Обсудить в форуме

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Немчинский А. Б. Осторожно, мины! — М.: Воениздат, 1973.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/nemchinsky_ab/index.html
Иллюстрации: militera.lib.ru/memo/russian/nemchinsky_ab/ill.html
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

Поезд уже тронулся. Старенькие вагоны, подталкивая друг друга, набирали скорость. Вокзальная платформа, испятнанная дождевыми лужами, словно маскировочным камуфляжем, медленно проплыла вдоль состава. На фоне свинцовых туч уже спроецировался силуэт Курского вокзала и стремительно промчался назад.

— Товарищ лейтенант! Да вы что? Оглохли?! Пройдите же, вам говорят, в вагон. Холодина...

Пожилая проводница втянула меня внутрь тамбура. Дверь, в которую врывался колючий, влажный ветер, захлопнулась. Как-то сразу оборвались невидимые нити, связывавшие меня с удалявшейся Москвой.

В командирском вагоне было жарко. В густой дымной пелене от печки и табака тускло просвечивали лампочки. Пассажиры аккуратно расстилали шинели, домовито располагаясь на жестких полках. Слышался неторопливый приглушенный говор.

— Что, лейтенант, место ищете? Садитесь! А спать можно и на третьей полке, еще молодой. — Седовласый командир со шпалой на зеленых петлицах приветливо улыбнулся мне и подвинулся, освобождая место.

Напротив, в плотной тени, падавшей от верхней полки, не без труда можно было разглядеть несколько фигур в гимнастерках. Немолодая женщина-военврач грустно улыбалась, откашливаясь от дыма:

— Да, раньше мы с Курского вокзала на курорт ездили, а теперь — на фронт...

Мой сосед обратился ко мне:

— А вы впервые, лейтенант, на фронт? Ничего... Помните, не так страшен черт, як його малюют! Вот, берегу [4] сыну показать, если придется, — и бывалый капитан бросил на откидной столик несколько гитлеровских Железных крестов. — Самое трудное на фронте — до своей части добраться. По личному опыту знаю. А вместе с частью, со своими, все легче...

Вскоре мне довелось полностью оценить мудрость этих слов. Я не знал, в какое соединение меня направят и на каком участке фронта оно находится. Но желание скорей добраться до своей, еще неведомой мне части усилилось до боли.

На типографском бланке предписания был впечатан десяток слов на машинке: звание, фамилия, имя и отчество, а далее в соответствующих графах значилось «командиром роты», «ст. Анна», «в распоряжение генерала Бордзиловского». В отделе кадров, в Москве, кратко пояснили, что генерал является начальником инженерных войск Воронежского фронта и что он решит мою дальнейшую судьбу.

Тогда трудно было предположить, что до части, расположенной всего в 600 километрах от Москвы, придется добираться полторы недели.

Едва я улегся на шинели, как тотчас же заснул. Сквозь сон слышал, что была проверка документов, что машинист поезда вышел победителем в поединке с летчиком «мессершмитта», что военврача из нашего вагона вызывали к раненым женщинам. Проснулся я от взрыва бомб перед Мичуринском.

Поезд дальше не шел. Немецкая авиация разбомбила пути. Нам пришлось оставить теплый, ставший таким уютным вагон. Было уже совсем светло, когда мы зашагали по шпалам к красивому вокзалу Мичуринска, к счастью, оставшемуся неповрежденным.

Дежурный помощник военного коменданта, метавшийся между эшелонами, сообщил, что на Грязи поезда не пойдут до восстановления путей.

— А вам, товарищ лейтенант, придется делать крюк через Тамбов, — сказал он. — Идите на приемный пункт. Извещу...

Ночью, еще задолго до позднего зимнего рассвета, на Тамбов отходил рабочий поезд. Это устраивало меня. Маленький вагон местного сообщения был до отказа заполнен молодежью. Заклеенные полосками бумаги и плотно зашторенные окна изолировали нас от внешнего мира. [5]

Одинокая лампочка, как луна из-за облаков, чуть освещала вагон.

Девушки запели, а парни подхватили популярную тогда песню:

— Поют хоть бы что... Будто и войны нет!.. — усмехнулась женщина, сидевшая на мешке.

Окружный путь в штаб фронта пролегал через Тамбов, Балашов, Поворино. На каждой из этих станций — пересадки и томительное ожидание попутных составов.

Воинские эшелоны задерживались ненадолго — пока меняли паровоз. Красноармейцы с котелками, словно с гранатами, атаковали станционные кипятильники. Зенитные пулеметы на платформах время от времени выливали струю трассирующих пуль и застывали в немом ожидании. В эти мгновения все, как завороженные, замолкали на минуту и глядели в направлении огненно-цветистых точек...

Тупиковая станция с необычным названием «Анна», недалеко от которой расположилось полевое управление Воронежского фронта, встретила меня чудесным зимним днем. Солнечные блики подсвечивали первый выпавший ночью снег. Станционная платформа и одинокий пристанционный домик казались островками в белоснежном море. По всему было видно, что ранняя зима 1942/43 года сразу прочно вступила в свои права.

К иссиня-черному лесу, резко контрастирующему со снегом, двигались одинокие сани и люди в шинелях. Иногда, проваливаясь на полколеса в рыхлый снег, нас обгонял маленький газик. Только подойдя вплотную к опушке леса, можно было разглядеть замаскированные шлагбаумы. Здесь, в лесном массиве, новичку нелегко было разыскать землянки инженерного управления фронта.

Генерал Ю. В. Бордзиловский был в войсках. В бревенчатом убежище меня принял коренастый полковник В. К. Беляков:

— Мины знаете? Какие? Наконец-то академия занялась минами так, как этого требует наш серьезный противник. Пора... Направим в бригаду специального назначения полковника Краснова. У него некомплект. Вчера [6] машина от них была, жаль, не поспели. Теперь придется добираться самому...

Получив новое предписание, я добрался до Бутурлиновки, где размещался штаб 42-й отдельной инженерной бригады спецназначения. В двухэтажном деревянном домике, затерявшемся среди холмов на окраине районного центра, было тихо и мало что напоминало о войне.

Заместитель командира бригады подполковник Н. В. Петров оказался общительным человеком. Он интересовался Военно-инженерной академией, эвакуированной в 1941 году из Москвы во Фрунзе, расспрашивал о преподавателях.

— Ну а теперь к делу, — внезапно переменил тему подполковник. — Направим вас в двести десятый, к Мысякову. Боевой командир. Саперный Чапай. Иногда и почудить может. Ему грамотные командиры нужны. А вам его опыт ох как пригодится. Здесь помпохоз из двести десятого. С ним и отправляйтесь.

В тот день кончилось мое одинокое бродяжничество. Вместе с санным обозом батальона мы двинулись к Дону.

— Ну, батенька, одеты вы не по сезону. Завернуло как сразу... Генерал Мороз шутить не любит! — произнеся эти слова, помощник командира батальона по хозяйственной части В. В. Киселев приказал каптенармусу подобрать мне полушубок, валенки, шапку-ушанку.

Медленно двинулись сани между белых бугров по занесенной снегом дороге. Под полозьями поскрипывала примороженная снежная корка. Ездовые покрикивали на лошадей, покрывшихся испариной, щелкали вожжами. Мы шли пешком, подталкивая тяжелые сани на подъемах и подсаживаясь на них во время спусков.

— Как в восемьсот двенадцатом, те же сани выручают. Улыбаетесь? А ведь машинам здесь сейчас не пройти. Только гужевому транспорту. С его помощью через три денька батальон всем обеспечим, — говорил, прищуривая серые усталые глаза, старший лейтенант Киселев.

Поначалу кругом была замерзшая тишина. Но чем ближе мы продвигались к Дону, тем громче становились всплески орудийных дуэлей и гул артиллерийской канонады. Чаще стали попадаться торчащие из заснеженных окопов стволы зениток. Слева и справа от дороги под белыми масксетями можно было различить тыловые подразделения и резервные части. А в бирюзовых межоблачных [7] просветах все чаще стали мелькать пары наших «яков» и немецких «мессеров».

Позади в снегу остались деревни с исконно русскими названиями Клепово, Журавка-Русская, Верхняя Гнилуша. И наконец на третий день мы приблизились к Верхнему Мамону. Здесь уже чувствовалась близость фронта. На дороге красноармейцы с трудом проталкивали буксовавшие грузовики, тянувшие на прицепе орудия с белыми пятнами камуфляжа. За буграми, в балках, на полях, между перелесками внимательный глаз мог приметить разветвленные снежные колеи, прозрачные синие тени огневых позиций артиллерии, одиночные фигуры бойцов, маленькие черные пятна входов в землянки... Все говорило, что здесь, в снегах, идет своя, тщательно скрываемая от вражеского ока напряженная войсковая жизнь.

Короткий зимний день догорал. Ярко-малиновый солнечный круг, предвещавший на завтра сильный ветер, уже скрылся за холмами. Наш санный обоз расположился в лесистом овраге, километрах в двух-трех от Дона. Отсюда пожилой красноармеец из хозчасти повел меня по узкой снежной тропе через лесной молодняк в штаб батальона.

* * *

Пар от ворвавшегося в землянку морозного воздуха постепенно рассеялся. Слабо светила коптилка, сделанная из медной артиллерийской гильзы. От окопной печки курился легкий дымок. Можно было рассмотреть торчащие с двухъярусных нар ноги отдыхавших командиров. Пахло свежим хлебом и табаком. После обжигавшего кожу мороза здесь было уютно и хорошо.

Командир, сидевший в глубине землянки, за дощатым столом у карты, оборвал мою попытку доложить:

— Потише! Комбат отдыхает...

Вскоре с нар не спеша сполз широкоплечий человек в измятой нижней рубахе и ватных брюках. Его внимательные глаза, глубоко сидящие на крупном скуластом лице, испытующе осматривали меня с головы до ног. Выслушав рапорт, комбат поморщился:

— Из академии? Значит, академик. Но командовать ротой я вас не допущу. Вот так-то! Я уже сделал представление на выдвижение одного из наших командиров... Хоть академий не кончали, а воюем не хуже других... [8]

«Что это? Серьезно? Или так, под Чапая работает?» — напряженно соображал я.

Командир батальона заметил мою растерянность и уже помягче добавил:

— Ладно, разберемся... А ну кончай ночевать! — задорно гаркнул он затем. — Вставай, кто еще живой!

Поднялись все обитатели землянки. Принесли в котелках ужин, достали заветную флягу. Комбат — старший лейтенант Ф. В. Мысяков — сам наливал «фронтовые сто грамм».

— Вы, надеюсь, употребляете, академик? Не то что старший лейтенант медицинской службы, — посмотрел он в сторону врача батальона Ани Колмаковой. — Норма наркомовская... Ну, за ночь — подругу минеров!

Дежурный доложил, что роты выступили.

— Баста! Пора и нам. Вы, товарищ старший лейтенант, — Мысяков резко повернулся к немолодому командиру, — пойдете на минирование со второй ротой. Понятно?! Так-то!

Заместитель комбата по политической части В. И. Зайцев спокойно и твердо ответил:

— Я думаю, сегодня мне лучше с первой ротой пойти. Там замполит заболел и коммунистов мало...

— С первой пойду сам. А вы — извольте со второй.

— Ладно, Федор Васильевич, пойду со второй. Не время спорить, право!..

— Не время и меня агитировать. Я уже сагитирован! С первого дня воюю. От брестских Пружан. Так-то! Ну, да лады. Пошли!

* * *

Зашагал, увязая в снегу, декабрь 1942 года. Зима наступила необычно холодная для тех мест.

Западнее Сталинграда войска Донского, Сталинградского и Юго-Западного фронтов уже сомкнули кольцо вокруг 6-й армии Паулюса. А севернее от Воронежа до Вешенской линия фронта проходила по Дону.

У Верхнего Мамона наш передний край находился на левом низком берегу Дона. Правый берег, занятый противником, возвышался над нами.

Ветер гнал снежный поземок вдоль замерзшего русла и гудел там, как в трубе. А Дон? Его и не видно. Скованный [9] льдом, покрытый слоем уплотненного ветром снега, он казался поляной, связывающей оба берега.

Все знали, что перед нами занимали оборону итальянцы. Кое-кто уточнял, называя по показаниям пленного, пехотную дивизию «Коссерия». Бойцы сокращенно звали противника — италы.

Альпийские стрелки из 8-й итальянской армии относительно мало беспокоили нас. Они не мешали ходить нам во весь рост между левобережных кустов, говорить в полный голос и даже изредка подъезжать на пароконных санях с минами к обрыву берега.

Жизнь была точно регламентирована. По утрам италы вели получасовой вялый обстрел. Его называли доппайком. Затем наступала пауза. К полудню они посылали в нашу сторону обеденную порцию металла, к ужину — вечернюю.

Иногда появлялись итальянские узкокрылые самолеты, сбрасывавшие маленькие прыгающие бомбы типа осколочной гранаты, метко прозванные крыльчатками.

Наша артиллерия и минометы также приурочивали огневые налеты к периодам раздачи пищи у итальянцев. В это время противник покидал насиженные блиндажи и был наиболее уязвим. Такие артналеты назывались у нас пожеланием приятного аппетита.

Длинными зимними ночами итальянцы беспокойно пускали осветительные ракеты. Особенно ярко освещали район Дерезовки — небольшой деревни на высоком утесе — выступе правого берега. Здесь был опорный пункт противника. Италы почти непрерывно пускали автоматные и пулеметные очереди в темноту ночи, словно предупреждая нас, что они не спят. Наши стрелковые подразделения, занимавшие траншеи по восточному берегу Дона, в ночное время тоже повышали бдительность, внимательно всматриваясь в темноту, опускавшуюся на донской лед. Изредка и с нашей стороны запускали ракеты, строчили короткими очередями из пулеметов.

— Италы хотя и тихий противник, но ухо держи востро! Так-то! Известно, что в тихом омуте черти водятся, — наставлял нас комбат...

А по вечерам, когда в штабной землянке собирались командиры и после постановки задачи оставалось время до выхода на минные поля, все просили техника-лейтенанта [10] А. С. Черкашина спеть. Он ловко перебирал струны гитары и на цыганский манер начинал:

* * *

...210-й отдельный батальон инженерных заграждений, или сокращенно БИЗ, был молод. Его сформировали только два месяца тому назад. Из 360 человек, положенных по штату, в наличии было пока менее половины. В инженерно-минных ротах насчитывалось лишь по 40–45 человек и вместо трех взводов существовало только по два.

Молодых бойцов было очень мало. Большинству же минеров давно перевалило за сорок. Народ все мастеровой: плотники, механики, слесари... Люди опытные и надежные. С ними было легко. Часто сами давали дельные советы. Командиров понимали с полуслова. Но возраст давал о себе знать...

— В мои-то годы, сынок, ползать и без мины тяжело, — пожаловался мне однажды один из них. — В военкомате сказывали — на строительство мостов, а тут вон куда дело повернуло...

Еще месяц назад большинство наших бойцов не знали, как подойти к мине. Да и командирам подразделений недоставало практического опыта. Но война чего только не заставит делать...

Днем учились и отдыхали. Ночью минировали берег Дона. Несколько человек подорвалось. Остальные постепенно постигли все тонкости и особенности своего нового, опасного ремесла.

Образцы своих мин и методы их установки все знали твердо. А вот с изучением мин противника было сложней. Мы освоили тогда только немецкие противотанковые ТМи да противопехотные SМи-35. В батальоне имелись их образцы. Другие же мины, в том числе итальянские, были известны нам только по скупым информациям штаба [11] фронта, а о некоторых типах мин мы даже и не подозревали.

И немудрено — во всех армиях мины относятся к секретному, даже совершенно секретному оружию. Они должны являться неожиданностью для противника не только по месту установки, но и по конструкции. Минер, сталкиваясь с неизвестной ему миной, не может ее разминировать без риска для жизни...

На занятиях командиры взводов и рот особое внимание уделяли мерам безопасности. Старички, как называл их наш комбат, уже накопившие опыт за многие бессонные ночи, охотно дополняли своих командиров:

— Мина требует заботы, как малое дитя. Здесь терпение и любовь — прежде всего...

— А бывает, что мина хуже самой капризной старухи: не знаешь, с какого боку и подойти...

Старички тщательно готовились к каждому выходу. Я это сразу заметил, едва меня поселили во взводной землянке второй роты.

— Что рано поднялись? — обратился к ним замполит роты В. Н. Назаров, сдерживая добрую улыбку на худощавом лице. — Отдыхали б еще часа три.

— Начать рано — сердце радо! — отшутился полный и веселый красноармеец П. Н. Бовин — душа взвода. — А как там в Сталинграде дела? Не слыхать ли чего нового, товарищ замполит?

— Дела горячие! Окружение такое, что не снилось Гитлеру. Он, правда, пытается пробиться с внешнего фронта, да уж дудки. Времена не те! Даже Канны теперь померкнут.

— А это что за зверь такой? — поинтересовался Бовин.

— Канны-то? Селение в Италии. Возле него Ганнибал разгромил римскую армию. Давно это было, Павел Николаевич, вот вы и забыли. Больше двух тысяч лет прошло — не шутка!.. — улыбнулся Назаров.

— И в Сталинграде жарче, чем у нас, говорите? — допытывался Бовин.

— Чудак ты, Паша, как я посмотрю, — вмешался в разговор Уваров. — Сводки читаешь, а говоришь такое! Да у нас по сравнению со Сталинградом — сейчас просто санаторий...

— Правильно говорит Уваров, — подтвердил лейтенант. [12] — Но и нам, товарищи, дел хватает. Скоро на минирование выходить. Да я вижу, вы уже готовитесь.

— Точно, готовимся, товарищ замполит. Осталось еще чеки проверить. Сами понимаете, не на картошку собираемся, — налегая на «о», не спеша пояснил пожилой минер С. Д. Уваров.

— Подготовочка!.. Вы же сами, товарищ лейтенант, стращали, что минеру ошибаться нельзя, — добавил Бовин, потряхивая седеющей головой.

Разговоры стихли. Каждый вернулся к прерванному делу. Кто проверял пружины и чеки взрывателей, кто строгал перочинными ножами пеналы для детонаторов, кто снимал смазку с корпусов взрывателей. Время выхода на минирование приближалось. Кто-то из бойцов тихо затянул знакомую песню:

...На минирование трогались с наступлением темноты. До переднего края было немногим больше километра — минут тридцать ходу. Я вышел на задание со взводом Щербака.

Мины везли сперва на легких салазках. Потом салазки оставляли в кустах и спускались в ход сообщения. Каждый из минеров брал с собой по две мины. Остальные подносили специально выделенные для этого старички, которым было уже трудно ползать по-пластунски.

В ходе сообщения и в траншее тесно — не разойтись.

— Эй, пехота, дай дорогу! Вишь, мины несу. А то взлетим вместе, — попугивали минеры неповоротливых пехотинцев.

Взрыватели и минные детонаторы, без которых не срабатывала взрывчатка мин, находились у командиров отделений и взводов. Детонаторы старались держать подальше от мин...

8 декабря мы минировали участок пологого спуска к Дону, доступного для танков. Узкий серп луны к середине ночи совсем скрылся. Только зоркие глаза привыкших к темноте минеров позволяли ориентироваться на местности.

Ядреный декабрьский мороз норовил вместе с ветром забраться за ворот и в рукава полушубка. [13]

— Не вздумайте в рукавицах снаряжать мины, хоть и холодно, — предупредил своих бойцов сержант А. М. Щербак. — Наша работа ювелирная. Смажьте вот пальцы гусиным жиром: в Мамоне достал у хозяйки.

Андрей Маркович Щербак заменял тогда командира взвода. Его крупная, атлетического сложения фигура выделялась среди других. Широкое лицо было серьезным и приветливым одновременно. Говорил он спокойно и весомо:

— Ну, жир не всем, конечно, а только снаряжающим. Отрывать лунку и ставить мину в снегу — удобнее в рукавицах... Направления установки всем понятны? Теперь насчет глубины...

Сержант посмотрел в мою сторону, чуть сдерживая улыбку: мол, испытаем новичка. И спросил:

— А что, товарищ лейтенант, на какую глубину ставить мины сегодня?

Вопрос простой. А как ответить точнее? Мучительно стал вспоминать занятия по минному делу в академии. Тут-то и почувствовал отсутствие практического опыта...

— Все зависит от плотности и глубины снежного покрова... А вы-то сами как думаете?

— По такому снегу — сантиметров тридцать с трамбовкой, пожалуй, — ответил, улыбаясь, Щербак.

Пришлось только согласиться с опытным сержантом...

Рассредоточившись по отделениям, минеры выбрались из траншеи и поползли, подтаскивая за собой мины. Граница минного поля находилась метрах в двадцати от первой нашей траншеи. Устанавливались противотанковые мины ЯМ-5 — ящик-мина. Минеры же называли их в шутку ямками, а установку и особенно снятие этих мин — игрой в ящик. «Смотри играй, да не сыграй в ящик!» — было принято говорить у них.

В условиях эвакуации промышленности из западных районов эти мины стали незаменимыми из-за простоты их изготовления. В суровом сорок втором продолговатые деревянные ящики для мин делали и на деревообрабатывающих заводах и в полукустарных мастерских. Ящик являлся корпусом мины. В него закладывались два брикета аммонита и толовая шашка, а в боковое отверстие вставлялся упрощенный взрыватель с минным детонатором. [14]

Игра слов «сыграть в ящик» имела особый смысл при минировании ящик-минами. Но фраза эта не отражала действительного положения дел. В случае взрыва пяти килограммов взрывчатого вещества от человека или группы людей ничего не оставалось...

На снаряжение мин, естественно, выделялись самые опытные и надежные сержанты и красноармейцы. В то время нередко и сами командиры взводов выполняли эту операцию.

Особое внимание уделялось предохранительным чекам и минным детонаторам МД.

— Эти эмдэшки — сердце мины. Они жизнь взрыву дают, — поясняли новичкам бывалые минеры.

— С детонатором не шути! Бывает, что и от щелчка срабатывает. Ты его — в пенал: тогда и ему и тебе спокойней...

Прошло уже часа три с начала минирования. Минеры парами стали возвращаться в траншею. Все растирали окоченевшие на морозе пальцы, приплясывали, присаживаясь на корточки, закуривали самокрутки.

Итальянцы открыли беглый артиллерийско-минометный огонь.

— Проснулись, черти. Неужели засекли?..

Но разрывы слышались и правее, и левее минного поля, и в глубине, за нашей траншеей.

— Федор Пузанов не вернулся. Где запропастился — бог знает. Ведь полз уже к траншее, — докладывали бойцы.

— Надо искать. Не италы ведь утащили. Может, при артналете...

— Скоро светать будет. — Сержант Щербак с беспокойством поглядывал на небо: — Кто пойдет в поиск?

Идти вызвался В. И. Ерац, худощавый, тридцатипятилетний красноармеец с приятным лицом, неизменно выражавшим легкое удивление. И минеры и пехотинцы внимательно следили за ним из траншеи:

— Ох, не напоролся бы сам на мину...

Прошло мучительных полчаса.

— Вот он, никак тащит Федора...

Несколько пар рук приняли в траншею красноармейца Ф. А. Пузанова. Оказалось, при артобстреле он был контужен, потерял сознание и свалился в овражек на краю минного поля, неподалеку от траншеи. [15]

— Замерз бы, наверно, среди мин, если бы не Виктор, — только и выдавил из себя Пузанов.

Среди бойцов роты Виктор Иванович Ерац держался незаметно и скромно, но в минуты опасности как бы преображался и был всегда впереди. Он много минировал и разминировал на Дону, в Марковке, в Харькове. В марте 1943 года во время уличных боев за Харьков получил ранение. И здесь его вытащил из-под огня приближавшегося немецкого танка Федор Пузанов.

После двух месяцев скитаний по госпиталям Ерац прислал на мое имя весточку. До сих пор хранится у меня пожелтевшая, написанная карандашом открытка, датированная 18 мая 1943 года:

Мы ждали возвращения Ераца в роту, но так и не дождались. Очевидно, его направили в другую часть.

* * *

Комбат сдержал слово. Он не допустил меня к командованию ротой, но и откомандирование мое в бригаду все откладывал. Когда была высказана просьба ускорить решение о моем использовании, он долго колол меня взглядом, а затем отшутился:

— Не торопитесь, академик, поперед батьки в пекло! Решим все в свое время...

Вскоре после того в ротную землянку зашел Д. С. Жигалов, плотно сбитый, очень приятный лейтенант, исполнявший обязанности адъютанта батальона. Дружески похлопав меня по плечу, он сказал:

— На комбата не обижайтесь. Он вас в минном карантине хочет выдержать. Это точно!..

Я взволнованно спросил, почему Мысяков пренебрегает предписанием замкомбрига. Дмитрий Степанович задумался и, улыбаясь, ответил:

— До бога — высоко, до начальства — далеко, а до врага — рукой подать! Наберитесь терпения. Я думаю, [16] вас просто испытывают, как новичка. А что касается взаимоотношений нашего комбата с начальством — тут дело непростое. Человек он отчаянной смелости. И, мне кажется, вообще ничего и никого на свете не боится...

За несколько дней до наступления на Дону меня вызвали в штаб.

— Ну как, товарищ академик, — в глазах комбата бегали бесенята, — не желаете ли прогуляться к итальянцам? Есть случай отличиться! Вот так-то!

Готовилась командирская разведка инженерного оборудования переднего края противника. С наступлением темноты семь человек в белых маскхалатах вышли к первой нашей траншее у кромки берега.

— На лед не пустим! Нет команды, — вздернул было автомат командир стрелкового взвода.

Но команда догнала нас. Стремительными перебежками мы быстро преодолели 120–140 метров донского льда. С трудом отдышались. Тягуче завывал ветер. Прислушались. Сердце отстукивало каждую секунду: мы были на берегу, занятом противником.

— Ну как, академик, страшно? — спросил комбат.

— Страшновато, — признался я.

И от этого короткого, но откровенного диалога все вроде почувствовали какое-то облегчение.

Участок, выбранный для разведки минновзрывных заграждений, находился между двумя опорными пунктами противника: Дерезовкой и безымянным хутором. Он не занимался альпийскими стрелками и плохо простреливался фланговым огнем. Мы вошли во впадину, напоминавшую амфитеатр, склоны которой были покрыты деревьями. Выглянувшая из-за туч луна позволила хорошо рассмотреть местность. Со щупами и миноискателем ступали мы в строгом порядке, след в след. Теперь смерть находилась под ногами.

Луч фонарика скользнул по проволоке. Но Жигалов случайно наступил на нее...

— Ми!.. — только и успел крикнуть он.

Остолбенев, мы ждали взрыва. Но его не последовало.

Сержант Щербак, затаив дыхание, вслушивался в звуки в наушниках миноискателя. То усиливающиеся, то затихающие сигналы вдоль оси обнаруженной проволоки показывали, что рамка миноискателя то приближается к [17] мине, то удаляется от нее. Наконец сержант нагнулся и обозначил на снежной корке место расположения мины.

Что это за мина? В чем секрет ее конструкции? Каковы особенности разминирования? Ничего не было известно. А снять ее надо было не подрывая и в полном комплекте доставить как образец в батальон.

Жигалов жестом показал Щербаку, чтобы тот отошел. Затем, сбросив рукавицы, осторожно саперным ножом вырезал затвердевшую белую корку и пальцами стал разгребать снег. Перерезав кусачками проволоку и очистив мину, он стал внимательно осматривать цилиндрический металлический корпус. Пальцы лейтенанта не то от холода, не то от внутреннего напряжения чуть вздрагивали.

— Дима, пусть Щербак обезвредит, — вполголоса сказал комбат.

Но Жигалов только покачал головой, провел ладонью по лицу и опять склонился над своей опасной находкой.

Вскоре он передал нам итальянскую противопехотную мину. Она имела сантиметров шестнадцать в высоту и около десяти в диаметре. В корпусе сверху виднелись небольшие «окна». Верхний взрыватель был уже вывинчен Жигаловым, но сбоку оказался выступ, напоминавший второй взрыватель, который тоже предстояло извлечь...

С помощью щупов и миноискателя обнаружили еще с десяток мин, скрытых под снегом: пластмассовых и металлических, нажимного и натяжного действия. Стали снимать и эти образцы.

— Хватит! — комбат вытер обильно выступивший на лбу пот. — Пора возвращаться. Так-то...

Благодаря этой разведке удалось выяснить, что итальянцы не переставили мины по-зимнему. Часть из них вмерзла в грунт, остальные под слоем снега оказались схваченными ледяной коркой. И хотя возможность взрыва отдельных экземпляров не исключалась, в целом минное поле серьезной опасности не представляло.

И в этом тоже итальянцы не приспособились к русской зиме.

* * *

А на нашем берегу началось накапливание войск. Артиллерия и пехота все прибывали и прибывали. Маскировались [18] в кустах. Машины укрывали в оврагах. Разворачивали утепленные палатки. Стало тесно...

Все только и говорили о Сталинграде. На ходу делились последними новостями о тяжелых боях. Котельниковский, река Аксай-Есауловская, населенный пункт Верхне-Кумский — эти названия то и дело упоминались в разговоре. С особым волнением обсуждали положение на плацдармах в самом городе. Сталинградские события приковали к себе всеобщее внимание.

И вот пришел наш черед...

210-й БИЗ стал снимать часть мин, которые были поставлены нашими же руками, устраивать проходы в остающихся минных полях и огораживать их проволокой, чтобы не подорвались свои. Одновременно мы готовили щиты для переправы войск по льду Дона.

Мы, конечно, не могли еще знать замысла предстоящей операции, однако догадывались, что она связана с битвой за Сталинград. И действительно, наша 6-я армия под командованием генерал-майора Ф. М. Харитонова, оказалась той самой правофланговой армией, которая способствовала отражению попыток гитлеровцев пробиться к своей окруженной, тоже 6-й, армии Ф. Паулюса.

В ночь на 16 декабря 1942 года в батальоне никто не спал. Заканчивались последние приготовления к наступлению. В 8 часов утра заговорила артиллерия, и от ее могучего голоса полтора часа содрогался морозный воздух.

В полосе 267-й стрелковой дивизии, в оперативном подчинении которой находился наш батальон, форсирование Дона планировалось севернее Дерезовки. Лед там достигал уже 35–40 сантиметров. Но возле берегов был значительно тоньше. Многочисленные пробоины очень ослабляли несущую способность ледяного покрова. Две роты нашего батальона с началом артиллерийской подготовки сразу взялись наводить колейную переправу для легких танков.

