом Военного совета. С разрешения командующего руководитель учений приказал начать атаку. В небо взвилась ракета, цепи бойцов и танки устремились вперед. В это время перед позициями “противника” вздыбились черные шапки разрывов — это специально выделенные саперы поджигали взрывпакеты, имитируя артиллерийский и минометный огонь. Учебное поле заволокло дымом, но стрелковые роты и поддерживающие их танки двигались быстро, не сбиваясь с заданных направлений.

Однако впереди наступающих ждали новые сюрпризы — Германович не поскупился на силы и средства, оборудуя учебную полосу. Были тут и траншеи полного профиля, и проволочные заграждения в несколько рядов, и дзоты, и высокие деревоземляные заборы. Несмотря на все эти преграды, наступавшие подразделения почти не снизили темпа. Чувствовалось, что они не впервой действуют [277] на укрепленной полосе, что люди уже успели обрести и хорошую физическую закалку, и необходимые для боя практические навыки. Штурм укрепленной полосы “противника” закончился вполне успешно.

Терентий Фомич Штыков, с которым мне пришлось бок о бок воевать еще на Карельском перешейке, с большой похвалой отозвался о проведенном учении.

— Хотелось бы, — сказал он в заключение нашего разговора, — чтобы ваш штаб регулярно знакомил меня с результатами инженерной разведки. Да и я в этом отношении могу быть кое в чем вам полезен.

Сомневаться на сей счет не приходилось. Надев военную форму, Терентий Фомич продолжал жить интересами ленинградской партийной организации. Еще до войны, будучи вторым секретарем Ленинградского обкома ВКП(б), он часто бывал в этих местах, хорошо изучил их. Штыков поддерживал тесную связь с ленинградским штабом партизанского движения, знал многих командиров партизанских бригад. Эта связь особенно оживилась. В последнее время: план предстоящей операции предусматривал активное участие партизан. И содействие члена Военного совета в ведении разведки, в привлечении местного населения к решению стоящих перед войсками задач было неоценимо. Благодаря его помощи к нам поступали такие сведения, какие не удалось бы заполучить никаким иным путем.

Но и наша инженерная разведка времени зря не теряла. Саперы-разведчики держали под непрерывным наблюдением всю систему обороны противника, фиксировали малейшие изменения, происходившие в ней. Они по-пластунски исползали весь передний край, засекая огневые точки, определяя расположение минных полей и других заграждений. Несколько саперных групп проникли во вражеский тыл и обстоятельно изучили немецкие оборонительные рубежи. Вместе с военными геологами саперы-разведчики поставляли командованию точные данные о состоянии дорог, мостов и переправ в полосе будущего наступления.

На основании всех этих сведений и велась подготовка к операции. Тактическая схема построения войск при атаке укрепленной полосы, учитывая прежний опыт, предусматривала создание групп инженерной разведки и групп разграждения, которые будут двигаться во главе атакующих. На каждую стрелковую роту создавалось по [278] одной группе разграждения, которая включала в себя отделение стрелков численностью от шести до девяти человек и трех-четырех саперов.

Дальнейшее развитие получили штурмовые подразделения. Так, батальоны формировали группы штурма, состоявшие из одного — двух отделений стрелков, отделения саперов-огнеметчиков и отделения ПТР. На полк приходилось по две таких группы, на дивизию — но двенадцать. В полковом масштабе должны были действовать уже отряды штурма. Каждый из них имел в своем составе стрелковый батальон, саперную роту, огнеметный взвод, роту тяжелых танков, одну — две батареи самоходных орудий и одну — две минометных батареи. На каждую дивизию приходилось три таких отряда.

Удельный вес саперов в подразделениях, предназначенных для прорыва сильной неприятельской обороны, был весьма высок. Потребности войск в этом плане не оказались для нас неожиданностью. Еще перед войной шло много разговоров об “осаперивании” армии. Зимние бои в Финляндии усилили эту тенденцию. Под термином “осаперивание” понималось не только более основательное насыщение войск саперными подразделениями и частями. Имелось в виду также совершенствование инженерной выучки каждого пехотинца, при которой он умел бы делать много из того, что умеют делать саперы.

От слов тогда перешли к практическим шагам. Но сделать успели далеко не все. Когда выпадало редкое затишье (как было, например, в Севастополе), командование без промедления начинало обучать воинов.

Теперь, с переходом боевой инициативы в наши руки, все чаще появлялась возможность основательно готовить новобранцев, преподавать им полный курс солдатских наук. И мы как могли старались “осаперивать” красноармейцев всех строевых частей. Наш штаб разрабатывал программы ускоренной инженерной подготовки, краткие организационные и методические указания.

Руководил всем этим уже новый начальник штаба. Дело в том, что во 2-й ударной, перед ее перегруппировкой на ораниенбаумский плацдарм, открылась вакансия начинжа армии. Михаил Иванович Марьин, успешно возглавлявший наш штаб, с удовольствием принял предложение занять эту должность, дававшую возможность приобрести опыт самостоятельного командования войсками. А на его место взяли полковника Евгения Ефимовича Березнева. [279] Активный участник боев под Тихвином и Мясным Бором, он более года возглавлял штаб инжвойск 52-й армии. Среди офицеров Березнев пользовался репутацией человека большой инженерной и штабной культуры, авторитет его был очень высок. Это во многом способствовало тому, что замена начальника штаба прошла безболезненно, не отразилась на состоянии наших дел.

Примерно в то же время происходили и другие служебные перемещения: в преддверии предстоящей операции укреплялись командование и штабы инженерных частей. Так, начальником инжвойск 59-й армии, поставленной на направлении главного удара, стал полковник Г. А. Булахов, инженерно-саперная бригада которого отлично проявила себя в боях под Мгой. На должность командира 1-й инженерно-саперной бригады (ей предстояло действовать в составе сил, наносивших главный удар) мы выдвинули начальника штаба инжвойск 59-й армии подполковника В. Д. Афанасьева. Войну он начинал дивизионным инженером, имел большой опыт и был способным организатором.

Вообще же, в инженерном отношении 59-я армия усиливалась в тот период, как никогда, — и за счет фронтовых частей, и за счет соединений, передаваемых нам из резерва Ставки. Помимо уже названной 1-й бригады ей придавались 63-я армейская и 2-я гвардейская моторизованная инженерные бригады, 9-я штурмовая и 12-я инженерно-саперные бригады, 2-й гвардейский и 135-й мотоинженерные батальоны, 34, 36 и 55-й понтонно-мостовые батальоны, батальоны электрозаграждений и собак — искателей мин. Целиком придавался армии и парк инженерных машин, в котором к тому времени имелись грейдеры и бульдозеры, лесопильные механизмы и бурильные установки для водоснабжения.

Подготовка к наступлению стала основой всей нашей жизни. Затрагивала она и обычную, повседневную боевую деятельность. Так, в декабре, с появлением первого снега, пришлось переставлять многие минные поля. Смена времен года изменяла и проходимость местности, и условия для маскировки. К тому же требовалось предусмотреть возможность быстро сделать проходы в своих минных заграждениях, чтобы пропустить к переднему краю наступающие части.

Зима в том году, в отличие от прошлых лет, выдалась на редкость мягкой. Стоял уже декабрь, а озера и реки [280] еще не покрылись прочным льдом. Не промерзали даже мелкие болота, все такой же липкой оставалась грязь, перемешанная со снегом. А синоптики и не предвещали изменений к лучшему.

Проклиная дрянную погоду, саперы оборудовали исходные для наступления районы, прокладывали колонные пути, приводили в порядок дорожную сеть во фронтовом, армейском и войсковом тылах. Не вдаваясь в подробности, назову лишь две цифры: готовясь к операции, мы проложили и отремонтировали 142 километра дорог, построили и отремонтировали 36 мостов...

Как-то мне доложили, что возникли осложнения с предстоящим форсированием речки Питьбы, проходящей по переднему краю. Сама по себе речушка была ерундовой — каких-нибудь два метра ширины. Но берега ее оказались сильно заболоченными, а на морозы, которые укрепили бы их, не оставалось никакой надежды. Прорываться же на этом участке предстояло танкам.

Казалось, выход существует только один: настелить гати. Но это как раз и не годилось. Во-первых, немного было шансов управиться в срок с этой на редкость трудоемкой работой. А во-вторых, что еще важнее, противник неминуемо обнаружил бы наши приготовления. Поискать выход из создавшегося положения я поручил подполковнику В. Д. Афанасьеву:

— Думайте, ищите, советуйтесь с кем хотите, но через двое суток доложите свои предложения.

Прошло двое суток, наступили третьи. Афанасьев ничего не докладывал. Это было непохоже на исполнительного офицера, Я уже приказал Смаковскому готовить машину, чтобы поехать и поторопить комбрига. Но тут раздался телефонный звонок.

— Товарищ генерал, докладывает Афанасьев. Извините за задержку, требовалось кое-что проверить на деле. Сейчас полный порядок. Разрешите приехать для обстоятельного разговора.

Вскоре комбриг появился у меня со своим заместителем по политчасти подполковником В. С. Виноградовым. Афанасьев доложил, что они испытывали способ, предложенный саперами, которые до войны работали мелиораторами и не раз переправляли трактора через болотные топи. Для этого использовались буксируемые трактором деревянные сани с грузом хворостяных фашин. Фашины выкладывали перед гусеницами, а когда трактор проходил [281] по этим колеям, фашины подбирали и снова клали впереди.

Саперы сделали сани, навязали с полсотни фашин, впрягли сани в тридцатьчетверку и выехали к подходящему заболоченному месту. После тренировок у саперов и танкистов дело пошло споро: танк двигался хотя и медленно, но безостановочно.

Я поблагодарил комбрига и его заместителя. Отработанный ими прием был взят на вооружение.

В начале января сорок четвертого, вскоре после того как за линией, фронта отполыхали зловещие пожары, я докладывал К. А. Мерецкову план инженерного обеспечения операции. 8-й армии придавался один батальон, 54-й — три, 59-я же получала в общей сложности девятнадцать инженерных и специальных батальонов. Кроме того, на направлении главного удара предполагалось использовать в основном и фронтовой резерв. Таким образом, оперативная плотность инженерных войск в 59-й армии достигала шести рот на километр прорыва.

— Дайте-ка взглянуть на ваши расчеты, — попросил Кирилл Афанасьевич и, придвинув к себе карту и таблицы, занялся их просмотром. — Так, хорошо, — сказал он после долгой паузы. — А теперь доложите, каков будет боевой порядок инженерных войск в наступлении.

— Мы намечаем создание трех эшелонов. В первом пойдут группы разведки и разграждения. Потом — отряды разграждения, по одному на стрелковую дивизию. За штурмовыми группами и отрядами — подвижной отряд заграждения, тоже один на дивизию. За ним — дорожно-мостовые отряды в составе до сапбата, по одному — два на дивизию. Второй эшелон надежно закрепляет отбитые у врага рубежи и важные районы силами подразделений заграждения. В него же входит и некоторое количество дорожно-мостовых подразделений. В третьем эшелоне — дорожно-мостовые и строительные части.

Командующий внимательно выслушал меня, задал уточняющие вопросы. Потом повернулся к Ф. П. Озерову:

— Генерал Хренов докладывает план, проработанный совместно со штабом фронта, — ответил тот. — Так что у меня вопросов нет. [282]

— Хорошо, действуйте и впредь так же согласованно, — заключил Мерецков. — У меня тоже вопросов больше нет. Вы свободны, Аркадий Федорович...

Начало Новгородско-Лужской операции было назначено на 14 января 1944 года (почти через год после начала “Искры”). Первый этап операции должен был увенчаться освобождением Новгорода.

Штурмовать город в лоб мы, разумеется, не собирались. За два с половиной года оккупации противник превратил его в сильную крепость, прямолинейная атака которой повлекла бы неоправданные потери. При этом (что тоже принималось во внимание) подверглись бы значительному разрушению и без того жестоко пострадавшие бесценные исторические памятники. План предусматривал нанесение двух ударов в охват Новгорода. Первый, основной, наносился с плацдарма на левом берегу Волхова; второй, вспомогательный, — из района, расположенного к юго-востоку от города. Этот район примыкал к берегу озера Ильмень, с юга подступающего к Новгороду, так что действовавшим здесь частям предстояло преодолеть семикилометровую полосу ильменского льда. Оба удара сходились к западу от города, сжимая клещами всю новгородскую группировку врага. Тем самым мы вынуждали гитлеровцев оставить город и пытаться вырваться из окружения. А чтобы предупредить переброску к Новгороду вражеских подкреплений, 8-я и 54-я армии должны были нанести вспомогательные удары на Мгу и Любань.

После Нового года наконец-то ударили морозы. Успеют ли они сковать льдом воды и топи? Эти мысли волновали и командующего 59-й армией генерал-лейтенанта И. Т. Коровникова, и генерал-майора Т. А. Свиклина, возглавлявшего южную группу войск, которой предстояло форсировать Ильмень, и полковника С. А. Половнева, командира 12-й инженерно-саперной бригады, непосредственно обеспечивавшей наступление армии, и всех инженерных начальников. Да и не только их, каждого, кому предстояло идти в бой за Новгород.

Многое, естественно, зависело от погоды, но, какой бы она ни была, в конечном успехе никто не сомневался. Сосредоточение сил на направлении главного удара обеспечивало наше превосходство над противником в пехоте в 3, 3 раза, в артиллерии в 3, 5 раза, в танках в 11 раз. 14-я воздушная армия полностью господствовала в воздухе. [283] Войска были хорошо подготовлены к наступлению.

Продолжался и качественный рост наших сил. Если, например, в прошлом году на Волховский фронт прибыл 1433-й самоходный артполк, один из первых таких полков в Красной Армии, который, по сути дела, проходил у нас проверку в нескольких боях, то теперь, перед началом операции, 59-я армия получила еще и 1536-й полк тяжелых самоходок. Эта часть, состоявшая из более мощных артустановок, успела приобрести хороший боевой опыт на Брянском фронте. Поступило к нам и два батальона аэросаней, что позволяло группе войск генерала Т. А. Свиклина совершить внезапный и стремительный бросок по ильменскому льду. Наши славные тридцатьчетверки решительно и по всем статьям превосходили немецкие средние танки. В воздушной армии давно уже не было самолетов устаревших типов. В стрелковых частях имелось достаточно много автоматов ППШ и более новых — ППС...

И только парк инженерных машин почти не увеличивался количественно и не совершенствовался качественно. Что поделаешь, мы понимали: на все у страны не хватает возможностей. Производительные силы испытывали невероятное напряжение, полностью сосредоточившись на оснащении армии всем, что необходимо для достижения превосходства на поле боя. Поэтому речь шла прежде всего о современном оружии. Ведь ни орудие, ни танк не имеют человеческого эквивалента, поэтому их не компенсируешь никаким количеством людей. А дорожная машина, механическая пила или компрессор такой замене (пускай неполноценной) все-таки поддаются...

Так рассуждали мы тогда и испытывали чувство гордости за решительное и твердое руководство Коммунистической партии народным хозяйством, за то, что вся страна превратилась в единый сражающийся лагерь, где тыл с самоотверженностью, равной самоотверженности фронтовиков, ковал оружие победы.

Колоссальную работу выполнили перед наступлением, начавшимся 14 января 1944 года, наши саперы. Они построили несколько мостов, проложили дороги по льду озера Ильмень и двух небольших рек, расчистили от снежных заносов многие километры колонных путей, соорудили десятки спусков и въездов. Всего просто не перечтешь. [284] Да и в ходе операции саперы не только активно выполняли свою боевую работу. Подчас им приходилось решать непредвиденно возникавшие задачи, которые требовали и высокого профессионального мастерства, и незаурядного мужества.

После того как части южной группы войск 59-й армии под командованием генерала Т. А. Свиклина захватили плацдарм на западном берегу озера Ильмень, в районе деревни Береговые Морины, противник стал предпринимать ожесточенные контратаки при поддержке танков, отчаянно пытаясь уничтожить наши части, закрепившиеся на плацдарме. Тут-то и понадобилось срочное вмешательство саперов. Под ураганным огнем врага они провели минирование переднего края обороны, установив около пяти тысяч противотанковых и противопехотных мин. Это позволило нам удержать плацдарм до подхода подкрепления, накопить силы, а потом перейти в наступление.

Вот что пишет о противодействии, которое оказал противник первому эшелону южной группы, после того как она захватила плацдарм на западном берегу озера, командующий фронтом К. А. Мерецков в своих воспоминаниях “На службе народу”: “Гитлеровское командование подвергло авиационной бомбежке лед на Ильмене, пытаясь помешать наращиванию здесь наших сил, а для локализации их успеха перебросило сюда с Прибалтики части двух дивизий, ряд отдельных подразделений и из личного резерва командующего 18-й немецкой армией кавполк “Норд”.

Получив сведения о бомбардировке ильменского льда, я приказал срочно пустить в ход переносные мостики, а затем выделил Т. А. Свиклину из фронтового резерва батальон бронеавтомобилей. Переправить их было нелегко. Даже лошади проваливались под лед. Их вытаскивали веревками, которые заранее привязывали к постромкам. Броневики переправлять было еще труднее, но мы своего добились. Далее в бой была двинута из второго эшелона 372-я дивизия, а начальник тыла ухитрился перебросить на западный берег озера даже походный госпиталь”.

Вряд ли надо пояснять, что все эти работы целиком и полностью обеспечивали саперы!..

Но продолжу прерванный рассказ. И. Т. Коровников ввел в полосе наступления северной группы войск свежую [285] стрелковую дивизию, две танковые бригады и самоходно-артиллерийский полк. К исходу 16 января главная полоса немецкой обороны севернее Новгорода была прорвана. Тогда же перешли в наступление и войска 54-й армии на любанском направлении.