Сначала итальянцы, ошарашенные воем непрерывно летящих артиллерийских снарядов, не подавали признаков жизни. И наша работа по укладке щитов продвигалась быстро. Комбат бегал вдоль полосы щитов и поторапливал бойцов:

— Давайте, братцы, скорей! Стыкуйте щиты поаккуратней. Не посрамите себя и на переправе! Вот так-то... [19]

Но едва по уложенным на лед щитам двинулись легкие танки, а пехота рассыпавшимися цепями пошла правее и левее прямо по льду, молчавший до тех пор противник открыл огонь. На нашем берегу задымились воронки, оставляя вокруг копоть словно от потухших костров. На льду начали падать пехотинцы, а потом и минеры, пропускавшие по щитам танки.

Один из итальянских снарядов угодил прямо по щитовой колее. Два щита разлетелись в щепки, соседние были откинуты в стороны. На оси переправы образовалась полынья. Танки остановились.

— Голиков! — закричал изо всех сил комбат. — Давай запасные лаги и щиты! Что залегли?! Под лед не спрячетесь! Передний край — край жизни. Здесь за жизнь надо биться.

Младший лейтенант В. И. Голиков вместе с несколькими бойцами бегом потащил импровизированную упряжку к разрушенному участку переправы. Рядом шлепнулась и разорвалась вражеская мина. Один из старичков только охнул и свалился в пробоину.

— Держи за ноги! — крикнул младший лейтенант и сам окунулся с головой в ледяную воду. Ему с трудом удалось схватить за полушубок и вытащить на поверхность чуть не ушедшего под лед раненого.

Прошло еще минут пять. Огонь врага ослабел, но не прекращался, а пробоина скрылась под длинным сплошным накатом из бревен.

Танки с нетерпеливо фыркающими двигателями вновь пошли на правый берег Дона. А Голиков, торопливо вытирая широкое лицо и мокрые волосы, уже покрывавшиеся серебристым ледяным налетом, упрямился:

— Да ладно. Не уйду, пока танки не пропущу!..

В это время наша 2-я рота уже проделывала проходы в минных заграждениях на берегу противника, вблизи того места, куда я ходил в разведку. Эту работу возглавил замполит В. Н. Назаров — командир роты находился в госпитале.

— Пробивай удлиненными смелей! Проверим проход после. Не бойсь! Выше неба не взлетим! — кричал он молоденькому худощавому младшему лейтенанту В. И. Быкову.

Вслед за подрывами удлиненных зарядов — толовых шашек, прикрепленных к узкой доске-лыже, двигались [20] минеры с миноискателями и щупами, обезвреживая в проходах немногие уцелевшие мины.

По огороженным проходам благополучно перебрались через минные поля итальянцев около десятка наших танков. Но тут вдруг, у самого вражеского берега, один из танков сошел со щитов и провалился гусеницами под разбитый лед. Движение на переправе вновь застопорилось. Зато правее нас, в полутора километрах, колейная переправа, оборудованная дивизионными саперами, обеспечила безостановочное движение и танков и артиллерии.

А слева, примерно в двух километрах, действовал 207-й отдельный батальон инженерных заграждений. Утром 16 декабря 1942 года под прикрытием артиллерийской подготовки он приступил к укладке щитов на лед. Часть огневых точек, расположенных в обрывах противоположного берега, не была подавлена. Противник открыл сильный пулеметный и минометный огонь. Батальон сразу же понес потери в личном составе.

Спустя несколько часов 207-й БИЗ перебросили на строительство свайного моста у деревни Дерезовка. Здесь он работал совместно с 15-м отдельным мосто-понтонным батальоном. Несмотря на сильный огонь противника, мост длиной 160 метров и грузоподъемностью 40 тонн был закончен к намеченному сроку — к рассвету 17 декабря.

Семьдесят три человека потеряли наши соседи от огня противника во время строительства переправы и моста. Это была почти половина боевого состава их батальона.

Несколько меньше потерял в тот день и наш 210-й БИЗ. В. В. Киселеву пришлось вывести на лед даже ездовых из хозчасти: они помогали фельдшерам подбирать раненых.

Пробегая мимо меня, помпохоз на минутку остановился, перевел дыхание и крикнул:

— Вот вам, батенька, и тихий Дон! Похоже на ад, только вместо кипящей смолы — ледяная вода... А люди делают свое дело, им хоть бы что!..

* * *

Под ударами наших войск оборона итальянцев развалилась уже через сутки. Сопротивление продолжали оказывать только отдельные, изолированные друг от друга подразделения. 210-й БИЗ, захлестнутый лавиной наступления, [21] поспешил по разъезженной санной дороге в гору на Цапково.

Немецкие «мессеры» непрерывно атаковали колонны с воздуха, пытаясь возместить недостаток боевого упорства у своих итальянских союзников на земле. Падали люди, переворачивались машины, но колонны неудержимо двигались вперед...

Перед вечером батальон вступил в Цапково — небольшую деревушку с разбросанными между глубокими оврагами домами. Ее предстояло разминировать.

Тяжелым зрелищем встретило нас Цапково. На пустырях и улицах деревни, у крутых оврагов, у блиндажей, даже на ступеньках домов лежали трупы в серых итальянских шинелях и кителях. Причудливые позы, искаженные страхом застывшие лица: смерть настигла итальянских солдат, когда они, спасаясь от нашего огня, попадали под огонь немецких отрядов заграждения.

Рядом с убитыми валялись легкие итальянские карабины с откидными штыками, которые казались игрушечными. Здесь же бродили мулы — основное тягло гужевого транспорта итальянских частей. Перепуганные животные, потряхивая длинными ушами, косились на нас, словно спрашивая: что же это делается?..

Разминировать в Цапково было фактически нечего. Наши наступавшие подразделения обогнули и эту деревню, ставшую кладбищем для сотен вражеских солдат.

* * *

Во второй половине декабря морозы неожиданно сменились вьюгами. Воздух чуть потеплел, но дороги сильно замело. Колонны остановились. Даже танки садились на брюхо: глубокие овраги, предательски замаскированные снегом, стали ловушками для них.

В районе Талы все войска и население были поставлены на расчистку дорог для пропуска танков и автотранспорта. На заснеженных полях появлялись глубокие проходы. По одной из таких «траншей» мы и прибыли в Кантемировку.

Этот важный в военном отношении пункт был уже освобожден 17-м танковым корпусом генерал-майора танковых войск П. П. Полубоярова. Железнодорожная станция Кантемировка была завалена ящиками с боеприпасами и какими-то тюками. Близлежащие склады ломились [22] от запасов рыбных и мясных консервов, галет и сигарет в пестрой упаковке, от макарон и рома в бочках. Десятки грузовых фиатов застыли на улицах Кантемировки, уткнувшись тупыми мордами в снежные сугробы. А между неподвижными фиатами слонялись голодные мулы, таскавшие за собой пустые сани.

Кантемировка была станцией снабжения 8-й итальянской армии. Здесь сосредоточивалось все, что предназначалось для солдат, офицеров и генералов дивизий «Челере», «Коссерия», «Сфорцеска», «Пасубио» и «Торино».

Танкисты не успели выставить охрану, представители фронтового интендантства еще не прибыли в Кантемировку, поэтому в складах не было порядка. Но как только инициативу взял в свои руки помпохоз 210-го БИЗ Валериан Васильевич Киселев — все встало на свеои места...

* * *

На окраине Кантемировки мы наконец-то отогрелись в одноэтажном кирпичном доме. Именно туда, в этот дом, связной доставил пакет с известием о награждении Мысякова и Назарова орденом «Красная Звезда», а других бойцов и командиров — медалями.

Комбат подобрел.

— Пора вам, академик, роту принимать. Выезжайте немедленно! Вот так! Готовь, Дима, приказ по батальону, — приказал он своему любимцу Жигалову.

Но немедленный отъезд в роту неожиданно задержался. Часовой приоткрыл двери и завопил что есть сил:

— Воздух!

Старший лейтенант В. И. Зайцев выскочил на крыльцо и тут же вернулся.

— Десант, братцы!..

Действительно, на широкую поляну как раз напротив занимаемого нами дома, с тяжелым гулом садился большой транспортный самолет. Черные кресты на фюзеляже не оставляли сомнений в его принадлежности.

Неужели десант? В таком самолете могло находиться не менее 30 десантников, схватка с которыми не сулила нам ничего хорошего: кроме отделения бойцов из взвода управления, с нами никого не было.

Пробежав немного по земле, самолет остановился у замерзшего озера. [23]

— К бою! — скомандовал комбат.

Мы залегли в кустах, внимательно следя за самолетом.

— Боятся! — закричал Мысяков. — Ползи ближе! Возьмем руками. Попались птички!

Пулеметная очередь из самолета заставила нас остановиться. Мы стали окапываться в снегу руками.

— Эх, захватить бы самолет! Вот это трофей... — мечтал вслух Дима Жигалов.

— Может, за танкистами послать? Они недалеко, — предложил более практичный Зайцев.

— Еще чего! — заворчал комбат. — Сами справимся. Вот так-то...

Дверь самолета открылась, появился трап. По нему быстро спустился немец в летной куртке и бросился к моторам.

— Хендэ хох! Сдавайся! — закричал Мысяков.

Мы открыли огонь. Немецкий летчик нервно оглянулся и заспешил обратно к трапу. Заработал левый мотор. Неужели взлетят?

Но тяжелый самолет лишь слегка развернулся в нашу сторону. Два гитлеровца спустились по трапу. Сзади им что-то подали. Они тут же залегли в снег и выпустили по нас несколько длинных пулеметных очередей...

Экипаж покинул самолет. Шесть гитлеровцев побежали по кустарнику к озеру, отстреливаясь на ходу. Мы бросились за ними. В это время раздался взрыв. Сотни мелких осколков рассекли воздух. Фашисты повалились в снег.

За первым взрывом последовал второй. Очевидно, в самолете рвались ящики с боеприпасами, предназначавшимися для окруженной в Сталинграде армии Паулюса.

Появилась тридцатьчетверка — танкисты пришли нам на помощь. Им и достался в качестве пленного единственный оставшийся в живых член экипажа немецкого транспортного самолета.

* * *

Уже в темноте я прибыл в Баюры, крохотную деревеньку километрах в двадцати юго-западнее Кантемировки. Здесь мне предстояло принять 2-ю инженерно-минную роту. Не без волнения переступил я порог полузанесенного снегом дома. [24]

Старшина роты П. К. Хмара, пожилой человек с морщинистым лицом, узнав о цели моего появления, доброжелательно произнес:

— О це добрэ, а то наш зовсим ни того...

Старший техник-лейтенант В. Малинин, увидев меня, сначала смутился, а затем прохрипел:

— Слава богу. Только я вам не завидую...

Это был человек лет сорока. Он только что вернулся из госпиталя и выглядел действительно «ни того». Да и настроен был неважно. Сразу заговорил о некомплекте: в роте всего 49 человек вместо 108 по штату. Стал жаловаться на свою судьбу...

Через час я выехал в 1-й взвод. Приземистый, с детским выражением лица ездовой и ординарец А. С. Рубленко все беспокоился:

— Тилькы б до нимцив нэ заихать!..

По окраине Каськовки проходил передний край нашей обороны. Здесь размещался опорный пункт 2-го батальона 846-го стрелкового полка. В батальоне, которым командовал тогда старший лейтенант Н. И. Игуменов, бойцов было почти столько же, сколько в нашей роте. И взвод младшего лейтенанта Быкова должен был прикрыть минами оборону стрелков.

Подъехали к покосившемуся дому. Навстречу вышел седой худощавый красноармеец.

— Рядовой Высоцкий, — поддерживая забинтованную руку, доложил он и тут же осведомился: — Не вы ли — не знаю вашего звания — новым командиром будете?

— Я... А вы откуда узнали о замене Малинина?

— Солдатская смекалка. Ждали давно, да и на ротной лошади вы...

— Где сейчас взвод?

— На минировании. Недалече, метров триста отсюда. Я проведу.

— Вы ранены? Почему же не в санчасти?

— Если с каждым пустяком в санчасть, некому будет работать...

Сквозь снежную пелену виднелось несколько расплывчатых силуэтов. Мы пошли на них.

— Товарищ лейтенант! Михаил Андреевич! Это наш новый ротный, — представил меня Высоцкий.

— Лейтенант Жаров, — отрекомендовался мой заместитель. [25]

Он оказался старше меня на десять лет и уже имел, солидный боевой опыт. Я почувствовал какую-то неловкость. Но лейтенант сразу дал понять, что рад моему назначению.

Взвод устанавливал противотанковые мины ЯМ-5.

— Ох, и хлопотно же снаряжать их, — пожаловался Жаров. — Вот твержу минерам: про чеку не забывай! Помни — жизнь, что слеза на реснице...

Из предосторожности при снаряжении мин оставался один наиболее опытный минер, обычно командир отделения. Другие находились в стороне. В роте уже применялась предохранительная чека, предложенная кем-то из старичков. Она значительно повышала безопасность работ.

Темнота и поземка ограничивали видимость полутора-двумя метрами. Чтобы не заплутаться, не угодить к противнику, за поясной ремень минера цепляли веревку. Ощущая ее, люди чувствовали себя смелей. В нейтральной полосе эта веревка была средством связи со своими. И я не удивился, когда увидел, как младший лейтенант В. И. Быков беспокойно дергал за веревки:

— Не оборвались бы. Тьма кромешная, — несколько раз, ни к кому не обращаясь, повторил он.

На рассвете взвод собрался в отведенном ему доме. М. В. Высоцкий уже вскипятил чай.

Как и положено при приеме подразделения, я спросил, есть ли жалобы, претензии.

Старички только улыбались в ответ:

— Какие теперь претензии?

— Жалобой Гитлера не разжалобишь!.. [26]

Наступил 1943 год. В поле леденящий ветер высвистывал однообразную мелодию. С куском мороженого хлеба отрывалась кожа на губах. Мороз и ветер обжигали лица, а сводки о боях — сердца.

Под Сталинградом шли кровопролитные бои. Противник пытался пробиться к окруженной группировке Паулюса. Донской фронт вышел в тыл 6-й гитлеровской армии. А наша 6-я армия, находясь в 300 километрах от Сталинграда, вновь готовилась наступать.

На этот раз 210-й батальон инженерных заграждений оказался на левом фланге наступления в районе Острогожск, Россошь.

Вторая инженерно-минная рота получила срочный приказ прибыть в район Марковки. В глубоком снегу рота двигалась медленно, а время — быстро...

В легких санках я выехал вперед за получением задания на НП 846-го стрелкового полка. Недалеко от наблюдательного пункта полка, внизу, в молочно-сером мареве зимнего рассвета плавали крыши села, превращенного противником в опорный пункт.

В эту студеную зиму бои за населенные пункты приобретали особое значение. И немцы, сменившие на нашем участке фронта итальянцев, с ожесточением обороняли насиженные места. Они боялись нарушить приказ фюрера, но еще больше боялись Генерала Мороза...

Разыскав полкового инженера, я доложил, что рота на марше, а часть бойцов с заместителем осталась сдавать минные поля.

— Да вы что?! Через тридцать минут атака. Командир дивизии прибыл на НП полка. Опять, скажет, инженерия опаздывает... [27]

Пехота поднялась в атаку с криком «ура!». Молчавший до тех пор противник немедленно открыл сильный огонь из минометов и пулеметов. Атака захлебнулась.

Подошел какой-то командир в тулупе:

— Дело — хана...

Что он имел в виду: неудавшуюся атаку или обещание начальства отдать меня под суд за опоздание роты, неизвестно... Но тут прибыл ротный комиссар Володя Назаров и сообщил, что один взвод он подвез на санях. Я направился на полковой НП с докладом. Там находился уже и командир 267-й стрелковой дивизии полковник В. А. Герасимов.

— Подойдите, лейтенант! — строго сказал он. — Вам надо обеспечить проходы для пропуска первого батальона...

Двое саней-розвальней, на которых с трудом разместились по восемь-девять минеров, помчались вниз. Лошади, чувствуя опасность, быстро понесли. Мы едва удерживались в санях.

Дальше все было как во сне: ветер, пули, снег, мины...

* * *

Непросто дались нам проходы в минных заграждениях. Едва съехав с горы, где размещался наблюдательный пункт, мы очутились в узком овраге, простреливаемом противником. Раненая лошадь, озверев от боли, тащила одни сани прямо на огонь до тех пор, пока не упала. Другие сани удалось завернуть в боковое ответвление оврага. Отдышались. Осмотрелись. Прислушались, откуда ведется стрельба...

— Вроде обжились, товарищ лейтенант, можно и задачи ставить, — обратился ко мне младший лейтенант В. И. Быков.

Но уточнить место проходов должен был командир 1-го стрелкового батальона А. С. Соколов.

— Явились не запылились, аристократы инженерные, — встретил нас с Быковым старший лейтенант Соколов. — Нынче на саночках, между прочим, ездить опасно. Можно прямо к фрицам попасть... Сколько проходов можете проделать?

— Три, по отделению на проход...

Командир батальона, высунувшись из снежного окопа, показал на местности оси будущих проходов. [28]

— Все под снегом скрыто, — довольно громко сказал Соколов. — А как пошли в атаку, вон сколько людей оставили. Сверху пули, снизу мины...

Показалось солнце. Снег ослепительно засеребрился. Загремела повторная артиллерийская подготовка, и три отделения минеров поползли вперед.

Следуя вместе с Быковым за отделением сержанта В. И. Пилипцева, я хорошо видел, как впереди по-пластунски ползли двое бойцов со щупами, за ними один с миноискателем, затем сам сержант, а уступами вправо и влево еще двое минеров. Прощупывание началось от места, где упали первые бойцы, атаковавшие здесь несколько часов назад.

Отделение уже продвинулось метров на пятьдесят по месту предполагаемого минного поля, а, судя по действиям минеров, мин они еще не обнаружили.

Но вот Пилипцев чуть приподнялся, раскачал на веревке «кошку» и забросил ее вперед. Потянув затем крюк на себя, он вызвал взрыв. По характеру взрыва и разлету металлических шариков, рассекавших снег, нетрудно было установить, что это были печально известные противопехотные «шпрингминен».

Сколько хлопот доставляли нам эти мины на фронте! В металлическом стакане находился цилиндр со взрывчаткой и тремя сотнями шрапнели. Три взрывателя ввинчивались в верхнюю крышку мины: один — нажимного действия с тремя усиками и два — натяжного. При срабатывании вышибной заряд выбрасывал из стакана мину, и она взрывалась на высоте примерно полутора метров, разбрасывая шрапнель в радиусе до 20 метров. Эти мины предназначались и для нашего брата минера. Ими обычно прикрывали противотанковые заграждения.

И на этот раз разлетевшаяся шрапнель тяжело ранила одного минера, задела сержанта... Но один из бойцов, оказавшийся возле самой мины, остался невредим. Счастливчик попал в мертвое пространство, непоражаемое шрапнелью. В дальнейшем минеры иногда использовали эту слабую сторону весьма эффективной в целом немецкой мины.

Вслед за «шпрингминен» обнаружили довольно глубоко сидящие под снегом ТМи-42 — немецкие противотанковые восьмикилограммовые круглые мины с металлическими корпусами. Первая тройка минеров обозначала места [29] их расположения, а Пилипцев с одним из старичков довольно быстро освобождали их от снега и затем просто оттаскивали в сторону от прохода. Извлекать, как это полагалось, взрыватели TMиZ с короткими и толстыми минными детонаторами было некогда...

Когда пехотинцы старшего лейтенанта Соколова с криками «урр-ра!» уже пробегали мимо нас через проход в минах, звонким эхом отдались в морозном воздухе вражеские залпы.

Это было последнее, что я тогда услышал. В глазах промелькнул лоскутик пламени, ярко вспыхнувший в гуще дыма, который заслонил сверкающую белизну снега. Красный лоскутик мгновенно вырос до огромного огненного шара. Он также внезапно погас. Наступил мрак, я провалился в черноту...

Сколько прошло времени, сказать трудно. Где-то далеко-далеко послышался шепот: «Наконец приходит в сознание». Я узнал голос военфельдшера роты М. Н. Володиной. «Значит, жив?!» Но вместе с первой радостью возникло тяжелое беспокойство.

С трудом подняв свинцовые веки, увидел рядом улыбающееся лицо Маши Володиной. Она широко открывала рот — очевидно, кричала, но до меня доходил только слабый шепот:

— Сильно контузило! Но вам здорово повезло...

Солнце уже село. Стеганое одеяло облаков казалось розовым от последних лучей дневного светила, скрывшегося за холмами. А в селе все еще кое-где продолжалась перестрелка...

На другой день, перед уходом из освобожденного села, рота навсегда прощалась с двумя пожилыми минерами и сержантом. Серьезные, сосредоточенные лежали они перед нами, и даже молоденький сержант казался значительно старше.

— И ты вчера тоже едва увернулся! — прокричал мне в ухо Володя Назаров.

Кто из нас думал тогда, что самому Володе осталось жить считанные месяцы?

Прогремел траурный салют из автоматов и винтовок. Мы простились с боевыми товарищами и зашагали вперед, оставив за спиной три невысоких холмика с пирамидками. [30]

...Уже далеко за Марковкой роту догнал лейтенант М. А. Жаров. С двумя сержантами и отделением бойцов он прибыл после сдачи минных полей в районе Каськовка, Рудовка. Несколько дней разлуки из-за быстро сменяющихся событий показались ему, видимо, большим сроком. Он обнял Назарова и меня, а затем, опустив глаза, мрачно сказал:

— Сержанта Черныша потеряли. Лучшего минера. Такой ладный парень! И как глупо получилось... Простить себе не могу.

А дело было так. Командира отделения сержанта В. Черныша направили с рядовым А. Середой в Рудовку. Ночь была темная, морозная. Ветер перемел-перепутал все снежные тропы и санные следы. Минеры сбились с дороги, долго блуждали. Когда в снежной дымке обозначились контуры дома, они, не раздумывая, ускорили шаг. Подошли ближе — затрещала пулеметная очередь. Середа вскрикнул и упал. Сержант Черныш взвалил раненого на плечи и пополз в сторону.

Примерно через час они услышали лай собак. И опять ударили пулеметные очереди, раздались вопли «хальт!».

Пытаясь сориентироваться, Черныш потащил Середу теперь уже в противоположную сторону.

Под утро, по просьбе Середы, выбившийся из сил сержант оставил его в полуразвалившемся одиноком сарае, а сам двинулся к своим за подмогой...

Все это рассказал потом пришедший в себя Середа. А в двух километрах от сарая лейтенант Жаров нашел припорошенное снегом тело сержанта Черныша. Рядом лежал черный немецкий автомат. Неподалеку были обнаружены трупы двух гитлеровцев. О том, что случилось после того, как Черныш оставил раненого товарища в сарае, можно было только догадываться...

* * *

Стрелковая дивизия, с которой продолжал наступать наш батальон, была передана из состава Воронежского в Юго-Западный фронт. Мы ступили на украинскую землю. Зима выдалась на редкость снежная. Колючий ветер и мороз пробирались и за валенки, и под овчинный полушубок. Многие бойцы и командиры, находившиеся по нескольку суток подряд на морозе, несмотря на добротную одежду, получили обморожение. [31]

Линия фронта стала прерывчатой. В селах и в районных центрах оборудовались опорные пункты и узлы обороны противника. Отбить населенный пункт — означало отдохнуть самим в тепле и выставить врага на мороз. Бойцы в шутку называли это тактикой вымораживания.

Глубокий снежный покров остановил автомобильный транспорт. Расчищать дороги вручную не было ни сил, ни времени. Снабжение боеприпасами велось на санях. Полковую и дивизионную артиллерию с трудом тащили по снегу неторопливые, но сильные волы. Когда же расчищали участок дороги, появлялся дивизион реактивных минометов, поддерживавший огнем своих «катюш» наступление дивизии.

19 января нас с Назаровым вызвали к комбату за получением нового задания. В жарко натопленной избе вблизи Новопскова мы встретили командира дивизиона «катюш» гвардии капитана И. Подопригору. На его бледном лице выделялись черные глаза и усы. Не выпуская изо рта трубки в виде головы Мефистофеля, Подопригора подзадоривал комбата:

— Вам-то хорошо, саперам. Отвечать не за что. А у меня секретные машины. Попробуй бросить или дать захватить немцам...

— Нашел кому завидовать! — начал кипятиться Мысяков. — Тебе, щеголю, что? Дорожку расчистят. Выехал: «Трубка ноль пять, по своим опять!» И сменил огневую позицию на теплую печку.

— Да вы, видать, решаете, кому живется весело, вольготно на войне? — вступил в разговор Володя Назаров. — Саперу, интенданту, пехоте, адъютанту, воздушному десанту, но только лишь не мне!.. Так, что ли?

Комбат сразу свернул спор:

— Ты хоть и друг, Подопригора, но взвода не дам. Выполняю последний приказ. Так-то! А комдив приказал: «Подопри пехоту!..»

Мы развернули карты. Обстановка в полосе наступления дивизии усложнилась. Поселком Новопсковом не удалось овладеть с ходу. В полках отмечался большой некомплект, бойцы были измотаны непрерывными боями, а артиллерия отстала. Гитлеровцы же упорно обороняли большой районный центр. Они отчаянно цеплялись за двух — и одноэтажные добротные дома. Создалась опасность быть втянутыми в длительные и изнурительные уличные бои. [32]

В этой обстановке командир дивизии решил снять стрелковые подразделения, занявшие восточную часть поселка, и заменить их нашим батальоном и химической ротой дивизии. Главным силам дивизии предписывалось совершить скрытый ночной марш-маневр в обход Новопскова и ударить с тыла.

— Твоей роте сменить второй стрелковый батальон. — Мысяков провел красным карандашом по моей карте. — Всех ставь в строй: ездовых, поваров и прочую ротную интеллигенцию. Да смотри, чтоб гитлеровцы не разнюхали о смене. А если стукнут — стоять насмерть!

С наступлением темноты рота стала сменять пехотинцев, оборонявших захваченную окраину Новопскова. Командиры взводов расставляли попарно бойцов... Противник бросал осветительные ракеты и вел вялый огонь.

Вместе с командиром 2-го стрелкового батальона мы обошли свой район обороны, перебегая от дома к дому и прячась за наспех устроенные баррикады. В домах не было никаких признаков жизни. Жители или ушли, или попрятались в подвалах.

Всю ночь наши минеры стреляли и периодически разряжали ракетницы в направлении невидимого врага, отвлекая на себя его внимание. Перед рассветом мы услышали необычный шум и подозрительную возню у противника. Где-то вдалеке завязалась огневая дуэль.

— Товарищ лейтенант, фрицы сматываются. Надо преследовать!.. — запыхавшись от бега, доложил мой заместитель по строевой части М. А. Жаров.

Собрав бойцов у церкви, на куполе которой уже заиграл холодный январский рассвет, мы двинулись вперед. Враг поспешно уходил из поселка, бросив раненых и артиллерию.

* * *

Дивизия продолжала наступление днем и ночью. Спали на ходу и во время коротких привалов, спали на санях, сеновалах и только изредка в домах.

Возле Белокуракино роту догнал Мысяков:

— Какой взвод ближе? — с ходу спросил он. — Срочное задание. Построить НП, время — одна ночь.

Недослушав доклад о положении в роте, комбат ухмыльнулся.

— Ну и что ж. Всем сложно! Вот при мне полковник [33] Герасимов на командном пункте докладывал по телефону начальству о трудностях, а закончил так: «В снегах, на волах, побеждаем!»

Укрывшись от ветра в сарае, Мысяков развернул карту и ткнул карандашом в точку, намечаемую для оборудования наблюдательного пункта дивизии.

— Ты вот, академик, фортификацию знаешь лучше других ротных. Рассказывал про Вобана{1} и прочих... Ты и возглавь. Так-то! Покажи, чему вас обучали. На рассвете приеду принимать!

Мы уже привыкли к тому, что по нескольку дней не видели Мысякова. Появлялся в роте он внезапно. Знакомился с обстановкой. Уточнял задачи и мчался в другие подразделения. В тот день он действовал, как обычно. Закончив разговор, комбат вскочил в сани, но вдруг резко обернулся:

— Да, забыл предупредить о минах — их поставили несколько дней назад минеры двести седьмого БИЗ. Смотрите! Вам разминировать. Поосторожней, понятно? — он показал по карте, разорванной тут же ветром, район установки мин. — Так не забывайте: «В снегах, на волах, побеждаем!»

Искать мины, поставленные в тылу врага 207-м БИЗ несколько дней назад, было делом нелегким. Формуляры на установленные мины по каким-то причинам мы не получили... И все же сержант Щербак с красноармейцами Пузановым, Ерацем и Толстиковым довольно быстро нашли то, что искали.

Первую группу мин обнаружили на развилке шоссе. Там подорвался большой немецкий артиллерийский тягач. Свалившись на бок, он перекрыл шоссе. А гитлеровцы устроили объездную зимнюю дорогу, не дав себе труда снять оставшиеся мины.

При разминировании наши минеры обнаружили здесь ставшие уже редкостью отечественные ТМ-35. Эти квадратные противотанковые мины в металлическом корпусе выпускались еще до войны. Они имели заряд взрывчатого [34] вещества, который был явно маловат для средних и тяжелых танков, зато слыли удобными для переноски и безопасными при установке.

Вторая группа мин находилась метрах в пятистах возле перекрестка шоссе. Ее нашли по разбитой легковой военной машине, остатки которой виднелись вблизи дороги.

Третью группу мин обнаружили у железнодорожной станции.

— Не мины ли искать будете? — спросил у Назарова старик железнодорожник, когда минеры подошли к станции. — Если так, пойдемте за мной. Я покажу, где их установили партизаны.

— Какие партизаны? — поинтересовался замполит.

— А кто их знает! В белых халатах были. Я как раз дежурил ночью, но подойти побоялся. И так меня фашисты пытали...

— Как же они узнали о минах, дед?

— По взрыву догадались...

Благодаря старому железнодорожнику бойцы роты довольно быстро обезвредили третью группу мин.

— Если б не старичок, намучились бы, наверное, — докладывал мне Назаров. — И знаешь, чуть было не погиб боец Ряднов! Ранение серьезное. В снегу мину искать непросто. Ошибся все же минер...

А когда собрались в здании школы отогреться и отдохнуть, Назаров, протирая запотевший автомат, вполголоса запел:

С начала 1943 года командирам частей разрешили на месте пополняться до штата за счет военнообязанных. Делалось это, конечно, по согласованию с сельскими и районными Советами.

Мы разыскали на месте человек пятнадцать саперов, попавших в окружение в 1941–1942 годах и временно осевших в ближайших деревнях.

Большинство из них с неподдельным желанием шли продолжать службу. Так попали в роту Г. П. Шульга, А. И. Богданов, Н. Г. Колодяжный и некоторые другие [35] бойцы. Они быстро освоили новые типы мин, приемы минирования, методы обезвреживания взрывных заграждений.

В это же время в роту вернулись два пожилых красноармейца — С. Д. Уваров и З. Гарифулин, которые находились из-за ранений в армейском госпитале. Оба с радостью обнимали своих командиров и товарищей по роте, рассказывали, с каким трудом добились направления в свой родной батальон, отвергнув самые соблазнительные предложения. Более недели упорно искали они роту. Передвигались то на попутной машине, то на санях. А в последние дни пришлось немало отмахать пешком, по следам уходивших вперед частей. И вот — догнали...

Во время одной из политинформаций Назаров очень умело привел этот случай как образец преданности своему подразделению. А позже, уже после выхода из окружения в районе Харькова, многие бойцы с такой же настойчивостью в очень сложной боевой обстановке сумели разыскать остатки нашей роты и присоединились к ней.

— Пришло пополнение. Пора решить важную проблему — ротного повара надо менять, — настойчиво твердил мне Назаров. — Или я не прав? Кушаков и готовит скверно, и от одного его вида щи скисают. А еще древние говорили, что путь к сердцу солдата лежит через его желудок.

— Ну что ж, надо подобрать из новичков...

— Искал, беседовал. Никто не отзывается. Сначала, говорят, не с поварешкой, а с миной повоевать надо. Оно и верно! Пусть бойцы выберут сами...

Поваром выбрали пожилого минера Павла Николаевича Бовина, весельчака и балагура, воевавшего еще в первую мировую войну.

— Ладно уж, если не боитесь, что ваши желудки взрывчаткой начиню... На пробу сейчас сготовлю — что там твой «Метрополь»...

Вскоре Бовин пригласил фельдшера Володину и меня снять пробу.

— Щи совсем несоленые...

— Да что ты, товарищ ротный?! Полведра соли всыпал! Видать, соль еще моложавая...

Окружившие нас бойцы захохотали.

— Да, с таким шефом, как дядя Паша, все будет вкусно... [36]

...В конце января наша дивизия была остановлена на рубеже Сватово и перешла к обороне. После напряженных боев части получили пополнение и подтягивали отставшие в глубоком снегу тыловые подразделения.

Рота приступила к минированию западнее Сватово и вдоль реки Красная. Устанавливали тогда немецкие металлические мины ТМи-42, которые достались нам в качестве военных трофеев в большом количестве.

Уже третий день я находился во вновь сформированном 3-м взводе, которым стал командовать способный и смелый молодой парень, однофамилец командира 2-го взвода старший сержант М. С. Данилов. Днем проводили занятия с пополнением, а ночью проверяли, как новички усвоили установку мин. Главной же моей задачей было оказание помощи временно назначенному взводному командиру.

Неожиданно прискакал связной. Меня вызывал командир батальона.

— А-а, командующий второй гвардейской ротой! — Мысяков уже перестал величать меня академиком. — Получай задание. О новых событиях слыхал?

Известия о событиях начала февраля 1943 года великой радостью отозвались в наших сердцах. Немецкая группировка под Сталинградом полностью ликвидирована. Почти четверть миллиона человек потеряли гитлеровцы. Даже тогда трудно было переоценить значение этой победы. Все чувствовали: в ходе войны наметился решительный перелом...

Замполит Володя Назаров с юношеским восторгом декламировал нараспев стихи Ольги Берггольц:

Мы вдвоем помчались проводить беседы во взводах. Все торжествовали. Обнимали друг друга. Целовались...

Словно в ответ на сталинградские события, войска 6-й советской армии севернее Сватово перешли в наступление в направлении Балаклеи...

* * *

210-й БИЗ вернули вновь в состав войск Воронежского фронта, в подчинении которого находилась бригада. [37]

Наш батальон получил задачу по разминированию берегов Дона. Комбат отдал приказ 2-й роте самостоятельно двигаться в район города Павловска, и мы выступили из Сватово.

Путь был долог. От Сватово через Ровеньки до Павловска на Дону — 350 километров. Пересеченная оврагами местность под глубоким снегом казалась белой равниной. Мы уходили от линии фронта все дальше в тыл. Лишь гул самолетов да завывание ветра изредка нарушали заледеневшую тишину.

За головным охранением ротной колонны следовала кухня, установленная на санях. Ее дымок по-озорному развевался впереди роты. Взводы следовали пешком, стараясь не отстать от ротного повара Бовина. Притомившиеся бойцы подсаживались на сани хозчасти. Это позволяло восстанавливать силы и совершать переходы по 35–45 километров в сутки.

Заметенную дорогу обозначали торчавшие из-под снега машины, разбитые повозки и давно окоченевшие вражеские трупы. Мы сошли с большака и двинулись по кратчайшему пути. Но и тут, словно вехи на пути, возле припорошенных следов виднелись замерзшие тела.

Прошло два дня. Рота нагнала медленно двигавшуюся колонну пленных. Вид у них был жалкий.

Пленных сопровождали несколько парней лет по 15–17, вооруженных русской трехлинейкой и итальянскими карабинами.

— Вы кто такие будете?

— А мы из истребительного отряда.

— Куда же вы пленных ведете?

— В Ровеньки. Там они отогреются. Пока прятались — отощали, сами искали нас — сдаваться...

Итальянцы действительно стремились сдаться в плен. Они и не скрывали этого. Мечтали об одном: скорее закончить мучительный переход по скованной морозом «русской пустыне».

* * *

На одном из перекрестков дорог в белесой гуще снежной вьюги нам встретилась группа гражданских лиц. Одни были одеты в потрепанные пальто или плащи. У других на плечах были русские полушубки, которыми [38] их снабдили в пути. Повернувшись спиной к ветру, люди тесно прижимались друг к другу.

Старшина, сопровождавший эту группу, подошел спросить, как лучше добраться до ближайшей деревни.

— А кто это такие? — поинтересовались мы.

— Бог их знает. Теперь на нашей земле много развелось всяких иностранцев...

Молодой боец, сопровождавший вместе со старшиной иностранцев, вмешался в разговор:

— Так, товарищ старшина, они ведь французы. Среди них даже один академик.

Мы подошли и разговорились. Кое-кто из французов слабо изъяснялся по-польски и по-русски, остальные помогали как могли.

Все они были арестованы в разное время во Франции и попали в фашистские концлагеря. Примерно месяц назад гитлеровцы перебросили французов из концентрационного лагеря, находившегося в Польше, на окопные работы. Где-то восточнее Харькова, на подготовлявшемся оборонительном рубеже противника, их освободили части Красной Армии.

— Что пережили? Лучше не вспоминать, — говорили они. — Но теперь мы счастливы, что избавились от фашистов...

— Красная Армия — хорошо, нет — чудесно! Но русская зима — плохо, очень холодно. Правда, русские кормят замечательно. После фашистских лагерей кажется, что мы питаемся в лучшем парижском ресторане... Среди нас находится доктор медицины с мировым именем. Вот он...

Под руки подвели высокого худого человека, на вид лет шестидесяти. Один из соплеменников что-то сказал ему, и старик достал из-под полушубка и нательных лохмотьев толстую скомканную бумагу. Ее бережно развернули, защищая от злого ветра, и мы разобрали название французской национальной академии. Судя по всему, эту бумагу тщательно прятали от фашистов.

Старика ученого, очевидно, считали знаменем всей группы.

Мы растолковали старшине, что это за люди. Снабдили их итальянскими галетами и сигаретами. Показали путь до находившейся в стороне деревни и тепло попрощались с бывшими узниками гитлеровских концлагерей. [39]

...Единственная женщина в нашей роте военфельдшер Маша Володина большую часть пути проделывала тоже пешком. Она шагала поочередно с каждым взводом, молча слушая бесхитростные солдатские истории и анекдоты.

Уставшие бойцы, видя рядом с собой Машу, подтягивались, шли бодрей. К ней очень привыкли. По-своему заботились о ней, оберегая от многих военных тягот. Да и Маша ко всем относилась одинаково ровно и внимательно.

Обычно Володина и Назаров выезжали под конец дня вперед на легких ротных санках в качестве квартирьеров: найти место для ночлега было тогда нелегко.

Значительная часть населенных пунктов от Ровеньков до Россоши и далее до Павловска была полностью сожжена. Только печные трубы, торчавшие из снега, да израненные ветви яблонь и вишен из приусадебных садочков подтверждали, что топографические карты не врут и на этих местах действительно раньше находились деревни.

Кое-где из-под земли пробивался дымок — это верные родным местам жители оборудовали землянки у пепелищ своих домов или приспособили для жилья уцелевшие погреба.

Люди попадались редко. Мне запомнилась встреча со старушкой, которая с мальчиком везла на санках обгорелые бревна то ли на топливо, то ли чтобы строить жилье. Остановились. Старушка улыбнулась нам:

— Ну что нового, сынки? Далече ли Гитлера отогнали?

— Да еще не очень далеко... А где вы живете, бабуся?

— Не в том дело, где... Дом отстроить завсегда можно... Остались бы сыны живы...

Мне сразу вспомнилась и моя мать. Тоже ждет не дождется вестей...

— Надо помочь женщине. Ей еще тяжелей, чем нашим матерям, — словно угадал мои мысли Володя Назаров. — Они в тылу находятся... Я, знаешь, у матери один. Каково ей, подумай... И твоей, наверное, не легче. Четыре сына, и все на фронте... Письма идут долго. Может, матери что известно о твоих братьях?

— Нет, Володя, она тоже не пишет ничего нового.

Письма матери... Я получал их с каждой почтой. А когда в связи с боями случались перерывы, то мне [40] нередко вручали сразу два-три конверта. Каждая строчка, написанная матерью, была посвящена моим трем братьям. Все они были старше меня и ушли добровольцами в июле 1941 года в народное ополчение. Изяслав командовал взводом разведки полка, Наум служил в артиллерийской части, а самый старший Георгий был рядовым стрелковой дивизии.

Мать связывала меня не только с братьями. Благодаря ей я даже знал судьбу многих моих друзей...

Разговаривая с замполитом, я не отрывал взгляда от встреченной нами пожилой женщины.

Володя Назаров тут же выделил подводу, чтобы подвезти ей бревна, бойцы наладили печку в оборудованном под жилье подвале, поделились своим пайком.

Все делалось так, как для своих матерей.

* * *

К городу Павловску мы подошли со стороны восточного берега Дона, который ранее был занят противником. Миновав пепелища нескольких придонских деревень, рота остановилась у дорожного спуска на лед.

Впереди, на противоположном обрывистом берегу, виднелись небольшие одно — и двухэтажные дома и густые коричневые щетки оголенных ветвей деревьев. Это и был Павловск — сильно потрепанный войной, однако сохранивший признаки милого и уютного провинциального городка.

Но не живописный Павловск приковал внимание наших минеров. Их взоры сразу устремились туда, откуда мы только что пришли. Ведь именно там нам предстояло работать. Со стороны дороги берега Дона были огорожены колючей проволокой. Кое-где на снегу виднелись припорошенные снегом трупы подорвавшихся людей, очевидно, их боялись вынести оттуда, где под снегом притаилась неведомая смерть. Заметны были и маленькие таблички у дороги с лаконичной надписью: «Мины», подтверждавшие наши предположения...

Опытный глаз минера подмечал на снегу только ему доступные для расшифровки, чуть заметные детали: торчащий колышек, серебряный волосок оборванной и свернувшейся кольцом проволоки, неглубокую воронку, бугорок... [41]

— Да, здесь под снегом дремлет не одна сотня смертей... Такой снежный пирог с минной начинкой не просто и раскусить. Верно? — тихо произнес Назаров.

Мы прошли по широкому проходу в минных полях, проделанному нашими войсковыми коллегами в период наступления, и спустились на лед. А бойцы все оглядывались на снежные берега, начиненные минами... Все знали: вскоре придется вступить в единоборство с этой, пока потенциальной, коварной и многоликой смертью.

— Два дня на отдых! Помыться, привести всех в порядок. Вот так-то! Еще три дня на боевую подготовку: мины, методы разминирования, меры безопасности. А затем и за работу, — ставил задачу встретивший нас в Павловске комбат.

Бойцы и командиры отогрелись, отмылись и отоспались за множество дней, прошедших в боях. В штаб-квартире роты на улице Воровского, 9 мы склонились над картой и схемами минных полей.

— Мне надо ехать. А вы постарайтесь поаккуратней на этих минных полях. Тут ошибаться нельзя, — озабоченно говорил мой заместитель по строевой части лейтенант Жаров, собираясь за пополнением для батальона в Воронеж.

— Многое зависит от нас, командиров. За ошибки командиров бойцы расплачиваются кровью. А кровь, как сказал старина Мефистофель, сок совсем особенного свойства. Ведь верно? — с присущей ему эмоциональностью произнес Володя Назаров.

Да, тут было над чем задуматься. Пришлось выделить группу лучших минеров для предварительной разведки и снятия образцов мин, без которых нельзя было эффективно провести занятия.

Февральское солнце припекло верхний слой снега, и он начал плавиться, как стеариновая свечка, оголяя кое-где проволоку натяжных мин. Старший сержант Щербак обернулся и крикнул:

— Разрешите пойти одному. Вы отойдите подальше на всякий случай...

Андрей Маркович как-то внутренне собрался, глотнул побольше воздуха и, выставляя перед собой миноискатель, шагнул на минное поле...

Осторожно и медленно, словно под ним край пропасти, ставил сержант ногу на снег. Прослушав рамкой [42] миноискателя участок, тщательно прощупывал снежный покров специальным щупом. На лице Щербака поблескивали в солнечных лучах крупные капли пота. Он кивнул нам и присел на корточки. Казалось, прошло уже много времени, а Щербак все продолжал удалять тонкие слои снега так, как это делают археологи, откапывая предметы драгоценной старины.

Наконец старший сержант поднялся, показывая нам чуть дрожащей рукой длинный, сантиметров в тридцать пять цилиндр. Снизу металлический корпус мины был сплющен клином для установки в грунт или снег, а в верхней части обмотан проволочной спиралью. Металлический цилиндр орехового цвета оказался противопехотной осколочной миной натяжного действия.

— Новая попалась, — закричал Щербак, — похожа на нашу ПОМЗ. Сверху вставлена круглая толовая шашка...

Пробный поиск Щербака, продолжавшийся более двух часов и стоивший не только ему, но и нам огромного напряжения, был успешен. Андрей Маркович снял несколько образцов неизвестных для нас мин.

К сплошному разминированию мы готовили удлиненные и сосредоточенные заряды, зажигательные трубки для их подрыва, минные кошки... Мины предстояло не разряжать, а взрывать. Рисковать людьми было нельзя...

И все же на следующий день, когда по приказу комбата снимались дополнительные образцы мин, подорвался один из опытных минеров-разведчиков старший сержант Николай Гончаренко.

Ротный фельдшер Маша Володина и молодая хозяйка дома Рая Пономарева оказали раненому первую помощь и быстро отправили старшего сержанта в полевой госпиталь. Он потерял много крови... Месяца через полтора мы получили от него письмо:

Недолго, однако, довелось нам пробыть в донском городке Павловске. Приказ о срочной переброске батальона в Харьков приостановил только начавшиеся работы.

Сплошное разминирование берегов Дона пока откладывалось... [43]

Конец февраля 1943 года застал наш батальон на марше. Весна энергично атаковала суровую зиму. Огрызаясь ночными заморозками, зима быстро отступала. Снег стал рыхлым, грязным и, как говорил старшина роты Хмара, таял на корню. Белые поля расцветились коричневыми и зеленоватыми пятнами. Шагать по дорогам в весеннюю распутицу было нелегко.

Форсированным маршем двигались на Харьков и бойцы нашей роты. На одном из переходов ротную колонну встретил старший лейтенант Ф. Я. Ефременко. Спрыгнув с лошади в дорожную лужу, он сразу сказал:

— Ты что, кавалерийскую часть формируешь?! Шестнадцать лошадей и мулов насчитал в роте.

— Так бойцов подвезти надо. До пятидесяти километров в сутки шагаем по такой дорожке... Люди валятся с ног.

— Видел я, как твои на трофейных подводах расселись. Комбат приказал поторапливаться! Обстановка обостряется...

В это время послышался быстро приближавшийся гул, и сквозь дыры в облаках вынырнули шустрые «мессеры».

— Воздух!.. — раздалось сразу несколько голосов.

Все бросились в сторону от дороги и повалились на раскисшую от влаги землю...

Прогремели взрывы серии маленьких бомб, а затем, со второго захода, по ротной колонне было выпущено несколько длинных очередей из пулеметов. Самолеты исчезли так же внезапно, как и появились. [44]

Когда мы поднялись, счистили с шинелей грязь, огляделись, то увидели рвущихся в разные стороны коней и мулов, а вдоль дороги — множество белых листков.

Младший лейтенант Быков доложил о ранении двух красноармейцев его взвода и Мария Володина побежала к ним, расстегивая на ходу санитарную сумку.

— Та трьох добрых мулив побылы... — сокрушался Петр Корнеевич Хмара.

Мы со старшим лейтенантом Ефременко подняли один запачканный и размокший листок. Это была вражеская листовка. В ней объявлялось о крупном наступлении немецко-фашистских войск и, как обычно в таких случаях, предлагалось сдаваться в плен...

Боевая обстановка быстро менялась. Еще 16 февраля части 3-й танковой и 69-й армий завязали бои на улицах Харькова. Танковый корпус СС, входивший в армейскую группу Ланца, под угрозой окружения сдал город.

Но уже 17 февраля Гитлер, прибывший в свою ставку у Запорожья, приказал смыть «позорное пятно Сталинграда» с мундира германской армии мощным контрнаступлением на харьковском направлении. Для удара по Красной Армии была сосредоточена крупная группировка войск из 23 соединений с бронированным кулаком, который включал семь танковых и механизированных дивизий.

Германские и итальянские самолеты интенсивно бомбили подступы к Харькову, сам город и одновременно сбрасывали листовки. В них говорилось о предстоявшем наступлении и рекламировалась новейшая техника — мощные бронированные крепости на гусеницах, которым якобы не страшны ни противотанковые снаряды, ни инженерные мины.

Над недавно освобожденным Харьковом снова нависла угроза...

* * *

Утром 2 марта 1943 года наша рота входила в Харьков.

Город выглядел хмурым. На улицах зияли раны войны. И все же, когда вышло из-за туч солнце, город словно улыбнулся нам освещенными фасадами домов и зайчиками уцелевших стекол.

Рота направлялась на северную окраину Харькова — в Сокольники. На Сумской — главной улице города — [45] было довольно много людей. Одни куда-то спешили. Другие останавливались, радостно приветствуя наших минеров. Третьи подходили к командирам, пытались задавать вопросы. Прошло около двух недель, как Красная Армия освободила Харьков, но люди были настроены тревожно... Мысяков собрал командиров рот в штаб-квартире батальона, расположившейся в бельэтаже одного из домов на Сумской.

— Я только что от комбрига. Полковник Краснов назначен начальником инженерных войск Харьковского оборонительного района. Так-то... Южнее города противник уже перешел в контрнаступление...

Приказав Жигалову выдать нам планы города, комбат посмотрел в окно:

— Сориентировались? Вот она, Сумская. Видите, сколько гуляющих? Высыпали на солнышко. И не ведают люди, что Гитлер дал приказ во что бы то ни стало отбить Харьков назад.

Нашей фронтовой 42-й отдельной инженерной бригаде специального назначения было приказано срочно подготовить город в инженерном отношении к обороне. Для закрепления захваченных рубежей Харьков предстояло минировать вновь...

И три батальона бригады, совершив тяжелый, почти 400-километровый марш, прибыли из разных мест в Харьков.

208-му БИЗ, которым командовал капитан И. А. Ивчар, поручалось минировать западные подступы к городу. 207-му БИЗ под началом капитана Д. М. Бабишина и нашему 210-му БИЗ старшего лейтенанта Ф. В. Мысякова было приказано оборудовать в городе секторы с круговой обороной...

По плану инженерной подготовки Харьков был разделен на две батальонные зоны по три ротных сектора в каждой. 207-й БИЗ оборудовал южную зону обороны с секторами 1, 2 и 3-й. Наш 210-й БИЗ готовил к обороне северную зону с секторами 4, 5 и 6-й. Вторая рота заняла 5-й сектор обороны, а я, как командир роты, выполнял обязанности и секторного инженера. Каждый сектор делился на два-три боевых участка, также подготавливавшихся к круговой обороне.

Когда мы находились еще на марше, на улицах Харькова было объявлено по радио о сборе членов горсовета. [46]

— Кое-кто скептически улыбался: мол, после оккупации вряд ли кого соберешь. И что вы думаете? Пришло почти сорок процентов довоенных членов Харьковского горсовета. Они нам активно помогают, — рассказывал на следующий день командир бригады. — Тысячи харьковчан выйдут на оборонительные работы. И тысячи тонн различных материалов будет поставлено для строительства баррикад...

* * *

Оборонительные работы в Харькове развернулись сразу же 2 марта.

Город стал быстро опоясываться противотанковыми баррикадами, рвами, эскарпами. На работы по выполнению инженерных мероприятий ежедневно выходило до 18 тысяч человек. Харьковчане выглядели изможденными и бледными, но полными решимости сделать все, что в их силах, чтобы отстоять город. Помогать нам приходили целыми семьями.

В моем блокноте тех времен сохранились полустертые карандашные записи:

Запомнилась с тех времен одна из таких семей. Мужчина лет шестидесяти, его моложавая миловидная жена и светловолосый сынишка лет тринадцати-четырнадцати старательно несли мимо меня тяжелую металлическую балку для ежа.

— Надорветесь, — сказал я мужчине. — Будьте осторожней.

— Может, даже и надорвусь, — сердито ответил глава семьи. — Так ведь для своих!..

Харьковские специалисты-инженеры предлагали свои услуги по совершенствованию конструкций баррикад, увеличению их прочности и устойчивости от танкового тарана.

Работой горожан руководили инструкторы — бойцы роты, выделявшиеся по одному на 20–30 человек. Связная нашей роты с райсоветом комсомолка Зоя без устали моталась по объектам, сопровождая туда все новых и новых людей. Не хватало инструмента. Не успевали ставить новым группам задачи... [47]

А люди не уходили с объектов по 10–12 часов, тут же наскоро съедали принесенную с собой скромную снедь и вновь принимались за работу.

В первую очередь выполнялись мероприятия по устройству баррикад, подготовке к взрыву мостов и установке минных полей. Расположение баррикад предусматривало создание единой сети заграждений с отсечными позициями и «мешками» — ловушками для танков врага.

Баррикады возводились из металлолома, машин, столбов, мебели, заполнялись камнем, обсыпались землей и опутывались колючей проволокой. Все это крепилось к глубоко закопанным рельсам. Для закрытия оставленных проходов подготавливались мины, ежи и металлические балки.

На Шатиловке и Павловке, где имелись обрывистые склоны холмов, оборудовались противотанковые эскарпы.

С 3 по 8 марта на улицах города было построено несколько сот баррикад протяженностью 40 километров. На окраинах отрыто более 12 километров противотанковых рвов и эскарпов. Оборудованы сотни бойниц в каменных зданиях.

Мосты на реках Лопань, Харьков и Уды подготавливались к взрыву. А на основных танкоопасных направлениях устанавливались минные поля...

* * *

Большую часть северной зоны обороны в междуречье Лопани и Харькова занимал 5-й сектор. Тут были два основных танкоопасных направления: белгородское у Сумской улицы и дергачевское на Шатиловке.

Основное внимание роты сосредоточивалось на обороне Сумской — главной улицы города, которая упиралась на севере в лесопарковую зону Сокольники, покрытую дубняком, сосняком и невысоким кустарником.

Этот парк был излюбленным местом отдыха горожан в мирное время. Здесь проходило асфальтированное Белгородское шоссе, соединяющееся с Сумской улицей. Между зеленой зоной и современными каменными домами на окраине города лежала ровная поляна шириной 300–500, а кое-где и до тысячи метров.

Все переулки и улицы, выходившие к этой поляне, перекрывались баррикадами или просто завалами. А на [48] поляне у Сокольников, слева и справа от Белгородского шоссе, мы подготавливали минные поля.

Мины, взрывчатые вещества и средства взрывания использовали трофейные. Недалеко от намеченных нами районов минирования были сосредоточены склады противника. Они располагались во дворах нескольких зданий Сумской. Мины ТМи-42 были аккуратно сложены, взрыватели с минными детонаторами находились на расстоянии в специально оборудованных заглубленных бревенчатых погребах. Надо признать, что немецкие саперы организовали складирование по всем правилам инженерно-минного дела. Имелась, конечно, опасность, что эти склады были подготовлены врагом к взрыву. Но тщательная проверка позволила отвергнуть такую версию. Противник, очевидно, готовился к минированию города, но не успел осуществить свои планы. Нам оставалось только воспользоваться трудами саперов фашистской армии...

— Вот молодцы фрицы, — острил Володя Назаров. — Хоть один разок услужили нам. И этих запасов мин вполне хватит... Верно?

В первый день работ у Сокольников к нам прибыл в сопровождении комбата командир бригады Виталий Петрович Краснов. Немолодой, очень подвижный, несмотря на полноту, полковник легко зашагал к взводу, готовившему мины к установке.

— Здравствуйте, мысяковцы! — весело поздоровался комбриг, выслушав рапорт. — Доукомплектовались, лейтенант, полностью? Сто восемь человек в роте — это силища. Считай — почти батальон. Да-а, пополнение-то какое! Харьковчане — молодцы. Один к одному.

Комбриг обошел участок, предназначенный для минирования, а затем, сверяя карту с местностью, обратился к Мысякову, Назарову и ко мне:

— Главное — противотанковые мины. Учтите. Есть данные, что в группу армий Манштейна действительно прибыли сверхтяжелые танки. В уличных боях они могут быть эффективны. Готовьтесь к встрече гостей. Да так, чтобы было повеселей...

Мы внимательно следили за каждым жестом и словом комбрига.

— Здесь, братья-саперы, отличную минную ловушку можно соорудить. Фасы минных полей надо развернуть. Примкнуть к баррикадам... — продолжал Краснов. [49]

Комбриг предложил довольно хитроумную и запутанную систему заграждений из отдельных групп мин, фугасов, минных полей и баррикад, глубоко эшелонированных по шоссе и Сумской улице. Предлагалось и устройство завалов путем взрыва каменных стен нескольких домов.

— Учтите, братья-саперы: задача сложная, но нужная. Параллельно с минированием вам и помощниками своими, харьковчанами, руководить, вам и баррикады возводить...

Полковник Краснов торопился в приданные батальоны, уже минировавшие южные подступы к городу.

— Пора ехать! Надо успеть в тринадцатый батальон гвардейских минеров Карпова и инжбат Казюры. Немецкие танки пытаются прорваться к Харькову с юга. Фашисты мечтают создать что-то вроде «немецкого Сталинграда».

Комбриг отдал необходимые распоряжения Мысякову, затем обратился ко мне:

— Ну, лейтенант, вашей роте пятый сектор оборонять. Будете город с севера защищать, в минную паутину бронированных пауков завлекать...

Когда полковник В. П. Краснов прощался с нами, он с грустью сказал:

— Харьков, Харьков... Не первый раз приходится, родной, минировать тебя...

Менее чем за полтора года до описываемых событий Харьков уже минировался нашими войсками. Работами в тот период руководил известный минер полковник И. Г. Старинов. Уже тогда, наряду с обычными минами нажимного действия и минами замедленного действия с часовым механизмом, здесь были применены новейшие мины, управляемые на расстоянии по радио.

25 октября 1941 года гитлеровцы впервые овладели Харьковом. Начальник гарнизона города генерал Георг фон Браун целую неделю ждал, пока «дойче пионирен» разминировали и подрывали обнаруженные мины, неся при этом большие потери. Но когда войска противника обосновались в ряде зданий, в том числе и в доме по улице Дзержинского, 17, скрытые мины были взорваны радиосигналами, посланными за 300 километров, из Воронежа. [50]

Всего в Харькове удалось взорвать 11 радиоуправляемых приборов с крупными зарядами взрывчатки. Среди зданий, поднятых на воздух по радио советскими минерами, был и дом, в котором размещался штаб 68-й немецкой пехотной дивизии.

Взрывы произвели на гитлеровцев ошеломляющее впечатление...

Минная опасность настораживала врага. Любопытно, что оставленное в целости подземное железобетонное двухэтажное убежище в городе, недалеко от здания Госпрома, гитлеровцы так и не использовали ни в 1941, ни в 1943 году, после того как наши войска вторично оставили Харьков. Немцы боялись, что, как только займут убежище, оно будет взорвано вместе с ними.

И вот Харьков вновь начиняли взрывчаткой. Но был уже не 1941-й, а 1943 год. Общая обстановка сложилась совсем иная. Ставить радиоуправляемые фугасы и мины замедленного действия не имело смысла. Город не собирались сдавать врагу.

* * *

Начались тяжелые оборонительные бои на подступах к городу. Заняв Павлоград и Лозовую, противник устремился к Харькову с юга. А 4 марта силами 4-й танковой армии гитлеровцы предприняли наступление на Харьков с запада и севера.

Пока мы занимались оборонительными работами в городе, роты 208-го отдельного батальона инженерных заграждений под командованием капитана И. А. Ивчара минировали дороги, ведущие на Харьков, в районах Олыпан, Люботина, Песочина и Мерефы.

Части, с которыми действовали подразделения батальона Ивчара, подверглись танковым атакам врага. 1-я и 3-я роты под огнем противника установили минные поля и уничтожили мосты в районе Песочина, прикрывая отход частей сильно потрепанной в боях 303-й стрелковой дивизии.

Позднее мне рассказали о судьбе командира отделения сержанта Ивлева. После установки минного поля на окраине Песочина его отделение должно было закрыть проход в минах, оставленный для пропуска стрелковых частей, которые вели еще бой впереди. Под вечер среди тревожного шума боя послышался ровный рокот танкового [51] дизеля. Из кустов показался танк. Силуэт его был четко виден на фоне вечернего неба. Принадлежность танка не вызывала сомнений. Сержант только успел крикнуть «закрывай!», как танковый пулемет скосил одного из минеров. Тогда Ивлев, схватив две уже снаряженные взрывателями мины, пополз на проход. Раздался взрыв. Танк, развернувшись, остановился — у него была перебита гусеница. Но в тот же миг оборвалась и жизнь сержанта...