Клещи вокруг новгородской группировки гитлеровцев сжимались все плотней. Но давалось нам это нелегко. От воинов требовалось предельное напряжение моральных и физических сил.

Основная тяжесть боев ложилась, разумеется, на плечи пехоты. Артиллерия и танки вязли в болотах, отставали. Бойцы тащили на себе орудия, минометы, боеприпасы. И все-таки утром 20 января клещи сомкнулись. В тот день над новгородским Кремлем взвился красный флаг.

Новгородская группировка противника была ликвидирована. Гитлеровцы потеряли свыше 15 тысяч убитыми, 3200 солдат и офицеров сдались в плен. В Москве прогремел торжественный салют в честь освободителей древнего русского города. Всем войскам, участвовавшим в этих боях, объявлялась благодарность Верховного Главнокомандующего. Наиболее отличившиеся соединения и части получили почетное наименование Новгородских.

Приведу несколько строк из отчета о действиях инженерных войск в этой операции:

Мосты, построенные в этой операции саперами, стали поистине мостами победы. На нашем участке они открыли советским войскам путь на Запад.

Наступление продолжалось. Волховский фронт вбивал клин в стык 18-й и 16-й немецких армий. Успешно развивались и действия Ленинградского фронта. Пресловутый Северный вал трещал по всем швам. Гитлеровская [286] ставка забила тревогу. Командующий группой армий “Север” генерал-фельдмаршал Кюхлер был отстранен от командования. Его должность 31 января занял генерал Модель.

Наши войска продвигались вперед. Но это был отнюдь не легкий победный марш. Беспрерывные бои, болотные топи и бездорожье по-прежнему изматывали людей. От саперов требовалась сверхчеловеческая выносливость, чтобы вести разведку и разграждения, прикрывать минами фланги, прокладывать дороги для танков и боевой техники. Инженерные войска по-прежнему были недостаточно обеспечены механизмами, и это давало себя знать. Компенсировать отсутствие необходимой техники не могло ни большое число саперных частей, обеспечивавших наступление, ни самоотверженность воинов. Остро ощущался к тому же отрыв от баз снабжения.

Но, несмотря ни на что, к концу января нам удалось завершить и второй этап операции: выйти к укрепленному рубежу противника по реке Луга, перерезать важные коммуникации, довершить разгром фашистских соединений, начатый под Новгородом. В первых числах февраля начался третий этап, целью которого являлось освобождение города Луга.

Однако генерал Модель организовал упорное и, надо сказать, умелое сопротивление. Он произвел перегруппировку войск, получил пополнение из группы армий “Центр”. Ценой больших усилий и потерь ему даже удалось отсечь от наших главных сил передовые соединения: 256-ю дивизию, часть еще одного соединения и полк партизан.

256-й дивизией командовал полковник А. Г. Козиев, который год назад, будучи комдивом 177, принимал самое деятельное участие в создании показательной оборонительной полосы. Этот отважный и тактически грамотный офицер и возглавил стихийно образовавшуюся группировку. Командование фронта наладило регулярное ее снабжение по воздуху продовольствием и боеприпасами. В течение двенадцати дней группировка стойко сражалась в окружении — противник, как ни пытался, не смог ни рассечь, ни смять ее. А когда окружение было пробито извне, Козиев тут же повел находившиеся под его командованием войска в наступление. За этот подвиг он был удостоен звания Героя Советского Союза.

12 февраля над Лугой взвился красный флаг. Еще [287] через три дня войска Ленинградского и Волховского фронтов полностью преодолели неприятельский оборонительный рубеж, проходивший по реке Луга. Новгородско-Лужская операция была завершена, так же как и Лениндградско-Новгородская операция в целом. В результате Ленинград был полностью освобожден от блокады, а почти вся Ленинградская область очищена от оккупантов. Северный вал рухнул. Он так и не спас группу армий “Север” от тяжелого поражения...

Достигнутая победа открывала путь в Прибалтику. Но в готовившемся наступлении уже не участвовал Волховский фронт: он как высшее оперативное объединение не только успешно и полностью выполнил свои функции, но и исчерпал их. 15 февраля состоялось решение о его расформировании. Наши войска передавались Ленинградскому и частично 2-му Прибалтийскому фронтам. Полевое управление выводилось в резерв Ставки.

Гадать о том, где предстоит нам продолжать войну, не пришлось. Вскоре эшелон вез нас в Беломорск, где в ту пору находился штаб Карельского фронта.

Самый длинный фронт. — Выбор главного направления. — Изменение плана. — Будем форсировать Свирь. — По закону военной необходимости. — Переправа. — Успехи и неудачи. — Победа в Южной Карелии

Путь от Новгорода на Беломорск был в ту пору кружной и неблизкий — через Вологду и Обозерск. В эшелоне кроме нас, офицеров и генералов полевого управления, следовали связисты и подразделения, обеспечивавшие нужды штаба.

Деревянный поморский городок встретил нас непривычной, почти мирной тишиной, неторопливым, размеренным ходом жизни. Штаб Карельского фронта размещался в Беломорске давно и обосновался по-хозяйски прочно, с удобствами. К. А. Мерецков, прибывший раньше, принимал дела у командующего Карельским фронтом генерал-полковника В. А. Фролова, [288] Кирилл Афанасьевич сразу собрал нас на совещание. Он разъяснил, чем вызвано наше перемещение. Ставка планировала за время летне-осенней кампании провести операции, имеющие целью освободить территорию Карелии, а на Севере очистить от гитлеровских войск район Петсамо (Печенги). Опыт прежнего фронтового командования Карельского фронта исчерпывался лишь обороной — руководить крупными наступательными операциями ему не приходилось.

Всем нам, кроме начальника штаба Ф. П. Озерова, получившего другое назначение, предстояло принять дела у своих предшественников.

Надо заметить, что все обошлось без недоразумений и обид. Я, правда, чувствовал себя весьма неловко, ибо дела мне сдавал не кто иной, как Георгий Георгиевич Невский — человек, которого я не просто уважал, а искренне считал своим учителем. Об этом и сказал ему, едва переступил порог его небольшого домика.

— О чем речь, Аркадий Федорович, — прервал меня Георгий Георгиевич. — Ничто так не радует любого учителя, как достижения ученика. Все решено правильно, и у вас нет причин испытывать угрызения совести. А располагаться прошу у меня, здесь вам будет удобно...

Воспользоваться гостеприимством Невского мне не пришлось. Уже на другой день Мерецков вылетал для ознакомления с армиями фронта, и я вошел в число тех, кто сопровождал его.

Карельский фронт был, пожалуй, самым своеобразным оперативно-стратегическим объединением Красной Армии за все время войны. Во-первых, он принадлежал к числу “долгожителей”. Созданный в августе сорок первого в результате разделения Северного фронта на Карельский и Ленинградский Карельский существовал около трех лет в отведенных ему территориальных пределах. Во-вторых, это был самый стабильный фронт. Стабилизировался он еще в сентябре первого военного года, после того как финским войскам за счет большого численного превосходства удалось, потеснив 7-ю армию, занять Южную Карелию, выйти на рубеж Свири и захватить Петрозаводск. Большего финны достичь не сумели, хотя и это нанесло нам чувствительный урон: в руках врага оказалась часть Кировской железной дороги, прервался путь и по Беломорско-Балтийскому каналу.

На северном участке, где действовала немецкая армия [289] “Норвегия”, позднее переименованная в 20-ю горную, противник не смог добиться ни одной из поставленных задач. Так и не удалось ему овладеть полуостровом Рыбачий и главной базой Северного флота, не удалось захватить Мурманск и лишить нас незамерзающего порта, через который поступала большая часть военных грузов от союзников; не удалось овладеть участком Кировской дороги севернее Беломорска. Единственное, что оказалось по силам гитлеровцам, — это углубиться в нашу территорию на 20 — 30 километров от границы. Да и то не везде. Именно в Заполярье, на Рыбачьем, находился единственный пограничный знак, за который так и не шагнул ни один вражеский солдат. Оборону здесь держали моряки-североморцы (Северный флот был оперативно подчинен Карельскому фронту), и она оказалась непреодолимой для противника.

И наконец, в-третьих, Карельский фронт являлся самым протяженным — его длина превышала тысячу километров. Причем километры эти проходили через самые различные климатические и ландшафтные зоны — от студеного Баренцева моря до Ладоги. Кстати, замечу, что места эти были хорошо знакомы еще с довоенной службы в Ленинградском округе не только нашему командующему Мерецкову, но и многим его нынешним подчиненным.

На самом севере, обороняя совместно с флотом Рыбачий и прикрывая мурманское направление, стояла 14-я армия, южнее, на кандалакшском направлении, — 19-я, еще южнее — 26-я. Между Сегозером и вытянутой на северо-запад клешней Онежского озера держала оборону 32-я армия, нацеленная на Повенец и Медвежьегорск. А между Онегой и Ладогой проходил передний край 7-й армии. Авиационные силы фронта объединяла 7-я воздушная армия.

Сразу после ознакомления с обстановкой на местах фронтовое командование занялось разработкой плана наступательной операции. Времени было мало, Москва торопила. И уже 28 февраля в Ставку были отправлены основные соображения относительно предстоящих действий. Сводились они к следующему. Основной удар наносится на кандалакшском участке фронта в сторону границы Финляндии и далее на ее территории — к Ботническому заливу. Тем самым отсекается большая часть немецкой армии от финской; после выхода к заливу удар [290] развивается на юг, против финнов. Все это резко ухудшит военное и политическое положение Финляндии, которая, как нас проинформировали, начала нащупывать пути к выходу из войны.

Ставка ответила, что, пока будут рассматриваться предложения командования фронта, нам, не дожидаясь получения директив, следует начать подготовку к наступлению.

Чтобы улучшить управление войсками, разбросанными на столь огромной территории, К. А. Мерецков создал оперативную группу на кандалакшском направлении, которую возглавил его заместитель В. А. Фролов. В состав командования группы вошли многие генералы и офицеры, которых мы сменили на их должностях в полевом управлении фронта. И это было логично. Хорошо сработавшиеся офицеры получали достаточно самостоятельное задание, на них возлагалась ответственность за подготовку к наступлению 14, 19 и 26-й армий. Отправлялся в Кандалакшу и Г. Г. Невский. С ним — несколько человек из штаба инжвойск. Георгий Георгиевич особо попросил, чтобы ему непременно сопутствовал помощник начальника оперативного отдела подполковник Николай Васильевич Огарков{1}. Невский очень ценил его как одаренного штабного работника. Я, конечно, не возражал, поскольку и сам довольно хорошо знал этого офицера, который обладал удивительной способностью мгновенно и безошибочно ориентироваться в боевой обстановке...

Продолжая разработку и детализацию плана предстоящего наступления, К. А. Мерецков решил, что одновременно с ударом на главном направлении будет целесообразно предпринять и наступление в межозерье, разгромить силами 7-й и 32-й армий свирско-петрозаводскую группировку врага. Обе эти армии тоже начали готовиться к активным действиям.

Одновременно совершенствовалась организационная структура войск. Командующий обратил внимание на то, что в составе фронта имелось изрядное количество морских, стрелковых, лыжных, оленье-лыжных отдельных бригад и лыжных отдельных батальонов, разбросанных [291] по разным армиям. Их зачастую использовали без учета специфики, особенно летом, что не приносило нужного эффекта. Кирилл Афанасьевич задумал объединить эти соединения и части в легкие стрелковые корпуса, наподобие горных, где все тяжелое вооружение, боеприпасы и другое имущество перевозились бы вьюками. Это сулило повысить мобильность и боеспособность таких соединений в приполярных горно-тундровых районах. Генштаб принял предложение командующего, и вскоре у нас появились два легких стрелковых корпуса — 126-й и 127-й.

В последних числах мая командующего фронтом вместе с членом Военного совета, командующим артиллерией и начальником оперативного управления вызвали в Москву.

Перед отъездом Кирилл Афанасьевич сказал мне:

— Нам приказали доложить свои соображения о разгроме противника в Южной Карелии и на Крайнем Севере. Так что, Аркадий Федорович, будь готов к переориентации: возможно, главный удар придется наносить в другом месте.

Возвращения Мерецкова ждали с нетерпением. Вернулся он 3 июня, но не в Беломорск, а прямо на КП 7-й армии, расположенный под Лодейным Полем. К его приезду вызвали туда и меня.

Кирилл Афанасьевич был возбужден. В домике, где размещался командный пункт армии, он рассказывал нам:

— На совещании в Ставке товарищ Сталин предложил нам высказать свои соображения о наступлении. Я докладывал о преимуществах нашего плана. А вот Терентий Фомич, — Мерецков кивнул головой в сторону Штыкова, — держался другой точки зрения: начинать с петрозаводского направления. Товарищ Сталин всех внимательно выслушал, потом положил руку на карту, прикрыл пальцем Лодейное Поле и сказал: “Наступать будем здесь. Как только наши войска выйдут к станции Лоймала, Финляндия выйдет из войны”. На этом, как вы понимаете, спор был исчерпан. Оперативная мысль не может не подчиняться интересам государственной политики. Новый вариант плана пришлось подрабатывать прямо там, в Москве. Товарищ Сталин обещал помочь [292] нам силами из резерва Ставки. Вот так, товарищи. Вопросы есть?

Вопросов было немало, но первый из них волновал всех без исключения: когда начало операции?

— Операция начнется двадцать пятого июня, — сказал Мерецков и, ответив на остальные вопросы, обратился к командарму 7 генерал-лейтенанту Крутикову: — А сейчас, Алексей Николаевич, распорядитесь насчет машин. Выезжаем в Лодейное Поле на рекогносцировку.

Вскоре машины доставили нас на окраину небольшого провинциального городка, от которого остались одни руины. Когда-то Петр I начинал здесь строить корабли для Балтийского флота, но с утверждением России на берегах Финского залива верфи Лодейного Поля утратили свое государственное значение и город отошел к разряду захолустных. В советское время он ожил, похорошел. Но началась война, и уже в сентябре город оказался под огнем врага. Тысячу дней и ночей противник, окопавшийся на противоположном, правом, берегу Свири, не прекращал обстрела. Улицы и переулки превратились в траншеи и ходы сообщения, в развалинах домов, где выгорело все, что могло гореть, находились убежища и наблюдательные пункты.

Машины остановились. А. Н. Крутиков вышел первым и на правах хозяина пригласил:

— Товарищи, прошу выходить, дальше двинемся пешком.

По ходам сообщения, отрытым в полный рост, мы добрались до полкового НП. Мерецков прильнул к одной из стереотруб и медленно разворачивал ее, всматриваясь в противоположный берег. Не отрываясь от окуляров, спросил меня:

Все эти данные я знал наизусть, ведь в этом районе планировался вспомогательный удар. А Кирилл Афанасьевич, уже не обращаясь ни к кому, тиха приговаривал:

— Так... так... У самого уреза — рогатки с колючкой... За кустами у них траншеи. Наверняка огневые точки спрятаны... А у нас что? Ага, есть удобные спуски к воде. [293] Условия для скрытного сосредоточения подходящие... — Оторвавшись от трубы, он оглядел нас и сказал: — Форсировать Свирь будем здесь. Наступать — вдоль ладожского берега в направлении Олонец, Видлица, Салми, Сортовала. Глубина обороны у финнов километров двести. Так? Шесть оборонительных полос. Но зато нашему левому флангу поможет Ладожская военная флотилия. И дороги. Главное — здесь есть дороги. А без них наступать в межозерье тяжело. Аркадия Федоровича Хренова попрошу продумать вопрос о переправе. А Алексей Николаевич Крутиков пусть доложит нам свои соображения об организации наступления, Прошу...

Свирь — невеликая река по российским масштабам. Ее длина от Онежского до Ладожского озера едва превышает двести двадцать километров. Но зато в верхнем и среднем течении она порожиста. Там и городок такой есть — Подпорожье. А ниже — Свирьстрой, где и находится гидроузел Свирь-3 с мощной электростанцией, дававшей до войны ток Ленинграду.

Когда противник занял межозерье, ему удалось создать обширный плацдарм на левом берегу — от верховьев реки до Свирьстроя. Свирская ГЭС оказалась в руках врага. Сейчас это обстоятельство приобретало для нас особое значение. Дело в том, что разница в уровнях реки за плотиной гидроузла и ниже ее составляла 18 метров, а запас удерживаемой плотиной воды достигал 125 миллионов кубометров. Нетрудно представить, что могло произойти, если бы в момент нашей переправы противник открыл затворы плотины или, хуже того, мгновенно взорвал ее (то, что в тело плотины заложены заряды, мы знали достоверно). Расчеты показывали, что в таком случае по реке со скоростью шесть — восемь метров в секунду прокатится четырехметровый водяной вал, после чего уровень воды поднимется на два-три метра выше ординара.

Мостовые переправы, конечно, будут смыты мощным гидравлическим ударом, большая часть остальных средств выйдет из строя, а восстановление переправ займет не меньше восьми — десяти часов. И все это время наши части, успевшие форсировать реку, оставались бы на вражеском берегу без притока свежих сил... [294]

К таким неутешительным выводам приводило заключение крупных специалистов — гидрологов и гидротехников, привлеченных к изучению проблемы. Правда, командование сомневалось в том, что противник решится на мгновенный взрыв плотины. Казалось более вероятным, что он подорвет затворы, предназначенные для сброса воды, и шлюзовые ворота судоходной камеры. Это не повлекло бы за собой столь тяжелых последствий, но все равно, как считали специалисты, переправа могла быть прервана на пять-шесть часов.

Как выбить из рук врага возможность причинить нам все эти неприятности? Ответ на вопрос должны были дать мы, инженеры.