Наиболее ожесточенные бои шли в полосе 62-й гвардейской стрелковой дивизии в районе Мерефы, где минировала вторая рота 208-го БИЗ, которой командовал старший лейтенант Н. Рожков. Четыре или пять атаковавших танков подорвались на минах. Артиллеристы расстреляли подорванные машины врага. Противник начал обход Мерефы с двух сторон. И справа тяжелым танкам удалось вклиниться в боевые порядки стрелковых подразделений...

В роте Рожкова в это время находилась врач 208-го БИЗ старший лейтенант медслужбы Н. Е. Аникейчик. Недалеко от места установки мин, в домике на окраине населенного пункта, она перевязывала двух бойцов роты, готовя их к отправке в полевой госпиталь. Принесли еще одного тяжело раненного минера. Сопровождавшие бойцы скупо рассказали:

— Проходы в минных полях уже закрыли, а фрицы из танка стукнули. Вот и угораздило...

Примерно через час после того, как Надежда Ефимовна отправила на подводе раненых, в дом вбежал санинструктор 2-й роты И. Кулаков.

— Товарищ старший лейтенант, танки!

— Ты о чем?

— Немецкие танки!

Порог комнаты с трудом перешагнула дрожавшая от страха хозяйка дома:

— Тикайтэ, доктор, на горище...

С чердака было отлично видно, как метрах в сорока остановился серо-зеленый танк с белыми крестами. Несколько гитлеровских автоматчиков из десанта, сидевшего на танке, боязливо осматривали соседние дома. Башня танка синхронно поворачивалась за ними. Заглянули и в дом, где на чердаке, затаив дыхание, сидели военврач и санинструктор. Чуть живая, хозяйка сама [52] открыла двери дома немецким солдатам, низко кланяясь, развела руками: мол, никого нет... Взревел мотор, и танк с автоматчиками двинулся дальше.

С наступлением темноты Надежда Ефимовна и Кулаков спустились с чердака и огородами пошли в сторону Харькова. Три ночи шагали они, А днем прятались. На четвертый день добрались до города и присоединились к нашему батальону.

В боях на подступах к Харькову крепко досталось ротам 208-го БИЗ. Но установленные ими минновзрывные заграждения причинили противнику серьезные потери и способствовали срыву темпа контрнаступления.

Рота Рожкова, закрыв проходы в минных полях, взорвала подготовленные ранее мосты через реки Мжа и Мерефа, а затем вышла с боями на Рогань. Две другие роты во главе с комбатом Ивчаром вместе со стрелковыми подразделениями также вышли из окружения.

* * *

Прошло несколько дней, и двум батальонам нашей бригады, оставшимся в Харькове, также пришлось испить до дна горькую чашу...

Эсэсовский танковый корпус продолжал пробивать брешь в полукольце советских войск, упорно оборонявшихся на подступах к Харькову. Но только с 8 марта и горожане и мы сами почувствовали огненное дыхание сражения.

С 8 по 10 марта итальянские и немецкие самолеты непрерывно бомбили город. Никогда, ни до этого, ни после, мы не видели такого количества итальянских ширококрылых брюхастых самолетов: это была месть Муссолини за разгромленную западнее Дона итальянскую армию.

Оборонительные работы были парализованы: жесточайшие бомбежки разогнали тысячи людей. Только бойцы 207-го и 210-го БИЗ продолжали свое нелегкое дело. Часть баррикад была разрушена, десятки домов разбиты, сотни — горели. Пожарные и спасательные команды не успевали оказывать помощь — в ней нуждались слишком многие.

От инженер-капитана Кузьмина, входившего в состав оперативной группы полковника Краснова, мы узнали, что надо быть готовыми к встрече немецких танков. И действительно, [53] к вечеру 10 марта 1943 года они прорвались с севера по Дергачевскому и Белгородскому шоссе к окраинам города.

Бомбежка, которая была особо интенсивной в тот день, внезапно прекратилась. И почти сразу завязались уличные бои: немецкие автоматчики стали просачиваться в Харьков, обходя его со стороны Большой Даниловки.

А в городе между тем резко активизировались притаившиеся враги. Украинские националисты открыли огонь с чердаков и из окон по военнослужащим и горожанам, которые вели оборонительные работы. Позже мы узнали, что в Харькове действовало несколько немногочисленных, но опасных групп оуновцев. Это они стреляли нам в спину.

Подразделения 3-й танковой армии, введенные в город после тяжелых боев, имели в бригадах всего по 18–20 танков. Эти боевые машины неустанно маневрировали по секторам обороны, отбивая непрерывные попытки противника пробиться к центру города.

5-й сектор обороны, инженерная подготовка которого выполнялась нашей ротой, подвергся атаке неприятеля в первую очередь. Здесь находились 20 милиционеров, рота НКВД, несколько танков и наша инженерно-минная рота. Других войск в этом секторе не было. А наличные силы, которые я перечислил, рассредоточились по многочисленным улицам и переулкам...

Володя Назаров со связным поспешил на Шатиловку — надо было успеть силами взвода лейтенанта М. Е. Данилова закрыть проходы в минных полях, перекрывавших дергачевское направление. А я остался со взводами младшего лейтенанта В. И. Быкова и старшего сержанта М. С. Данилова у Сокольников, где Сумская улица выходила к Белгородскому шоссе. Это считалось главным направлением северной зоны обороны.

Стояла обманчивая мартовская погода. Перед вечером, часов в шесть или семь, холодок ранней весны уже сменил робкое дневное тепло. Мы поеживались от сырости, ожидая появления гитлеровцев у Сокольников.

Словно не желая испытывать наше терпение, впереди, на Белгородском шоссе, послышался приближающийся лязг гусениц. Головной немецкий танк начал стрелять с коротких остановок. Вдоль Сумской полетели бронебойные снаряды... [54]

«Можно ли закрывать проходы в минных полях у Сумской? Нет ли впереди наших частей, которые надо еще успеть пропустить? Ждать команды или действовать по обстановке самому?» — вот вопросы, над которыми я ломал голову в тот момент.

События развивались стремительно. Через одну-две минуты мы стали четко различать необычно длинные стволы танковых пушек с набалдашниками дульных тормозов и кресты на бортах впервые увиденных «тигров». Медлить было нельзя:

— Закрывай проходы! — внезапно услышал я собственный взволнованный выкрик.

Связные бросились к отделениям, расположенным впереди и на флангах.

По шоссе у Сокольников и в начале Сумской саперы подготовили в асфальте лунки и заранее вставили в них корпуса мин без взрывателей. Мины были эшелонированы на шоссе по глубине и примыкали к минным полям, установленным в Сокольниках, или прямо к каменным зданиям на улицах. Обойти их, не разминировав, было невозможно. Асфальт же в целях маскировки мы разбили во многих местах, и потому издали мины оставались почти незаметными. Кроме того, из трофейных ТМи-42 были подготовлены связки на тросах{2}. Минеры, притаившиеся в подъездах ближайших к дороге домов, могли в нужный момент подтащить эти связки мин за тросы прямо под гусеницы вражеских танков.

Теперь оставалось срочно привести в боевую готовность основные мины, заложенные на дороге. К ним поползли бойцы роты. Но над минами уже свистели вражеские снаряды. Неужели я поздно подал команду на закрытие прохода...

Как командиру, мне пришлось пережить тогда серьезное испытание. С одной стороны, я отлично знал, что от своевременности команды во многом зависела жизнь подчиненных... Но с другой... Ситуация сложилась такая, что любое иное решение могло также оказаться не лучшим. Бой, как правило, — сложная задача со многими неизвестными... А что, если бы сначала появились наши [55] войска, которые (мы знали это!) веди бой впереди? Что, если бы из глубины города подошли наши танки для поддержки передовых частей? Много было передо мной тогда различных «если»...

Минеры уже приблизились к группам мин. Мне было хорошо видно, как Середа, самый старший из однофамильцев, вместе с Новиковым, Высоцким и Колодяжным, прижимаясь к асфальту, отвинчивают плоские крышки ТМи-42. Вот они бережно вставляют взрыватели, завинчивают крышки и ладонями надвигают на них куски разбитого асфальта... Время от времени минеры оглядываются на движущиеся танки. Успеют или не успеют? Чтобы снарядить мину ТМи, опытному специалисту нужно всего несколько секунд. Но как растягиваются эти секунды, когда, грохоча шестидесятитонным бронированным телом, движется на тебя враг...

Немецкие танкисты, очевидно, заметили минеров. Передние танки остановились. Вместо очередной бронебойной болванки ударили шрапнелью.

— Эх, не успели немного! — крикнул младший лейтенант Быков и кинулся к ближайшей группе мин. Несколько отрывистых нервных движений, и он, прикрываясь телом убитого Середы-старшего, сделал то, что не успел сделать его погибший подчиненный.

Когда Быков оттаскивал с мостовой тело красноармейца Середы, вражеские танкисты вновь ударили шрапнелью. Младший лейтенант был ранен в спину и в горло. Мы с бойцами и с Володиной занесли его в подъезд дома на Сумской. У Быкова красным родничком бежала изо рта струйка крови... Молодое, в веснушках лицо его, обрамленное золотистыми волосами, выражало отчаянную борьбу с болью. Быков молчал, крепко сжав зубы. Маша быстро бинтовала его, разрывая один за другим индивидуальные пакеты...

«Тигры» остановились: видимо, не рискнули идти на минные поля, но продолжали вести огонь вдоль улицы. Тревожно прошла бессонная ночь. А перед утром к нам подошли пять тридцатьчетверок, и немецкие танки перенесли свой удар на другой участок.

Общая обстановка в городе была пока неясной, но мы чувствовали, что задача минеров на нашем участке выполнена. «Тиграм» так и не удалось совершить бросок на Сумскую улицу. [56]

...К северо-западной окраине Харькова гитлеровские танки подошли по Дергачевскому шоссе почти в тот самый момент, когда «тигры» появились в Сокольниках. Немцы попытались прорваться на Клочковскую улицу.

Старший сержант А. М. Щербак из взвода лейтенанта М. Е. Данилова тут же установил связь с командиром танковой роты и сразу доложил прибывшему Назарову:

— Вы, товарищ лейтенант, в самый раз прибыли. Комвзвода на Журавлевке. А как с мостом быть?.. Подрывать? Ведь наши впереди еще...

— Вставляй детонаторы в заряды! А взрывать погодим...

Через глубокий овраг с ручьем был перекинут деревяный мост метров десять длиной. От оврага в направлении Сокольников харьковчане оборудовали эскарп, а перед оврагом, справа и слева от моста, наша рота установила группы мин. Благодаря этому небольшой мост превратился в основное «узкое» место на данном участке, и его значение понимал каждый боец.

Наши танкисты предусмотрительно отвели танки за мост. А минеры привели в боеготовность группы мин, примыкавшие к каменным строениям.

— С мостом-то пришлось попотеть, — рассказывал Назаров, когда мы встретились на Шатиловке. — Слышим: ревут моторы. Я — к танкистам. А те тоже сомневаются — не свои ли? Правда, прояснилось все довольно быстро: у моста показался «тигр». Щербак и крутанул подрывную машинку...

К ночи обстановка изменилась. Немецкие танки перенесли удар и начали обстреливать улицы, примыкавшие к Клочковской. Еще задолго до рассвета гул танков послышался левее моста. Щербак бросился к баррикаде, закрывавшей одну из прилегавших улиц. Здесь никого не было. Он бежал к проходу в баррикаде навстречу немецкому танку, двигавшемуся с зажженными фарами. Опытный старший сержант понимал, что при отсутствии войск только одни минеры могут перекрыть путь вражеским танкистам и помешать им выйти в тыл нашей роты.

Расстояние между человеком и танком быстро сокращалось. Щербак вспоминал потом, что его бросило в дрожь — уж очень неравны были силы. [57]

«Нужно ли начинать борьбу за проход? — судорожно соображал он. — Не лучше ли сразу отойти разведанными дворами к своим на Сумскую и там доложить о танках? Скорей думай, Андрей, — приказал он себе. — Иначе будет поздно! Гусеницей придавит, и вместо Щербака мокрое место останется».

В этот момент старший сержант увидел, как из-за угла, громыхая, появился второй танк. Одновременно он услышал топот и крики. Оглянулся — свои, красноармейцы Ф. А. Пузанов и В. И. Ерац.

— А ну скорей, хлопцы! Мины надвигай! Тяни ежи! Так! Еще! — кричал Щербак уже через несколько секунд, преодолев шоковое состояние...

Неспокойно стало вражеским танкистам, хотя они и находились за броней. Гитлеровцы не знали, что перед ними только три советских бойца. Танки остановились, тяжело урча и подмигивая прожекторами. А затем начали разговор танковые пушки. «В вас, в вас, в вас!..» — просвистели снаряды, выпущенные по баррикаде.

Закрыв проход ежами и минами, минеры спрятались в ближайший подъезд. Трудно им было прийти в себя после бешеного двухминутного физического и морального напряжения. Чуть отдышавшись, открыли для острастки автоматный огонь по танкам через баррикады. Постреляв немного, решили, что самое время отходить через дворы...

Каково же было удивление Щербака, когда он услышал, как взревели моторы танков и звук их стал удаляться. Гитлеровцы не захотели рисковать. Дав задний ход, танки скрылись за поворотом.

— Вот это да... — только и смог произнести Щербак, поглядывая на Пузанова и Ераца. Он все еще не верил, что единоборство с танками выиграно.

* * *

Перед рассветом 11 марта на Сумскую прибыл Назаров.

— Ну как, доблестная вторая? Воюете еще? А я уж думал, может, скисли без нас... Кстати, друзья, война войной, а закусить бы надо. Верно?! — Володя Назаров потащил меня в подвал дома, где был КП роты. — Ну-ка, дай гитару... — сказал он и тихо запел:

И действительно. Володя не успел закончить куплет, как рядом вновь послышались выстрелы. Мы выскочили из подвала. Мимо с карабинами наперевес пробежали бойцы подразделения НКВД. Кто-то из них крикнул нам, как старым знакомым:

— Держитесь, саперики! В случае чего нас зовите...

Артиллерийская дуэль между тридцатьчетверками и «тиграми» возобновилась. Снова засвистели снаряды.

Утром наконец была установлена связь со штабом батальона, который уже убыл с Сумской. Связной принес пакет с приказанием Мысякова об отходе роты через Харьковский мост на Рогань.

Но собрать роту было нелегко. Ведь особенностью минных и саперных рот является использование бойцов отдельными самостоятельными мелкими группами, от двух человек до отделения. Поддерживать связь с ними в боевой обстановке в городе с десятками улиц и переулков очень сложно. Вот если бы каждое отделение имело свою портативную рацию... Но об этом тогда можно было только мечтать.

15 человек из роты мы нашли убитыми и ранеными. Но, кроме них, в роте недосчитались еще около 30 бойцов. Продолжать поиски не было возможности. Оставив минеров закрывать проходы, мы двинулись к площади Промышленности.

На огромном пустынном, замощенном камнем пространстве сумрачно чернела громада Дома Госпрома. Ротная колонна с повозками и кухней уже пересекла площадь, когда путь нам преградила легковая машина.

— Кто старший, где командир? — спросил, вылезая из газика, невысокий, широкоплечий полковник с волевым лицом.

— Слушаю вас, товарищ полковник.

— Ни шагу дальше. Возвращайтесь на свои места!

— Но приказ командира части...

— Выполняйте мой приказ! Я уполномоченный Военного совета фронта. Мне поручено восстановить положение в городе...

Рота развернулась кругом и направилась назад — к Сокольникам и Шатиловке.

Вскоре меня вызвали в штаб подошедшей танковой бригады. В подвале дома на Сумской я увидел генерала. Значит, дела не так уж плохи... Это был начальник гарнизона [59] города Харькова генерал-майор танковых войск Е. Е. Белов.

— Ваша рота должна обеспечить контратаку танкового батальона в направлении Сокольников. Понятно?..

Мне ничего не было понятно, но я почему-то буркнул, что все ясно, и помчался к себе. Все стало на свои места довольно быстро. К минным полям подошли восемь или девять тридцатьчетверок, и майор-танкист тут же растолковал, что от нас требуется.

Мы сняли мины с проходов. За каждым танком, прикрываясь броней, побежали минеры. Наши и немецкие танкисты завязали огневую дуэль. Вспыхнуло несколько немецких танков и тридцатьчетверок. Затем наши, отстреливаясь, медленно отошли «на исходные». Мы тоже вернулись, не досчитавшись четырех товарищей. Но гитлеровцы не возобновляли больше попыток пробиться на Сумскую лобовой атакой.

* * *

Уличные бои продолжались уже третьи сутки. Подразделения роты, распыленные по многочисленным улицам и переулкам, выполняли боевые задачи не только по закрытию проходов в заграждениях и взрыву мостов, но и по их огневому прикрытию. Они действовали по обстановке, устанавливая, где это было возможно, связь с нашими немногочисленными подразделениями.

Тревожно было вокруг. С прилегающих улиц слышались автоматные очереди. Противник обходил Сумскую с флангов и продолжал просачиваться в город...

Связь с командиром 2-го взвода лейтенантом Даниловым мы потеряли. Группы наших минеров, ничего не заметив, оказались на улицах, которые обошел враг.

Так случилось с младшим сержантом И. П. Фроловым и красноармейцем П. А. Самойленко, которые после взрыва моста через реку Лопань отошли назад, чтобы привести в боевую готовность заранее установленные мины на одной из близлежащих улиц. Но сделать это они так и не успели.

Улица была пустынной. Слева и справа слышалась стрельба, да еще откуда-то сзади, через лабиринт уличных проездов, доносился приглушенный шум боя...

Неожиданно послышались команды на немецком языке. [60]

Первым взял себя в руки младший сержант. Разрядив из-за стены диск трофейного автомата в показавшихся невдалеке гитлеровцев, он схватил Самойленко за рукав и нырнул с ним в подъезд.

— Сейчас фрицы прочесывать придут... Вчера в этом доме нас хозяйка кормила. Одно спасение — к ней.

Клавдия Александровна Домская, жившая с сынишкой лет шестнадцати, сразу открыла дверь. Взглянув на лица минеров, женщина все поняла.

— Скорее в подвал! Там пересидите до ночи...

К вечеру, поскрипывая протезом, в подвал спустилась Клавдия Александровна:

— Выходить нельзя. Во дворе гитлеры свою солдатскую кухню поставили. Так и снуют... Вот поесть вам. А это на всякий случай штатские костюмы, мужнины. Он ведь тоже воюет где-то, если жив...

Домская рассказала, что по улице прошли немецкие бронетранспортеры и машины, что наших частей не видать, но стрельба в городе продолжается.

— Машины врага снуют, а в мостовой мины не снаряженные... — скрипнул зубами Фролов.

На следующий день вновь торопливо застучал протез и в подвале появился свет:

— Милые, родные, помогите! — рыдая, причитала Домская. — Сынишку моего, единственного... Помогите отомстить гитлерам. Нет у меня сил... Помогите!

Оказалось, что Клавдия Александровна послала сына разузнать, как лучше вывести из города минеров, томившихся в подвале. Сын пошел с товарищем. Ребята старались держаться подальше от немецких солдат. Но уйти далеко им так и не привелось. Обоих схватили гитлеровцы. Схватили возле временного продсклада, обвинили в попытке украсть какие-то продукты, немедля повесили на небольшой площади возле дома, где жили мальчики. Об этом Домской рассказали соседи.

Все это казалось таким чудовищным, что мать не поверила людям. Сама пошла к месту казни и рухнула у виселицы, потрясенная свалившейся на нее бедой...

Горе матери вылилось в неистребимую жажду мести.

С наступлением темноты Клавдия Александровна вывела минеров во двор, уже покинутый немецким хозяйственным подразделением. Оккупанты открывали огонь по любому подозрительному прохожему. Выждав, пока [61] стихнет стук кованых сапог, она решительно повела Фролова и Самойленко дворами к площади, где стояла виселица. Минеры и мать, прижавшись друг к другу, молча смотрели на освещенные луной два худеньких трупа.

— Вот слева, это мой... Видели? — со стоном сказала Домская. — А теперь пойдемте...

Стараясь не стучать протезом, она повела минеров к месту установки мин. Женщина первая вышла на улицу и подала знак, что никого нет. Минеры быстро определили место, где находились установленные ими мины, и сняли маскировочный слой асфальта. Мины оказались нетронутыми. Фролов и Самойленко поставили взрыватели.

Когда мины были снаряжены и замаскированы, младший сержант и красноармеец подошли к Домской, стоявшей в сторонке у стены дома. Она знаком показала, что надо идти во двор, а сама, непрестанно оглядываясь, покинула улицу последней. Клавдия Александровна повела минеров по дворам и закоулкам в сторону тракторного завода... В каком-то дворе они и расстались. На прощание мать расцеловала минеров. Почти одновременно вдали прогремел взрыв...

— Может, это и наша с вами месть... — прошептала она. — Не дай вам бог пережить то, что пережила я...

— А потом, обойдя немецкие патрули, мы выбрались из Харькова и дотопали до Волчанска, где у Самойленко были родные, — рассказывал позднее Иван Павлович Фролов. — Там и батальон разыскали... Только вот виселица с мальчишками да бескровное лицо несчастной матери до сих пор стоят перед глазами...

* * *

Танки, с которыми мы ходили в атаку у Сокольников, получили приказ контратаковать противника на другом участке. Оставшиеся для прикрытия Сумской две тридцатьчетверки продолжали вести артиллерийскую дуэль с тяжелыми «тиграми».

Отправив в Волчанск повозки с ранеными и кухней, мы все еще ждали какого-то чуда. Но чуда не случилось. Вместе со взводом танков измученные, отстреливаясь на ходу, отошли и минеры...

Скопление машин и людей у Харьковского моста, куда мы прибыли, привлекло внимание «мессеров». Они сбросили серию мелких бомбочек. Вскрикнув, упал раненый [62] Володя Назаров. Мы втолкнули бледного от потери крови замполита в кузов остановленной санитарной машины, и она двинулась, быстро набирая скорость. У заднего борта мелькнуло лицо Володи. Он что-то прокричал, но разобрать было невозможно...

Не сразу осознали мы всю тяжесть потери ротного комиссара. Долго еще в ушах звучала его торопливая речь. Долго стояла перед глазами его добрая улыбка, расплывавшаяся на худощавом лице. Говорил он поспешно, словно опасаясь, что не хватит времени закончить мысль... Политбеседы проводил с каким-то особым задором. Мы не уставали удивляться его находчивости и памяти. Всегда открытый для товарищей, озаренный негаснущим внутренним огоньком, он был очень нужен людям, и они верили его простоте, искренности.

— Вот говорят о человеке — бесстрашный, — завел однажды Назаров разговор с минерами. — А ведь это не совсем точно. Чувство страха знакомо всем, но проявляется оно по-разному. Смелость и состоит в том, чтобы преодолеть страх. Ты боишься, а все же идешь под огонь. Так надо. Это долг перед Отчизной, перед родными.

Володя помолчал, внимательно оглядел бойцов.

— Возьмем нас с вами. Давно известно: минер ошибается один раз в жизни. Так что же, не браться за мину?.. Риск, конечно, большой, дело опасное. А все равно от минирования у нас никогда и никто не отказывался. Знают бойцы — опасно, но задание выполняют. Да иначе и быть не может. Чувство долга — оно сильнее всех прочих чувств, испытываемых каждым из нас...

Любил Володя философские обобщения: «Ничто так не нужно людям, как справедливость...» Любил помечтать: «Как думаешь, если так наступать будем, когда до Берлина дойдем? Интересно посмотреть, что Гитлер тогда делать будет...»

Всем сердцем потянулся Володя к светловолосой девушке — добровольцу Марии Зубковой, которую незадолго до прихода в Харьков приняли к нам ротным писарем. Но окружающие ни о чем даже не догадывались. Не знаю, чего это стоило замполиту, но он держался с ней подчеркнуто официально, чтобы «не разлагать других». Все объяснения он оставлял на «после войны»...

С большой теплотой вспоминал Володя о матери. Как-то перед сменой пехоты в Новопскове он написал ей очередное [63] письмо. Передавая его старшине роты Хмаре, сказал:

— Отошли, Петр Корнеич, но не раньше чем дней через пятнадцать.

Я поинтересовался — почему не сразу.

— Так сегодня я уже отправил одно письмо. А это — пусть подождет. Мало ли что может случиться. Пусть тогда мама подольше не узнает о несчастье...

Володя долго молчал, словно раздумывая, говорить или нет.

— Ладно. Тебе скажу, — наконец произнес он. — Читал я до войны книжку. Названия уже не помню. Так там одного юношу ни за что приговорили к смертной казни. И когда его спросили о последнем желании, он попросил побольше бумаги и перо. Писал трое суток. Адрес на всех конвертах был один — адрес его матери. — Володя грустно улыбнулся: — И знаешь, о чем он писал? О том, как будет жить и что делать через полгода, год, через десять, через пятнадцать лет. Он выдавал фантазию за реальность. Ему пообещали, что письма будут отсылаться адресату в соответствии с проставленными в них датами... Не знаю, правильно ли, но я поступил бы так же...

Перед выходом на задание Назаров обычно спрашивал:

— С каким взводом мне идти? Где, ты считаешь, нужнее, опаснее? Учти, я должен быть именно там. Это предусмотрено даже инструкцией...

Он действительно стремился быть там, где опасней. Но не по инструкции, а по долгу.

И вот сегодня санитарная машина увозила раненого замполита из шумевшего еще уличными боями Харькова...

Прибыв в госпиталь, Володя сразу написал в роту. У меня сохранилось его письмо, датированное 15 марта 1943 года:

Все в роте верили, что Назаров обязательно вернется к нам после выздоровления. Мы просто не мыслили, чтобы его мог заменить кто-то другой.

Прошло месяца полтора-два. Назаров прислал несколько весточек из златоустовского госпиталя. Затем в письме от 24 июня 1943 года сообщил, что наконец удовлетворили его просьбу о досрочной выписке. Но направили замполитом командира противотанковой батареи.

Прошел еще месяц, и мы получили от Володи письмо уже со штампами его новой полевой почты:

На мое письмо по новому адресу вскоре пришел ответ. Но написан он был чужой рукой. В нем сообщалось, что Владимир Назаров погиб смертью храбрых при отражении танковой атаки фашистов...

* * *

Днем 12 марта на улицах, ведущих к юго-восточной окраине города, и у моста через реку Харьков стало тесно и беспокойно.

Неслись автомашины. Группами брели бойцы и командиры. Тащились конные обозы. Все торопились перейти через мост. Кавалеристы рассказывали, как чудом вырвались из огненного мешка в районе Люботина. Пехотинцы из-под Мерефы вспоминали о единоборстве с эсэсовскими танками. [65]

Западная, северная и половина восточной части города уже находились в руках противника. Возле Харьковского моста, то там, то здесь вспыхивала стрекотня автоматов: очевидно, фашисты пытались захватить мост невредимым.

После напряженного боя и бессонных ночей минеры нуждались в отдыхе. Мы расположились в помещении бывшего детского сада в доме недалеко от моста. Бойцы наспех пообедали и задремали на полу.

— Сусидка клыче поснидаты, — доложил немногословный Рубленко.

— Видела вас с балкона. Уставшие, голодные. Ну, думаю, хоть командира покормлю, — встретила нас с Рубленко дородная женщина и усадила за стол.

Автоматные очереди ударили так близко, что заставили сразу вскочить.

Мы бросились поднимать личный состав роты.

Едва наши бойцы успели перейти трехпролетный мост через реку Харьков, как к дому, который мы только что покинули, вплотную приблизились гитлеровцы.

— А-а, двести десятый пожаловал! — приветствовал меня за мостом командир 207-го батальона Д. М. Бабишин. — Подключайтесь скорей к Рыкову!..

Разорвавшиеся рядом снаряды оборвали разговор с Бабишиным. Послышался звонкий лязг гусениц. Кругом все закружилось...

* * *

В 17 часов 12 марта 1943 года у заминированного Харьковского моста появилось несколько танков и гробоподобных бронетранспортеров с крестами и знаками СС. Мост был заранее подготовлен к взрыву 2-й ротой 207-го БИЗ, которой тогда командовал воентехник 1 ранга А. Рыков.

Вот Рыков резко крутанул ручку подрывной машинки. Мы ждали взрыва. Но его не последовало. Зато все отчетливей прослушивалась работа танковых моторов. Что случилось? Неужели перебиты осколками провода взрывной электросети?

А немецкие танки приближались. Огонь их становился все сильней. И вдруг... Высокий худой красноармеец бросился им навстречу, а затем исчез под мостом. Теперь уже все решали секунды. Первый танк подошел вплотную к мосту. В этот момент мощный взрыв потряс воздух. Над [66] землей поднялось черное облако, насыщенное металлическими обломками. В ближайших домах повылетали стекла.

Это сержант А. Г. Рысис из роты Рыкова под сильным огнем прямо перед танками противника добрался до дублирующей огневой сети и поджег бикфордов шнур. Смельчак не успел укрыться и был сильно контужен взрывной волной.

Очнулся Рысис, когда уже совсем стемнело. К рассвету ему удалось выбраться из Харькова, вновь занятого немецко-фашистскими войсками. А еще через несколько дней Рысис разыскал свой батальон, с которым до конца прошел весь боевой путь.

Отважный сержант погиб уже после войны, спасая по просьбе местного бургомистра немецких детей, оказавшихся на «диком» минном поле (наш батальон в то время дислоцировался в Германии). Разминировав проход, он вынес мальчика. А когда попытался обезвредить мину, чтобы добраться до другого ребенка, допустил какую-то неточность. Минер же, как известно, ошибается только раз в жизни...

Символично то, что Рысис отдал жизнь, спасая детей, отцы которых, быть может, погнали в душегубки его маленьких братьев из далекого Хмельника.

* * *

С болью оставляли мы Харьков. В городе все еще слышалась стрельба. Но она уже затихала...