О том, чтобы захватить гидроузел до начала операции, нечего было и думать. Подступы к нему были укреплены слишком хорошо. Других возможностей предотвратить массированный слив воды не было. Оставался единственный выход: заблаговременно произвести слив самим, то есть разрушить плотину. Даже мысль об этом была нестерпимой. Как разрушать совершенное инженерное сооружение, в которое вложено столько народных сил и средств и которое в ближайшее время с огромным трудом придется самим же и восстанавливать?! Трижды проверили мы себя, прежде чем пришли к выводу: ничего иного предпринять нельзя. Такова военная необходимость. Об этом я доложил командующему.

Кирилл Афанасьевич долго молчал, тщательно взвешивая все “за” и “против”. Потом медленно произнес:

— Придется согласовывать со Ставкой. — И на другой день вылетел в Москву.

Вернулся Мерецков через сутки. Нам он рассказал, что окончательное решение принимал И. В. Сталин. Верховный Главнокомандующий внимательно выслушал доводы Мерецкова и не без сожаления заключил, что ради военной необходимости придется пожертвовать гидроузлом. К этому времени у нас уже были подготовлены практические предложения. Ведь разрушить плотину, не имея возможности приблизиться к ней, тоже не просто. Ни одно из боевых средств само по себе не давало гарантии безотказного результата. Поэтому мы предложили за несколько дней до начала операции нанести по плотине бомбовые удары с воздуха, одновременно подвергнуть ее артиллерийскому обстрелу, а сверху по течению пустить несколько плавающих мин (для этого их [295] требовалось скрытно доставить к берегу по занятой врагом территории). В результате такого комбинированного воздействия, считали мы, сдетонируют хотя бы некоторые заряды, заложенные в плотину.

И вот с 18 июня начались прицельное бомбометание и стрельба по затворам плотины и шлюзовым воротам. В верховьях в воду спустили плавающие мины. Эффект был достигнут вечером 20 числа. В трех местах на плотине и в голове судоходной камеры прогремели взрывы. Скорость течения повысилась до 1, 4 метра в секунду, уровень воды в нижнем течении поднялся на два метра. Но через сутки снова приблизился к ординару. Это был неприятный сюрприз...

Однако вернусь к тем дням, когда план операции получил окончательную разработку и был утвержден Ставкой.

Главный удар, как уже говорилось, 7-я армия наносила от Лодейного Поля, на северо-запад, вдоль ладожского берега, в сторону Сортовалы. Для прорыва укрепленной полосы и развития успеха Ставка усиливала армию тремя стрелковыми корпусами трехдивизионного состава и артиллерийской дивизией. Одновременно планировался еще и вспомогательный удар. Осуществить его предстояло 32-й армии, которая была развернута между крайней северной оконечностью Онежского озера и Сегозером. Ей ставилась задача овладеть станцией Масельгская, Медвежьегорском и Повенцом, после чего продолжить наступление в двух расходящихся направлениях: на юг, к Петрозаводску, и на запад, к государственной границе.

До намеченного срока, то есть до 25 июня, оставалось около двух недель. Приготовления шли полным ходом, в напряженном темпе. Чтобы оперативнее руководить делами и быть ближе к месту главных событий, командующий создал временное полевое управление фронта, обосновавшееся на Часовенной Горе — неподалеку от Лодейного Поля.

Горячая пора наступила для саперов и строителей. Они готовили исходные районы для наступления, отрывали траншеи и строили огневые позиции для ожидавшихся трех стрелковых корпусов и артдивизии. Но более всего в ту пору меня заботило предстоящее форсирование Свири. Ведь быстрая переправа большой массы войск через широкую и глубокую реку с довольно сильным [296] течением, да к тому же еще на мощно укрепленный врагом берег — весьма серьезная инженерная операция. Для ее проведения нужны и разнообразные переправочные средства, и множество квалифицированной рабочей силы. А главное, успех обеспечивается тщательным планированием, хорошей подготовкой и четкой организацией дела. Планирование велось нашим штабом в тесном взаимодействии со штабами 7-й армии и фронта. В расчет принимались численность и состав войск первого эшелона высадки и всех сил, необходимых для удержания плацдарма на северном берегу, а также время, в течение которого этот плацдарм удастся захватить. Учитывались различные тактические моменты — такие, например, как намеченный порядок артиллерийской и авиационной подготовки и поддержки наступления. Исходя из всех этих данных, определялось потребное число и виды переправочных средств (в пределах того, чем располагал фронт и что могла дополнительно выделить Ставка), количество инженерных и понтонных частей, привлекаемых к форсированию. Надо было произвести и расчет времени, которое займут наводка наплавных мостов и устройство тяжелых паромных переправ, наметить участки, где они будут использованы. И наконец, необходимо было рассчитать потребности в средствах материального и технического обеспечения.

Несколько суток наш небольшой штаб трудился без сна и отдыха. У людей порой буквально слипались глаза. Но тонус был исключительно высоким: предстояло идти в наступление, да еще с каким размахом!

Чем же располагали мы (помимо того, что имелось в дивизиях и корпусах) для преодоления нелегкой водной преграды?

В район Лодейного Поля своевременно были подтянуты 1-я и 20-я штурмовая инженерно-саперные бригады, два отдельных моторизованных понтонно-мостовых батальона, два армейских моторизованных инженерно-саперных батальона, маскировочная и гидротехническая роты, отдельный парк инженерных машин и оперативная группа военно-геологического отряда. Начал прибывать выделенный нам Ставкой батальон плавающих автомобилей-амфибий. Кроме того, за два дня до начала операции должны были подойти 13-я инженерно-саперная бригада и 30-й отдельный моторизованный понтонно-мостовой батальон (резерв фронта), а также отдельная [297] мотопонтонная рота с шестью самоходными паромами грузоподъемностью по 16 тонн (резерв Ставки). И наконец, Ладожская военная флотилия выделяла нам пять тендеров и два буксира с 600-тонными баржами.

При подготовке к операции из-за нехватки автомашин приходилось для перевозки одного понтонно-мостового парка от железнодорожной станции до района сосредоточения совершать по шесть — восемь рейсов (вместо одного по существующим нормам!). Да что машин — рабочих рук не хватало тоже. Потребность в частях, которые должны были прибыть из резерва, ощущалась уже сейчас.

И все-таки благодаря неиссякаемой энергии начальника инжвойск 7-й армии генерал-майора А. Ф. Ильина-Миткевича и помощника начальника инжвойск фронта по снабжению полковника С. Н. Кукушкина имущество прибывало почти без задержек. Правда, понтонные парки за время транспортировки изрядно рассохлись. Чтобы они, не протекая, могли держать положенный вес, требовалось найти подходящие водоемы и на несколько суток спустить туда понтонные парки для разбухания дерева. И с этим тоже все как будто решалось благополучно — к намеченному сроку понтоны должны были прийти в состояние готовности...

Так обстояли дела до 18 июня. Но... в этот день в связи с военной необходимостью появился приказ: начать наступление на четверо суток раньше намеченного срока. Иными словами — через три дня. Это обстоятельство сразу сделало малореальным тщательно продуманный план инженерного обеспечения переправы.

Вот и пришло время сказать, что готовившееся нами наступление было тесно связано с другой наступательной операцией, проводимой нашим соседом слева — Ленинградским фронтом. Перед ленинградцами стояла задача освободить Выборг и очистить от противника весь Карельский перешеек до государственной границы. В совокупности с нашим наступлением Выборгская операция имела целью вывести Финляндию из войны.

10 июня пришло в движение правое крыло Ленинградского фронта. Удар на выборгском направлении развивался успешно. Через три дня наступавшие вышли ко второй полосе неприятельской обороны, однако не смогли прорвать ее с ходу. Но сделать это удалось довольно быстро. Уже 17 июня вражеские войска стали откатываться к третьей полосе. Финское командование, крайне обеспокоенное перспективой потерять Выборг, начало перебрасывать туда 5-й армейский корпус из Южной Карелии. Эти события на Ленинградском фронте тут же сказались на состоянии противостоявшей нам группы войск “Олонецкая”.

Обстановка диктовала: начинать наступление как можно быстрей, пока противник осуществляет перегруппировку. Разведка донесла, что обнаружены признаки, свидетельствующие о намерении врага оставить плацдарм на южном берегу Свири. Учитывая это, и командующий фронтом и Ставка были единодушны в решении: перенести дату главного удара на 21 июня.

В связи с этим план инженерного обеспечения форсирования Свири потребовал немедленной и решительной корректировки. Теперь уже не приходилось рассчитывать на участие в переправе отлично обученных бойцов из 13-й штурмовой бригады и 30-го понтонного батальона — они не поспевали к началу операции. Предстояло обойтись и без шести самоходных паромов, без тендеров и барж с буксирами Ладожской военной флотилии.

Выход из положения имелся только один; заменить недостающих понтонеров саперами и в помощь им для погрузки и разгрузки парков выделить стрелковые подразделения. Командование фронта посчитало пашу просьбу о помощи обоснованной и сделало необходимые распоряжения. Намеченный порядок действий предусматривал непрерывную работу двух имевшихся понтонно-мостовых батальонов в такой последовательности. Сначала понтонеры вместе с саперами из четырех инженерных батальонов и с приданной пехотой собирают паромы и устраивают пристани для них. После того как паромные переправы вступят в строй, все, кто обеспечивал переправы, берутся за наводку трех мостов. На все это отводилось двое суток.

Активные боевые действия 7-й армии начались за сутки до намеченного срока. В ночь на 20 июня командарм 7 получил донесение, что противник в полосе от Онежского озера до Свирьстроя начинает свертывать плацдарм. Получив “добро” от командующего фронтом, генерал Крутиков приказал соединениям, расположенным на правом фланге, начать преследование врага, форсировать [299] на его плечах Свирь в районе Подпорожья и захватить вторую полосу неприятельской обороны на северном берегу.

Преследование началось с утра 20 июня и оказалось делом нелегким. Противник оставил за собой многочисленные заграждения, части его прикрытия сопротивлялись с большим ожесточением. Но наши соединения упорно пробивались вперед.

А тем временем в полосе главного удара завершалась подготовка к форсированию. В первую и вторую траншеи скрытно доставлялись переправочные десантные средства двух первых эшелонов. В укрытиях близ мест, удобных для спуска к воде, занимали места автомобили-амфибии. Из районов сосредоточения в исходные районы доставлялись понтонно-мостовые парки и паромы.

К 6 утра 21 июня все было готово к форсированию. Солдаты и офицеры напряженно разглядывали низинный северный берег, ощерившийся рогатками с колючей проволокой, которые почти не пострадали после вчерашнего искусственного паводка, происшедшего в результате взрывов на плотине. За подступавшими к воде кустами притаились траншеи и огневые точки. Стволы орудий и черные зрачки пулеметов злобно уставились на посеребренную утренним солнцем реку.

Каждый советский воин знал свое место и свой маневр: кому и когда, в какую очередь садиться в амфибию, в лодку или пускаться вплавь, подстраховываясь спасательным жилетом. Среди тех, кому предстояло первыми ступить на вражеский берег, преобладали саперы. Пока они не срежут колючую проволоку, не поработают миноискателями и щупами, не обезвредят обнаруженные мины, пехоте там делать нечего. С началом переправы должны были начать движение к противоположному берегу и понтонеры с пристанями для тяжелых паромов. Специально назначенным саперным командам предстояло собирать на занятом врагом берегу лодки, доставившие десантников первых трех эшелонов, и переправлять лодки назад. За каждой из них закреплялся начальник из числа дивизионных и корпусных саперов.

Ожидали своего часа и восемнадцать отважных добровольцев-автоматчиков, среди которых были не только солдаты, но и офицеры. Задача перед ними стояла такая: в конце артподготовки пуститься вплавь через реку, буксируя перед собой плотики с чучелами бойцов. Действия [300] добровольцев-автоматчиков будут восприняты на противоположном берегу как начало переправы, и противник, конечно, откроет по плотикам огонь из уцелевших орудий и пулеметов. Это позволит нам выявить неподавленные огневые средства и ударить по ним перед тем, как начнется подлинное форсирование.

Как раз накануне стало известно, что Ленинградский фронт освободил Выборг. Подъем в войсках царил такой, что на вопрос, кто хочет добровольно принять на себя губительный вражеский огонь, откликнулось несколько сотен воинов. И нелегко было отобрать из них только восемнадцать...

Наши наблюдательные пункты — командующего фронтом и мой — разместились в городе, на чердаке выгоревшего школьного здания. Отсюда в стереотрубы хорошо просматривался противоположный низинный берег и значительная часть южной береговой черты. Лучше чем когда-либо мы были обеспечены связью. Телефонные провода протянулись от НП к пунктам переправ, к исходным и выжидательным районам, к местам сосредоточения переправочных средств. Для связи с командирами и штабами инженерных войск, участвовавших в форсировании, выделили отдельную радиосеть.

С вечера я объехал и осмотрел все места, где потрудились саперы. Убедился, что проходы через инженерные заграждения и переезды через траншеи и ходы сообщения сделаны, спуски на воду для переправочных средств подготовлены. И теперь принимал по телефону доклады командиров об окончательной готовности. Не могу сказать, что на душе было спокойно. Да и можно ли быть спокойным в часы перед решительным боем? Он, как строгий экзаменатор, выявит все недочеты в подготовке. А за недочеты приходится порой расплачиваться кровью... Были основания и для тревог вполне конкретных. По-прежнему плохо обстояло дело с автотранспортом, что грозило задержками с доставкой на берег понтонно-мостового имущества. Не все выделенные армейские подразделения прибыли в распоряжение инженерных начальников. Не успели отмокнуть до полной грузоподъемности деревянные понтоны... Удастся ли восполнить эти пробелы по ходу дела, в процессе самого форсирования, когда в стремительном потоке непредвиденных событий очень многое будет решать умелая импровизация?.. [301]

Ровно в восемь воздух задрожал от гула самолетов. С воем устремились к земле пикировщики, вспахавшие северный берег разрывами бомб. Враг не смог оказать сколько-нибудь серьезного противодействия нашей авиации. Пикировщиков сменяли штурмовики, штурмовиков — пикировщики. Тридцать пять минут длилась эта адская карусель над неприятельским передним краем.

Самолеты основательно перепахали низинный берег. Зеленой растительности, за которой скрывались траншеи и огневые точки, почти на осталось. А в 8 часов 40 минут все вокруг содрогнулось от артиллерийского грома. Это одновременно ударили 1595 орудий и минометов средних и тяжелых калибров. Началась необычайная по мощи артиллерийская подготовка. Ее продолжительность была рассчитана на три с половиной часа — вражеские железобетонные сооружения стоили такого расхода снарядов. Чем больше удастся разрушить огневых точек, чем сильнее будет подавлен враг, тем меньше потерь понесем мы при форсировании...

Время близилось к половине двенадцатого, когда саперы и бойцы, входившие в эшелон обеспечения и разведки, начали спускать на воду лодки, катера и полуглиссеры. Автомобили-амфибии и плавающие танки Т-37 вышли к самому берегу и остановились в специально расширенных для них траншеях. Близ береговой черты стали на позиции самоходные артустановки.

Около полудня в разных местах бросились в воду восемнадцать смельчаков-автоматчиков и, буксируя перед собой плотики с чучелами людей, начали медленно пересекать реку. И тогда ожил почерневший северный берег, где все, казалось, было перемешано с землей. По воде хлестнули пулеметные очереди, вздыбились султаны всплесков от разрывов мин и снарядов. Но огонь неприятеля был беспорядочный, нестройный. Забегая вперед, скажу, что все восемнадцать добровольцев уцелели и впоследствии были увенчаны Золотыми Звездами Героев. Вот их славные имена:

Наша канонада немного стихла, чтобы возобновиться с новой силой: орудия перешли на стрельбу прямой наводкой по уцелевшим огневым точкам.

Тем временем начался спуск на воду понтонов, предназначенных для сборки паромов. И все-таки из телефонных докладов явствовало, что подвоз имущества затягивается и не все идет в соответствии е цифрами плановой таблицы: сказывалась нехватка машин и людей. Но, несмотря на это, подразделения, которым надлежало собирать паромы, споро делали свое дело.

В 12 часов 12 минут артиллерия перенесла огонь в глубину вражеской обороны. Из укрытий выскочили амфибии и плавающие танки и тут же вошли в воду. Это было впечатляющее зрелище! Оставляя за кормой белые бурунчики, машины уверенно двинулись к низинному берегу. Десантники, находившиеся на борту, открыли огонь из пулеметов и автоматов. Если не ошибаюсь, мы были пионерами в использовании амфибий для форсирования полноводной реки. И с первых же минут возникло ощущение: машины вполне пригодны для выполнения этой задачи.

Одновременно с техникой от нашего берега отошли лодки, переполненные бойцами. Разрозненный ружейно-пулеметный огонь врага не смог всерьез помешать им. Из-за горизонта вынырнули немецкие бомбардировщики. Ударили наши зенитки. Тут же появились краснозвездные истребители. Попытки неприятеля помешать переправе оказались тщетными! Через десять минут, высадив десантников, амфибии развернулись и пошли назад, чтобы принять новые команды бойцов. А навстречу им уже ползли плавучие пристани для тяжелых паромов.

Эшелон разведки и обеспечения зацепился за северный берег — саперы быстро резали колючую проволоку, подрывали гранатами заграждения, отыскивали и обезвреживали мины. Автоматчики закреплялись на плацдарме, [303] готовя его к приему первых эшелонов стрелковых дивизий. И те не заставили себя ждать: переправа через Свирь шла безостановочно.

Бой на северном берегу разгорался, распространяясь вглубь. Но противник, оправившись после нашей артподготовки, усиленно противодействовал форсированию, возобновил минометно-артиллерийский обстрел переправы. А у нас, как назло, произошла досадная заминка. У двух моторных буксиров отказали двигатели, и для буксировки паромов пришлось приспосабливать полуглиссеры.