Противник истратил тысячи снарядов, обстреливая баррикады, за которыми не было войск. Очень сковали маневр гитлеровских танков и затруднили действия пехоты многочисленные заграждения. Но особенно задержал противника подрыв советскими минерами заблаговременно заминированных мостов. Только 207-й отдельный батальон инженерных заграждений полностью уничтожил десять мостов через реки Лопань и Харьков, разрезавшие город на три части. Три моста взорвала наша 2-я рота 210-го БИЗ. А всего в Харькове удалось поднять на воздух 21 мост из 22, подготовленных к взрыву.

Долго пришлось немецким саперам разминировать танкоопасные направления и проходы между баррикадами. А для оборудования временных мостов потребовались дни и недели. [67]

13 марта рота покинула Харьков. Путь на восток был перерезан. Остался один выход на юго-восток. Прошагав по грязи не менее десяти километров, мы сделали передышку лишь у Змиевского шоссе.

В роте осталось всего 19 человек, включая одного бойца из артиллерийского дивизиона, приставшего к нам по пути. Из командиров, кроме меня, никого не было. Бойцы смотрели на меня так, как сам я несколько дней назад смотрел на генерала Белова. Пришлось подтянуться и сделать вид, что тревожиться не о чем. Но все понимали, что опасность может настигнуть нас в любую минуту. Не доходя до Безлюдовки, мы свернули на восток. На полях еще белели большие снежные заплаты. К рассвету услышали лай собак и вскоре подошли к деревне. Поколебавшись, решили зайти в один из домов — голод не тетка. Вскоре несколько хозяек радушно кормили нас, причитая:

— Та що тилькы робыться...

На следующую ночь, сделав большой крюк, мы приблизились к Рогани. Мне казалось, что шоссе Харьков — Волчанск все еще обороняют наши войска. Однако здесь тоже было тихо. Правда, тишина оказалась обманчивой. Как только мы подошли к крайнему дому, гитлеровцы открыли пулеметный огонь. К небу взвились осветительные ракеты...

И снова мы шли и шли. Топографическая карта кончилась. Двигались по компасу. На нас стеной наступали чугуевские леса. Деревья местами были вырублены. На просеках кое-где виднелись следы боев: брошенные машины, оружие, каски. Ночью лес выглядел густым, деревья вроде бы смыкались друг с другом, а расстояния казались длиннее, чем при свете дня. Кругом не было ни души. После грохота уличных боев в Харькове и обстрела возле Рогани нас оглушила тишина.

Вскоре нам стали попадаться группы советских военнослужащих, тоже выходивших из окружения. На душе стало легче.

В конце третьих суток встретили группу танкистов во главе с майором. Мне удалось взглянуть на топографическую карту и снять с нее схему.

Только на четвертые сутки наша группа выбралась к Северскому Донцу. По тонкому битому льду, ежеминутно рискуя провалиться, мы преодолели реку и вышли к своим. [68]

Тернистым оказался девятидневный путь роты на Курскую дугу. После выхода из окружения надо было прежде всего найти батальон. Вездесущий ординарец и связной ефрейтор А. С. Рубленко, хмурясь, нетерпеливо переступал с ноги на ногу:

— Дозвольте, у мэнэ вже данные е дэ шукаты.

— Да откуда у тебя данные?

— Так бойцив распытав...

И правда, через несколько часов прискакали верхом Рубленко и заместитель командира роты М. А. Жаров, вернувшийся из тылов с пополнением для батальона.

— Мы уже думали, вас того... А тут Рубленко — как снег на голову.

В районе Волчанска наша группа присоединилась к батальону. Мысяков, глядя на меня, протирал глаза:

— Жив, академик ты наш, жив... Извини, но на отдых смогу дать только ночь. Веди своих людей в баньку, а утром выступаем... — Комбат уточнил задачу роте и вздохнул: — Ах, Володька Назаров... Душа был человек!.. Кстати, ты слышал, что Зайцева тяжело ранило? Да и в первой роте... Подумать только: в Харькове из четырех замполитов батальона и рот потеряли троих. Вот так-то...

Старшина роты П. К. Хмара с военфельдшером М. Н. Володиной, несколькими ранеными и ездовыми успел выйти еще до того, как гитлеровцы перерезали дорогу на Волчанск. Он разыскал батальон. С прибывшим из командировки М. А. Жаровым они составили ядро второй роты. Вышли из окружения и присоединились к батальону еще несколько красноармейцев нашей роты, закрывавших [69] проходы на улицах Харькова. Нашли роту и старший сержант А. М. Щербак, и красноармеец Ф. А. Пузанов, выбравшиеся из окружения после единоборства с танками на Шатиловке.

Комбат выделил нам пополнение — человек десять. А из новобранцев, мобилизованных в ближайших к Волчанску селах, мы отобрали еще человек пятнадцать, среди которых были и опытные бойцы, и безусые юноши.

Помывшись и переодевшись в новое обмундирование, выданное вне срока Киселевым, мои минеры заснули крепким сном людей, выполнивших свой долг.

— Товарищ лейтенант! Проснитесь! Надо уважить родителей мобилизованных и побывать на проводах... Времени мало, а нас ждут, — энергично расталкивал меня Михаил Андреевич Жаров.

— Трэба поважать батькив, — вторил ему П. К. Хмара.

Проводы в армию сына... Событие это и в мирное время немалое. А во время войны — и подавно. Мы побывали в доме у каждого новобранца, познакомились с их семьями и родителями.

В нескольких домах первыми бросились нам навстречу матери:

— Так вы уж, пожалуйста, присмотрите за нашим! Следите, чтобы писал. А насчет службы — мы ему тут наказали во всем исправным быть...

На ходу укомплектовали два взвода. А в Черкасском, уже на дуге, вновь сформировали и третий взвод. Среди личного состава роты оказалось тогда по нескольку однофамильцев: было три Даниловых, три Середы, три Уварова, два Новикова, два Иванова... Знакомясь с людьми, старались разобраться в особенностях каждого...

А события неумолимо подгоняли нас.

Комбат сообщил, что после захвата Харькова гитлеровцы устремились с юга к Белгороду, и поставил задачу прикрыть минами танкоопасные направления, которые он обозначил на моей карте.

На рассвете неожиданно пошел снег. Закуролесила запоздалая вьюга. Батальон выступил на Щебекино, Маслову Пристань, Соломино.

Вскоре нас стали обгонять, прижимая к обочине дороги, тридцатьчетверки и артиллерия на мехтяге... И хотя тяжелые машины обдавали нас липкой весенней грязью, [70] а порой заставляли и сползать в кювет, мы радовались их появлению. Это шли фронтовые резервы, чтобы преградить путь врагу к Белгороду. Каждый из нас отлично понимал, что одними нашими минами можно только задержать, но не остановить врага...

Обстановка по-прежнему быстро менялась и была не совсем ясна.

19 марта рота остановилась передохнуть на маленьком хуторе, рядом с лесом. Но через несколько минут внезапно, без стрельбы к хутору подошли гитлеровские танки. Лишь по шуму моторов мы и узнали о приближении противника. Кроме минеров, никаких других войск на хуторе не было. И только близость леса позволила нам ускользнуть от гитлеровцев.

Углубившись в лес по единственной дороге, мы остановились и перевели дыхание. Лейтенант Жаров, наблюдавший за врагом с опушки, доложил:

— «Тигры» стоят. Чего-то ждут. А танкисты уже в доме шуруют...

Нам надлежало выполнять боевую задачу в соответствии с обстановкой, и подразделения приступили к минированию лесной дороги. Вновь полученные ТМД-Б — противотанковые деревянные квадратные мины, в которые закладывались брикеты взрывчатого вещества весом 4,8 килограмма и тротиловая шашка, слыли относительно простыми и удобными в обращении. Минеры не случайно предпочитали их менее совершенным ЯМ-5.

Новичков из пополнения, на проводах которых мы присутствовали только позавчера, пришлось обучать на ходу. Этим занимался прибывший из училища командир взвода Н. И. Касютин, молоденький лейтенант с круглым улыбающимся лицом.

— Минному детонатору со взрывателем МВ-5 особая чуткость нужна! — поучал он новобранцев. — Даже если на тебя танк ползет, надо помнить об этом...

В том, что командир взвода был прав, солдаты убедились на практике. Вскоре мы услышали, как взревели моторы, и «тигры» двинулись на лесную дорогу, минируемую нами. Раздались два взрыва... Немецкие танкисты открыли огонь по лесу.

Вновь в неведомой для нас обстановке пришлось двинуться на восток. У железной дороги Волчанск — Белгород рота наткнулась на опередившие нас фашистские танки. [71] Темнело. Поставили в грязь оставшиеся на повозках мины: наверняка клюнет какой-нибудь немецкий танк...

Дождавшись темноты, попытались пересечь железнодорожное полотно, но гитлеровцы заметили нас и обстреляли. Пришлось бросить повозки и выходить налегке.

Перескочив через железную дорогу, мы на рассвете неожиданно наткнулись на лейтенанта М. Е. Данилова, который с тремя бойцами нашей роты тоже вырвался из занятого врагом Харькова, обогнув ночью Большую Даниловку, находившуюся в руках у фашистов.

— Как же так! Данилова и не пустили в Даниловку?! — шутил Жаров, обнимая нашего командира взвода.

Многие бойцы роты, которых мы уже считали без вести пропавшими в Харькове, нагоняли нас даже тогда, когда мы вновь соединились с батальоном. Так продолжалось вплоть до самой дуги. Все они не жалели сил, чтобы найти свое подразделение.

— На войне своя рота — что дом родной, как же можно ее не найти... — говорили минеры со счастливой улыбкой.

* * *

Пятисоткилометровой дугой изогнулась линия фронта вокруг Курска. Дуга эта очень напоминала по форме кулак, выдвинутый вперед и как бы грозивший гитлеровцам. В кулаке сосредоточивались войска и вооружение. С каждым днем он становился все более грозным.

После отчаянных, но безуспешных попыток пробиться к Обояни и Волчанску из района вновь захваченного Белгорода гитлеровцы вынуждены были перейти к обороне.

6-я и 7-я гвардейские армии вместе с 40-й армией Воронежского фронта образовали южный фас Курской-дуги. В полосе обороны 6-й гвардейской армии генерал-лейтенанта И. М. Чистякова сосредоточивались части нашей инженерной бригады.

Уже 25 марта наш батальон прибыл на южный фас дуги и поступил в оперативное подчинение командира 22-го гвардейского стрелкового корпуса.

На следующий день Мысяков вызвал меня к себе:

— Ну и везет же тебе!..

— В чем?

— В чем, говоришь? А во всем. Сам, слава богу, живой. Да еще приказ пришел. Медаль «За отвагу». [72]

— А за что? — искренно удивился я.

— За то, что «тигров» на Сумскую не пустил.

— Но ведь прошли они все же...

— Прошли. Только через двое суток! В общем с тебя причитается! Так-то. А пока поехали верхами к корпусному инженеру. Получим задачу. Встреча в Черкасском, у церкви...

Мы с комбатом пересекли несколько глубоких оврагов. В них возились пехотинцы и артиллеристы, оборудуя свои огневые позиции.

Село Черкасское вытянулось вдоль оврагов. Небольшие домики белели на солнце. А в центре продолговатого бугра, зажатого оврагами, одиноко стояла изуродованная снарядами деревянная красавица церковь со стройной колокольней.

Корпусной инженер подполковник Н. Саврасов уже ожидал нас, прислонившись к каменному цоколю церкви и поглядывая на часы. Саврасову можно было дать не менее пятидесяти. Виной тому, возможно, была седина. Это был высокий, поджарый человек в тщательно заправленной за ремень гимнастерке и начищенных до блеска сапогах.

Мы доложили о прибытии.

— А точность инженеру всегда нужна! — деликатно намекнул подполковник на наше опоздание. — Теперь здравствуйте! И сразу — к делу. Только давайте уйдем отсюда. Сейчас гитлеровцы должны стукнуть по церкви...

Едва мы спустились в отрытую в земле стрелковую ячейку, как на бугор, где стояла церковь, обрушился сильный огневой налет.

— Пунктуальный противник, ничего не скажешь. Каждый день в одно и то же время. Опытные вояки, а никак не поймут, что такая педантичность не дает большого эффекта...

Поправив фуражку, подполковник Саврасов низким, хрипловатым голосом ввел нас в курс событий. Мы услышали, что гитлеровцы усиленно минируют передний край севернее Томаровки (за лесом ее не было видно). Одновременно они непрерывно ведут активную разведку. Поэтому минерам надо ухо держать востро. Выслушав затем мой доклад о состоянии роты, коринж указал на несколько домов, расположенных в глубоком овраге, южнее церкви. Там мне предстояло разместить личный состав. [73]

— Прошу скорее доукомплектовать роту, — обратился Саврасов к Мысякову. — Раз ей крепко досталось — сразу на минирование ставить не будем. Дадим к обстановке привыкнуть. Надо разобрать церковь. Она давно используется как ориентир. К тому же сильно поклевана снарядами... Из брусьев построить двенадцать пулеметных дзотов. Места укажу...

Изрядно пришлось нам помучиться при разборке этой полуразрушенной церкви. Сухие брусья на деревянных нагелях были словно спаяны в монолитную конструкцию.

— Умели строить на Руси... Особенно когда для бога делали. Этих бы мастеров сейчас да на дзоты... — шутили уставшие бойцы.

Когда деревоземляные огневые точки были готовы, прибыл подполковник Саврасов:

— Посмотрим... Ну что ж! Минеры, а «в лапу» срубили, как заправские плотники.

Осмотр дзотов проходил при свете карманного фонарика. С одного из брусьев мягко глядели на нас живые глаза какого-то святого.

— Ба, да сюда Христос снизошел! Написано-то как мастерски. Может, сам Рублев или его ученики руку здесь приложили...

Корпусной инженер откашлялся и полушутливо-полусерьезно заметил, что за такое, пусть даже невольное, святотатство не миновать основательной встряски. Слова Саврасова оказались пророческими. Через 13 недель противник нанес на этом участке сильнейший удар...

* * *

Весь апрель и май еженощно ставили мины. В полосе 67-й и 52-й гвардейских дивизий наша рота установила около пяти тысяч мин. Севернее Томаровки была изучена каждая складка местности, каждый кустик у переднего края обороны.

Разве забудешь, с каким напряжением нервов было всегда связано пребывание между своими и вражескими позициями?

Разве забудешь, как иногда свои же пехотинцы, находившиеся в траншее, заметив ползущих со стороны противника наших минеров, открывали огонь?.. Нервы выдерживали не у всех. И каждый по-своему переживал встречу с опасностью. [74]

Наша эмоциональная память сохраняет ощущения, которые испытывает человек, покидающий расположение своих войск и направляющийся по заданию в сторону неприятеля. Но рассказать об этом не так просто. В каждом случае волнение у моих товарищей проявлялось по-разному. Одни казались внешне совершенно спокойными, другие не могли скрыть охватившего их напряжения, третьих выдавало только легкое дрожание рук...

— Товарищ лейтенант, в случае чего отпишите домой... — просили некоторые бойцы перед выходом в нейтральную зону. И эта просьба всегда казалась мне вполне закономерной, ведь если человек уверен, что после его гибели близкие будут знать, как он выполнил свой долг, ему легче встретиться со смертельной опасностью и преодолеть ее.

Независимо от индивидуального восприятия опасности личный состав роты всегда выполнял свой долг. Прав был Володя Назаров, который считал, что смелость и заключается именно в преодолении чувства страха, в выполнении своего долга любой ценой.

Перед выходом на минирование каждый сдавал свои документы: мало ли что может случиться, а для разведки противника и красноармейская книжка неплохой трофей.

Гитлеровцы энергично охотились за минерами. Ведь минер один из самых ценных «языков». Минирует на разных участках, следовательно, знает расположение частей и минных заграждений. И взять его легче — так как работает в основном на нейтральной полосе...

Как-то на участке между Бутово и Драгунским красноармеец С. Д. Уваров маскировал грунтом уже снаряженную мину. Вдруг вспыхнула осветительная ракета, и он услышал голос старшего сержанта В. И. Пилипцева; «Уваров, смотри!»

Тут только заметил минер подползавшего к нему гитлеровца. До автомата, лежавшего сбоку, дотянешься не сразу. И Уваров рубанул врага по лицу короткой пехотной лопатой. Тот вскрикнул и бросил оружие, а подоспевший Пилипцев помог Уварову разделаться со вторым охотником за «языками».

В другую ночь, когда рота минировала на участке западнее Бутово, в боевом охранении находилось отделение младшего сержанта И. С. Карпухина. Бойцы разместились [75] в буреломе, откуда просматривалась освещенная луной небольшая полоска — подход к минному полю. Послышался легкий шорох, будто ветер прошуршал в кустах. Но затем донеслась приглушенная немецкая речь. Бойцы насторожились.

— Только тише, не спешить! — шепотом скомандовал Карпухин.

Когда группа гитлеровцев приблизилась к бурелому, наши бойцы открыли огонь из автоматов. Промахнуться было трудно — так близко находились немецкие солдаты.

Ночную тишину распороли автоматные очереди. Вслед за тем раздалась дробь пулеметов — сначала с нашего переднего края, потом со стороны противника. Откликнулись минометы и артиллерия обеих сторон...

Снаряды в основном летели над головой. Но все же досталось и нам, виновникам этой дуэли. Красноармеец М. В. Высоцкий, который встретил меня когда-то в Каськове, был тяжело ранен и не смог отказаться от госпиталя, как это было на Дону. Только накануне он показывал фотографию сына: «Вот сын отписал — уже майором стал. Начальство!..»

Когда Высоцкого осторожно вынесли через проход в минном поле, он подозвал меня попрощаться, а затем сказал:

— Слава богу, фрицу «языком» не достался...

Охрана наших минеров от посягательств охотников за «языками», естественно, отвлекала силы роты от основной задачи. Но поступить иначе мы не могли... Зато минеры, зная о присутствии боевого охранения, действовали увереннее. И не случайно, что на южном фасе Курского выступа бойцы нашей роты около 20 раз успешно отражали попытки гитлеровских разведчиков захватить «языка». Сделать это противнику так и не удалось.

* * *

Минные поля устанавливались из противотанковых деревянных мин ТМД-Б, ЯМ-5 и трофейных металлических ТМи. Позже ставились противопехотные мины, которые прикрывали установленные противотанковые минные поля.

Количество устанавливаемых мин зависело больше от поведения противника, чем от нас. Иногда рота за ночь устанавливала до 250 мин, но чаще только 80–150. Было [76] немало ночей, когда противник вообще не давал возможности минировать.

Всякое бывало. Так, в одну из ночей старший сержант А. М. Щербак, вставив 75-граммовую тротиловую шашку в ребристый чугунный корпус противопехотной мины ПОМЗ, прикреплял к чеке проволоку оттяжки. В это время Ф. А. Пузанов, уже закрепивший другой конец семиметровой оттяжки за колышек, нечаянно задел за проволоку. Щербак инстинктивно схватился за выскочившую чеку взрывателя с проволокой и случайно вытолкнул предохранительную чеку, под которой находилась трубочка, страховавшая от взрыва во время снаряжения мины. Взрыв мог наступить мгновенно... Но пальцы старшего сержанта впились железными клещами в стержень ударника, противодействуя усилиям пружины взрывателя...

Немцы, очевидно, услышали возню возле ПОМЗа. Они открыли довольно сильный огонь. Пришлось дать команду о прекращении работы. Ранен был только один боец. Но когда минеры уже находились в траншее, как обычно в таких случаях, вспыхнула яростная пулеметно-артиллерийская дуэль.

Кроме нас минировали дивизионные и полковые саперы. Условия установки и «привязки» минных полей были тяжелые. Поэтому случалось, что минные поля залезали границами друг на друга.

— О такую слоенку «тигры» и «пантеры» зубы поломают, — острили минеры.

И все же плотность мин на переднем крае все время увеличивалась. Помнится такой случай. Минировали южнее Черкасского. Едва началась ночная работа, приполз командир взвода Николай Иванович Касютин.

— Товарищ лейтенант! Здесь уже стоят мины... — доложил он.

— Не может быть. Запутались, наверно.

— Да нет. Все проверено. Там уже мины травой заросли.

Мы поползли по обозначенному проходу к месту намеченной установки. Преодолели всю глубину расположения минных полей, составлявшую около 100 метров. При лунном свете можно было действительно заметить впереди небольшие бугорки через каждые четыре-пять метров по фронту. Сверили ориентиры границ минного доля, намеченные днем с полковым инженером во время [77] рекогносцировки из траншеи. Все верно. Да, впереди минного поля, за проходом, по которому мы ползли, была еще одна полоса из мин. Что делать? Не отменять же минирование? Пришлось устанавливать мины впереди двух, эшелонированных друг за другом минных полос...

Минные поля, фугасы и подготовленные к взрыву мосты включались в общую глубоко эшелонированную систему заграждений, прикрывавшую оборонительные рубежи и отсечные позиции. Они опоясывали и батальонные районы обороны, и противотанковые районы. Сочетание артиллерийского огня и минновзрывных заграждений являлось основой устойчивости обороны.

И так по всей дуге. Но плотности минирования создавались разные и зависели от важности направления. Если в среднем по всей дуге плотность минирования оценивалась в 1000 противотанковых и столько же противопехотных мин на один километр, то в полосе 6-й гвардейской армии она составляла в среднем 1500–1600 противотанковых и столько же противопехотных мин.

Если учесть еще то обстоятельство, что на южном фасе Курской дуги имелось много глубоких оврагов и обрывистых склонов, которые эскарпировались и контрэскарпировались, то фронт танкопроходимых участков резко сокращался. Таким образом, на основных танкоопасных направлениях плотность достигала трех-четырех тысяч противотанковых мин на один километр фронта.

В глубине обороны готовилась сложная система минновзрывных заграждений. В целях безопасности для своих войск минные поля обносились проволокой и обозначались табличками с лаконичной надписью: «Мины». Большая же часть подготовленных минных заграждений в глубине должна была приводиться в боевую готовность во вторую и третью очередь. Для них отрывались и временно маскировались лунки, составлялись формуляры, а мины и взрыватели складировались рядом. Чтобы привести в полную боевую готовность такое минное поле, имеющее по фронту 60–100 метров, одному отделению минеров требовалось около часа.

Более трех месяцев минеры роты начиняли черноземную почву, соскучившуюся по сеятелю, взрывчаткой. Силами многих инженерных частей в течение 100 дней [78] упорно создавался минный барьер, который был призван способствовать победе советских армий в Курской битве. Войска упорно продолжали зарываться в землю. Десять метров траншей в день приходилось на каждого пехотинца. Оборудованием основных, запасных и дополнительных огневых позиций занимались артиллеристы и танкисты. А мы знали одно: мины и мины...

— Все мины и грохот взрывов!.. На курской земле находимся, а я еще ни разу не слышал трели курского соловья, — говорил приехавший в роту Жигалов.

— Романтик ты, Дима. Взрывы всех соловьев поразгоняли, — отвечал парторг батальона М. Н. Шаров. — Но вместо соловьиного можешь послушать другой концерт.

По вечерам, когда рота подтаскивала мины в переднюю траншею, начинался очередной вечерний эстрадный концерт. Огонь противника прекращался. И из района Томаровки мощные громкоговорители доносили до нас легкую музыку. Обычно передавался какой-либо фокстрот или веселая песенка. Иногда звучал голос Лещенко. Затем на русском языке сообщалось о «боевых успехах» гитлеровцев и их союзников. Подробно доказывалась бесполезность нашего дальнейшего сопротивления и раздавались призывы сдаваться в плен.

Обычно в это время наша артиллерия производила огневые налеты. Немецкая передача прекращалась, а затем возобновлялась снова. Менялось только место, с которого гитлеровцы вели ее.

Вскоре мы так привыкли к подобным передачам, что не обращали на них никакого внимания.

* * *

Война войной. Мины минами. А жизнь в своем многообразии не останавливалась даже во фронтовой обстановке...

В те весенние дни на Курской дуге мы были свидетелями, как расцветала вместе с природой любовь Марии Володиной.

Ротный военфельдшер Володина не была красавицей. Но ее лицо сразу хорошело, когда к нам приезжал замкомбата Д. С. Жигалов.

Дмитрий Степанович почувствовал это, начал присматриваться к Маше, а затем его потянуло к этой скромной, [79] молчаливой, на первый взгляд ничем не примечательной девушке. Недаром, видно, говорят, что сильная любовь не может остаться безответной.

— А знаешь, Маша очень славная, — сказал как-то мне Жигалов, и с тех пор зачастил в роту. То занятие по изучению новой мины проведет, то проверит оформление формуляров на минные поля, а то просто признается: «Знаешь, повидаться заехал, соскучился. Может, ты ее как-нибудь за медикаментами в батальон направишь. Сама она не попросится поехать. Гордая...»

По ночам Маша со своей санитарной сумкой находилась в первой траншее, вблизи места минирования. Но частенько выходила через проходы непосредственно к участкам, на которых устанавливались мины. Так было, например, когда мы минировали перед боевым охранением в районе Бутово. Замкомбат тоже нередко выбирался на минирование вместе с ротой. Посмотрит, как ведутся работы, проверит ориентиры для «привязки» границ минного поля. Убедится, что все в порядке, разыщет Машу, присядет рядом и о чем-то тихо говорит с ней... Да так как-то хорошо все у них было, что светлели лица наших минеров...

Маша постоянно испытывала потребность заботиться об окружающих. Ко всем бойцам роты она относилась одинаково ровно и доброжелательно. А в боевой обстановке, под артогнем или в непосредственной близости от врага, держалась так стойко и спокойно, что, глядя на нее, невольно подтягивались бойцы. Когда же требовалось оказать помощь раненому, девушка бросалась к нему, не обращая внимания на огонь. Долг медика был для нее сильнее чувства страха перед опасностью. Такой видели наши минеры военфельдшера Володину на Дону, в Харькове, на Курской дуге...

Навсегда запомнил я расставание Маши и Жигалова под Обоянью, когда расформировали наш 210-й БИЗ. Они долго смотрели в упор друг на друга. И тут впервые в глазах девушки показались слезы...

— Эх, Маша, как она умеет держаться. Ведь знаю, в душе у нее буря, — отворачивая лицо, сказал мне Жигалов, когда машина с Володиной и несколькими бойцами скрылась в дорожной пыли.

Маша долго переписывалась с Жигаловым. И всем нам казалось, что они обязательно будут вместе. Но Дима [80] Жигалов погиб. Мы похоронили его у школы в селе Лезнево на высоком берегу, с которого хорошо видно извилистое зеркало Южного Буга.

Мы с Мысяковым долго не решались сообщить Маше Володиной об этом. Сейчас даже затрудняюсь сказать, написали ли мы вообще... Возможно, гордая Маша все еще считает, что Дима жив... Впрочем, судьба и самой Володиной мне с тех пор неизвестна.

* * *

В июне 1943 года меня назначили начальником штаба батальона. А примерно через неделю пришел приказ о срочной установке дополнительного количества минных полей. Это был период, непосредственно предшествовавший наступлению противника на Курской дуге. Разведка уже вскрыла районы накапливания гитлеровских войск. В связи с этим 2-й инженерно-минной роте предстояло увеличить плотность минирования на вероятном направлении удара немцев.

М. А. Жаров, которому я сдал роту, тяжело заболел, заменить его было некем. Комбату не оставалось ничего иного, как разрешить мне вновь вернуться на период минирования в свое подразделение.

Условия для установки мин были особенно сложны из-за активизации взаимных действий разведывательных подразделений и большой насыщенности минновзрывными заграждениями полосы между передними краями обороны противостоящих армий.

И все же задание командования мы выполнили в срок. 1500 мин были установлены ротой за девять-десять ночей. И только ранение трех бойцов осколками своей же мины ПОМЗ-2 омрачило нам настроение.

Впервые за десять суток я отмылся и отоспался и в тот же день был вызван в штаб стрелкового соединения.

— Покажите, какие противопехотные минные поля установила ваша рота в районе Бутово, — сказали мне.

Я быстро показал все по карте.

— А знаете ли вы, что вчера на этом минном поле подорвались наши разведчики, возвращавшиеся из поиска?..

Я честно сказал, что не знаю об этом, что минное поле сдано под охрану командиру стрелкового батальона. Что на формуляре есть его подпись... [81]

— Хорошо, что нет убитых, — услышал я. — Не исключено, конечно, что разведчики в темноте просто сбились с пути и потому не попали в проход, из которого вышли на поиск... А все же мы должны представить доклад командованию...

Началось расследование... Пошли вызовы... Письменные и устные объяснения... Это были самые неприятные для меня дни на Курской дуге.

Но вскоре большие события заслонили мои маленькие неприятности...

* * *

Обстановка становилась все более напряженной. Мы ожидали наступления противника со дня на день. Войска заняли позиции, маскировали ударные группы и резервы. По плану оперативной маскировки было оборудовано много ложных позиций артиллерии, скоплений танков и пехоты. Проигрывались возможные варианты контратак и ударов по ожидаемому противнику. Каждый изучал свой маневр.

И все же полностью представить себе колоссальный объем выполняемых инженерных работ я смог только тогда, когда добрался верхом с переднего края до штаба нашей бригады, находившегося в глубине обороны в Грезное.

Командиры всех родов войск тщательно осуществляли инженерное оборудование и маскировку своих районов обороны.

Корпусной инженер Н. Саврасов, надевший в июне новенькие полковничьи погоны, со свойственной ему вежливостью и деликатностью журил при мне нерадивого командира стрелкового батальона:

— Разве так оборудуются пулеметные площадки? Взгляните на чертеж. Где у вас бруствер? Просто стыдно...

— Так я ж не инженер, товарищ гвардии полковник, — пробовал оправдаться капитан.

— Тем более вам необходимо постичь это! Еще Петр Великий говорил: Зело нужно, дабы офицеры знали инженерство... Ежели кто не будет знать, тот не будет произведен выше из того чина, в котором он обретается... [82]

Огневые позиции, траншеи, проволочные и минно-взрывные заграждения сплелись в единую систему обороны.

Главная полоса обороны имела глубину до шести километров. За ней следовали вторая и армейская полосы обороны. Но лишь после довелось узнать, что в затылок им были подготовлены два фронтовых оборонительных рубежа, огибавших Курск со всех сторон. А далее на восток от Курска шли третий фронтовой и вдоль Дона — государственный рубежи обороны.

Курский выступ был, по сути, весь изрыт траншеями и начинен минновзрывными заграждениями. Это была гигантская крепость.