И все-таки войска и техника переправлялись в основном запланированными темпами. Вместе с первыми эшелонами пехоты на десантных средствах были доставлены батальонная и полковая артиллерия, передовые артиллерийские НП. Несколько позднее реку преодолели артиллерийско-противотанковые резервы и подвижные отряды заграждения стрелковых дивизий, а также часть малокалиберной зенитной артиллерии.

К шестнадцати часам удалось навести большую часть запланированных паромных переправ.

Уже смеркалось, когда мне доложили, что действуют все двадцать намеченных планом переправ, что танки и САУ перебрасываются на противоположный берег. Правда, вместо 35 паромов использовалось только 25, но большего при имевшихся силах и средствах достигнуть не удалось. Зато недостающее количество паромов компенсировалось тем, что они быстрее оборачивались — саперы работали на переправах так же самоотверженно, как действовал их товарищ из 913-го отдельного саперного батальона сержант Ф. Г. Загидулин. А он совершил подвиг: первым прибыл со своей лодкой на северный берег, а затем девятнадцать раз пересекал Свирь. Сержант перевез 350 бойцов и офицеров с оружием и боеприпасами, а также четыре орудия. А во время возвращения на свой берег доставлял туда раненых воинов... За этот подвиг Фахрутдин Гильмутдинович Загидулин был удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

О готовности первого, 16-тонного, моста длиною 282 метра доклад поступил в 23 часа. Первый блин, увы, оказался комом. Место для наводки этой переправы выбирали, разумеется, заблаговременно. Но буквально в последний момент командование решило ставить переправу на другом участке, где к вражескому берегу не подходило больших, а стало быть, и надежно обороняемых дорог. [304]

Единственная имевшаяся здесь проселочная дорога была, судя по карте, вполне проходимой для тяжелой боевой техники. Более же полными инженерно-разведывательными данными об этом районе мы не запаслись. За что и поплатились.

Едва по мосту прошел первый эшелон артиллерийского усиления, как выяснилось, что вместо хорошо накатанной дороги более чем на километр перед ним лежала малопроходимая, топкая местность. Артиллеристы с трудом преодолели ее. Мост пришлось закрыть для переправы, с тем чтобы на следующий день развести его и переместить к ранее намеченному участку.

Так закончился для нас первый день операции. Несмотря на неудачу с наводкой моста, обидные задержки, на то, что так и не удалось ввести в строй десять паромов, итог этого дня был для нас, инженеров, положительным. Организация и обеспечение переправы оказались соразмеренными с тактическими задачами форсирования. Переброшенных на противоположный берег сил вполне хватило, чтобы надежно закрепиться на плацдарме и за ставить врага отходить с обжитых, прекрасно укрепленных позиций.

А поток переправляемых войск и техники не иссякал. Мало того, в течение последующих дней он должен был непрерывно нарастать: перейти через Свирь предстояло в общей сложности двум усиленным стрелковым корпусам. Поэтому непрерывная работа инженерных войск в районе Лодейного Поля планировалась вплоть до 24 июня, после чего часть переправочных средств предстояло двинуть вперед, в межозерье. На пути наступающих войск лежали и другие реки.

К полудню 22 июня понтонеры и саперы закончили наводку второго, 30-тонного, моста длиною 320 метров. К сожалению, и этот мост тоже оказался неудачным — недостаточно размокшие понтоны текли, не держали полной нагрузки. Пропустив по мосту небольшое количество боевой техники, пришлось приступить и к его разводке. Весь этот день безостановочно работали паромы. А к 22 часам вошли в строй два моста взамен неудачных, разведенных. Один — комбинированный, из 16- и 30-тонных паромов длиною 315 метров, который и стал главной армейской переправой; второй — 5-тонный, наплавной, заменивший собой три паромные переправы.

Маневрируя переправочными средствами, мы доставили [305] на северный берег все, что предусматривалось планом. А наши части в тот день расширили захваченный плацдарм до шестидесяти километров.

23 июня подошли, как это и предусматривалось с самого начала, понтонные и инженерные войска из резервов Ставки и фронта. Заработали тяжелые самоходные паромы грузоподъемностью по 30 и 60 тонн. Дышать нам стало легче. В тот же день прибыли с Ладоги тендеры и два буксира с баржами, каждая из которых перевозила за один рейс пятнадцать танков-тридцатьчетверок или такое же количество 152-миллиметровых самоходок. Из тяжелых паромов для них были сделаны пристани на северном берегу. Так начала действовать переправа, способная пропустить всю вводимую в прорыв технику.

Теперь, с прибытием понтонеров, дело пошло от лично. 24 июня был наведен еще един, третий по счету, мост грузоподъемностью 16 тонн и длиной 313 метров. А через три дня, когда все танки и самоходки были переправлены и буксиры с баржами отбыли на Ладогу, когда часть понтонных парков была поднята на машины и двинулась догонять наступавшие войска, началась постройка моста смешанной конструкции. Этот 30-тонный мост общей длиной 382 метра, состоявший из рамной, свайной и наплавной частей, вступил в эксплуатацию 30 июня.

Так завершились работы на свирской переправе у Лодейного Поля. Своевременно переброшенные через реку корпуса продвигались вперед, а за спиной у них оставалась полнокровная артерия, протянувшаяся в тыл.

Для нас, инженеров, форсирование Свири послужило серьезным испытанием. Мы держали экзамен на гибкость и мобильность в условиях, когда намеченный срок операции оказался передвинутым, когда к ее началу мы не имели наиболее нужных сил и средств, когда потребность в людях и транспорте удовлетворялась лишь наполовину того, что предусматривалось расчетными нормами. Впервые, не имея необходимого опыта, мы использовали автомобили-амфибии и особенно широко — индивидуальные спасательные средства, более привычные для моряков, чем для пехотинцев. К слову сказать, средства эти получили широкое признание: бойцы не оставляли их на берегу, а забирали с собой, в предвидении будущих переправ.

Несмотря на все шероховатости и неувязки, экзамен [306] мы, надо думать, выдержали, ибо никаких задержек с переброской войск и техники через реку по нашей вине не произошло. А оценку действиям инженерных войск, запомнившуюся на всю жизнь, я услышал вечером 24 июня. Начальник штаба позвал меня в помещение радистов:

— Аркадий Федорович, идите скорее, приказ Верховного читают. Благодарность Карельскому фронту!

В тишине торжественно, звучал голос Левитана:

Затем перечислялись фамилии отличившихся артиллерийских, танковых и авиационных командиров, а в конце было сказано:

(К. Я. Аршба командовал 20-й штурмовой инженерно-саперной бригадой). Потом из приемника донеслись раскаты артиллерийского салюта. Трудно было сдержать светлые слезы радости...

А через неделю приказом командующего фронтом 20-й бригаде, 1-му отдельному гвардейскому саперному, 18-му армейскому моторизованному инженерному и 97-му отдельному моторизованному понтонно-мостовому батальонам было присвоено почетное наименование Свирских.

Рассказывая о форсировании Свири, я не могу не коснуться событий, начавшихся 20 июня на правом фланге 7-й армии, которые хотя и не являлись главными, но были тоже связаны с форсированием.

В полдень 22 июня войска, преследовавшие отходящего противника на подпорожском направлении, прорвались к реке. Табельные переправочные средства не поспевали за наступавшими. Решено было начать форсирование с ходу на подручных средствах и попытаться захватить вражеские переправы: железнодорожный и плашкоутный мосты, паромы.

Свирь здесь уже, чем под Лодейным Полем, но зато берега ее высоки и круты, а течение после подрыва плотины заметно усилилось, обнажились пороги. И все-таки передовой отряд, вышедший к реке ниже Подпорожья, сумел на досках, бревнах, самодельных плотиках быстро переправиться под вражеским огнем на северный берег [307] и занять там плацдарм. Однако завладеть неприятельскими переправами не удалось. Когда подошли главные силы, железнодорожный мост уже был подорван, плашкоутный мост горел, паромная переправа оказалась уничтоженной. Но зато поспешно отходивший враг так и не успел поджечь Подпорожье и другие населенные пункты, хотя все было подготовлено к этому.

Нашим войскам пришлось воспользоваться подручными средствами. Саперы быстро ладили плоты для переброски артиллерии. Восемнадцать вполне исправных лодок, найденных на берегу, удалось приспособить под перевозку пулеметов и минометов. А досок, бревен и бочек здесь имелось в избытке. И переправа началась.

Форсирование реки заняло четыре часа. Саперы тем временем восстановили плашкоутный мост, по которому двинулась дивизионная артиллерия, автомашины и обозы. К вечеру корпусной саперный батальон соорудил штурмовой мост, использовав фермы подорванного железнодорожного. Им воспользовались войска второго эшелона. А через сутки армейские саперы оборудовали две паромные переправы — на 16 и 30 тонн, пропустившие все войсковые тылы.

Оставив за спиною Подпорожье, правофланговые соединения 7-й армии продолжили наступление на север, в сторону Петрозаводска. Навстречу им, ведя тяжелые бои, двинулись войска 32-й армии. Боевые действия они начали 21 июня и, прорвав укрепленную полосу противника, к вечеру 23 июня освободили Медвежьегорск. Но дальнейшее продвижение замедлилось: естественные препятствия, в изобилии созданные здесь природой, дополнялись бетоном и сталью вражеских огневых сооружений.

И все-таки к 28 июня наступавшие с севера и с юга войска приблизились к Петрозаводску. Ускорить его освобождение помогла Онежская военная флотилия. В этот день она высадила десант — батальон морской пехоты, овладевший городом. Через два дня в город вступили и передовые армейские части.

Так была достигнута одна из целей Свирско-Петрозаводской операции.

Вернемся теперь на главное направление. После форсирования Свири у Лодейного Поля и успешного боя за расширение плацдарма на северном берегу темп наступления снизился: войска с трудом прогрызали главную оборонительную полосу Олонецкого укрепрайона. 23 июня [308] из Ставки пришла телеграмма, в которой выражалось неудовольствие низкими темпами продвижения. От командующего потребовали более решительных действий. Выполнить это требование удалось благодаря десанту, высаженному в тот же день Ладожской военной флотилией в тылу оборонительного рубежа, в междуречье Тулоксы и Видлицы. И 27 июня мы очистили от неприятеля город Олонец.

Преодоление сравнительно небольшого пути от Лодейного Поля до Олонца потребовало огромного напряжения сил. На один километр фронта здесь приходилось до двенадцати дотов и дзотов. А на долю саперов выпало обезвредить 40 тысяч мин.

Трудным и долгим было это наступление вдоль Онежского озера. Ведь приходилось преодолевать леса и болота, реки и речушки, узкие межозерные дефиле, причем все это сочеталось с хорошо продуманной и умело выполненной мощной инженерной обороной, которая возводилась в течение двух с половиной лет. Несколько легче было лишь той части войск 32-й армии, которая после взятия Медвежьегорска стала продвигаться в западном направлении, в сторону границы. Вот почему только через месяц с начала операции командующий Карельским фронтом смог направить Верховному Главнокомандующему донесение, которое я позволю себе процитировать почти полностью:

В этом приказе, по сути дела, подведены итоги и всех боевых действий в Южной Карелии. Свирско-Петрозаводская операция была завершена 9 августа. А 4 сентября Финляндия заявила о своем разрыве с фашистской Германией и вышла из войны.

Через горы и тундру

Лапландия — еще один вал. — Перед наступлением. — Последний удар года. — Взрывы в тылу врага. — Глубокий охват. — Горные егеря отступают. — Позади норвежская граница. — За боевым опытом — на Запад

“Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовет!” — слова этой широко известной теперь песни я услышал впервые осенью сорок четвертого в Мурманске. [310] А сами скалистые, ни с чем не сравнимые северные горы запомнились мне еще за пять лет до этого, когда мы проводили рекогносцировку на полуострове Рыбачьем. Скалистые горы окаймляют Кольское побережье невысокой зазубренной стеной, зимой — белые, как и все вокруг, летом — аспидно-черные с белыми морщинами: снег в глубоких расселинах держится круглый год.

Когда-то, в далекие геологические эпохи, здесь спускался с суши в море великий ледник. Он и проделал титаническую работу: прорезал, где мог, гранитные хребты, выровнял между ними почву, разбросав по ней валуны, рассек берег узкими, извилистыми заливами — фьордами и заливами пошире — губами. Заполярная горно-тундровая сторона, занявшая западную часть Кольского полуострова и восточную — Скандинавского, носит историческое название Лапландии.

<
“ — Она полетела, наверно, в Лапландию — ведь там вечный снег и лед. Спроси у северного оленя, что стоит тут на привязи.
— Да, там вечный снег и лед. Чудо как хорошо! — сказал северный олень. — Там прыгаешь себе на воле по огромным блестящим ледяным равнинам”.

Это из “Снежной королевы”, которую я давным-давно читал вслух сыновьям Пете и Боре. Если бы проза жизни была близка к поэзии андерсеновской сказки! Зимой лапландскую тундру действительно сковывает лед и покрывает снег. А в остальные месяцы — это мшистые, кочковатые болота, бесчисленные озера и горные кряжи. И для оленя-то невелико раздолье. А что уж говорить о колесном транспорте! Передвигаться он может только по дорогам. А они тут наперечет.

Именно здесь и именно в предзимье надо было наступать правому крылу Карельского фронта, точнее, его 14-й армии.

Подготовка к наступательной операции на Севере началась еще с весны, когда предполагалось, что главный удар в кампании 1944 года фронт нанесет силами 19-й и 26-й армий на кандалакшском и ухтинском направлениях, в сторону Ботнического залива. Но потом центр тяжести был перенесен в Южную Карелию, а выход Финляндии из войны вынудил гитлеровцев начать отводить с позиций 18-й и 36-й горнострелковые корпуса — именно те объединения, которые в свое время и были остановлены на пути к Ухте и Кандалакше. [311] Обе наши армии находились в готовности к преследованию и незамедлительно начали его. Ставка не разрешила нашим войскам ввязываться в тяжелые бои на уничтожение и полный разгром противника: от нас требовали беречь силы, с тем чтобы использовать их потом на других направлениях.

Отход врага начался 7 сентября. Немцы откатывались на запад, неся жестокие потери от всех видов огня. Особенно крепко досталось их 36-му корпусу — 19-я армия Карельского фронта далеко обошла его с фланга и держала под обстрелом дороги, по которым он отступал. К концу месяца довоенная граница СССР в полосе 19-й и 26-й армий была восстановлена.

Когда враг начал отводить свои войска в центре фронта, у нас возникло предположение, что то же самое произойдет и на Крайнем Севере, где нам противостоял 19-й горноегерский корпус. Для нас такой поворот событий был бы весьма желателен: именно в Заполярье, от самого побережья к югу тянулся очередной немецкий оборонительный вал — Лапландский, который гитлеровцы строили целых три года.

О том, что представляла собой эта укрепленная полоса, сжато, но точно рассказал в своих воспоминаниях К. А. Мерецков:

<
“Перед нами на фронте длиной 90 километров тянулись надолбы и противотанковые рвы, густые минные поля и проволочные заграждения. Они перехватывали все горные перевалы, лощины и дороги, а господствующие над местностью высоты представляли собой настоящие горные крепости. Кроме того, со стороны моря их прикрывала береговая и зенитная артиллерия в полевых капонирах. Меж укреплений лежали бесчисленные озера, речки, цепи отвесных скал, болота и топи”.

К этому можно добавить, что на юге укрепления упирались в совершенно непроходимую для войск местность и что природно-климатические условия как бы усиливали и без того мощные защитные свойства обороны противника. Все это не оставляло надежд на добровольный отход 19-го горноегерского корпуса. И мы не питали иллюзий на сей счет. Перехваченный нашей разведкой приказ генерал-лейтенанта Дегена, командовавшего 2-й горноегерской дивизией, в котором тот упоминал о приказе самого фюрера прочно удерживать обороняемые территории в Заполярье, был лишним подтверждением тому, как будут развиваться события дальше. [312]

В те же сентябрьские дни нас о том же проинформировала Ставка: гитлеровское руководство было намерено всеми силами удерживать базы в Северной Норвегии и никелевые разработки в Северной Финляндии. Да, Крайний Север играл в военно-экономической жизни фашистского рейха весьма важную роль. Отсюда на заводы Рура шло ценнейшее стратегическое сырье: металлы, необходимые для легированных сталей и различных сверхпрочных сплавов. В Северной Норвегии находился и завод тяжелой воды, об использовании которой мы тогда не имели представления. Зато значение расположенных там авиабаз и баз военно-морских сил — таких, как Петсамо и Киркенес, где отстаивались подводные лодки и надводные корабли, нападавшие на союзные конвои, было нам понятно. А особенно хорошо мы поняли задачу, выдвинутую перед фронтом в качестве главной на конец сорок четвертого года: освободить Печенгу (Петсамо) и прилегающий к ней район.

За разработку этой операции штаб фронта принялся уже на новом месте, в окрестностях Мурманска, куда мы перебрались еще в последних числах августа (временный пункт управления оставался в Кандалакше). Штаб теперь возглавлял недавний командарм 7 — Алексей Николаевич Крутиков, сменивший Бориса Алексеевича Пигаревича, который изъявил желание перейти на командную должность.

Я начал подготовку по своей линии с того, что объехал все соединения в полосе предстоявшего наступления.

Много интересного, примечательного узнал я от старожилов 14-й армии, которая три года вела боевые действия в этом суровом и диком краю, где почти три месяца в году стоит полярная ночь и столько же времени не заходит солнце.

Меня, разумеется, прежде всего интересовала деятельность инженерных войск, специфика их боевой работы.