Может быть, поэтому гитлеровское командование назвало свою операцию «Цитадель». В приказе Гитлера, который он подписал 15 апреля 1943 года, сказано:

Мы понимали грандиозность готовившегося наступления и были полны решимости выиграть сражение. Поэтому боевая подготовка войск и развитие инженерного оборудования обороны продолжались вплоть до начала вражеского наступления. Не прекращал работ и наш батальон...

В первых числах июля роты батальона все еще продолжали минировать, но теперь уже в глубине обороны. Устанавливались осколочно-заградительные мины ОЗМ-152 с использованием артснарядов калибра 152 мм, взрываемые электрическим способом или по радио, а также немецкие трофейные снаряды, приспосабливаемые как мины натяжного действия.

В те дни произошел у нас весьма необычный случай. Служил тогда в батальоне один из донских «старичков» ефрейтор А. Блохин. Из-за седины он выглядел старше своих пятидесяти лет и отличался тем, что все делал очень старательно, но не спеша. Человек надежный в любом деле, ефрейтор иногда вызывал нарекания у командиров за некоторую медлительность.

Блохин со своим отделением как раз устанавливал мины у дороги, севернее Яковлево, когда над бойцами появился немецкий самолет, а от самолета отделилось и [83] стало распадаться на отдельные листки, плавно опускаясь на землю вблизи минного поля, белое облако листовок.

— Чудо, и только! Лето в разгаре, а будто снег идет... — ни к кому не обращаясь, заметил Блохин. А когда самолет с крестами проходил совсем низко, вскинул карабин и выстрелил. «Может, попаду, чем черт не шутит!» — подумал он и снова принялся за работу.

И надо же было случиться такому! Немецкий самолет, окутавшись дымом, стал терять высоту, а затем, протянув несколько километров, врезался в землю как раз у позиций зенитной батареи, недалеко от деревни Красная Поляна.

Зенитчики не успели выстрелить и охотно подписали командиру инженерно-минной роты акт на сбитый самолет. А через три дня оторопевшему ефрейтору Блохину вручили орден Отечественной войны 2-й степени.

* * *

Лето действительно было в разгаре. Наступили знойные дни. Воздух накалился. Было трудно дышать...

4 июля перебежчик-сапер, сдавшийся в плен у Белгорода, в полосе 6-й гвардейской армии, Густав Бруннер сообщил о намеченном на 5 июля наступлении немцев.

Рядовой саперного батальона 6-й пехотной дивизии Фермелло, взятый в плен на северном фасе дуги в полосе 15-й стрелковой дивизии 13-й армии Центрального фронта, подтвердил эти данные. Были также другие пленные и перебежчики, показания которых совпадали.

Не случайно, что именно саперы, выполнявшие задания по проделыванию проходов в своих и наших минных полях, являлись первыми, кто сообщил о сроках наступления.

Наступление не было неожиданностью. Наше командование знало не только о готовящихся ударах противника, но даже о вероятных их направлениях с юга и севера. Нигде больше советские солдаты и офицеры (именно в этот период в армии были введены офицерские звания) не были столь хорошо осведомлены о возможных действиях гитлеровцев, как здесь, на Курской Дуге.

Помню, в штабе батальона, который перед самым началом наступления противника был оттянут подальше от переднего края и находился в небольшой деревне [84] Красная Поляна, вспыхнул спор. Одни считали, что гитлеровцы специально занимаются дезинформацией, чтобы ввести нас в заблуждение. Другие говорили, что, возможно, немцы не знают, что план их операции уже раскрыт. Третьи утверждали, что германское командование не привыкло менять своих планов так же, как и ежедневный режим артиллерийских налетов по нашим войскам...

— Противник не глупее нас!.. — горячился Мысяков, недавно ставший капитаном.

Комбат, еще на Дону считавшийся залихватским командиром и гордо повторявший «воюем не хуже других, без всякой стратегии», стал заметно меняться. Он все реже издавал приказы, не посоветовавшись с подчиненными и все меньше упорствовал, отстаивая свои не всегда логичные решения. Теперь же Мысяков даже увлекся стратегией.

— А как думаешь ты, начальник штаба? — спросил Мысяков уже без малейшей иронии по поводу моего академического багажа.

Тогда я тоже не верил, что немецко-фашистское командование станет все же проводить свой, уже заранее вскрытый план операции.

Но это было именно так...

Еще днем 4 июля, когда я находился в роте, наращивавшей минную полосу южнее Яковлево, послышался сильнее обычного грохот. Сначала мы не обратили особого внимания. Решили, что это просто очередная артиллерийская дуэль на переднем крае, который находился в шести — восьми километрах впереди нас.

— Кажется, началось. Где-то между Бутово и Драгунским, — взволнованно сказал мне артиллерийский офицер. — А ведь там таких картошек ваш брат понаставил, дай бог...

— Знакомые места. Вместе с ротой поползал там на пузе... Но неужели и вправду началось?

Спустя несколько часов раненые, эвакуированные с переднего края, рассказали, что передовым отрядам противника удалось сбить боевое охранение частей 6-й гвардейской армии.

К вечеру того же дня противник оттеснил боевое охранение по всему фронту западнее села Драгунское.

С рассветом 5 июля загремела мощная артиллерийская [85] контрподготовка, проведенная 6-й и 7-й гвардейскими армиями. А в 6 утра развернулось сражение за главную полосу обороны нашего Воронежского фронта. Загудело, загромыхало кругом... Страшный грохот отдавался даже в наушниках рации. Покрытую бурьяном землю перепахали снаряды. Ярко-голубое небо закрыл дым разрывов и пыль, поднявшаяся от вздыбленной земли. А над головой непрерывно слышался гул авиационных моторов — это бомбардировщики нашей 15-й воздушной армии шли навстречу самолетам 4-го воздушного флота гитлеровцев...

С холмов у Яковлево, где устанавливались глубинные минные поля, нам хорошо были видны не только воздушные дуэли, но и непрерывные контратаки танков и стрелковых подразделений с отсечных позиций и рубежей.

Грохот боя не стихал даже ночью. 6 июля танки дивизий СС — «Адольф Гитлер», «Райх» и «Мертвая голова» — двинулись из района Быковки к нам на Яковлево. Гул их нарастал с каждой минутой...

* * *

Мы нервничали в ожидании приказа о приведении в боевую готовность установленных мин замедленного действия северо-западнее Яковлево на шоссе Белгород — Обоянь — Курск.

Немецкие танки могли подойти в ближайшие полчаса. Связь с батальоном нарушилась. Мы послали третьего связного, а комбат все не появлялся. Артогонь усилился. Минеры укрылись в кювете.

Наконец прибыл заместитель командира батальона старший лейтенант Д. С. Жигалов:

— Комбат был? Где же он?..

— Сами ждем. Если не привезут приказ — буду действовать по обстановке.

— Поеду на КП полка, уточню, — сказал Жигалов и, лихо вскочив на коня, погнал его вдоль оврага, не обращая внимания на разрывы снарядов.

В узких местах шоссе, где затруднен объезд, мы заранее подготовили тупиковые штольни, а в них заложили взрывчатку. В местах возможных объездов снарядили взрывателями группы противотанковых мин.

Всего батальон установил на шоссе 37 мин замедленного действия (МЗД). В качестве замыкателей использовались [86] тогда электрохимические и часовые 16-суточные минные взрыватели. 16 МЗД были установлены нашей 2-й ротой. На каждую такую мину приходилось в среднем 5 зарядов, то есть по 25 килограммов взрывчатых веществ. Общий же вес тринитротолуола каждой группы мин составлял 100–125 килограммов. Сила взрыва такого заряда весьма значительна...

Наиболее сложной и ответственной задачей являлась установка времени замедления взрыва. Ведь если боевая обстановка изменится и наши войска будут на шоссе в период истечения сроков срабатывания взрывателей, то они понесут потери от своих же мин.

Наконец мы получили приказ, определявший сроки замедления в 6–8 суток. В электрохимические замыкатели мы тут же вставили сопротивления, а будильники установили на соответствующие деления. Пустили часы. Химическая реакция началась. Мины замедленного действия были приведены в боевую готовность...

Недалеко от Яковлево расположился наблюдательный пункт роты 211-го батальона спецминирования, входившего в состав нашей бригады. Командовал батальоном капитан Николай Хоменко. Отсюда отлично просматривалось широкое поле, заросшее сорняком. Это поле было минным. И стояли здесь не обычные мины, которыми минировал наш батальон, а специальные, управляемые на расстоянии по радио. Под толстым слоем земли были заложены фугасы по 30–50 килограммов взрывчатых веществ. Замаскированные у фугасов приборы принимали только один зашифрованный радиосигнал, служивший командой к срабатыванию электродетонаторов и взрыву группы фугасов.

Пока мы с Жигаловым собирали своих людей с объектов МЗД, на это мирное с виду поле уже выползали из оврагов крупные танки. Это шли 60-тонные «тигры» с тяжелыми надульниками на длинных стволах 88-миллиметровых пушек. Вот танки подошли к невидимой границе минного поля, вздрагивая от ударов снарядов нашей артиллерии об их 100-миллиметровую лобовую броню.

Зловещий гул моторов усилился...

По ротной рации была доложена обстановка: три пятерки. Это означало, что к замаскированным фугасам подошли немецкие танки. В тот же миг мощная радиостанция, [87] находившаяся в глубине обороны, послала в эфир условный сигнал...

Несколько сильных взрывов подняли на воздух непаханую землю. Один «тигр» запылал, у другого, словно порывом ветра, сбросило башню, а третий, несколько раз дернувшись, застыл на месте. Всего было уничтожено семь танков. Остальные остановились, а затем попятились в овраг.

Левее тоже были видны танки с белыми крестами. В грохот сражения вплелись звуки неистового лая собак. Да, собак... Они неслись навстречу танкам, будто соревнуясь в скорости с бронебойными снарядами, летевшими над их головами. Это были четвероногие помощники минеров 27-го батальона, которым командовал капитан Шишов. Специально натренированные псы с подрывными вьюками, закрепленными на спине, стремглав бросались под днище танков. Штыри, прикрепленные к заряду, отгибались, и срабатывал освобожденный от предохранительной чеки взрыватель. Заряд тринитротолуола пробивал днище, имевшее наиболее тонкую броню. Экипаж вражеского танка погибал вместе с взорвавшей его собакой.

Эффект применения специально подготовленных собак превзошел все ожидания. 27-й батальон выпустил 17 натренированных собак. 2 были убиты по пути, а 15 достигли цели. 11 вражеских танков подорвали четвероногие друзья минеров...{3}

Мы отходили на Красную Поляну, к штабу батальона. Здесь был сборный пункт минеров.

К ночи пришел окровавленный и усталый парторг батальона лейтенант М. Н. Шаров. С ним прибыли пять минеров.

— Ну как, Михаил Никитич? — оживился Мысяков. — Кто еще остался?

— Ушел с последними... Проходы закрыли. Вот поцарапало слегка...

— А где Сергеев?

— Не видели. Там уже несколько часов находятся немцы. Что с нашими — бог знает! Но минеры Хоменко что натворили!.. [88]

Комбриг приказал батальону действовать в составе подвижного отряда заграждений по обстановке на направлении Ольховатка, Грезное.

Собранный личный состав был разбит на три группы. Мины погрузили на автомашины. На ходу провели занятия, а на следующий день под носом у гитлеровских танкистов поставили более 100 мин.

По признанию пленных, на минновзрывных заграждениях Курской дуги гитлеровцы понесли большие потери. Мины, прикрытые огнем артиллерии и танков, способствовали срыву темпа наступления. Они вызывали страх. Немецкие солдаты везде ожидали притаившейся смерти и боялись двигаться вперед без своих саперов.

В оборонительном сражении были использованы все минные средства...

У маленькой станции Прохоровка танковый корпус СС пытался пробиться в обход Обояни к Курску, но 12 июля в результате парирующего удара 5-й гвардейской танковой армии оказался разгромленным.

Бронетанковый фашистский меч, изуродованный и выщербленный огнем советской авиации, артиллерии и взрывами инженерных мин, погнутый контратаками пехоты и танков, был наконец сломлен.

И хотя гитлеровцы, вклинившись с юга примерно до 35 километров, образовали в нашей обороне кровоточащую рану, они так и не смогли соединиться со своей орловской группировкой, которой удалось углубиться в расположение наших войск только на 10–12 километров. Фашисты не смогли отрубить Курский выступ. Обескровленные, они вынуждены были спешно перейти к обороне.

* * *

Но обескровлен был не только противник. 6-я гвардейская и другие советские армии тоже понесли серьезные потери. Наш 210-й батальон, отойдя в район южнее Обояни, выполнил приказ о расформировании. Личный состав передавался для комплектования инженерных подразделений стрелковых частей и соединений.

С грустью попрощались мы с Андреем Марковичем Щербаком, Авраамом Сергеевичем Рубленко, Петром Корнеевичем Хмарой.. Они уехали, и их дальнейшая судьба осталась для меня неизвестной. [89]

Получив звание старшего лейтенанта и назначение на должность помощника начальника разведки, я уже несколько дней находился в штабе бригады, когда в одно солнечное утро меня разыскал Мысяков. Он прибыл в район Обояни доложить полковнику Краснову о вступлении в командование 207-м отдельным батальоном инженерных заграждений.

— Так ты ко мне пойдешь? — спросил комбат, глядя в упор. — Или предпочтешь прохлаждаться в бригаде?.. — Он долго ощупывал меня колючим взглядом, а затем резюмировал: — Впрочем, твой отказ я тоже пойму. Работать с комбригом Виталием Петровичем очень интересно. Не голова — генеральный штаб. Обстановку предскажет так, словно ему карты из ставки Гитлера привезли и сам Сталин позвонил... Зря, что ли, полковник Краснов начальником инженерных войск армии был?..

Полковник Виталий Петрович Краснов действительно обладал большим опытом и тонким оперативным чутьем, благодаря которому довольно точно определял ход предстоящих боев. Около года назад он сформировал на Дону бригаду и быстро обучил шесть батальонов минеров.

Но полковник имел упрямый характер, был прямолинеен, а порой и норовист, не задумываясь резал правду-матку. Эти черты характера не всегда позволяли ему правильно строить взаимоотношения со своими начальниками.

Легко подняв свое грузное тело, полковник встретил нас с Мысяковым радушно:

— Заходите смелей! Решился идти в батальон — удерживать не стану. Там люди нужней, — произнес он в мою сторону. — Прошу, братья-саперы.

Краснов предложил нам сесть и после паузы сказал Мысякову:

— Ну, комбат, что просил — дал. Мины подвезут. Теперь дело за тобой: долг платежом красен. Главное для меня — батальоны. Они воюют, они победу Родине куют, они славу бригаде создают... Наступление противника захлебнулось. Но понесенные им потери — ничто по сравнению с тем, что он потерял уверенность... А ведь курская оборона — классическая, помяните меня... — Комбриг внимательно посмотрел на нас и продолжал: — Такую оборону дети и внуки изучать будут. Да что там внуки! Курская битва в истории останется! А сейчас — [90] пора. Выезжайте в батальон, вам воевать, вам за людей отвечать... На днях контрнаступление. Видимо, возьмем Харьков. Теперь уже навсегда. А до осени и в Полтаве будем... Дочь у меня там осталась... Единственная... Поехала на юг, остановилась у тетки, там ее и захватила война... Что с ней? Покоя себе не нахожу.

Виталий Петрович умолк. В бригаде знали о горе комбрига. Многие солдаты и офицеры находились тогда в таком положении. Переживания комбрига были им близки и понятны. Забегая вперед, скажу, что после освобождения Полтавы полковник Краснов не нашел ни дочери, ни ее тетки. Он так тяжело переживал свое горе, что даже слег в госпиталь. Вскоре после войны Виталий Петрович скончался. Что его сгубило — горе или болезнь? Видимо, и то и другое.

* * *

Благодаря стараниям Мысякова Жигалов, Черкашин, я и еще несколько офицеров и сержантов из нашего расформированного 210-го БИЗ соединились вновь в 207-м отдельном батальоне инженерных заграждений. В связи с объединением штатных должностей заместителя командира батальона и начальника штаба Д. С. Жигалову было предложено принять роту, на что он сразу согласился.

Едва мы успели познакомиться с личным составом новой для нас части, как пришел срочный пакет: 207-й ОБИЗ передавался в оперативное подчинение 23-го гвардейского стрелкового корпуса.

Вновь завязались жестокие бои, в результате которых 6-я гвардейская и другие армии Воронежского и Степного фронтов восстановили положение, которое занимали наши войска до 5 июля.

Главной задачей батальона стало разминирование.

Много хлопот доставили нам новые немецкие металлические ТМи-43, деревянные противотанковые «хольцминен» и старые опасные знакомые — противопехотные «шпрингминен».

Меня сначала удивило, почему солдаты 2-й инженерно-минной роты, которой стал командовать Жигалов, так обрадовались, повстречав в районе Верхопенья «хольцминен». Но вскоре разобрался, в чем дело. Бойцы очень чутко реагировали на любую мелочь, которая могла хоть как-то предопределить ход дальнейших событий. [91]

— Раз Гитлер на деревянные мины перешел, — говорили они мне, — значит, металла не хватает. А без металла не навоюешь...

В это время и вспыхнула эпидемия минобоязни. Особенно поразила она зону, оставленную нашими войсками и вновь освобожденную к 23 июля. В этой зоне помимо сохранившихся наших минновзрывных заграждений было установлено и большое количество мин противника. Начались подрывы.

Особенно морально подавляли войска мины-сюрпризы, которые мы обнаруживали почти в каждом освобожденном населенном пункте.

Сюрпризы были главным образом натяжного действия. Обычно это выглядело так. Лежит, допустим, немецкий автомат, авторучка или какая-нибудь другая приманка. Тоненьким тросиком она соединена с чекой взрывателя, вставленного в заряд ВВ. Как только кто-либо пытается поднять такую находку, происходит взрыв. Все сюрпризы были, как правило, хорошо замаскированы, и обнаружить их мог только опытный глаз минера, да и то не всегда.

— Вот сюрприз снял, — докладывал сержант А. Г. Рысис, страшно шепелявя. — Аккордеон старенький заминировали...

И опытный минер показал нам, как внутри мехов закреплен заряд взрывчатки, а от взрывателя шла проволочка к полукорпусу с левой клавиатурой. Взрыв должен был произойти при игре на аккордеоне...

А в районе Алексеевки нашим бойцам пришлось немало повозиться с коровниками, искусно заминированными гитлеровцами. На берегу неторопливой речки Пена стоял скотный двор, ранее принадлежавший местному колхозу. Обезвредив заряд натяжного действия, заглубленный в землю, который должен был сработать при открывании ворот, отделение младшего сержанта И. П. Фролова попало на территорию скотного двора.

Коровник был почти пуст. Когда к одной из буренок приблизился поджарый, чуть сутулый минер Лагутин, животное повернуло к нему голову. В тот же миг минер заметил тонкий тросик, соединявший ошейник с кормушкой. Мгновенно сообразив, что к чему, Лагутин перерезал проволоку кусачками. Минер не ошибся: в кормушке оказался заряд взрывчатых веществ... [92]

— Чуть-чуть на пару с этой буренкой не полетели к праотцам, — вздыхал Лагутин, осматривая спасенное животное.

— И долго ты будешь любоваться своей крестницей? — поинтересовался Фролов. — Пора собираться!

— Так ведь беспокоюсь, товарищ младший сержант... А вдруг на ней еще взрывчатка пристроена?

— Ты уж тогда и под хвост загляни, — невозмутимо посоветовал командир отделения.

Мы от души посмеялись, узнав о разговоре Лагутина с Фроловым. Но вообще-то было не до смеха. Коварные сюрпризы, установленные гитлеровскими минерами, представляли большую опасность.

Случаи подрыва на сюрпризах так обострили минобоязнь, что солдаты и офицеры предпочитали не дотрагиваться до самых безобидных предметов без помощи длинной веревки и крюка.

На минеров смотрели с особым уважением, как на врачей, которые одни только могут предотвратить смертельную опасность...

Командование срочно издало приказы, запрещающие располагаться в населенных пунктах и обязывающие проводить тщательную проверку местности на наличие мин. Политические органы фронта и штабы инженерных войск выпустили специальные листовки, разъясняющие, как обезвреживать сюрпризы.

Большую разъяснительную работу провел штаб начальника инженерных войск 6-й гвардейской армии генерала Е. И. Кулинича. И начальник штаба седой полковник Культин, и офицеры этого штаба немало потрудились над выпуском специальных информационных листков и инструкций по борьбе с минами.

Личный состав батальона задыхался от непрерывно поступавших заданий. Мины приходилось снимать не только днем, но и ночью: войска не могли ждать. Около 35 000 мин и несколько сот сюрпризов снял и обезвредил наш батальон в тот период. И везде, где появлялись надписи или указки: «Разминировано», «Проверено — мин нет», путь войскам был свободен.

Вскоре удалось полностью ликвидировать и саму опасную эпидемию минобоязни.

После провала операции «Цитадель» создались благоприятные условия для проведения контрнаступления и [93] освобождения Белгорода и Харькова на юге и Орла на севере.

Наступление на Белгород началось 3 августа неожиданно для врага. Город освободили уже 5 августа, а наш батальон, обеспечивая продвижение боевых порядков войск 23-го гвардейского стрелкового корпуса западнее Белгорода, проделал проходы в заграждениях, расчистив путь на Томаровку, Золочев и Богодухов.

Но наступление на полтавском направлении было остановлено ударами эсэсовских дивизий «Великая Германия», «Мертвая голова», «Викинг» и «Райх». Линия фронта растянулась, причудливо изогнувшись под встречным натиском войск, от Ахтырки до Харькова.

Безжалостно пекло августовское солнце. Над нами висел немецкий разведчик — двухфюзеляжный «фокке-вульф». Назойливо жужжа, самолет нахально рыскал вдоль дороги Богодухов — Краснокутск, фотографируя позиции у притока Ворсклы — реки Мерла.

Плохо замощенная дорога была пустынна. Люди попрятались то ли от зноя, то ли от кружившей над головой «рамы» с бронированной кабиной летчика. И только с холмов, что круто поднимались вдоль дороги, к самолету-разведчику тянулись трассирующие пулеметные очереди.

Мощный артиллерийский налет разорвал тишину. На дорогу, у которой мы с командиром роты старшим лейтенантом Н. Н. Емельяновым оформляли формуляры минных полей, выскочил рядовой П. Проворов:

— Танки, танки пошли!.. — кричал он нам.

— Ты что, с предохранительной чеки сорвался?! Беги назад к взводу! — крикнул Проворову командир роты Емельянов.

За Мерлой наш батальон установил противотанковые минные поля и подготовил к взрыву мостовой переход через заболоченный участок со старицами реки.

Фашистские танки атаковали с юга. Они вклинились на стыке 6-й гвардейской и 1-й танковой армий и чуть было не выскочили через проходы в минных полях и через мост на дорогу Богодухов — Краснокутск.

Минеры роты, охранявшие эти проходы, увидели внезапно появившиеся 45-тонные «пантеры» и следовавшие за ними самоходки «фердинанды».

Выскочив из укрытий, отделения сержанта Николая Ларгина и младшего сержанта Ивана Шарфа закрыли [94] два прохода минами ТМи, а командир взвода лейтенант Н. Бородкин, повернув ключ подрывной машинки ПМ-2, взорвал первый мост на мостовом переходе через болотистую пойму реки Мерла. Минеры выходили по заросшему тростником болоту, хорошо скрывавшему их от эсэсовских танкистов...

Когда мы с Емельяновым поползли на бугор, то увидели четыре подорванных немецких машины.

В это время подоспел дивизион истребительно-противотанкового артиллерийского полка. Артиллеристы-иптаповцы открыли огонь. «Пантеры» и «фердинанды» стали пятиться. Дивизион расстрелял подорванные на минах танки и подбил еще несколько...

Крупные танковые контратаки на острие клина Воронежского фронта в районах Ахтырки, Колонтаева, Краснокутска продолжались весь август и основательно измотали личный состав батальона. Только рота старшего лейтенанта Н. Н. Емельянова три раза строила и трижды взрывала перед танками врага несколько мостов через реку Мерла южнее Краснокутска. А некоторым подразделениям приходилось еще круче...

* * *

Специфика боевой работы саперов состояла в том, что им приходилось взаимодействовать со всеми родами войск: то переправу наводить, то мост строить, то проделывать проходы в заграждениях, то прикрывать позиции минами...

Надо сказать, что в частях, с которыми мы взаимодействовали, к нам относились тепло и заботливо. Люди радовались, когда им придавали инженерные подразделения, которым хватало забот в любой обстановке...

В начале сентября завязались местные бои за Слободку, разместившуюся среди деревьев за рекой Мерла. Эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова» внезапно захватили эту небольшую деревню, из которой начали методичный обстрел командного пункта 23-го гвардейского стрелкового корпуса, дороги на Краснокутск и наших артиллерийских позиций. Выбить фашистов из Слободки не удавалось несколько дней. С севера и запада ее прикрывала заболоченная пойма реки Мерла, а с востока — просторная поляна, которая простреливалась противником во [95] всех направлениях. Это место не зря прозвали потом поляной смерти.

Наш батальон получил приказ пропустить через минные поля перед Слободкой танковый полк. В ночь на 5 сентября рота капитана М. Кричевского скрытно проделала и обозначила четыре прохода под носом у гитлеровцев. Но танковый полк попал под сильнейший огонь противника и отошел. Пришлось нашим тягачам отбуксировывать два подбитых танка.

На следующий день командир корпуса генерал-майор Н. Т. Таварткиладзе вызвал Мысякова:

— Почему не выполнили задание?! Танкисты доложили, что проходов в минных полях нет. Саперы сорвали атаку. Люди зря гибнут. Отдам под суд! Проверить и доложить!..

Мысяков вернулся от комкора мрачным и злым.

— Надо срочно проверить проходы... — только и сказал он.

Едва сгустились вечерние сумерки, мне с сержантом батальона А. Гуревичем и инженером танкового полка пришлось преодолевать поляну смерти.

Сержант был инженером-строителем. Отлично ориентируясь в темноте, он полз впереди нас, указывая дорогу. Когда гитлеровцы пускали ракеты или по поляне начинал скользить мощный пучок света прожектора, все замирали, прижимаясь к неубранным трупам.

Убедившись, что проходы были проделаны и обозначены односторонними знаками — белыми треугольниками и что, следовательно, танкисты зря обвинили минеров, мы поползли в расположение батальона, все так же прикрываясь убитыми. И те, кто еще недавно были бойцами, еще раз заслонили нас от противника...

* * *

Советские войска перевернули страницу истории: Курская битва осталась позади. И хотя все тогда думали уже о Днепре, желание подвести итоги накопленному опыту мысленно возвращало нас к минувшему.

Для минеров, например, Курская битва, явилась настоящей академией. Здесь мы познакомились со всеми видами минновзрывных средств, начиная с различных противотанковых мин нажимного действия и кончая минами, [96] управляемыми по радио и переносимыми в ранцах собаками.

Здесь до конца раскрылись основные сферы деятельности минеров: минирование и разминирование.

Начальник инженерных войск фронта генерал Ю. В. Бордзиловский говорил нам при встрече:

— Наступая, противник вправе определить время, место и силы для удара. Казалось бы, за ним полная инициатива... Однако это не совсем так. Кроме нас с вами на его пути встает местность с ее инженерным оборудованием и установленными минновзрывными заграждениями...

За период боев на Курской дуге, по расчетам генерала Бордзиловского, инженерные войска Воронежского фронта подорвали около 600 танков врага. Знаю, найдутся скептики, которые с улыбкой скажут, что число немецких танков, поврежденных и уничтоженных советскими летчиками, артиллеристами, танкистами и саперами на южном фасе дуги, превосходит общее количество танков, которыми располагал противник на том участке.

«Возможно, это и так, — ответил бы я скептикам. — Но такой арифметикой пользоваться в данном случае нельзя. Счет здесь особый...»

Попытаюсь подкрепить свою мысль соображениями нашего начинжа фронта и некоторых офицеров бригады. Во-первых, нередко действительно ведется двойной счет. Минеры, допустим, подорвали танк, а артиллеристы расстреляли его на минном поле, как это имело место в боевой практике нашего батальона у реки Мерла и в некоторых других случаях. Ведь если не уничтожить танк, то техническая служба противника эвакуирует и восстановит его. Значит, танки надо добивать, чтобы они вторично не вернулись в строй. А следовательно, и минеры, и артиллеристы вправе считать такие танки за собой, ведь и те и другие выполняют свои задачи. Во-вторых, все находилось в динамике. Вместо уничтоженных танков противник непрерывно получал новые. Кроме того, часть машин восстанавливалась в полевых условиях. Следовательно, количество задействованных, в том числе и повторно, танков врага было значительно больше...

Эффективность минных заграждений проявлялась еще и в том, что срывался темп наступления неприятеля. А это на войне имело первостепенное значение. Что же касается [97] борьбы с минными заграждениями больших плотностей, какие были на Курской дуге, то мы испытали все ее «прелести» на собственной шкуре в ходе контрнаступления.

Итак, когда противник был отброшен, мы уточнили эффект и от сработавших мин замедленного действия. Из 37 МЗД, установленных нашим батальоном вдоль шоссе Белгород — Обоянь, сработало 32. Так же, как взорванные по радио ОЗМ-152, расположенные на позициях, занятых в наступлении противником, мины замедленного действия вызвали сильный психологический эффект. Они стали взрываться через шесть — восемь суток в тылу вклинившихся в нашу оборону войск противника и наносить большой урон в технике и живой силе.

Немецкие саперы, например, побоялись восстанавливать один из мостов, в насыпи к которому была взорвана МЗД. Пришлось им устраивать объезд в стороне и строить новый мост, на что потребовалось значительно больше времени.

Вернувшись снова на южный фас дуги, мы смогли уточнить потери, которые понес противник на заграждениях батальона. В журнале боевых действий 207-го отдельного батальона инженерных заграждений записано:

К этому следует прибавить десятки автомашин и сотни гитлеровцев.

И это — результат боевой работы только одного батальона!.. [98]

После ожесточенных боев у Богодухова и Ахтырки линия фронта была отнесена могучим сентябрьским потоком наступления к седому Днепру.

Гитлеровское командование делало ставку на Днепр и возводимый вдоль него Восточный вал, оборонять который было приказано любой ценой. О неприступности этого вала много писалось. А Киев стал главным узлом обороны немецко-фашистской армии. Прорыв вала в районе Киева создавал угрозу всей южной группировке противника, открывал пути в Польшу и Карпаты.

Нашему Воронежскому фронту, переименованному в 1-й Украинский, предстояло осуществить форсирование Днепра и захватить на Правобережье плацдарм для дальнейшего наступления.

Освобождение столицы Украины — Киева имело не только большое военное, но и крупное политическое значение. И командование фронта начало принимать меры, чтобы сохранить город от разрушения.

207-й батальон был остановлен в Красиловке. Здесь мы получили задачу готовиться к разминированию Киева. Из зданий и сооружений тысячелетнего города предстояло извлечь большое количество взрывчатки, чтобы не дать исковеркать то, что еще можно сохранить. Мы изучали планы города и его описания. Проводили занятия по отысканию мин замедленного действия. Тренировали минеров в обезвреживании сюрпризов...

Но освобождение Киева несколько задерживалось, и нас сняли с боевой подготовки. [99]

Форсировать Днепр с ходу не удалось. Наступление 3-й гвардейской танковой армии с захваченного южнее Киева букринского плацдарма успеха не имело. И главный удар войска готовились нанести с лютежского плацдарма, севернее Киева.

Лютежский пятачок был захвачен частями 240-й стрелковой дивизии 38-й армии к 7 октября 1943 года. Здесь велись тяжелые неравные бои с гитлеровцами. Надо было срочно перебросить на плацдарм танки и артиллерию, без которых задыхалась пехота. В этих условиях началось строительство мостовой переправы через Днепр в районе Сваромье, Вышгород. И нашему батальону приказали срочно прибыть к Днепру.

Минуя сожженные деревни и взорванные мосты, мы вышли к Дарнице. Лишь широкая лента белесо-серой воды отделяла нас от Киева. Изогнутые, как ветви деревьев, металлические фермы взорванного цепного моста были обрушены в воду. На этом обрывалась последняя нить, связывавшая левый берег с Киевом.

Впереди, почти рядом, находился древний город. Казалось, он приподнялся со своих высот и вот-вот перелетит к нам.

Неповторимые силуэты церквей и колокольни Киево-Печерской лавры порой застилал дым пожарищ. Создавалось впечатление, будто старинные церкви содрогаются, видя, как огонь уничтожает город. Киев был близок и в то же время недосягаем для нас.

Вдоль левого берега могучей реки батальон вышел к небольшой деревеньке Сваромье, чьи полуразбитые и покинутые жителями хатки вросли в невысокие песчаные дюны. Здесь мы и получили приказ приступить к строительству моста совместно с 268-м армейским инженерным батальоном 38-й армии.

И роты нашего батальона, не теряя времени, включились в работу...

* * *

По ночам на понтонах, паромах и складных саперных лодках у Вышгорода, что севернее Киева, переправлялись люди, оружие и продовольствие. Гитлеровцы перед отходом за Днепр уничтожили или угнали лодки и бочки. Даже бревна они спустили на воду, и могучий Днепр легко унес их вниз по течению. [100]

Опытный противник не мог недооценивать значения начатого строительства мостовой переправы. Ось моста проходила от села Староселье на левом берегу Днепра к Межигорью на правом берегу. Скрыть работы было практически невозможно. Фронтовые химики ставили дымовые завесы, но они больше мешали нашим саперам, чем наблюдателям противника. Да и попробуй замаскировать мост длиной 530 метров, когда место его строительства уже засечено врагом.

Все еще надеясь уничтожить наши войска на плацдарме и закрепить рубеж Восточного вала, гитлеровское командование обрушило на мост всю силу своей артиллерии и авиации.

Перенести переправу в другое место — значило отказаться от добытого большой кровью успеха в форсировании Днепра и пожертвовать еще сотнями жизней людей, находившихся на лютежском плацдарме.

Неудача с мостом казалась неминуемой. Это сначала вызвало у людей неуверенность. Но они, хотя и мучительно, преодолевали ее. Вновь возобновились приостановленные было работы. Мост строился медленно, с нечеловеческим упорством. Мостовая переправа состояла из двух частей, разделенных между собой песчаным островом. На фарватере реки из-за сильного течения (более метра в секунду) и значительной глубины было решено устроить наплавную часть из деревянного мостового понтонного парка ДМП-42.

Днем и ночью слышался стук ручных «баб», топоров, кувалд. И так же методично, днем и ночью раздавались взрывы, свист артиллерийских снарядов, всплески воды.

С рассветом над мостом регулярно проносились парами юркие «мессеры». Они сбрасывали бомбы и поливали нас свинцом. Все, кто находился на мосту, замирали, прижимаясь к прогонам: бежать было некуда. Вот когда каждый воочию убедился — все дело случая. Сколько раз там бывало такое: ты невредим, а товарищ убит... Некоторых сбивало взрывной волной в воду. Другие прыгали сами. А в октябре ох как холодны воды Днепра...

Зенитчики били по «мессерам», а химики на берегах зажигали дымовые шашки. В дыму не было видно даже собственных рук. И только после рассеивания густой пелены можно было установить, кто убит, а кому требуется оказать медицинскую помощь. [101]

Бойцы слегка оглохли от бесконечных взрывов и мало реагировали даже на канонаду.

Две роты нашего батальона были поставлены на бойку свай. Срощенные в два-три бревна сваи при помощи канатов заводились на место. Сильным течением сваи выталкивало из воды. Вновь и вновь повторялась эта операция. Мокрые от пота, на холодящем ветру команды менялись каждые 10 минут.

Третья рота подавала на мост сваи и прогоны. Не раз падали на скользких прогонах солдаты под тяжестью огромных бревен. А мост медленно, но упорно рос. С левого и правого берегов надвигались навстречу друг другу кособокие эстакады.

Минуты складывались в часы. Дни сменялись ночами. Но ни часы, ни календарь не являлись в тот период мерилом времени. Его определяли метры и метры, которых не хватало, чтобы сомкнуть ленту моста...

* * *

На третьи или четвертые сутки строительства обстановка накалилась до предела. Наше командование подтянуло значительные силы зенитной артиллерии и авиации для прикрытия мостовой переправы. Но фашисты в свою очередь усилили огневые налеты и бомбежки.

Сквозь грохот взрывов на мосту был слышен и гул танков, накапливавшихся поблизости в ожидании переправы. Река кипела от падавшего в нее раскаленного металла. Вот когда на ум приходили слова: «Рэвэ та стогнэ Днипр широкий...»

В этом стоне и реве боя необычно выглядел худощавый офицер, говоривший тихо и спокойно. Это был командир 268-го армейского инженерного батальона капитан Ираклий Николаевич Цицишвили. Когда наш батальон поступил к нему на усиление, он долго прикидывал по схеме, как лучше использовать роты. Затем, извиняясь за беспокойные условия работы, разграничил задачи батальонов.

Капитан совсем не походил на боевого командира, оказавшегося в центре больших военных событий. Его овальное бледное лицо с тонким точеным носом и узкими черными усиками освещала слабая улыбка. Разговаривал он подчеркнуто вежливо даже в минуты бомбежки. [102]

Будучи по образованию архитектором, Цицишвили без труда чертил схемы, на которых изображались конструкции моста и порядок расстановки подразделений. Эти листки из блокнота и были письменными приказаниями на выполнение работ.

Подъезжавшие командиры соединений и частей, чертыхаясь, требовали ускорить готовность переправы. Комбат спокойно парировал их претензии. И только все больше бледнел при этом. Если же наскок продолжался, Цицишвили сдержанно говорил:

— Извините, мне надо на мост... — и шел навстречу взрывам снарядов, спасаясь от справедливых, но невыполнимых в тот момент требований общевойсковых командиров.

Эстакаду моста, усиленную боковыми сваями — укосинами, наконец закончили. Наплавную часть из деревянных понтонов с трудом завели в линию моста. Начальник инженерных войск 38-й армии пожилой генерал Н. Н. Крисанов разрешил начать пробную загрузку. Прошла первая груженая автомашина, вторая, третья... Затем нагрузку увеличили: пустили машину с артсистемой, САУ-76, наконец танк Т-34.

Цицишвили вел наблюдение под мостом. Капитан слышал, как скрипел мост, видел, как медленно опускались отметки на сваях, уходившие в грунт под все увеличивающимся грузом. Потом осадка приостановилась. А наш батальон все продолжал укреплять опоры раскосами и схватками.

И вот наступила долгожданная минута. Начала разматываться непрерывная пружина войсковых колонн. В интервалах между машинами и танками шли солдаты. Части рвались на переправу.

А комендант переправы капитан Цицишвили уже находился у блиндажа на левом берегу. Он просил нас помочь брандвахте вылавливать в реке бревна, которые могли повредить мост. Молча выслушивал капитан возбужденных командиров частей, которые торопились скорей переправиться через Днепр. А когда у его собеседников иссякал запас сильнодействующих доводов, спокойно отвечал:

— Не могу. Есть график переправы... [103]

Прошли уже сутки. По горбатому, змееобразному мосту продолжали двигаться под огнем бесконечные колонны танков, машин, людей.

Вновь прибыл генерал Крисанов. Он поздравил Цицишвили с присвоением звания Героя Советского Союза (генералу сообщили об этом по телефону). Высокая награда была заслуженной. В том аду, что царил на Днепре, именно твердость капитана Цицишвили и его четкое руководство обеспечили выполнение, казалось бы, невозможного.

Когда Мысяков от имени нашего батальона поздравил Ираклия Николаевича со званием Героя, а его офицеров и солдат с орденами, Цицишвили не на шутку смутился:

— Да что вы... Ведь все вместе были... Вашим награды, наверное, позже придут...

Спустя почти год, когда наша часть находилась уже в Польше, мы узнали, что армейский инженерный батальон был внезапно атакован немецкими танками в районе города Санок, понес большие потери и попал в окружение. К декабрю 1944 года линия фронта выровнялась, инженерный батальон соединился с частями армии, а раненого комбата Цицишвили отправили в госпиталь.

Ныне Ираклий Николаевич доктор архитектуры, профессор, заведующий кафедрой Грузинского политехнического института.

* * *

Мы вступили на Правобережье в дни, когда пятачок превращался в большой лютежский плацдарм. Здесь сосредоточивалась 3-я гвардейская танковая армия генерала П. С. Рыбалко, скрытно перебрасываемая с букринского плацдарма.

У Вышгорода находились необезвреженные немецкие минные поля. Перед ними лежал ровный участок местности, еще усеянный трупами. Дорогой ценой досталось нам это предмостное укрепление, превращенное затем в оперативный плацдарм...

У только что построенного моста, на регулировочных пунктах, в армейских газетах, в листовках политуправления — везде было начертано в те дни два слова: даешь Киев!

По мосту продолжали вливаться на плацдарм части и соединения. Тесня противника, они рассасывались на [104] местности. Шло накопление войск для решающего броска на Киев.

На лютежском плацдарме побывал и командующий фронтом генерал армии Н. Ф. Ватутин. Это еще больше подняло боевой дух войск.

До Киева оставалось 25–30 километров, когда были введены танкисты генерала Рыбалко. Танки не прекращали движения даже ночью. Их зажженные фары и воющие сирены наводили ужас на противника. Один за другим рушились на пути танкистов оборонительные заслоны немецко-фашистских войск. Обойдя неприятеля с запада, советские танкисты перерезали шоссе Киев — Житомир у Святошино.

К исходу 5 ноября 1943 года части 38-й армии вышли к окраине украинской столицы. В ночь на 6 ноября продолжались уличные бои. Танкисты 5-го гвардейского танкового корпуса прорвались в центр города. Гитлеровцы, опасаясь окружения, поспешно оставили Киев.

С рассветом вслед за танками на Куреневке остановились и машины нашего батальона. Мы находились на северной окраине Киева. Передо мной лежал

Куреневка была разрушена дотла. И, словно олицетворяя родной Киев, первым человеком, который встретил и обнял нас здесь, был дряхлый, раненый старик. Глядя на него, я испытал почти физическую боль...

Взяв с собой разведчиков, мы помчались на трофейной амфибии к Печерску. Улицы города были пустынны. Быстро промелькнули старые запущенные дома Подола, подсвеченные пожарищами, побитый фуникулер. На Владимирском спуске виднелись брошенные машины. Знаменитый Крещатик был обозначен только грудами кирпича, развалины покрылись уже увядшими травами, а кое-где даже мелкими кустиками. Пробираясь по узкой, извилистой дороге, пробитой среди обрушенных зданий, мы выехали на крутой подъем Институтской улицы. Справа догорал огромный дом барона Гинзбурга, который считался когда-то самым крупным в городе. И снова — руины да пожарища. [105]

На углу улиц Энгельса и Карла Либкнехта чудом сохранился старый двухэтажный деревянный дом. В годы моего детства в нем была частная бакалейная лавочка, в которой висел плакат: «Кредит портит отношения», а на прилавке лежала толстая книга, куда заносили фамилии покупателей, бравших продукты в кредит. Будучи мальчишкой, я с трепетом входил в эту лавчонку, не зная, отпустят ли мне еще раз в долг... И вот этот жалкий домишко уцелел, а крупные и красивые здания оказались уничтоженными. Впрочем, так бывает не только со зданиями, а и с людьми...

У спуска к Бессарабке, по улице Либкнехта, 36, пылали все шесть этажей красивого дома, в котором прошло мое детство... Жадно вдыхая воздух, перемешанный с гарью, я долго смотрел на стоявший рядом огромный щит с портретом Гитлера...

Два долгих года находился Киев под пятой оккупантов. Но это — целая эпоха, такими страшными были те 777 дней. Очнулся я от автоматной очереди: наши разведчики разрядили автоматные диски в щит с изображением фюрера.

Напротив, в подворотне дома, мелькнула женская фигура и с криком «родненькие!..» бросилась к нам. Смотрел и не верил своим глазам: первый человек, которого мы встретили в Печерском районе, и такое знакомое лицо. Я узнал в киевлянке дочь дворника нашего дома Недзвенкого. И тут же услышал, что сына ее угнали с собой фашисты. Для этой женщины переплелись воедино радость и горе...

Пока мы срывали развешанные повсюду приказы немецкого военного коменданта города Киева, на улицах Печерского района появились люди с котомками и тележками. Это горожане, которым в конце октября было приказано покинуть Киев, возвращались к родным домам и своим пепелищам...

* * *

7 ноября нас вызвали к начальнику инженерных войск фронта генерал-майору Юрию Вячеславовичу Бордзиловскому, который временно обосновался в пустой квартире уцелевшего жилого дома, недалеко от киевского «Арсенала». Плотный, высокий, чуть сутулый генерал поднялся из-за стола и шагнул нам навстречу. [106]

— Поздравляю с двойным праздником — с праздником Великого Октября и с освобождением Киева! — прервал Бордзиловский рапорт комбата. — И сразу за дело. Разверните план. Необходимо уточнить ваши задачи.

Генерал подчеркнуто не замечал нашей неуклюжей торопливости.

— Двести седьмой батальон разминирует район, где расположены правительственные учреждения. Не буду объяснять, сколь ответственно такое задание. Я только что от члена Военного совета. Он требует обеспечить безопасность населения и войск. Уточняю границы района разминирования батальона: река Днепр, Крещатик, Красноармейская, станция Киев-первая-товарная, река Лыбедь. Особого внимания требуют здания Верховного Совета и Совнаркома Украины, «Арсенал», понтонные казармы, военные школы имени Каменева и связи, Киево-Печерская лавра...

Начальник инженерных войск оторвался от карты и долгим взглядом оглядел нас с Мысяковым, словно желая убедиться, что мы поняли каждое его слово.

— По данным партизан и агентурной разведки, важнейшие объекты готовились противником к взрыву. Неизвестно, что успели сделать гитлеровцы... Главное — обнаружить мины замедленного действия. Так называемые адские машины должны быть обезврежены. Рекомендую привлечь население, собрать необходимую информацию. Вашему батальону придаются: рота собак-миноискателей из двадцать седьмого батальона и электротехническая рота из батальона электрозаграждений.

Поинтересовавшись, нет ли вопросов, генерал детально проинструктировал нас о мерах безопасности. А когда стали прощаться, горячо воскликнул:

— Постарайтесь сберечь и людей, и сооружения. Ведь это Киев...

Начальник инженерных войск фронта бывал у нас в батальоне на Дону и на Курской дуге.

— Как живете, минеры? — обычно спрашивал он. — Известно ли вам, что немцы применяют мины типа ТМи с донными взрывателями? Это учесть надо! Не исключена возможность установки мин на неизвлекаемость...

Генерал периодически собирал командиров, чтобы сделать обзор новых средств заграждения и методов минирования противника. Заключал беседу напоминанием о [107] том, что изготовить «кошки» может каждый из нас и что крюк с веревкой — техника не сложная, но полезная.

У нас в батальоне Юрий Вячеславович, как правило, оставался обедать.

— Не пообедать — значит обидеть людей, — говорил он. — Но буду есть только из общего котла. Посмотрю, кстати, чем кормите вы своих тружеников...

Когда командир 23-го стрелкового корпуса на основании ошибочного доклада танкистов приказал отстранить от командования и отдать под суд командира инженерно-минной роты М. Кричевского, в батальон срочно прибыл генерал Бордзиловский.

— Заехал специально из-за капитана Кричевского. Полковник Краснов доложил... Вопрос принципиальный, — резюмировал он, выслушав подробности дела. — Ведь речь идет о судьбе ротного командира. И не только об этом. Организация взаимодействия родов войск проблема еще более важная!

Генерал переговорил с комкором, и тот согласился отменить свой приказ. Капитана Кричевского перевели командиром роты во фронтовой строительный батальон.

Начинж нашего фронта обладал огромным обаянием. У него можно было поучиться и инженерному искусству, и принципиальности, и заботе о подчиненных...

* * *

Разминированием Печерского района города батальон занялся с ходу. Таково было задание, к которому мы начали готовиться заблаговременно, еще за полтора месяца до освобождения Киева.

Нашему 207-му ОБИЗ отвели наиболее ответственный и, пожалуй, самый интересный район работ с правительственными и военными объектами.

Прибыв в город, роты нашего батальона уже 6 ноября приступили к обследованию улиц на минирование. Проверялись дорожные магистрали, основные улицы и подъезды к важным объектам: к заводу «Арсенал», к зданиям Совнаркома УССР, Верховного Совета УССР, Народного Комиссариата Внутренних дел УССР, Госбанка, военным училищам, понтонным казармам... Затем минеры вошли и на территорию этих объектов, в сами здания, в комнаты...

Аппарат советских и партийных органов, который был [108] сформирован еще до освобождения Киева и двигался вслед за наступавшими войсками, включился в работу одновременно с минерами.

В течение одного-двух дней были созданы городской и районные штабы разминирования. В их состав вошли ответственные партийные и советские работники, а также военные коменданты районов. Возглавляли районные штабы разминирования председатели райисполкомов, хорошо знавшие особенности своих районов и находящихся на их территории промышленных и общественных объектов.

42-я отдельная инженерная бригада специального назначения была полностью поставлена на разминирование Киева. А начальником разминирования города назначили командира бригады полковника В. П. Краснова. Город был разбит на батальонные и ротные районы разминирования. Были намечены наиболее важные объекты, определена очередность выполнения работ.

Когда мы с Мысяковым прибыли в штаб бригады, разместившийся у Прорезной улицы, полковник Краснов, откашлявшись, сказал:

— Ну, братья-саперы, мы снова в Киеве. Это лучшее лекарство. А то было я прихворнул. Не выбрался к вам на Печерск. Не взыщите. Знаю, что генерал Бордзиловский уточнил задачу... — Комбриг перевел дух и продолжал: — Подчеркивать важность ваших объектов не буду — у вас свои головы на плечах. Вы, наверное, уже читали в газете наше обращение к населению? Завтра будут расклеены листовки о мерах безопасности. А вам — мины искать, киевлян от них защищать...

— Уже начали, товарищ полковник, — доложил Мысяков. — В первый день полторы сотни мин сняли. А что касается ВВ, тут и учесть еще не успели.

— Сколько же еще в киевской земле взрывчатки... — вздохнул Краснов. — Какие испытания обрушились на этот замечательный город!.. Более двух лет назад здесь шли кровопролитные бои. Тогда наши войска минировали и голосеевский лес, и Пост-Волынский, и Жуляны... А фашисты сколько мин установили! Многие из них, пожалуй, и сейчас с сорок первого года сохранились. Вам, братья-саперы, это тоже учесть надо. Кстати, может, не все знают, хочу предупредить. На мостах и узлах дорог по оборонительному обводу даже радиоуправляемые фугасы наши части ставили. [109]

— А разве не в Харькове впервые радиофугасы применялись? — спросил Мысяков.

— Не в Харькове, а именно здесь, в столице Украины. Какие только заграждения не применялись на Киевщине! Начинжу тридцать седьмой армии полковнику Голдовичу{4} хлопот хватало...

— Да, товарищ комбриг, тогда инженерам пришлось круто. Я слышал об этом, — подтвердил Мысяков. — А вот как с радиофугасами?

— Сработали, конечно. Крепко озадачило это противника. У него такой техники не было и в помине...

8 ноября уже расклеивались по городу небольшие листовки с просьбой к населению сообщить в районные штабы разминирования все, что известно об инженерных работах противника и о подозрительных на минирование местах.

Наши минеры работали по 12–14 часов в сутки. Дорога была каждая минута, чтобы опередить возможный взрыв мин замедленного действия, фугасов, сюрпризов, противотанковых и противопехотных мин...

В условиях города места минирования улиц обнаруживаются относительно просто по нарушению «одежды» тротуаров и мостовых.

— На улицах мин не нашли, — докладывал командир 2-й инженерно-минной роты Д. С. Жигалов. — А вот у окраины обезвредили пять групп ТМи-35...

Мы были удивлены, обнаружив, что противник применил относительно старые немецкие круглые металлические мины ТМи-35. Они были на два килограмма тяжелей новых ТМи-43, но имели меньший заряд взрывчатки. Очевидно, эти мины залежались где-то на складах и их лишь теперь выдали войскам противника. Из-за иной системы взрывателей и их крепления на верхней крышке эти мины имели и свои особенности разминирования. [110]

Пришлось срочно докладывать в бригаду о тридцатипятках.

— В «Арсэнали» — з пив тонны взрывчатки. Та два сурпрыза фрицы, бисовы души, поставылы... — доложил А. И. Улько, рослый и полный капитан, известный в батальоне хозяйственными способностями и вскоре назначенный помощником командира 208-го БИЗ по хозчасти.

Первые находки минеров в Печерском районе очень настораживали. На объектах, вызвавших сомнения, появлялись таблички «Минировано. Вход воспрещен!».

Работы по обнаружению и обезвреживанию мин развернулись полным ходом...

* * *

Штаб батальона разместился в центре района разминирования, на тихой, почти нетронутой войной Миллионной улице (ныне улица Панаса Мирного). Мы заняли двухэтажный угловой дом. Квартиры были безлюдными. Мебель и часть вещей находились на месте, и это придавало комнатам жилой вид.

Прошло два дня, и в квартиру, занятую штабом, пришла хозяйка. Она не проявила ни удивления, ни недовольства при встрече с нами. В больших черных глазах женщины блестели слезы умиления. Прижимая к себе двух малюток и котомку с вещами, она задыхалась от радости.

Елена Флорина — так звали хозяйку — разместилась с детишками в соседней квартире и немедленно включилась в работу. В качестве проводника она разводила наши подразделения по объектам разминирования на незнакомых улицах. Убирала комнаты, стирала и чинила наше обмундирование. Только поздно вечером Флорина могла заняться детьми.

Помпохоз батальона капитан Е. И. Дорофеев не вытерпел:

— Хватит, Лена, измотались вы совсем... Нельзя же так! Десятерых одна заменяете.

— Що вы! — обиделась было Флорина. — Та ничого вы не разумиете. Як бы вас поселыты у склэпи на Байковом кладовищи, як мы ховалысь. Нема чого исты, вода дощова. А тут облавы нимцив з собаками...

— А на кладбище страшно жить?

— Так живы страшниши за мэртвых... [111]

Прошло двадцать лет. Приехав в Киев, я отыскал дом, где размещался штаб. Только старая соседка Баранова хорошо помнила Лену Флорину. Недолго после ухода штаба батальона прожила Лена. 17 декабря 1943 года она с одной из женщин пошла вниз к Бессарабке набрать воды для детей. Над городом появились немецкие бомбардировщики. Женщины спрятались. Но за забором взорвалась сброшенная бомба. Соседка была убита, а Лене оторвало ногу. Истекавшую кровью женщину доставили в Александровскую больницу. Яростно боролась она за жизнь. Но смерть сделала свое черное дело...

Мальчишки, с которыми мы играли тогда в 43-м, давно уже взрослые люди. Младший, особенно тяжело травмированный войной, остался больным на всю жизнь. Старший стал хорошим моряком. Он унаследовал от матери жизнерадостность, любовь к людям и очень трогательно заботится о брате-инвалиде.

И сколько таких семей было в Киеве...

Тогда к нам на Миллионную шли десятки и сотни людей, предлагавших, как и Флорина, свою помощь. Они оформляли указки, были проводниками, расчищали завалы... Старый художник Сергей Сергеевич Верди с Гоголевской, 46, больной инженер-геодезист Павел Петрович Гудзь с улицы Артема, 56 и многие другие киевляне считали своим гражданским долгом помочь минерам.

Как же могу я, рассказывая о войне, не вспомнить тех, кто в трудную минуту становился в ряды бойцов!

* * *

Ежедневно с рассветом наши добровольные помощники киевляне вели подразделения батальона к новым объектам разминирования.

Уже в первые дни минеры батальона обезвредили около 40 взрывных сюрпризов. Гитлеровцы установили их в самых уязвимых местах: в топках печей, на насосных станциях, в котельных... Надвигалась зима и вывод из строя отопительных сетей вызвал бы не только человеческие жертвы, но и привел к дополнительным трудностям.

На второй или третий день разминирования подразделение сержанта Салия обезвредило сюрприз, заложенный в насос водокачки, размещенной у Днепра и предназначенной для подачи воды в Печерский район. Только [112] большой опыт и исключительная собранность минеров позволили предотвратить взрыв.

Приблизившись к зданию водокачки, что прижалась к приднепровским кручам, сержант А. Салий со своим отделением внимательно проверил подходы. Ничего подозрительного не оказалось. Правда, один из минеров поднял бронзовый тоненький, как проволока, болтик с резьбой и тут же снова швырнул его под ноги.

— Что ты бросил? Дай-ка сюда, — приказал подчиненному Салий и стал внимательно рассматривать находку. — Да это же предохранительная чека немецкого взрывателя! Неужели не узнал? Эх, голова...

Неожиданная находка заставила минеров повысить бдительность.

— Коли чека брошена, — значит есть и взрыватель, а где взрыватель — жди и заряда. Отойти всем! — скомандовал Салий и один приблизился к двери.

Широкие двери открывались наружу. «А вдруг здесь установлен натяжной сюрприз?» Сержант заглянул в окно. Затем, выбив грязные стекла, влез через оконный проем в здание водокачки. Прошло несколько напряженных минут, дверь открылась и минеры увидели своего улыбающегося командира с бронзовым продолговатым взрывателем в руках.

— Так и есть! Заряд килограммов двадцать, не меньше. Даже если бы «кошкой» дверь открыли, то этой части водокачки — крышка...

Обезвредив два дублировавших друг друга взрывателя натяжного действия, Салий интуитивно почувствовал, что надо продолжать поиски. Пока минеры его отделения осторожно разбирали стандартные заряды в металлической упаковке, в которые были ввинчены два взрывателя, сержант внимательно оглядывал помещение, где находился крупный электромотор, соединенный с насосом.

— А ну, братцы, выходи из помещения, — решительно скомандовал он. — Со мной останется один Аминов. Тут в двигателе нитка, а в лопастях насоса клочок серого материала торчит. Подозрительное дело. Может, от мундира немецкого минера...

Сержант А. Салий и рядовой Н. Аминов вскоре заметили и проволочки, которые были закреплены у чеки взрывателей, ввинченных в шашки взрывчатки. При запуске насоса должен был произойти взрыв. [113]

Так минеры сохранили жизнь десяткам людей и уберегли от взрыва водокачку... Но сами они, к великому сожалению, прожили недолго. Старшего сержанта Салия на подступах к Львову сразила автоматная очередь, а еще через полгода такая же участь постигла и худощавого высокого красноармейца Аминова. Оба бывалых минера погибли не при разминировании, а в открытом бою с врагом...

Другой сюрприз, заложенный в котельной Военной школы связи, обезвредили минеры сержанта Н. Ларгина.

В этом здании с толстыми кирпичными стенами находилась когда-то Военно-инженерная школа, та самая школа, которую в составе первого выпуска курсантов в 1922 году окончил наш начинж фронта Ю. В. Бордзиловский.

При проверке здания минеры обратили внимание на брошенную поблизости от котельной часть упаковки от взрывчатки.

— Смотри, ребята, в оба! Фриц, поди, мог и здесь напакостить, — предостерег своих людей Ларгин.

У двери никакого сюрприза не оказалось. Однако сержант не успокоился и продолжал обследовать помещение котельной. Только осмотрев котел, он заметил тончайшую проволочку. Перекусив ее кусачками, Ларгин открыл топку:

— Наверное, в угле и спрятан заряд...

Медленно и аккуратно он удалял уголь кусок за куском, пока не показался трехкилограммовый стандартный немецкий заряд в металлической упаковке. Смахнув выступивший от напряжения пот, сержант надел трубочку на стержень ударника и вставил в него предохранительную шпильку, одну из тех, что минеры носят у пояса.

Теперь можно было вывинтить взрыватель из гнезда заряда.

— Ну и хитрецы-мудрецы, — вздохнул Ларгин. — Как бы они чего еще не намудрили с дублированием...

И сержант стал опять разгребать уголь под зарядом. Опыт не подвел Ларгина. Под трехкилограммовым зарядом он обнаружил еще одну проволоку, которая уходила в глубину угля. Только обезвредив и второй заряд, соединенный гибкой проволочкой с донным взрывателем, сержант смог уверенно вынуть заряды из топки...

Так был обезврежен очередной сложный сюрприз. [114]

В один из прохладных ноябрьских вечеров дежурный доложил, что пришли двое пожилых мужчин и просят их выслушать.

Волнуясь и перебивая друг друга, старики рассказали о тайном складе взрывчатки, который находился в пещере правобережных днепровских круч у Аскольдовой могилы. Вместе с дежурным взводом мы выехали на грузовой машине к указанному месту.