Фронт здесь, как уже говорилось, имел открытый фланг, упиравшийся в непроходимую местность. Фронт был не сплошным — он прерывался такими же непроходимыми участками. Зимними ночами через эти участки в тыл противника проникали наши разведывательно-диверсионные группы. Роль их была особенно велика в связи с тем, что для обычного партизанского движения здесь не было решительно никаких условий: сплошное [313] безлюдье, невозможность создать мало-мальски приемлемые базы. Так вот, для разведывательно-диверсионных групп армейские инженеры сделали специальные ножницы, бесшумно резавшие колючую проволоку, и сконструировали миноискатели, с помощью которых можно было обнаруживать мины натяжного действия.

Противник тоже стремился проникать в наш тыл, вел охоту за “языками”. Там, где можно было ожидать незваных гостей, устраивались засады. Вовремя обнаружить их помогали сигнальные мины, созданные в саперном батальоне 10-й гвардейской стрелковой дивизии, которым командовал гвардии майор Новиков.

Зимой сущим бедствием была пурга. Снежные заряды, гонимые ветром, проникали в любую щель. Снегом заносило сектора обстрела и наблюдения перед огневыми точками, наблюдательные пункты, проволочные заграждения, и минные поля, траншеи и ходы сообщения, дороги и подъездные пути к складам боеприпасов и к артпозициям. Расчищать снег приходилось саперам. Они же доставляли хворост для печек, обогревавших землянки.

Чтобы предохранить траншеи и ходы сообщения от сплошных заносов, широко применялось местное изобретение: “снежные сводины”. Они представляли собой передвижную деревянную опалубку, которую мастерили в саперных батальонах корпусов и дивизий и передавали в стрелковые полки. Там опалубкой прикрывали траншеи и окопы. Над ними очень быстро образовывалась “сводина” из толстого слоя снега, становившегося после рекристаллизации настолько твердым, что по нему можно было ходить. “Сводины” защищали траншеи не только от заносов, но также от мин и осколков.

Летом возникали другие проблемы. На местности, лишенной растительного покрова, негде было укрыться, спрятаться от глаз противника, от круглосуточного наблюдения. Поэтому еще весной, пока ночные часы были темным временем суток, саперы ладили придорожные и наддорожные маски. По прикрытым ими дорогам летом шло незаметное для врага движение машин и передвигались люди. Тщательно маскировалось все: и огневые позиции, и наблюдательные пункты.

К тому времени, когда я посетил армию, инженерные приготовления к наступлению достигли большого размаха. В предполагаемых исходных районах инженерные войска проложили около 100 километров автомобильных [314] дорог, построили 80 мостов, установили около 12 километров вертикальных масок. Работы велись в темное время, благо в этот период день и ночь сменялись здесь так же, как в средней полосе. Уже созданная дорожная сеть позволяла осуществлять различные варианты перегруппировки и сосредоточения войск.

Я вернулся на КП фронта, получив достаточный объем информации о возможностях инженерного обеспечения наступательных действий. Появились и кое-какие мысли относительно проведения операции.

Итак, нашим войскам на Крайнем Севере противостоял 19-й горноегерский корпус. Силы его еще не были до конца известны: корпус продолжал пополняться по морю и воздуху, в него могла влиться часть соединений, теснимых 19-й армией за государственную границу. С нашей стороны к операции привлекались 14-я армия, которую намечалось усилить 131-м стрелковым корпусом 19-й армии (после завершения наступления на кандалакшском направлении), 7-я воздушная армия и Северный флот. В общем, мы могли рассчитывать на почти двойное превосходство в людях, тройное — в артиллерии и танках, а в самолетах — в шесть раз.

Для инженерного обеспечения наступления предполагалось привлечь 20-ю Свирскую моторизованную штурмовую инженерно-саперную бригаду шестибатальонного состава, такого же состава 13-ю штурмовую инженерно-саперную бригаду, трехбатальонную 1-ю мотоинженерную бригаду, 30-й и 97-й отдельные моторизованные понтонно-мостовые батальоны. Кроме того, у нас имелось и особое подразделение — 6-й гвардейский батальон минеров, личный состав которого использовался для диверсионных действий в тылах противника. Всеми этими силами надо было распорядиться как можно более разумно, с максимальным эффектом.

Едва я прибыл из поездки в армию, как меня вызвал Мерецков. Поинтересовался впечатлениями. Потом спросил:

— Так каким образом, по-твоему, нам лучше прогрызать Лапландский вал? Задачка-то не простая. Ведь в центре он эшелонирован на сорок, а то и на все шестьдесят километров. Как бы нам не выдохнуться, пока пробьемся к петсамской дороге. [315]

— А зачем нам лезть в лоб? — удивился я. — Без глубоких охватов тут не обойтись, это ясно. За счет маневра на флангах — там почти нет укреплений — выйдем немцу в тыл, а потом двинемся хотя бы от Луостари на Петсамо. Дорога там неплохая, оседлать ее мы сумеем.

— О каком маневре ты толкуешь? — удивился в свою очередь Кирилл Афанасьевич. — Да на левом фланге такое бездорожье, что мы всю технику без боя загубим. Там не только артиллерии — людям не пройти. Нет, придется наступать в центре. Уж если пробьемся здесь, то выйдем на прямую дорогу, а не на кружную. Я полк КВ у Москвы запросил. Кое-кому они кажутся архаизмом, а немецкая оборона, между прочим, на тяжелые танки не рассчитана. Но одними танками дела не сделать. Так что думай, Аркадий Федорович, как будем вал штурмовать.

Я не узнавал Кирилла Афанасьевича: весь ход рассуждений был неприсущим ему — излишне прямолинейным, лишенным гибкости.

— Во-первых, — возразил я, — абсолютно непроходимых мест не бывает — степень проходимости зависит от качества инженерного обеспечения. Во-вторых, мы располагаем вашим же детищем — легкими стрелковыми корпусами. В-третьих, у меня есть такое предложение: перед началом операции заслать в тыл гитлеровцам несколько крупных разведывательно-диверсионных отрядов. Они и пути обхода разведают, и панику посеют, и целеуказания авиации дадут...

И тут я вдруг заметил, что в глазах Кирилла Афанасьевича прыгают веселые чертики. Мелькнула догадка: да ведь он разыгрывал меня, вернее, хитрил, проверял мою реакцию на свое решение!

— Убедил, убедил. Согласен, — будто сдавшись перед неотразимыми доводами, сказал командующий фронтом. — А насчет разведотрядов и вовсе хорошо придумано. Готовь инженерное обеспечение. Оперативные подробности узнаешь у Крутикова. Если утвердит Москва, начало операции — в первых числах октября.

Свой замысел обходного маневра Кирилл Афанасьевич “проверил” не только на мне. Он советовался с начальником штаба фронта А. Н. Крутиковым, с командующим артиллерией Г. Е. Дегтяревым, с начальником оперативного управления В. Я, Семеновым. Дело в том, что в полевом управлении фронта не все считали замысел [316] командующего бесспорным. Существовало мнение, что наступать в Заполярье можно лишь вдоль немногочисленных дорог, что пропустить через горы и тундру крупные массы войск и техники невозможно. Потому так основательно и проверял командующий обоснованность своего решения.

То, о чем я пишу, происходило в первой декаде сентября. Времени до начала операции, которую Ставка утвердила без существенных поправок, оставалось немного. А работу, связанную с инженерным соразмерением, требовалось провести очень и очень большую.

В соответствии с уже появившимся планом наступления предстояло окончательно дооборудовать исходные районы, привести в готовность дорожную сеть. Наш инженерный штаб разработал указания, определявшие обеспечение наступления. Исходя из особенностей местности и наличных сил, штурмовые инженерно-саперные части намечалось выдвинуть только на направлении главного удара. А стрелково-пулеметным подразделениям ставилась задача подготовить своими силами группы и отряды разграждения и штурма. На направлении главного удара предполагалось использовать и понтонно-мостовые парки. На остальных направлениях переправы должны были осуществляться на табельных дивизионных и подручных средствах. В обязанности основных инженерных частей усиления входила прокладка колонных путей для боевой техники и автотранспорта.

Все короче становились дни. Как доносила разведка, фашисты не прекращали работ по укреплению Лапландского вала, возводили новые оборонительные сооружения. Они явно ждали, что мы нанесем удар в единственно возможном с их точки зрения направлении: по ближайшей дороге, ведущей на Петсамо. Это означало удар в лоб по мощным опорным пунктам, огнем которых они намеревались нас обескровить.

Мы же готовились действовать совсем иначе. По плану операции главный удар наносился на левом фланге, где Лапландский вал упирался в непролазную тундру. Эту южную окраину вала предстояло штурмовать 99-му и 131-му стрелковым корпусам, дальнейший путь которых изгибался дугой к северу, на Луостари. Одновременно 126-й, а за ним и 127-й легкие стрелковые корпуса выступали еще южнее, где им противостояли не долговременные огневые точки, а гранитные скалы и заболоченная [317] тундра. Их путь пролегал со более пологой и длинной дуге, выводившей войска в район западнее Луостари.

Удар на южном фланге, по расчетам нашего командования, должен был отвлечь силы врага с других участков фронта. И тогда с противоположного фланга, близ устья Большой Западной Лицы, в наступление переходила оперативная группа, которой командовал генерал-лейтенант Б. А. Пигаревич. А с перешейка полуострова Средний, от погранзнака № 1, начинали наступать бригады морской пехоты Северного оборонительного района, подчиненного флоту. В дальнейшем планировались десанты на занятое врагом побережье, призванные ускорить и облегчить взятие Петсамо, намечались удары, нацеленные на приграничные Никель и Тарнет.

Такой в общих чертах представлялась схема этой наступательной операции Карельского фронта и Северного флота, не слишком большой по масштабам привлеченных к ней сил, но тем не менее имевшей стратегическое значение.

Считаю долгом рассказать о тех, для кого боевые действия начались задолго до главных событий, — о саперах разведывательно-диверсионных отрядов, засланных в тыл врага.

После разговора с командующим, одобрившим идею широко использовать саперов-подрывников и разведчиков, я вызвал начальника разведотдела штаба инжвойск подполковника Д. А. Крутских и приказал срочно разработать эту, как тогда говорили, операцию. Времени на подготовку оставалось мало. Но дело облегчалось тем, что у нас имелось достаточно людей, искушенных в выполнении таких заданий, постоянно готовых к ним и морально, и физически. Главное состояло в том, чтобы определить состав отрядов и районы их действия, поставить перед командирами четкие задачи (не ограничивая необходимой им самостоятельности и инициативы), продумать организацию связи и снабдить воинов всем, что требовалось для успешной боевой работы в полном отрыве от своих войск.

Отправить в тыл решили три отряда. Первый и второй формировались на базе 6-го гвардейского батальона [318] минеров фронтового подчинения. Эта спецчасть инженерных войск, как раз и созданная для выполнения подобных заданий, вела внешне неприметную жизнь, находясь на отшибе от других частей. Небольшие группы из ее состава постоянно углублялись за линию фронта и совершали диверсии, выводя из строя различные военные объекты врага.

На этот раз минеры выступали довольно крупными отрядами. В первом насчитывалось 133 человека во главе с комбатом гвардии майором А. Ф. Поповым и его замполитом гвардии капитаном В, И. Кравцовым. Во второй отряд входило 49 минеров под началом заместителя комбата гвардии капитана А. П. Кононенко. Третий отряд в составе 108 саперов-минеров выделяла 20-я Свирская моторизованная штурмовая инженерно-саперная бригада. Этот отряд возглавлял гвардии майор Г. А. Градов,

Экипировали уходящих на задание основательно. В отряде Попова, например, кроме автоматов с запасом патронов и гранат было три ручных пулемета, три снайперские винтовки с 1800 патронами, 130 противотанковых мин и 10 специальных мин замедленного действия, две рации с двумя комплектами питания, продовольствие на 17 суток и медикаменты. На каждого бойца, таким образом, приходилась ноша, весившая в среднем 42 килограмма.

Градовский отряд подразделялся на пять взводов. Здесь тоже каждый сапер имел автомат с патронами и ручные гранаты, а каждый взвод — по ручному пулемету. Кроме того, отряд нес с собой тонну тротила в шашках с принадлежностями для взрывания, 30 противотанковых гранат, три противотанковых ружья, две рации, медикаменты, продукты на 13 суток. И здесь каждому предстояло нести на себе более сорока килограммов. Такая же нагрузка приходилась и на бойцов в отряде Кононенко.

Подполковник Крутских окончательно согласовал со мной задачи, которые ставились отрядам. Им предстояло разведать маршруты движения 126-го и 127-го легких стрелковых корпусов; вести непрерывную разведку; с началом наступления дезорганизовать управление силами и маневр противника, совершая налеты на фашистские гарнизоны, подрывая мосты, линии связи, военные сооружения, минируя дороги и пригодные для движения [319] дефиле, давая целеуказания нашей авиации; разрушить подвесную канатную дорогу от порта Петсамо до линии фронта.

Я утвердил планы боевых действий для каждого отряда.

18 сентября первым выдвинулся к исходному рубежу отряд Попова.

<
“... Убедившись, что на участке все спокойно, мы начали переправу через реку Петсамойоки и переход через тропу в тыл противника. Река здесь была сравнительно небольшой, метров пятьдесят в ширину, глубина доходила до груди. Дно каменистое, и быстрое течение. Вода оказалась очень холодной, после утреннего заморозка по ней плыли льдинки, остро покалывавшие ноги и бедра. Переправа вброд прошла без помех. Бойцы действовали быстро, но спокойно и без шума. Многие из них форсировали эту реку не впервой”.

Так писал в своих воспоминаниях, любезно предоставленных в мое распоряжение, Андрей Филиппович Попов, отважный комбат гвардейских минеров. Думаю, читателю небезынтересно познакомиться и с другими выдержками из этих записок, они достоверно передают характер действий отряда и ту тяжелую обстановку, в которой пришлось выполнять задачу минерам.

<
“Подавляющую часть пути до заданного района мы проделали в ночное время. В связи с этим хочется сказать, что преодоление значительных расстояний с грузом в 40 — 50 килограммов в темноте по труднопроходимой местности мне и сейчас представляется невообразимо трудным. Ведь каждая кочка, каждая яма, каждый камень, которые просто не замечаешь и легко обходишь днем, ночью становятся серьезным препятствием.
На шестые сутки отряд был уже на подходе к дороге Луостари — Никель. Для меня и для всех минеров этот небольшой отрезок пути оказался исключительно трудным... Двигаясь в темноте, мы беспрерывно то натыкались на камни, то увязали в трясине. Все это происходило в каких-нибудь 150 — 200 метрах от противника. Любой звук мог нас выдать. Но каждый боец хорошо подогнал снаряжение. Отряд подошел к дорогу и преодолел ее незамеченным...
Проникнув в тыл врага, мы расположились в заданном районе между дорогами Петсамо — Тарнет и Луостари — Никель. Отсюда можно было за одну ночь достигнуть [320] любой из трех коммуникаций противника, на которых нам предстояло действовать.
На наше донесение командованию фронта о готовности выполнить любое из намеченных заданий был получен ответ: “Ждать указаний, вести наблюдения за действиями врага, держать связь”. Связь со штабом инженерных войск фронта поддерживалась регулярно по расписанию, но короткими сеансами ввиду ограниченности питания для радиоаппаратуры. В донесениях сообщалось только главное.
Томительно тянулось время, пока ждали сигнала о начале активных действий... Погода нас не баловала. Моросящие дожди сменялись снегопадом, обсушиться и обогреться было негде, и это очень изматывало людей. К тому же подходило к концу продовольствие. Нормы питания пришлось сократить вдвое.
Вспоминаю это время с чувством глубокого уважения ко всем бойцам и командирам нашего отряда. Тяготы и лишения они переносили безропотно. Не было даже признаков подавленности, отчаяния или обреченности. А рядовой Шебека своими шутками, каламбурами и веселыми небылицами развлекал своих товарищей не хуже Василия Теркина.
Не прекращали тренировку подчиненных командиры подразделений. Неутомимо работал с людьми замполит капитан В. И. Кравцов.
Сигнал о начале боевых действий по намеченному плану был получен 6 октября, то есть к исходу двенадцатых суток ожидания. Первоочередной задачей отряда было разрушение проводной связи тылов противника с передовыми частями. Делалось все, чтобы вынудить гитлеровцев перейти на радиосвязь. Она в известной степени поддавалась расшифровке, а при перегрузке радиосредств немцы и вовсе переходили на открытый текст. Не менее важной задачей был подрыв мостов на дорогах Петсамо — Тарнет, Луостари — Ахмалахти и Луостари — Никель, возведенных через непроходимые для техники препятствия. С этой целью отряд заранее был разбит на три равные группы (по числу дорог).
Первая группа под командованием начальника штаба батальона капитана Юрия Евгеньевича Бабина получила задание действовать на дороге Петсамо — Тарнет. Вторая, возглавляемая командиром роты капитаном Алексеем Авксентьевичем Васильевым, — на дороге Луостари — Ахмалахти, [321] и третья под началом командира роты капитана Питерима Георгиевича Кузнецова — на дороге Луостари — Никель.
В ночь на 7 октября эти группы приступили к делу...
Первой вернулась с боевого задания группа капитана Бабина. Задание было выполнено полностью: взорван мост, на значительном участке дороги разрушена проводная связь, уничтожена вражеская машина с солдатами. С нашей стороны потерь не оказалось.
Группы капитанов Кузнецова и Васильева вернулись на рассвете почти одновременно. Они также полностью выполнили задание: взорвали намеченные к уничтожению мосты, нарушили проводную связь, установили на дорогах мины (впоследствии мы обнаружили взорвавшиеся на этих минах автомашины).
В эту ночь на всех трех дорогах до утра прекратилось всякое движение. Даже не верилось, что это мы сумели создать такой переполох. У немцев наверняка создалось впечатление, что в их тылу действуют крупные силы. Меня это радовало, хотя в тот момент мы еще не могли полностью оценить значение того, что сделано.
После короткого отдыха мы передали донесение командованию фронта, а затем решили передислоцировать наш лагерь на более удобное, хотя и более открытое место. В нескольких километрах к западу, на берегу небольшого озера стоял вместительный и исправный охотничий домик. Это место мы и избрали для своего лагеря. Было очень важно укрыть людей (хотя бы тех, кто отдыхал) от дождя и снега. Тем более что некоторые бойцы очень ослабли от переутомления, недоедания и холода — им стали не под силу тяжелые ночные переходы. Таких набралось человек сорок. Во главе с капитаном Васильевым их отправили в обратный путь, на соединение с наступающими частями.
Двое последующих суток отряд продолжал действовать на дорогах противника более мелкими группками. Мы продолжали разрушать связь, обстреливать врага из засад, ставить мины, создавая у гитлеровцев впечатление, что в тылу у них находятся большие силы. И ведь подействовало! Противник стал передвигаться по дорогам только днем, причем довольно большими группами и со всевозможными предосторожностями. У взорванных дорог скапливалась тяжелая техника. Мы немедленно сообщали о таких скоплениях в штаб фронта. Наша авиация [322] быстро и с большим эффектом реагировала на такие сообщения.
В ночь на. 12 октября долгожданный самолет сбросил нам на парашютах упаковки с сухарями, консервами, боеприпасами. Эта помощь несказанно обрадовала нас. Кажется, на следующий день было получено сообщение, что ночью по дороге Луостари — Никель в сторону фронта проследуют какие-то важные чины. Нам предлагалось сделать попытку перехватить их.
... Ночь. Долгие часы ожидания в засаде. И наконец — две легковые машины, идущие с разрывом метров в двадцать. Даю ракету. Застрочило около десятка автоматов. Брызжут искры от ударивших в кузова пуль. Резко прибавив скорость, автомобили выходят из зоны обстрела. До слез обидна эта неудача. Несколько минеров огня не открыли — проспали. Сказалось переутомление. А кузова у машин оказались бронированные.
Приказываю засаду не снимать. Ждем без особой надежды на успех. Вдруг слышим шум моторов со стороны поселка Никель. Показались два больших автофургона, крытых брезентом. На этот раз все получилось как надо. Не ушли ни машины, ни находившиеся в них солдаты. Изрешеченные фургоны мы подожгли термитными шашками и оставили на дороге. А сами отошли в лагерь. Опасались внезапного нападения. Но наступивший день прошел спокойно. И ночью мы снова вышли на все три дороги...
Особенно оживленной стала дорога Петсамо — Тарнет. 15 и 16 октября, чувствуя, что операция подходит к концу, я решил сконцентрировать весь отряд на этой дороге, чтобы нанести врагу наиболее ощутимый удар.
С наступлением темноты все минеры вышли к дороге и расположились вдоль нее на участке примерно 150 метров. Местность здесь холмистая, безлесная и сплошь усеяна большими валунами, которые служили хорошей защитой от огня. По дороге почти непрерывно двигались небольшие подразделения солдат, строго соблюдавших свето- и звукомаскировку. Слышались только шаги да какие-то команды, подаваемые полушепотом. Автомашин почти не было.
Но вот появилась более плотная колонна... Ракета. Сплошной автоматный ливень обрушивается на дорогу. Казалось, там уничтожено все живое. Наши бойцы группами приближались к гитлеровцам и били в упор. [323]
Враг, однако, постепенно пришел в себя. В нашу сторону стали бить автоматы и пулеметы. Я дал сигнал на отход. Укрываясь за валунами от шальных пуль, мы начали перебегать в заранее намеченную низину.
Когда подтянулись все группы, я приказал проверить, нет ли потерь. Недосчитались только одного человека. И им оказался наш весельчак и балагур, любимец батальона рядовой Шебека... Тут же выяснилось и другое весьма тревожное обстоятельство: были израсходованы почти все боеприпасы. Теперь мы не могли ни вести активные боевые действия, ни защищаться в случае встречи с противником.
После доклада штабу фронта о проведенной операции и о положении с боеприпасами мы получили приказ соединиться со своими войсками.
Так закончились боевые действия отряда минеров в тылу врага... ”

Рассказ комбата А. Ф. Попова не нуждается ни в комментариях, ни в дополнениях.

Мне остается добавить, что столь же эффективно и отважно действовали в тылу врага отряды майора Градова{2}, капитана Кононенко, а также две разведывательно-диверсионные группы — капитана Дармилова и майора Фотокина, направленные в тыл немцев уже после начала наступления.

Конечно, не эти формы борьбы за линией фронта решали успех наступления. Но я считал своим долгом написать о саперах-разведчиках, чтобы полнее показать тот малоизвестный вид деятельности инженерных войск, который требовал особых морально-боевых качеств и позволял наносить врагу большой урон малыми силами.

Хочу также отметить, что гитлеровцы, считавшие себя непревзойденными мастерами диверсионной войны, даже в самые лучшие для себя дни не добивались в Заполярье таких успехов, какие хотя бы отдаленно были сопоставимы с нашими.

А теперь — коротко о ходе самой Петсамо-Киркенесской наступательной операции. Коротко потому, что она [324] достаточно полно описана в военно-исторической и в военно-мемуарной литературе.

Наступление, как уже знает читатель, началось утром 7 октября. Развивалось оно по плану. На левом фланге после мощной артподготовки дивизии 99-го и 131-го корпусов поднялись в атаку. В долгом и тяжелом бою прорвали они неприятельские укрепления. А тем временем легкие стрелковые корпуса совершали глубокий обход врага через скалистые кряжи и тундру. Все тяжелое оружие пехоты было навьючено на лошадей и оленей.

<
“Поход через тундру — это сам по себе героический подвиг, который под силу только советскому воину, беспредельно преданному своему воинскому долгу, своей Родине”,

— писала газета “Правда” в номере от 6 декабря 1944 года.

На четвертые сутки наши два корпуса первыми пробились к Луостари.

9 октября на правом фланге вступила в бой оперативная группа Пигаревича, от перешейка полуострова Средний двинулись вперед моряки.

Погодные условия выдались на редкость тяжелые. Но наступательный порыв войск был исключительно высоким.

Ощутимую помощь 14-й армии оказывал флот. Моряки-североморцы высаживали на вражеское побережье тактические десанты. Самый дерзкий из них 12 октября на торпедных и сторожевых катерах ворвался прямо в Линахамари, являвшийся аванпортом Петсамо. А на суше в это же время наши части овладели Луостари и тоже двинулись на Петсамо.

Умело прорванный Лапландский вал рассыпался! В те дни и я, и оперативная группа штаба инжвойск переселились в утепленные автобусы. Поначалу мы отправились на правый фланг, где возникало больше трудностей с инженерным обеспечением операции. Потом потребовалось переехать на левый фланг, там мы следовали за наступавшими частями, время от времени совершая рейсы на узел связи штаба фронта. Таким образом удавалось гибко руководить инженерными войсками, делавшими свое обычное дело в необычно суровой обстановке.

Петсамо освободили 15 октября. Наш автобус прибыл туда через несколько дней. Две ночи ночевал я в городе, [325] основанном русскими людьми еще в XVI веке и окрещенном Печенгой (это название вскоре было возвращено ему). А потом отправился в глубь материка — части 127-го легкого стрелкового корпуса 22 октября заняли поселок Никель, расположенный близ норвежской границы.

С освобождением района Петсамо, Никель и выходом к норвежской границе первоначальная цель операции была достигнута. Но часть разбитых немецких дивизий, выскользнув из наших клещей, откатилась в Северную Норвегию. Там же, на норвежской земле, оккупированной нашим общим врагом, находился Киркенес — главная военно-морская и воздушная база вермахта в Заполярье.

К. А. Мерецков запросил у Верховного Главнокомандующего разрешение на переход границы. Тот дал согласие. И последовал еще один рывок по расходящимся направлениям: на север к Киркенесу, на северо-запад к городу Нейдену и на юго-запад к городу Наутси. Предстоял рывок через скалы и болота в обход разрушенных, заваленных дорог, через минные поля, через быстрые ледяные реки и глубокие, сжатые отвесными берегами фьорды.

Рывок был столь стремителен, что уже 25 октября пал Киркенес, а через два дня — Нейден и Наутси. Норвежский народ восторженно встречал Красную Армию — армию-освободительницу. 29 октября Петсамо-Киркенесская операция была завершена.

В октябре сорок четвертого трижды салютовала Москва войскам Карельского фронта — при освобождении Петсамо, при переходе государственной границы и при освобождении Киркенеса. Трижды в приказах Верховного Главнокомандующего отмечались и инженерные войска, доблестно выполнившие свой нелегкий боевой долг. Для награждения всех, кто участвовал в боях на Крайнем Севере, правительство учредило медаль “За оборону советского Заполярья”.

Высоко были оценены полководческие заслуги командующего фронтом генерала армии Кирилла Афанасьевича Мерецкова, особенно ярко проявившиеся в этой операции. 27 октября ему присвоили звание Маршала Советского Союза. Были повышены в званиях многие генералы нашего фронта. Я тоже оказался в их числе. На [326] моих погонах появились звезды генерал-полковника инженерных войск.

Близился новый, 1945 год — последний год войны. В том, что он станет последним, никаких сомнений не оставалось. И мне, и моим коллегам не терпелось скорее оказаться там, где гремели битвы, которым суждено было привести нашу Родину к окончательной победе.

Карельский фронт перестал существовать. Его войска после отдыха и переформировки вливались в состав действующих фронтов. 14-ю армию вывезли на отдых и пополнение в тыл, 7-я, преобразованная в 9-ю гвардейскую, держала путь в Венгрию, 19-ю вывели в резерв, а затем направили в состав 2-го Белорусского фронта. Руководящий состав полевого управления тоже ждал новых назначений.

Кирилл Афанасьевич добился у Москвы разрешения отправить несколько генералов на фронт — для изучения опыта и ознакомления с обстановкой. Было учтено и мое желание принять участие в такой поездке.

В конце января мы отправились в столицу. Припорошенный пушистым, мягким снегом, город выглядел так, словно и не было войны. Исчезло затемнение и другие внешние приметы недавнего грозного времени. Особую прелесть придавали столице часто гремевшие победные салюты.

Принимал меня, как и летом сорок второго, Михаил Петрович Воробьев, теперь уже маршал инженерных войск. Как всегда, разговор с Михаилом Петровичем был для меня интересен и приятен. Узнал я много нового для себя об общем ходе дел на фронтах, о положении с вооружением и оснащением армии, и в первую очередь — инженерных войск. Одного не мог сказать Воробьев: как будет использовано наше полевое управление.

Михаил Петрович очень подробно проинструктировал меня, снабдил необходимыми документами. Мне выделили три легковые автомашины — ведь со мной следовала группа инженеров. Был в ее составе, конечно, Юрий Смаковский, а еще — лейтенант Петр Хренов. Да, к тому времени мой старший сын окончил инженерное училище, прибыл к нам на фронт, и я определил его взводным в 20-ю штурмовую инженерно-саперную бригаду, подальше от отцовской опеки. Мне хотелось, чтобы юноша в полной [327] мере познал фронтовую жизнь и саперную службу. Но, будучи в Москве, я решил сделать исключение из правил и захватил его с собой — бригада находилась в резерве, в Ярославле, а поездка в действующую армию могла принести пользу молодому лейтенанту.

2 февраля наши машины покинули Москву, и через несколько дней мы прибыли в штаб К. К. Рокоссовского под Торунью. Маршал, которого я немного знал по довоенной службе, встретил нас приветливо. Он охотно рассказывал об особенностях управления войсками в таких условиях, когда характер наступления, в отличие от Севера, никак не зависел от наличия нескольких проходимых дорог. Сам Константин Константинович проявил живой интерес к специфике боевых действий в Заполярье, расспрашивал о трудностях, которые нам пришлось преодолевать. Много поучительного узнал я из бесед с инженерными начальниками. Потом отправился в армии. С удовольствием встретился со старыми знакомыми — командармами П. И. Батовым и И. И. Федюнинским. Побывал в разрушенной Варшаве и в нескольких старых русских крепостях.

В последних числах февраля был получен вызов в Москву.

На обратном пути мы осмотрели руины Минска, встретились с командованием возрожденного Белорусского военного округа (в ту пору он назывался Белорусско-Литовским). Самое ценное, с чем я познакомился тогда, была организация дорожной службы. На Волховском и Карельском фронтах, где все дороги наперечет и заблудиться на них было трудно, этой службе особого значения не придавалось. Здесь, в средней полосе, — совсем иное дело. Управление транспортными потоками по дорогам осуществлялось с помощью радиосвязи и имело развитую диспетчерскую систему. Зато с маскировкой, отметил я про себя, дело у нас обстояло намного лучше...

В Москве я встретился с Кириллом Афанасьевичем Мерецковым и от него узнал совершенно неожиданную новость. Полевому управлению нашего фронта, оказывается, не суждено было принять участие в боях, завершавших разгром фашистской Германии. В интересах быстрейшего окончания второй мировой войны наша страна, верная союзническому долгу, готовилась выступить против Японии. [328]

Завершающий аккорд

Давний враг. — Стратегическая маскировка. — Все трудности — вместе. — Непроходимых путей нет! — 1-й Дальневосточный наступает. — Операция “Мост”. — “И на Тихом океане... ”

На востоке страны наша государственная граница, сделав резкий изгиб к северу, описывает причудливый двугорбый выступ и, круто повернув на юг, спускается к океану. Слева от выступа лежит Забайкалье, сверху, с севера, его подпирает Приамурье, а справа, между границей и Тихоокеанским побережьем, протянулось Приморье.

Внутри выступа — часть северо-восточной территории Китая, носившая название Маньчжурия. В 1931 году Япония захватила эту землю и через год создала здесь марионеточное государство Маньчжоу-Го во главе с императором Пу И. На юго-востоке эта “империя” граничила с Кореей, которая еще с 1910 года являлась японским генерал-губернаторством. В состав Маньчжоу-Го входил и Ляодунский полуостров с его юго-западной оконечностью — Квантунской (по-китайски — Гуаньдунской) областью.

Истории было угодно, чтобы квантунский город Порт-Артур занял в ней место рядом с Севастополем. Героическая оборона Порт-Артура в 1904 году навеки прославила беззаветную воинскую доблесть и стойкость русского солдата. А сама Квантунская область дала название злой и жестокой силе — японской оккупационной армии в Северо-Восточном Китае.

Перед нами на Дальнем Востоке стоял давний и очень вероломный враг. Еще в 1904 году, коварно напав на корабли порт-артурской эскадры, Япония положила начало эпохе войн без объявления войны. В такой же традиции государственного цинизма были совершены нападения на нашу страну у озера Хасан и на дружественную нам Монголию у Халхин-Гола. Так Квантунская армия, предназначавшаяся для великих завоеваний “до Урала”, опробовала себя и испытывала нашу силу. Уроки ей были даны отрезвляющие. Но японская военщина восприняла их по-своему; она не отказалась от захватов на западе, а стала более тщательно готовить их. [329]

Уже гремела Великая Отечественная, шла война на Тихом океане. А Квантунская армия выжидала благоприятного момента для удара, чтобы с наименьшими потерями захватить вожделенные земли своего соседа. Поэтому наша страна, ведя беспощадную борьбу с гитлеровской Германией, вынуждена была держать на Дальнем Востоке 40 дивизий в полной боевой готовности. Хотя между Советским Союзом и Японией существовал пакт о нейтралитете, вера в него была слабой: на Тихом океане японский флот задерживал и топил наши суда, а японская пехота много раз нарушала нашу сухопутную границу, производила обстрел советской территории. Именно поэтому Приморская группа войск, Дальневосточный и Забайкальский фронты стояли на страже.

После Сталинграда и Курска японская военщина не торопилась приводить в исполнение свои агрессивные планы против СССР. К тому же Квантунской армии пришлось перебрасывать часть соединений в район Южных морей, чтобы сдержать наступление американцев и их союзников. Зато на советской границе развернулось строительство долговременной обороны по последнему слову военной техники. Да и качественный состав армии менялся. Это были уже не те части, что терпели разгром под Хасаном и Халхин-Голом — почти все они прошли через школу боев в Океании и Индокитае.

Так что же представляла собой Квантунская армия, лишь для пассивной нейтрализации которой нам потребовалось держать на востоке 40 дивизий?

Слово “армия” неоднозначно в нашей лексике. В данном случае оно обозначало крупную региональную часть вооруженных сил страны — стратегическое объединение, в которое к весне сорок пятого входили 1-й и 3-й фронты, 4-я отдельная и 2-я воздушная армии, Сунгарийская речная флотилия. Общая численность войск составляла около 750 тысяч. Кроме того, в Корее находились 17-й фронт и 5-я воздушная армия, которые могли войти (и впоследствии вошли) в состав Квантунской армии. Наконец, в Маньчжоу-Го имелись свои марионеточные войска. Всего же в Маньчжурии, Внутренней Монголии и Корее была развернута группировка численностью свыше миллиона.

Союзное командование хорошо понимало, что, если Квантунская армия переправится в метрополию и будет планомерно защищать Японские острова, вторая мировая [330] война может очень затянуться. А потому в Тегеране и Ялте союзники упорно добивались от Советского правительства согласия на вступление в войну против Японии. Наша страна тоже была заинтересована в скорейшей ликвидации зловещего очага агрессии и непрекращающихся провокаций; помнили у нас и о своем интернациональном долге: о помощи народам Китая и Кореи в их национально-освободительной борьбе.

Таковы были цели предстоящей войны. Таков был противник.

Естественно, что для проведения наступательных операций, ориентированных на быстрый и решительный разгром врага, Верховное Главнокомандование намеревалось пополнить силы Дальнего Востока войсками, закаленными в боях на Западе. Столь же естественным было решение усилить фронтовые командования генералами, которые имели опыт руководства наступательными действиями широкого масштаба. Так, маршал К. А. Мерецков со своим полевым управлением, заслуживший репутацию специалиста по ведению войны в особо сложных природных условиях, должен был возглавить Приморскую группу войск{3}. В командование Забайкальским фронтом вступал маршал Р. Я. Малиновский. Во главе Дальневосточного фронта{4} по-прежнему оставался генерал армии М. А. Пуркаев, назначенный на эту должность в 1943 году (до того он командовал армиями и фронтом на западных театрах военных действий).

Наш эшелон с полевым управлением и спецподразделениями в первых числах мая добрался до тихого дальневосточного города Ворошилова-Уссурийского (ныне — Уссурийск).

Здесь радостно встретили День Победы. Не спали до утра 10 мая, чтобы услышать по радио праздничный салют, прогремевший в Москве накануне вечером. Отсюда Мерецков вылетал в столицу для участия в параде Победы. Он возглавлял колонну сводного полка Карельского фронта (правофланговому фронту была оказана честь открыть торжественное шествие). [331]

На пригородных станционных путях я встречал войска, начавшие прибывать в мае. А прибывала к нам в Приморскую группу ни много ни мало как 5-я армия, победно завершившая войну в Восточной Пруссии. Скрытно переместить целую армию с Запада на восток страны — задача посложнее, чем передислоцировать полевое управление с приданными ему частями. Но и она была решена превосходно. Эшелоны с людьми и укрытой брезентом техникой мчались по строгому расписанию, большие города проскакивали в темноте, на станциях не останавливались. А мы немедленно рассредоточивали дивизии по заранее подготовленным местам.

Кроме нас таким же образом пополнялся и Забайкальский фронт. Нельзя сказать, что противник ничего не заметил. Но, как стало известно поздней, он так и не разобрался в масштабах наших приготовлений, не разгадал сроков нашего вступления в войну. Стратегическая маскировка достигла своей цели.

Ну а то, что Советский Союз рано или поздно выступит на стороне союзников, для японцев не было секретом. В апреле истек срок действия пакта о нейтралитете между нашей страной и Японией, и Советское правительство отказалось продлить его.

В июне сорок пятого было создано Главное командование советских войск на Дальнем Востоке. Главкомом стал маршал А. М. Василевский, членом Военного совета — генерал-полковник И. В. Шикин, начальником штаба — генерал-полковник С. П. Иванов. В июле, после получения директив Ставки, началась детальная проработка стратегической наступательной операции, получившей наименование Маньчжурской. Перед ней ставилась цель рассечь и разгромить по частям Квантунскую армию, не дав ей возможности отойти в глубь Китая. О том, какими силами располагала эта армия, я уже говорил. С нашей стороны в операции участвовали Забайкальский и Дальневосточный фронты, Приморская группа войск, войска Монгольской народно-революционной армии, Тихоокеанский флот и Амурская военная флотилия. Советским войскам было обеспечено превосходство в людях в 1, 2 раза, в танках и артиллерии — почти пятикратное, в авиации — двойное. [332]

Замысел операции предусматривал нанесение двух главных и нескольких вспомогательных ударов. Первый главный удар с территории МНР на юго-восток наносил Забайкальский фронт, второй, навстречу ему, из Приморья, — мы. Каждый из этих ударов выливался в самостоятельную фронтовую операцию. Та, которую проводила Приморская группа войск, вошла потом в военную историю под названием Харбино-Гиринской.

5 августа пришел приказ Ставки: Приморская группа войск переименовывалась в 1-й Дальневосточный фронт, а Дальневосточный фронт — во 2-й Дальневосточный. Мы восприняли это как сигнал быть наготове. И не ошиблись.

8 августа Советское правительство заявило, что с 9 августа Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией...

А теперь пришла пора рассказать о нашем театре военных действий.

Я впервые попал на Дальний Восток и был просто потрясен невероятным буйством природы. Все здесь поражало своим первозданным размахом: величественная панорама гор, широкие и полноводные реки, могучие леса с деревьями невиданной толщины, перевитыми плетями лиан. Ничего подобного не приходилось мне видеть раньше. Красота, да и только!

Но мы приехали сюда не любоваться красотами природы, а воевать. Это заставляло глядеть на все вокруг глазами военного инженера. А такой взгляд вызывал чувства весьма далекие от восторга. Почти на тысячу километров протянулась госграница в полосе нашего фронта — от станции Губерово на севере до океанского берега на юге. И на этом большом пространстве были собраны воедино все (за исключением разве тундры) естественные преграды, с которыми мне приходилось иметь дело в Крыму и на Волхове, в Карелии и Заполярье. Причем в сильно укрупненном масштабе. Уж если были здесь, например, болота — то такие хляби, что ни пройти, ни гать проложить. А старожилы предрекали к концу лета еще и ливневые паводки, при которых поймы рек на много километров вокруг превращаются в сплошные озера. К счастью, в том году обошлось без сильных паводков.

Японцы, усиленно строившие здесь два последних [333] года долговременную оборону, прекрасно учли особенности местности. На приморском направлении у них имелось шесть мощных укрепрайонов, все немногочисленные дороги, горные перевалы и доступные для продвижения дефиле перекрывались узлами сопротивления и опорными пунктами. Внимание противника к усилению обороны именно этого направления было понятно: отсюда шли кратчайшие пути к жизненно важным центрам Маньчжурии.

Для прорыва укрепленных полос и развития наступления на всю предусмотренную планом операции глубину, а также для охраны побережья от возможных десантов 1-й Дальневосточный фронт имел в своем составе достаточные силы: 1-ю Краснознаменную, 5, 25 и 35-ю армии, Чугуевскую оперативную группу, 10-й мехкорпус и 9-ю воздушную армию. Противостояли нам 3-й и 17-й (Корейский) фронты в составе 3, 5, 34, 58 и 5-й воздушной армий. Противник уступал нам в численности войск, в техническом оснащении. Из разведданных мы знали, что в японской армии нет на вооружении автоматов, противотанковых ружей, реактивной артиллерии, мало артиллерии крупных калибров. Но на легкую победу рассчитывать не приходилось. Солдаты в своей основной массе были темными, неграмотными людьми, воспитанными в духе фанатичной преданности императору и лютой ненависти к Советскому Союзу. Они были готовы драться до последнего патрона. В составе Квантунской армии существовала, например, бригада смертников — солдат, специально подготовленных к тому, чтобы бросаться с зарядом взрывчатки под танки...

По все же главным, что тревожило нас, оставались укрепрайоны и естественные преграды. Как преодолеть их, как обойти УРы и оседлать дороги? Над этими вопросами приходилось непрестанно ломать голову. Предстоявшая операция требовала самого широкого инженерного соразмерения, не упускавшего из виду ни одной функции инженерных войск. Сюда входили скрупулезная разведка, прокладка путей в непролазной горной тайге, штурм дотов и дзотов, форсирование широких и бурных рек, постройка мостов, минирование, диверсионные действия в тылу врага, водоснабжение войск, четкая служба регулирования на дорогах... Всего и не перечесть. Единственное, чего не предвиделось, так это особых хлопот по разминированию: нам было известно, что минное [334] оружие не получило массового развития в японской армии.

Итак, сам я еще в апреле занялся объездом границы. На газике, который вели то Абдулаев, то Артамонов, мы со Смаковским забирались в, казалось бы, самые непроезжие места. Я много раз вылезал из машины и проходил пешком по нескольку километров. Хотелось представить, что будет ощущать, пробираясь здесь, боец. В общем, я не только проехал, но и прошагал всю границу в полосе фронта.

Но это была моя личная рекогносцировка, мало имевшая общего с настоящей инженерной разведкой. А нужда в ней была огромная. К моменту нашего прибытия командование Приморской группы мало что знало о закордонной полосе. Все сведения исчерпывались визуальными наблюдениями пограничников. Поэтому к делу сразу был привлечен военно-геологический отряд, стала проводиться аэрофотосъемка и работа по дешифрированию. Главным было: получить данные о характере местности, ее особенностях и о системе обороны — о ее расположении и глубине, типах огневых сооружений и границах УРов.

Работа инженерной и военно-геологической разведок заслуживала самой высокой похвалы. Уже к июлю, детализируя операцию, мы знали достаточно подробно, какие естественные препятствия придется преодолевать войскам на направлении главного удара, а стало быть, знали и как их преодолевать; имели точное представление о расположении узлов сопротивления и опорных пунктов, а значит, могли приступить к отработке действий по их штурму.

Однако разведка разведкой, а другие дела тоже не терпели отлагательства. Я уже не раз писал, как велась подготовка к наступательной операции и какие задачи выполняли в связи с этим инженерные войска. Все то же делали они и здесь. Оборудовали исходные и выжидательные районы, расширяли и совершенствовали дорожную сеть. Специфическая особенность состояла при этом в строгом соблюдении оперативной маскировки. Все, что делали саперы и строители, должно было свидетельствовать о сугубо оборонительных работах. А сделано было немало: через тайгу проложили семь новых дорог общей протяженностью 850 километров, причем две из них — армейского [335] значения; длина отремонтированных дорог составляла более двух тысяч километров.

Велись и другие работы: строились, ремонтировались и усиливались мосты, отрывались убежища и блиндажи, возводились командные и наблюдательные пункты, устанавливались проволочные заграждения. Для боевых машин изготавливались комплекты приспособлений, увеличивавших их проходимость. Одновременно, как всегда, шла упорная боевая учеба. В инженерных частях было проведено переукомплектование, позволившее расставить людей таким образом, чтобы рядом с коренными дальневосточниками находились воины, имевшие опыт боев на Западе. Свой опыт они передавали в процессе занятий и учений необстрелянным товарищам.

А учения проводились сложные, включавшие весь комплекс действий, которые предстояло выполнять в наступлении. Основное внимание уделялось при этом отработке движения войсковых колонн по бездорожью, через горную тайгу. Только таким образом можно было обойти японские укрепрайоны, пробиться к дорогам и оседлать их.

Занятия проходили одно за другим. Очень важно было добиться, чтобы воины не только знали что и как делать, но и умели действовать, задавая необходимый темп,

Не знал в ту пору отдыха и штаб инжвойск фронта. Не разгибаясь трудились и “загражденец трех фронтов” С. П. Назаров, и начальник техотделения Н. П. Белов, и разведчик Д. А. Крутских, и наш бессменный снабженец С. Н. Кукушкин. На этот раз сил у нас было, как никогда, много. Каждая армия имела в своем составе по инженерно-саперной бригаде. А во фронтовом подчинении находились пять инженерно-саперных бригад (в том числе 20-я Свирская штурмовая), одна понтонно-мостовая, тяжелый понтонно-мостовой полк, несколько отдельных понтонно-мостовых батальонов, три парка инженерных машин и ряд других подразделений.

Чтобы все эти силы применялись с максимальным эффектом, мы после основательных раздумий и прикидок пришли к выводу: все соединения и части использовать массированно, на направлениях ударов, наносимых армиями, а в резерве фронта держать лишь одну бригаду и парк инженерных машин. Объем и характер задач, стоявших перед каждой армией, были известны, в дело [336] им предстояло вступать сразу, поэтому расчет делался на четкую расстановку сил, а не на маневр резервами. Это-то и требовало от штаба очень тщательной предварительной работы.

Особое внимание, конечно, уделялось войскам, выводимым на направление главного удара. Так, 1-ю Краснознаменную армию было решено усилить 12-й инженерно-саперной бригадой, двумя понтонно-мостовыми батальонами, двумя парками инженерных машин, ротой полевого водоснабжения и гидротехнической ротой; 5-ю армию — 20-й Свирской штурмовой, 23-й и 46-й моторизованной инженерно-саперными бригадами и двумя понтонно-мостовыми батальонами. В общей сложности на долю 5-й армии приходилось 90 саперных рот, а другим армиям выделялось по 60 — 70...

Сказав, что офицеры штаба трудились не разгибаясь, я допустил явную оговорку. Они весьма часто разъезжали по бригадам и батальонам, проверяя, как занимаются понтонеры, как тренируются загражденцы, как идет подготовка отрядов и групп штурма. Подполковник Д. А. Крутских{5}, например, активно участвовал в подготовке двух отрядов к захвату железнодорожных туннелей, которую вел новый командир 20-й штурмовой бригады полковник А. И. Ефанов.

Речь шла о трех туннелях КВЖД, которые находились на расстоянии от одного до трех километров от нашей границы. Вдоль этой дороги протянулась одна из операционных линий нашего наступления. И миновать туннели она никак не могла — обходного пути не существовало. Но туннели — это мы знали точно — были заминированы. Противник мог в любой момент обрушить их взрывом. Вот и потребовалось разработать операцию, которая позволит предотвратить это нежелательное событие.

Отряды захвата туннелей мы не случайно решили взять из состава 20-й бригады. Она потому и называлась штурмовой, что предназначалась для штурма укрепрайонов и сильно укрепленных полос обороны. Бойцы бригады не были саперами в обычном смысле этого слова — их готовили к ведению всех видов боя в самой тяжелой [337] и необычной обстановке, а также к уничтожению сложных инженерных сооружений на фронте и в тылу врага. Каждый отряд состоял из штурмового инженерно-саперного батальона, роты ранцевых огнеметов, двух взводов автоматчиков и группы артиллерийского наблюдения. Во время операции их должны были поддержать бронепоезд и два дивизиона артбригады РГК. Одним отрядом командовал майор В. И. Турин, другим — майор Ю. Я. Янкевич. Готовясь к выполнению задания, оба офицера до пота тренировали своих штурмовиков на местности, где находились наши туннели, похожие на те, что предстояло захватить и уберечь от разрушения.

К концу июля подготовка войск нашего фронта к операции была в основном завершена.

Операционные направления 1-го Дальневосточного протянулись на картах на Харбин, Гирин и вдоль океанского побережья Северной Кореи — на Вонсан (Гензан) и Пхеньян. В центре фронта располагались 1-я Краснознаменная и 5-я армии, составлявшие ударную группировку. 1-й Краснознаменной армией командовал генерал-полковник А. П. Белобородов, 5-й — генерал-полковник Н. И. Крылов (вот где привелось мне встретиться с Николаем Ивановичем после Севастополя и Одессы, где он возглавлял штаб Приморской!). Этим армиям предстояло пробиваться червз горную тайгу и брать два укрепрайона: одной — Мишаньский, другой — Пограничненский.

На правом крыле, к северу от озера Ханко, находилась 35-я армия генерал-лейтенанта Н. Д. Захватаева. Перед ней была полноводная Уссури, а за рекой лежали заболоченные леса и Хутоусский УР. На левом крыле стояла 25-я армия генерал-полковника И. М. Чистякова. Путь ей преграждали горные леса и четыре УРа: Дуннинский, Дунсинженевский, Хуньчуньский и Кэнхынский.

8 августа радио разнесло весть об объявлении войны Японии. Армии замерли в напряженном ожидании. Артиллеристы, как говорится, держались за шнуры.

Артиллеристы, как оказалось, зря держались за шнуры: в полосе 1-й Краснознаменной, начинавшей операцию, артподготовка не состоялась. А задумана она была [338] красиво: с подсветкой мощными прожекторами, как при атаке на берлинский плацдарм. Но перед полуночью на нас обрушился такой страшный ливень, что и о прожекторах, и об артподготовке пришлось забыть. В час ночи 9 августа передовые части молча поднялись в атаку и двинулись вперед по разведанным направлениям.

В полосе 5-й армии вступили в дело отряды захвата туннелей. В полночь они перешли границу. По сигналу одновременно начали бой. Штурмовые группы Янкевича и Турина бросились к туннелям с разных сторон. Одновременно были атакованы казармы охранного гарнизона. Группы подрывников, выдвинувшись на 100 — 150 метров за туннели, заминировали железную дорогу на случай подхода бронепоездов со стороны маньчжурской станции Пограничной.

После успешного скоротечного боя туннели были разминированы и взяты под охрану, а тем временем часть штурмовых групп очистила Пограничную и закрепилась в ней. Отряды разрушили 10 дзотов, две казармы, уничтожили 14 японских солдат, захватили в плен несколько офицеров. У нас оказалось 15 раненых.

Путь войскам 5-й армии по КВЖД был расчищен.

Уже в первые сутки заданный темп наступления на всех направлениях был выдержан или даже превышен. И хотя всю ночь хлестал дождь, “дорожные конвейеры” работали в основном исправно — войска пробивались за танками, валившими деревья, со скоростью полкилометра в час. Однако не все и не везде получалось гладко. На некоторых направлениях, и в первую очередь в полосе наступления 1-й Краснознаменной и 5-й армий, приходилось на ходу вносить кое-какие организационные усовершенствования в наши планы. Смысл поправок сводился в основном к еще большей централизации сил инженерных войск. Необходимые меры принимались весьма оперативно, так как представители нашего штаба находились среди наступавших:

Но прокладка колонных путей через девственные дебри, которые враг считал абсолютно непроходимыми для оснащенных тяжелой техникой войск, являлась лишь прелюдией к боям за укрепрайоны и узлы сопротивления. Маневр через горы, тайгу и болота лишь облегчал, но отнюдь не исключал штурма оборонительных полос и огневых сооружений. А противник, как я уже говорил, был фанатично жесток и стоек. Случалось, что выбитые [339] из опорного пункта японцы снова занимали доты и дзоты, как только последние оказывались в тылу у наших наступавших войск.

Наиболее сложные и ответственные задачи при прорыве укрепрайонов, блокировании и уничтожении отдельных оборонительных сооружений были призваны решать штурмовые подразделения. Состав их не был одинаковым для всех армий. Так, в 1-й Краснознаменной и 5-й в полках первых эшелонов дивизий создавались штурмовые группы. В них входили взвод саперов-штурмовиков, два расчета огнеметчиков, два-три стрелковых отделения, два пулеметных отделения, отделение противотанковых ружей, два 45-миллиметровых орудия, отделение 82-миллиметровых минометов и две самоходки — САУ-152. В 25-й и 35-й армиях порядок был иной. Там штурмовых групп не создавалось, а были организованы штурмовые отряды — каждый в составе усиленной стрелковой роты.

Такие различия объяснялись неодинаковыми условиями, в которых предстояло действовать штурмовым подразделениям, а также особенностями укрепрайонов, лежавших на пути наступавших. Например, армия Н, И. Крылова наносила удар по Пограничненскому УРу, где требовалось овладеть опорными пунктами Сяо-Тян-Май и горой Верблюд, имевшими круговую оборону. Подобраться к ним незаметно не было никакой возможности. Этим и диктовался характер действий. Штурмовые группы бросались вперед после артподготовки, под прикрытием огня пушек и минометов. Как только им удавалось захватить или блокировать все доты, поднималась пехота и, овладев рубежом, закреплялась на нем. После этого подрывные команды спокойно приступали к планомерному уничтожению оборонительных сооружений.

В полосе наступления армий И. М. Чистякова и Н. Д. Захватаева УРы располагались так, что к большинству долговременных огневых точек можно было подойти скрытно, используя неприятельские траншеи. Это обстоятельство учитывалось при формировании и подготовке штурмовых отрядов, определяло тактику их действий. Подгруппы атаки и блокирования пробирались к вооружениям и закрывали их амбразуры мешками с землей. Доты становились “слепыми” и “немыми”. Затем бойцы разрушали решетки, прикрывающие вентиляционные трубы, а потом забрасывали внутрь ручные и противотанковые гранаты. [340] Гарнизон дота после блокирования обычно укрывался в подземных убежищах. Чтобы выкурить его, использовались огнеметы, заряды взрывчатки, керосин и бензин.

Наконец, в ряде случаев расчет строился на внезапности атаки. Отряд должен был ночью без шума проникнуть в опорный пункт, снять холодным оружием часовых, подойти к уязвимым местам сооружения, ворваться внутрь, забрасывая противника гранатами, поливая его огнем автоматов и пулеметов, и только после этого подорвать само сооружение.

Отличный эффект приносили и действия иного плана. Один из отрядов 25-й армии, например, в ночь на 9 августа, совершив переход через горную тайгу, окружил опорный пункт на сопке Офицерской. Штурмовые группы ползком двинулись к дотам, тогда как рота автоматчиков ударила по казарме и разгромила ее, уничтожив половину гарнизона. Оставшиеся в живых японские солдаты войти в доты уже не смогли: они были блокированы штурмовыми группами.

Но война против сильного и злобного противника никогда не бывает сплошным триумфом. Не все укрепрайоны удалось прорывать в полном соответствии с намеченным планом. Малейшая недооценка врага, попытка действовать упрощенно, без должной подготовки, влекли за собой неудачи.

Наш фронтовой КП расположился в сопках в окрестностях Гродеково. Но большую часть времени я находился в войсках. Утром 9 августа был в армии Белобородова, наблюдал, как работает “дорожный конвейер”. Там на моих глазах проложили полтора километра пути. Подметил отдельные недостатки в организации дела. Сделал необходимые распоряжения, чтобы их устранить.

Через день выехал в район Муданьцзяна. Наступление нашей ударной группировки здесь замедлилось, и командующий послал меня разобраться в причинах. Разобрался, доложил о них К. А. Мерецкову. Он принял решение повернуть основные силы 5-й армии в обход Муданьцзяна на Гирин, а на 1-ю Краснознаменную возложить захват города с последующим продвижением в сторону Харбина. Тогда же на Гирин был двинут и 10-й мехкорпус, которым усилили 25-ю армию. На левом крыле фронта, где она [341] действовала, события развивались динамично. 11-го моряки-тихоокеанцы высадили десант разведчиков в корейском порту Юки (Унги). На другой день туда были переброшены основные силы десанта. Тогда же началась высадка в Расине (Наджине), а сутки спустя — и в Сейсине (Чхонджине). На помощь десантам, пополнение для которых шло морем, устремились вдоль побережья соединения 25-й армии. Путь Квантунской к отступлению в метрополию был отрезан.

Весть о десантах невольно вызвала в памяти давние, но незабываемые события. Как наяву, увидел я Феодосию, корабли, дерзко входящие в занятый врагом порт и высаживающие батальоны прямо на причалы... На этом цепочка ассоциаций не оборвалась. Мысли настойчиво кружили вокруг Харбина и Гирина — главных объектов нашего наступления. У меня появилась идея, с которой и пошел к Мерецкову:

— Есть предложение, Кирилл Афанасьевич, по скорейшему захвату Харбина и Гирина.

— Интересно! Докладывай, что там тебя осенило.

— Надо срочно готовить и высаживать там воздушные десанты.

— А ты разве не знаешь, что у нас нет парашютных полков?

— В том-то и суть, что парашютисты не потребуются. У нас достаточно транспортной авиации. Десанты можно высадить прямо на аэродромы, после посадки самолетов. Сыграем на полной внезапности.

— Ну что ты, что ты, — быстро, в присущей ему манере произнес Мерецков. — И не говори! Это авантюра чистой воды.

— Почему авантюра? Я кое-что рассчитал...

— Нет, нет, — заключил командующий. — Не будем об этом...

Однако идея о высадке воздушных десантов не была похоронена.

Через два дня, когда главная группировка продвинулась вперед уже на полторы сотни километров, меня вызвал Мерецков.

— Ну, Аркадий Федорович, — спросил он, — готовы твои десанты?

— -Готовятся, товарищ командующий, под непосредственным руководством подполковников Забелина и Крутских, — ответил я. [342]

— Вот и хорошо. На днях они могут пригодиться. Если японцы взорвут в Харбине и Гирине мосты через Сунгари, нашим войскам придется там долго топтаться. Стало быть, задача десантов: захватить мосты и не допустить их разрушения. Готовь людей и жди команды...

С этого часа подготовка десантников приобрела вполне конкретный характер. Предстоящую операцию мы окрестили между собой операцией “Мост”.

Десанты конечно же формировались в 20-й штурмовой бригаде. В каждый из отрядов входило сто пятьдесят человек. Это были отборные, испытанные саперы-штурмовики, в основном из тех, кто участвовал в захвате туннелей. На вооружении у них имелись автоматы, пулеметы, огнеметы, гранаты, заряды взрывчатки. Оснащались отряды и радиостанциями “Север”.

Все бойцы получили планы города с обозначенными путями от аэродромов к мостам и другим важным объектам. Офицеры разведуправления фронта и переводчики проводили с будущими десантниками занятия. Предусматривались все возможные варианты действий. Скрупулезно отрабатывалась радиосвязь.

16 августа Муданьцзян наконец пал, и 1-я Краснознаменная двинулась на Харбин. Еще двумя днями раньше японское правительство приняло решение о капитуляции, но приказ о прекращении военных действий в войска не поступил. Квантунская армия продолжала сражаться. Ее штаб обратился к советскому командованию с просьбой прекратить наступление, но свое обещание сложить оружие ничем не подкрепил.

17 августа главком А. М. Василевский ответил командующему японской Квантунской армией О. Ямадо:

<
“Предлагаю... с 12 часов 20 августа прекратить всякие боевые действия против советских войск на всем фронте, сложить оружие и сдаться в плен... Как только японские войска начнут сдавать оружие, советские войска прекратят боевые действия”.

Но враг не сдавался.

18 августа штаб фронта решил начать операцию “Мост”. Отряды погрузились на самолеты. Первый отряд возглавил И. Н. Забелин. С ним следовал представитель фронта генерал-майор Г. А. Шелахов. уполномоченный вести переговоры о капитуляции с японским командованием. Вторым отрядом командовал Д. А. Крутских. [343] Военный совет здесь представлял гвардии полковник В. И. Лебедев.

Во второй половине дня транспортные машины взмыли в воздух. Их прикрывали истребители и сопровождали бомбардировщики. Первый отряд взял курс на Харбин, второй — на Гирин. Около семи часов вечера оба отряда благополучно приземлились в назначенных местах. Их появление было столь неожиданным, что противник не оказал никакого сопротивления. Аэродромная охрана разбежалась. Наши десантники овладели аэродромами со всеми их объектами и службами.

<
“Вскоре после приземления, — вспоминал потом командир первого отряда десанта, действовавшего в Харбине, Иван Николаевич Забелин, — оказался в плену начальник штаба Квантунской армии генерал-лейтенант Хата с группой генералов и офицеров. Он был доставлен в советское консульство, где генерал-майор Шелахов вручил ему ультиматум о капитуляции. Генералу Хата было также заявлено, что в случае отказа будут подвергнуты уничтожающей бомбардировке аэродром и места расположения японских войск.
К началу переговоров десантники уже успели захватить мосты, а к 23. 00, заняв железнодорожный узел, телеграф, полицейское управление, почтовые учреждения и другие объекты, полностью овладели городом. Действовали отряды решительно и стремительно. Особенно отличились старший лейтенант И. Кулак, капитан А. Строганов, старшие сержанты Н. Романов, Г. Малыгин, В. Прокофьев, Г. Гангусов, рядовой А. Юмашев. Большую помощь десантникам оказали жители Харбина. Они вылавливали японских солдат и офицеров, указывали нашим воинам узлы связи, штабы, военно-промышленные объекты, не давали оккупантам эвакуировать или уничтожать материальные ценности”.

Примерно таким же образом развивались события и в Гирине. Противник был деморализован и не способен к организованному сопротивлению. Японцы начали сдаваться. Не везде, не одновременно, но капитуляция, по сути дела, началась. Дело шло к концу...

На следующий день я вылетел в Муданьцзян. Осмотрел город. Оттуда самолетом же отправился в Харбин. Там меня встретили Иван Николаевич Забелин и самый дорогой мне из всех армейских лейтенантов — лейтенант Петр Хренов. Он тоже был в числе десантников. [344] Вот тогда-то, в Харбине, обняв сына, я, кажется, впервые почувствовал, что это уже мир, что позади остались и Великая Отечественная и вторая мировая войны. И счастье, небывалое счастье захлестнуло меня...

Еще подрывали себя оголтелые смертники, еще огрызались огнем гарнизоны, до которых не дошел приказ о капитуляции, а мы уже думали о том, что, где и как придется поднимать из руин, восстанавливать, заново строить. И начинали подводить итоги.

Люди моей военной профессии с чувством исполненного долга могли сказать, что инженерные войска достойно выдержали все боевые испытания, созидая прочную оборону, прокладывая мосты к победе пехотинцам, артиллеристам, танкистам. Инженерная мысль, опираясь на достижения передовой советской военной науки, внесла весомый вклад в теорию и практику вооруженной борьбы, обогатила стратегию, оперативное искусство, тактику. Нам было чем гордиться, но это не давало права расслабляться. Сквозь охватившее народы ликование мы слышали эхо атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки. А вскоре прочитали и печально знаменитую речь Черчилля в Фултоне.

Тогда и были сделаны первые шаги к новому рубежу: к созданию мобильных, высокомеханизированных, оснащенных передовой техникой инженерных войск, к повышению инженерной культуры во всех видах Вооруженных Сил. Прошли годы. Под руководством родной Коммунистической партии был блистательно взят и этот новый рубеж.

Мои мемуары об увиденном и пережитом не претендуют на полноту освещения всех событий. Прежде всего мне хотелось рассказать об инженерных войсках, с которыми судьба свела меня, как говорится, “с младых ногтей”, показать, чем занимались они в мирное время и в годы боевых испытаний, какую сыграли роль в вооруженной защите Родины, поведать читателям о тяжкой и опасной работе скромных тружеников войны — саперов, об их солдатском вкладе в великую нашу победу [345] над врагом... И конечно, хотелось поделиться тем, что более всего волновало меня просто как человека, многое повидавшего на своем веку, тем, что в силу разных причин оставило глубокий след в памяти.

С гордостью и волнением вспоминаю я и по сей день рядовых и офицеров, вместе с которыми прошел войну. Да и как не гордиться людьми, в чей адрес я постоянно слышал на фронте от танкистов, артиллеристов, летчиков, моряков, разведчиков, партизан одну и ту же фразу, полную признательности и уважения: “Если бы не саперы!.. ”

Вот почему я очень сожалею, что далеко не о всех моих боевых товарищах, сослуживцах, начальниках и подчиненных, целиком отдававших себя нашему общему делу, рассказано в этой книге, и прошу у них за это прощения...

Итак, мои мемуары подходят к концу. Завершен многолетний труд, в который было вложено столько сил, столько души, что книга стала будто частицей меня самого. И не удивительно. Работая над ней, я как бы снова прожил все, о чем пишу, зримо увидел ныне здравствующих и погибших дорогих мне людей. Увидел и самого себя молодым, полным сил и энергии краскомом. Увидел своих первых учителей, которые пробудили во мне интерес к саперному делу, внушили веру в свои скромные в то время силы, преподали блестящий урок того, каким должен быть человек, избравший на всю жизнь благородную и весьма нужную профессию военного инженера.

Работа над воспоминаниями заставила меня многое передумать, проанализировать, взвесить, дать объективные оценки не только происходившему и окружавшим меня товарищам, но и своей собственной деятельности на различных постах, которые доверяло мне командование, особенно в период Великой Отечественной войны. Выводы, к которым я пришел, не дают оснований быть полностью довольным собой. Но и упрекать себя тоже особенно не в чем. К делу всегда относился честно, работал не жалея сил. А коли не все порой получалось, как было задумано, то тут уж ничего не попишешь: жизнь вносила иногда самые неожиданные коррективы и в задумки, и в планы, а силы человеческие, как известно, не беспредельны, хотя и очень велики, всего мы порой просто недооцениваем. В этом я не раз убеждался на фронте, когда речь шла о выполнении таких задач, которые на первый взгляд могли показаться даже нереальными. И с которыми, тем [346] не менее, успешно справлялись славные советские воины. Особенно яркие примеры встают передо мной, когда думаю о героических защитниках Одессы и Севастополя. То, чему я был там свидетелем, и по сей день не может не вызывать восхищения силой духа, мужеством, священной верой воинов в правоту нашего дела, их готовностью безропотно отдать жизнь за торжество коммунистических идей, за победу над ненавистным врагом человечества — германским фашизмом.

Страшной и жестокой была навязанная нам война. Всех ее участников опалил ее огненный вихрь. Но наши советские воины вышли из этого испытания, не растеряв своих прекрасных человеческих качеств. Более того, пережитое на фронте, невзгоды, с которыми они вплотную соприкоснулись, сделали людей еще человечнее, добрее, чище. Это похоже на чудо, но такое чудо свершилось. Я — свидетель тому, и до конца своих дней не перестану с благоговением удивляться величию и душевной красоте советского человека...

Но вернусь к последним строкам моего повествования. В сентябре 1945 года 1-й Дальневосточный фронт был преобразован в Приморский военный округ. Вооруженные силы страны и здесь переводились на мирные рельсы. В июне 1947 года в командование Приморским военным округом вступил генерал-полковник С. С. Бирюзов. Маршал Советского Союза К. А. Мерецков убыл в Москву в качестве командующего МВО. Т. Ф. Штыкова оставили в Корее на дипломатической работе — послом СССР. А. П. Белобородов, А. Н. Крутиков, Н. Д. Захватаев были отозваны в Генштаб. Н. И. Крылов получил назначение на должность командующего Дальневосточным округом. Я же продолжал оставаться в прежней должности — начальника инженерных войск Приморского военного округа.

В 1949 году меня направили на Высшие академические курсы при Академии Генштаба. Окончив их, я служил в должности генерал-инспектора инженерных войск Главной инспекции Министерства обороны СССР. В 1961 году, когда дали о себе знать возраст и здоровье, вышел в отставку. Но выйти из темпа, заданного смолоду военным шагом, мне так и не удалось, и отставка не стала для меня временем тихого отдыха. До сих пор состою членом Советского комитета ветеранов войны, председателем Совета комитетов содействия Московского городского [347] военкомата, членом научно-методического совета по пропаганде военных знаний Всесоюзного общества “Знание”. Продолжаю заниматься военно-научной, военно-исторической и военно-журналистской деятельностью.

Зато в военном строю находится старший мой сын Петр, генерал-майор инженерных войск, заместитель начальника кафедры Академии Генштаба. Младший сын Борис — человек гражданский. Он кандидат физико-математических наук.

На долю моего поколения выпало большое счастье — под испытанным руководством Коммунистической партии добиваться беспримерных военных и трудовых побед, благодаря которым стало возможно построение зрелого, развитого социализма. Радостно видеть на склоне лет эти прекрасные плоды, радостно сознавать, что и мои сверстники причастны ко многим добрым делам, возвеличившим нашу любимую Отчизну.

Примечания

{1}Ныне Н. В. Огарков — Маршал Советского Союза, начальник Генерального штаба Вооруженных Сил СССР, первый заместитель Министра обороны СССР. — Прим. ред.

{2}Ныне Георгий Александрович Градов профессор, доктор архитектуры. — Прим. авт.

{3}Позднее приказом Ставки переименована в 1-й Дальневосточный фронт. — Прим. ред.

{4}Позднее приказом Ставки переименован во 2-й Дальневосточный фронт. — Прим. ред.

{5}Ныне Дмитрий Андреевич Крутских генерал-полковник, начальник Штаба гражданской обороны РСФСР, — Прим. авт.