Аскольдова могила... По преданию, здесь похоронены киевский князь Аскольд вместе со своим братом Диром. Братья были убиты в 882 году князем Олегом, обвинившим их в узурпации власти в Киеве. Это легендарное место расположено у живописных склонов Днепра.

Прошли века. У Аскольдовой могилы постепенно выросло кладбище киевской знати. Оно далеко расползлось по склонам. Мальчишкой я часто бывал на кладбище, знал там каждую тропинку, все до одного склепы.

На выступах приднепровских круч чувствуешь себя как бы парящим в воздухе. Внизу неторопливо извивается широко разлившийся Днепр. Его протоки и старицы разрезают протянувшуюся до горизонта низменность. При виде огромного пространства, открывающегося взору, захватывает дух.

В последний раз я был в тех местах лет за десять до начала войны, перед отъездом из Киева. И когда среди поредевших деревьев увидел район кладбища, то в первый момент просто не поверил своим глазам — так неузнаваемо оно изменилось. Не было видно знакомых с детства усыпальниц и памятников. На полукруглых террасах нисходящими ступенями выстроились шеренги серых гранитных плит, на которых были высечены гитлеровские Железные кресты и надгробные надписи на немецком языке.

В центре, у ротонды с классической колоннадой, заменившей старую церковь, стоял высокий гранитный обелиск. На нем был установлен большой бюст. Бронзовая голова в немецкой каске с рожками горделиво смотрела в сторону Днепра, глаза были символично устремлены на восток. Вокруг обелиска виднелись большие братские могилы. Все здесь было сделано добротно, капитально, с расчетом на века. Но простоял этот памятник недолго.

Вскоре после освобождения Киева все следы, напоминавшие о временном хозяйничании в городе фашистских [115] захватчиков, были навсегда стерты с родной киевской земли.

* * *

После ликвидации тайного склада взрывчатки на Аскольдовой могиле минеры батальона еще не раз выезжали по вызову горожан для проверки подозрительных в отношении взрывов мест.

Но главной задачей батальона оставался розыск мин замедленного действия, которые могли угрожать жизни киевлян, а также существованию правительственных учреждений или военных и общественных объектов.

У нас не было данных о наличии в немецких войсках радиоуправляемых приборов для взрыва зарядов на больших расстояниях. Передовая по тому времени гитлеровская армия действительно не имела их. Зато мы располагали образцами немецких секретных замыкателей для мин замедленного действия. Это были двадцатиодносуточное часовое и тридцатидвухсуточное электрохимическое устройства.

И мы упорно искали их... По данным разведки, самым вероятным считалось применение часового механизма, как наиболее точного и надежного: ведь гитлеровцы все еще мечтали вновь захватить Киев.

Часовой замыкатель для мин замедленного действия J-Федер-504 представлял собой пластмассовый цилиндрический корпус, в уширенной части которого находился часовой механизм. В боковом окне размещались диски для установки замыкателя на заданный срок замедления. На дисках имелись пояснения, согласно которым шкала с красными делениями показывала, на сколько дней, а с черными — на сколько часов установлено замедление взрыва. Положение крышки и верхней части корпуса замыкателя с белыми и красными треугольниками позволяло определить степень боевой готовности мины замедленного действия.

Мы с А. С. Черкашиным проводили специальные занятия по изучению этого «Федора», как в шутку называли часовой замыкатель некоторые офицеры и сержанты батальона.

— Пусть будет «Федор», — смеялся Черкашин, — но только не путайте его с комбатом Федором Васильевичем... [116]

То, что гитлеровские саперы тщательно замаскировали замыкатели и заряды взрывчатых веществ, не вызывало никаких сомнений. И это требовало от минеров особого внимания и повторных проверок.

Здания Верховного Совета Украины и Совета Министров УССР, а также другие важные объекты проверялись наиболее скрупулезно. Когда мы начали осмотр правительственных зданий, то бросилось в глаза, что в помещениях почти не было мебели. Это облегчало проведение внешнего осмотра и прослушивание стен и полов стетоскопами и миноискателями. Местами полы вскрывали. Чердаки и подвалы обследовали с особой тщательностью. А приданная батальону электротехническая рота проверяла все электрохозяйство, лифты, оборудование.

Но больше всего хлопот доставляли подвалы. Там легко было замаскировать заряды мин замедленного действия. Взрыв же таких мин в подвалах был бы наиболее эффективен для разрушения всей постройки.

* * *

Очередным объектом разминирования должна была стать Киево-Печерская лавра, от самого названия которой веяло древностью и таинственностью.

Толстые крепостные стены, возведенные девять веков назад, не уберегли лавру от огненного дыхания войны. Над главным входом бросилась в глаза облупленная и поклеванная осколками надвратная Троицкая церковь.

По большим каменным плитам, стертым ногами многих поколений верующих, мы прошли во двор лавры. Там не было ни души. Кругом валялись бревна, железо с кровли, камень, битый кирпич.

В центре площади Верхней лавры виднелись груды каменных глыб и обломков. Это были остатки знаменитого Успенского собора. Задний правый угол собора остался цел. Угловая башня с куполом и колонна с опасно нависшей частью свода напоминали надгробие над руинами собора.

У всех сооружений были разрушены крыши. От келий соборных старцев, трапезной, Ковнировского корпуса остались лишь стены с темными и пустыми глазницами окон. Только главная колокольня, черная от пожара и испещренная осколками, горделиво устремляла ввысь свой почти стометровый остов. [117]

Долго стоит лавра. Многое видели ее стены. Сколько раз разрушали их. Но каждый раз лавра вставала из руин.

Восстановить события периода оккупации Киева мне помогли бывшие жители лавры — Георгий Федорович Колесников, Сергей Зозуля и заведующий хозяйством музея-заповедника лавры Антон Васильевич Трегуб.

Войдя в Киев, гитлеровцы в течение суток не решались занять район лавры. А когда на колокольне появился фашистский флаг, кто-то из патриотов в ту же ночь поджег внутренние деревянные конструкции и ступени верхних ярусов колокольни. Флаг со свастикой обгорел.

Позже деревянные конструкции верхних ярусов колокольни поджигались вторично. Гитлеровцы были вынуждены установить на колокольне пулемет, а флаг повесили ниже, на карнизе четвертого яруса.

В один из погожих осенних дней 1941 года к площадке, огороженной высокой подпорной стеной спуска в Нижнюю лавру и зданием корпуса № 30, которую старожилы называли Видом за то, что оттуда был хорошо виден Днепр, подъехало около десятка легковых автомашин. Несколько немецких офицеров и генерал долго рассматривали с площадки бесконечные левобережные дали. Неожиданно раздался сильный взрыв и Вида не стало. Погибли все гитлеровцы. Подпорная стена обрушилась на дорогу, ведущую в Нижнюю лавру.

Оккупанты переполошились. В тот же день с территории Верхней лавры были по тревоге выведены расположившиеся там тыловая часть и штаб одного из подразделений. Немецкие минеры начали тщательную проверку лавры.

В крохотном сквере у колокольни было собрано все мужское население лавры. Последовал запрет проживать в корпусах Верхней лавры, и «жильцы» были вынуждены срочно покинуть территорию монастыря.

Через два дня новый взрыв потряс строения лавры. Это враги уничтожили один из древнейших памятников Руси — Успенский собор. Может быть, то была месть за взрыв Вида.

То ли у немецких минеров не хватило смелости проникнуть в подземные хранилища Успенского собора, то ли они так и не дознались о том, что в 1941 году в эти подвальные помещения были спрятаны большие ценности, [118] которые не удалось эвакуировать в глубь страны, но гитлеровцы так и не разграбили их. И не случайно уже после войны во время раскопок из развалин были извлечены драгоценные царские и княжеские подношения монастырю, шитые золотом ризы, дарохранительницы и разная церковная утварь.

Во время раскопок, которые велись недалеко от могил Кочубея и полтавского полковника Искры, казненных Мазепой, были обнаружены обрывки саперного проводника. По описанию А. В. Трегуба, который присутствовал при раскопках, можно предположить, что они вели к подпорной стенке и, очевидно, использовались для взрыва фугасов. Возможно, в этом и заключался секрет взрыва Вида...

Когда восстанавливали взорванную подпорную стенку, под обломками обнаружили немецкую легковую машину с трупами гитлеровцев. Неподалеку нашли останки советского воина. Может, это был минер, который произвел взрыв?.. Этот вопрос, наверное, так и останется без ответа. Ясно только одно: это был еще один из тех безвестных героев войны, которыми так богата наша страна.

* * *

Есть ли мины в катакомбах лавры?.. Нам предстояло проверить и это.

Оставив подразделение минеров для обследования места, где когда-то находился Вид, и расположенного рядом двухэтажного корпуса № 30 с таинственной четырехэтажной подземной частью здания, мы двинулись к Нижней лавре.

Под изогнутыми подпорными арками (аркбутанами), которые перекинулись от Ковнировского корпуса к площадке Вида и чудом уцелели при взрыве, промелькнула и скрылась фигура в черной рясе.

Мы спустились по крутой мощеной дороге и обошли завал, образовавшийся в результате взрыва. На откосах горы, между толстыми внутренними крепостными стенами и опустошенными осенью и войной фруктовыми садами, прилепилось несколько зданий.

Толстый монах, испуганный нашим появлением, явно хотел скрыться. Но мы остановили его, и он привел нас к террасе, на косогоре, у белокаменной Крестовоздвиженской церкви. Здесь мы увидели трех бородачей в черных [119] рясах с большими крестами. Они, видимо, были предупреждены о нашем приходе и ожидали начала разговора. Поздоровавшись, я попросил проводить меня к самому старшему по положению.

— Чем могу быть полезен? — пробасил в ответ высокий монах с лукавыми черными глазами.

— Это настоятель монастыря, отец Валерий, — подсказал стоявший рядом седобородый человек. (Позднее я узнал, что отец Валерий, носивший в миру фамилию Устименко, являлся с 1942 года наместником и блюстителем лавры.)

— Мы получили задачу разминировать лавру...

— Не извольте беспокоиться. Немцы не минировали Нижнюю лавру.

— А пещеры?

— И пещеры тоже.

— И ближние и дальние?

— Ближние и дальние... Но убедиться в этом ваше право, — добавил он после паузы. — Отец Феолент распорядится...

В пятисотметровые подземные галереи ближних и дальних пещер нас сопровождал блюститель пещер безрукий келейник Иоанн и мрачный старик монах. Принесли свечи, и мы спустились в крыло Крестовоздвиженской церкви.

— В храм с оружием не положено, — зло сказал старик, оглядываясь на келейника.

— Нам без оружия нельзя, — не останавливаясь, пояснил я.

Яркий свет наших переносных аккумуляторных фонарей озарил извилистые сводчатые галереи. Ощетинившись автоматами, миноискателями, щупами, небольшая группа минеров с опаской двигалась по узким переходам; полы из чугунных плит исключали возможность пользоваться миноискателями.

Сказочный, неправдоподобно таинственный мир открылся перед нами. Подземная крохотная церковь Введения. Соединительные галереи, подъемы, спуски и тупики. В нескольких местах встретились небольшие обвалы, И снова потянулись ниши со святыми в застекленных гробах, каменные мешки с мощами. У гробниц виднелись иконы. Кое-где горели тусклые лампады. Под застекленными крышками видны были высохшие головы и кисти [120] рук, смутно обрисовывались контуры тел, покрытые красными бархатными покрывалами с золотым шитьем.

Это и были знаменитые пещеры — «печеры», откуда пошли и названия Киево-Печерская лавра, Печерский район... Еще далекие предки отрывали себе жилища в склонах высокого правого берега Днепра. Здесь же в лабиринте пещер хоронили своих ближних. Сухие грунты и постоянная температура способствовали естественной мумификации трупов.

Минеры проверили все закоулки. Но как быть с гробами? Ведь вместе со святыми мощами в них могут находиться мины замедленного действия. Потребовали вскрыть несколько гробов.

— Не богохульствуйте!.. — закричал старый монах.

Но, взглянув на величаво-спокойного блюстителя пещер, перекрестился и с молитвой вскрыл два гроба по нашему указанию, вблизи подземной церквушки святого Варлаама. Под расшитыми золотом бархатными покрывалами лежали обтянутые кожей скелеты.

У третьего, маленького ящика гробовидной формы с мощами какого-то святого младенца монахи замялись. Мы насторожились. Когда ящик был вскрыт, в нем были обнаружены кости и слежавшиеся опилки... Мощи, оказывается, находились на реставрации.

В дальних пещерах, расположенных за оврагом, было много обвалов. Ни мин, ни прятавшихся там людей мы не обнаружили. По словам монахов, гитлеровцы избегали бывать в пещерах. Очевидно, боялись не столько святых угодников, сколько карающей руки советских патриотов, которые могли нанести удар в этих катакомбах.

Отец Валерий сказал нам правду — мин в лавре не было.

* * *

Киев разминировался частями нашей бригады с 6 ноября по 5 декабря 1943 года. Этот месячный срок совпадал со сроком обязательного минного карантина, на протяжении которого могли сработать мины замедленного действия.

Все работы по разминированию выполнялись в сложной обстановке контрнаступления противника и интенсивной бомбардировки города с воздуха. Поэтому наш батальон так же, как другие части бригады, находился [121] в резерве начальника инженерных войск фронта. Когда же обстановка крайне обострилась, батальон, за исключением роты Д. С. Жигалова, оставленной для разминирования Печерска, был срочно направлен на минирование к югу от Киева.

Наши минеры не зря потрудились в Киеве. Были сняты десятки минных сюрпризов, обезврежены многие сотни мин, собрано большое количество взрывчатки и средств взрывания, а главное — спасено по меньшей мере несколько сот человеческих жизней. Количество же зданий и сооружений, сохраненных от разрушения, исчисляется десятками. И все это только в Печерском районе.

Основной упор при разминировании города делался на отыскание мин замедленного действия. Но, как выяснилось, противник так и не успел установить их.

Приказы Гитлера об обороне Восточного вала и усилия противника, предпринимавшиеся, чтобы сбросить наши войска с плацдарма в Днепр, поставили немецко-фашистское командование в щекотливое положение. Минировать город, который им запретил оставлять фюрер, не было смысла. К тому же не хватало саперов: их использовали главным образом в боях у плацдармов. И все же работы по минированию Киева были развернуты гитлеровцами...

В Печерском районе, например, мы обнаружили многочисленные следы подготовительных мероприятий, предшествующих установке МЗД и частично выполненных врагом. Отрытые котлованы, разобранные стены, а кое-где и уложенные уже крупные заряды взрывчатки — все это подтверждало данные нашей разведки. Судя по всему, только стремительное наступление советских войск не позволило противнику осуществить свои планы, заставило прекратить минирование ряда городских объектов.

Вместе с тем изучение подготовительных мероприятий, проведенных гитлеровцами, показало, что немецкие саперы слабее нас знали специальное минирование.

«Проверено. Мин нет!» — гласили сотни табличек, появившихся на улицах города. Эти слова подтверждали, что безопасность киевлян обеспечена. [122]

Осень 1943 года не спешила вступать в свои права: в природе царило бабье лето. И хотя дороги не высохли после прошедших дождей, установились ясные теплые дни. Солнце весело заглядывало в многочисленные придорожные лужи.

Срочный пакет с приказом о выступлении батальона застал нас врасплох. Работы на объектах разминирования шли полным ходом. Бойцы обнаружили немецкий двадцатиодносуточный часовой замыкатель, обезвредили один за другим еще несколько взрывных сюрпризов. Все это настораживало. А тут...

Приказ предписывал оставить на разминировании Печерского района только одну инженерно-минную роту Жигалова. Остальной состав батальона был поднят ночью по тревоге для марша в район минирования переднего края обороны южнее Киева.

Обстановка вновь усложнялась. Срочно перегруппировав войска, Гитлер распорядился начать мощное контрнаступление на Киев. Фашистские генералы не оставляли надежд на ликвидацию киевского плацдарма и рассчитывали сбросить наши части в Днепр. Конфигурация плацдарма напоминала клин, вбитый на глубину до 150 километров. И гитлеровцы прилагали все усилия, чтобы срезать этот клин, выйти на Днепр и восстановить по его правому берегу оборонительный Восточный вал. Для достижения этой цели восемь танковых и моторизованных, а также семь пехотных дивизий нанесли сильные удары западнее Фастова и южнее Житомира.

Наиболее сложная обстановка создалась в полосе 38-й армии, находившейся на левом фланге киевского [123] плацдарма. Ее фронт растянулся на 200 километров. Между флангами 23, 21 и 51-го стрелковых корпусов образовались разрывы, не занятые войсками. Эти разрывы достигали 14–16 километров. Упорные контратаки гитлеровцев на участке Фастов, Триполье выдавали их намерение срезать клин ударом с юга вдоль Днепра...

На этом рубеже у Триполья и предстояло нашему батальону прикрыть минами подступы к Киеву.

Времени было в обрез. Зато командир батальона давно усвоил одну из фронтовых истин: «Не можешь обеспечить своевременное прибытие батальона — появись вовремя сам. Пока получишь задачу, организуешь взаимодействие — и батальон подойдет». Следуя этой фронтовой заповеди, комбат и я выехали ночью из Киева на маленькой амфибии.

На рассвете 13 ноября по раскисшей после дождей дороге мы добрались до окраины села Старые Безрадичи и сразу разыскали корпусного инженера подполковника Н. Почуева.

— Вовремя прибыли! — встретил он нас. — Комкор тормошит — где минеры. Сил нет. Вся надежда на мины, А где роты?

— Ротные автоколонны с замполитом капитаном Барабашовым еще в Киеве. Они прибудут к полудню...

— Выходит: в огороде бузина, а в Киеве дядька? — вспыхнул подполковник. — Интересно, что скажет на это наш комкор?!

И Почуев повел нас к большому деревянному дому, бывшему ранее не то школой, не то сельским Советом, в котором разместился штаб корпуса.

* * *

8-м гвардейским танковым корпусом командовал немолодой на вид генерал-лейтенант А. Ф. Попов.

— Вот вы какой майор Мысяков! — с улыбкой на усталом лице прервал он рапорт комбата. — Ждем. Очень ждем... Как раз собираю командиров. Садитесь.

Мы с комбатом сели, а генерал снова склонился над картой, слушая доклад офицера разведки. Когда же все собрались и развернули карты, командир корпуса, борясь с одышкой, не спеша начал:

— Обстановка сложная. С юга наступает до двух немецких корпусов. Перед нами, предположительно, двадцать [124] четвертый ТК. Его дивизии советскими войсками уже биты, но до сотни танков у них наберется. А у нас? У комбригов спросим — ответят: шесть — восемь да командирские. Всего в корпусе три десятка! А позади Киев. Украины столица. Скажу прямо — отходить не собираюсь! Слушай приказ...

Снова нагнувшись над картой, генерал Попов начал ставить боевые задачи бригадам. Затем дошел до инженерного обеспечения:

— Наше спасение сейчас в противотанковом огне и минах. Артиллерию за минными полями поставить на прямую наводку. Минирование по реке Стугна выполнит приданный батальон. Комбат, сколько у вас мин?..

— Триста противотанковых, — доложил Мысяков.

— Триста?.. Вы что, на свадьбу приехали?

— Положено, товарищ генерал, в НЗ возить именно столько.

— Почуев, почему триста?

— Приказ такой есть, товарищ генерал.

— У-у!.. Бумажные души! Приказами «тигры» и «пантеры» не остановишь! Я еще с вами, инженерами, разберусь... — Командир корпуса отдышался и грозно сказал: — Обеспечьте мне три тысячи мин. Завтра же!..

После постановки задач Мысяков подошел к тяжело дышавшему комкору.

— Разрешите доложить? Начальник штаба поедет за минами к Вышгороду. А я проведу рекогносцировку и поставлю задачи ротам.

— Согласен. Но чтоб мины были! Что еще?

— Нельзя ли добавить нам еще сутки и подбросить машин?

— Какие там сутки? С противником договаривайтесь, чтобы задержал удар... А машины дам.

Водители машин, выделенных батальону, уже завели моторы, когда запыхавшийся связной передал, что меня вызывает генерал.

— Комкор уже добродушно взглянул на меня.

— Как вашего командира бригады зовут? Краснов? — спросил он, продолжая писать. — Так вот, сынок! Будешь ехать через Киев — передай письмо лично в руки. Слушай, что пишу:

Товарищ полковник Краснов! Для того чтобы с юга к Киеву не прорвались немецкие танки, прошу принять меры к немедленной доставке вашему батальону [125] трех — четырех тысяч мин. Заранее благодарю за помощь. Ну, и подпись моя. Должно подействовать... Ты тоже с умом действуй. На начальство надейся, а сам не плошай! Добрый совет тебе даю. Понял? Ну тогда с богом!..

Генерал встал. Мягко улыбнулся покрасневшими от недосыпания глазами, пожал мне руку...

Много лет спустя я попытался разыскать этого самобытного человека. Танкисты посоветовали обратиться за помощью к генералу Д. И. Заеву.

— Да, Алексея Федоровича Попова я знал хорошо! — подтвердил генерал. — Увы! Мы похоронили его вскоре после войны... Это был человек-самородок. Лихо воевал старый донской казак. Не терялся в любой обстановке. Обязательно напишите о нем...

* * *

На территории бывшего лютежского плацдарма у Вышгорода, куда я прибыл за минами, все выглядело почти без изменений. Только теперь здесь не осталось ни одной живой души. Минные поля, которые прикрывали оборону гитлеровцев, были наспех огорожены проволокой. А рядом еще лежали разлагающиеся трупы, подойти к которым боялись из-за мин. Вот эти-то мины мы и начали снимать, чтобы выполнить приказ командира танкового корпуса.

Окружавшая нас обстановка нагоняла уныние. Тяжелые дождевые тучи, нависшие над головой, тоже не способствовали подъему настроения. Безмятежным на этом фоне казался только старший техник-лейтенант А. С. Черкашин, на худощавом и белобровом лице которого время от времени проглядывала чуть насмешливая улыбка. Осторожно ступая, он переходил от бойца к бойцу. Нагибался, показывая, как проверить наличие «донного» взрывателя. Иногда отсылал подчиненного в сторону и сам занимался вызвавшим опасения экземпляром мины.

— Минное дело — искусство. Не каждому дано удачно сыграть в нем свою роль, — любил повторять старший техник-лейтенант. Говорил он чуточку нараспев, чтобы меньше заикаться, и это ему почти всегда удавалось.

Александр Сергеевич Черкашин пришел в армию гражданским инженером. Он не стал строевиком, да и не стремился к этому. Но так же, как архитектор В. Н. Муромцев [126] и другие гражданские специалисты, внес в инженерно-минное дело свежую творческую струю.

Мечтатель и изобретатель, Черкашин постоянно носился с идеями новых взрывателей для мин. И в жизни, и в технике он оставался романтиком. Как-то разработал взрыватель к неизвлекаемым минам: шарик при наклоне замыкал контакты двух металлических, повернутых одна к другой тарелок, подсоединенных к источнику тока. Просто и надежно. Ряд его интересных предложений был связан с устройствами для заброски «кошек» с тросами на разминируемые минные поля...

В подчинении начальника инженерно-артиллерийского снабжения батальона Черкашина находился всего один солдат: ружейно-минный мастер. И хотя старший техник-лейтенант считал, что его обидели штатами, он успешно справлялся со своими задачами, используя бойцов, которых периодически выделяли наши подразделения.

Деловые вопросы начарт решал своеобразно.

— Да... никак не мог бы подумать, никак... — загадочно, нараспев произносил он.

— Это вы о чем? — невольно интересовался собеседник.

— И вы еще спрашиваете?! — изумленно восклицал Черкашин.

Из дальнейшей беседы выяснялось, что в одной из инженерно-минных рот вовремя не оформлялась документация на израсходованные мины и взрывчатые вещества. Никогда не повышая голоса и не расставаясь со своей чуть насмешливой улыбкой, начарт добивался точного выполнения установленных правил.

Александр Сергеевич любил пофилософствовать, органически не переносил крепких выражений, а когда позволяла обстановка, пел чуть хриплым тенорком, отлично аккомпанируя себе на гитаре, песни, которые, возможно, сам и сочинял:

Его не очень складная худощавая фигура и рыцарское благородство, проявлявшееся во всем, невольно наталкивало на ассоциации с известным героем Сервантеса. И не случайно кое-кто доброжелательно называл Черкашина Дон-Кихотом или Дон-Минёром. [127]

— Вообще-то говоря, я не за донкихотство, — отшучивался Александр Сергеевич. — Но без Дон-Кихотов в мире было бы скучно...

Там, под Вышгородом, Черкашин очень выручил нас, обеспечив быстрое разминирование, комплектацию и отправку мин в корпус. Дополнительно к минам из Вышгорода полковник Краснов выделил батальону танковые бумажные ТМБ-2. Задание генерала Попова было выполнено.

* * *

Мины подвозились непосредственно в район минирования. Автомашины увязали в раскисшем грунте. Приходилось на руках подносить мины к местам установки. Работали днем и ночью.

Сначала минирование вдоль реки Стугна велось в относительно спокойной обстановке. Но продолжалось это недолго. Через десять — двенадцать часов на рубеж минирования подошли разведывательные части немецких танковых соединений. Периодически стала завязываться перестрелка...

В этих условиях надо было форсировать установку минных заслонов. Первоочередной же задачей являлась подготовка к взрыву мостов.

Приехав в роту капитана А. И. Улько, я осмотрел минируемые мосты и спросил, как с документацией.

— Дробныця! — крикнул Улько командиру взвода, который вместе с несколькими бойцами заканчивал калибровку электродетонаторов и вязку электросети из саперного проводника. — Швыдше! Трэба ще докумэнты оформлять!..

Старший лейтенант Н. С. Дробница, подвижный и энергичный офицер с чуть вытянутым лицом и насмешливыми глазами, ответствовал из-под моста:

— Документы! Тоже мне диво! Не успею — побегу предупредить фрицев...

— Швыдше, бисив сын! Шо ты там ще надумав?

— Скажу, чтобы «тигры» подождали, поскольку мы еще схему не оформили...

Едва Дробница закончил свою шутливую тираду, послышалось хорошо знакомое урчанье приближавшихся немецких танков.

Мы с Улько сбежали под мост и помогли кое-как подвесить электровзрывную сеть. Затем отошли к одинокой [128] артиллерийской батарее и укрылись в окопе, заполненном водой. Под прикрытием орудий не так ныло под ложечкой... Дробница остался у подрывной станции.

Артиллеристы открыли огонь. Полетели бронебойные 76-миллиметровые снаряды. Они свистели, подбадривая нас: с-смелей, с-с-смелей...

— Почему тянет Дробница?! — забеспокоился я.

Флегматичный капитан Улько заерзал и буркнул в ответ:

— Так цэ ж Дробныця... Бисив сын!..

Вражеские танки замедлили ход, послали несколько снарядов по батарее и мосту, а затем стали отходить к перелеску.

Выбравшись из окопа, мы подошли к Дробнице:

— Что, сеть была не в порядке?

— Все в порядке! — бодро отозвался он. — Я просто ждал, когда подойдут вплотную...

Прошло еще несколько напряженных часов.

В район минирования прибыл корпусной инженер подполковник Почуев. Он заметно нервничал:

— Как дела? Генерал Попов мечет молнии... Как с минами?

Я доложил, что 1120 мин уже приведены в боевую готовность, что десять мостов подготовлены к взрыву, что минирование продолжается...

— Смотрите с документацией!

— Тут такая гонка...

— Гонка — само собой. А формуляры, чтоб по всей форме!

Требование Почуева не было неожиданностью. Мы и сами давно поняли на собственном опыте, каково значение документации, когда приходится разыскивать на местности установленные нами или другими подразделениями свои же мины.

Фиксация минного поля и составление документации, по которой можно определить его границы, а при необходимости выполнить разминирование, дело непростое. Рекогносцировка участков, где предполагалась установка минных полей, обычно проводилась засветло. Однако при соприкосновении с противником из траншей или других укрытий ориентиры на местности были плохо видны, даже в светлое время. При установке же минного поля ночью границы его часто сдвигались, порядок расположения [129] мин нарушался... Это очень усложняло последующее разминирование.

И все же некоторые командиры недооценивали значения документов на минновзрывные заграждения: «Война, а тут бумажную бюрократию разводят...»

За такое отношение к делу нередко приходилось расплачиваться дорогой ценой...

Хочу отметить, что составлению документации в инженерных частях, как правило, уделялось большое внимание. И то, что корпусной инженер, несмотря на сложность обстановки, напомнил о правилах заполнения формуляров и даже стал просматривать их, было в порядке вещей.

От проверки документации подполковника Почуева оторвал шум вновь приближавшихся танков.

— Снимай ограждения минного поля!.. — скомандовал он.

Вскоре из оврага, невдалеке от нас, вынырнул «тигр».

— Опять железный фриц! Может, разведка, — высказал предположение коринж.

На этом участке находилось несколько заглубленных в землю наших танков. Это было надежное прикрытие. А впереди минного поля, примерно в километре, была установлена группа мин, перекрывавших проселочную дорогу и обочины. Такие группы мин у нас иногда называли сигнальными.

Не подозревая об этих минах, немецкие танкисты вывели свои машины на дорогу. Раздался взрыв. Передний «тигр», развернувшись, остановился. Заговорили наши танковые пушки...

Быстро стемнело. И хотя в темноте вражеским танкистам удалось эвакуировать подбитый «тигр», главная цель была достигнута: минный заслон помог задержать немецкие танки.

На следующий день пришел приказ о выводе 8-го гвардейского танкового корпуса на переформирование за Днепр. В полосу обороны корпуса и в район Василькова подошли свежие силы.

207-й БИЗ был также выведен из завязавшихся уже боев. Но, вернувшись в Киев, мы вскоре снова получили задачу на минирование... [130]

...Начался декабрь, а снега не было. Земля совсем раскисла от обилия влаги. Вне дорог могли двигаться только танки...

Наш батальон передали в оперативное подчинение 60-й армии генерала И. Д. Черняховского. Нам предстояло прикрыть минами передний край частей 30-го стрелкового корпуса в районе поселка Черняхов.

Штабная машина, опередив автоколонну батальона, подъезжала к Черняхову. Слева от узкой дороги стремительно проносились «мессеры». Шофер, синеглазый москвич, Николай Старостин вдруг резко затормозил.

— Посмотрите. Никак, наши отходят...

Действительно, впереди, слева и справа, неслись лошади с одними передками, без орудий. За ними бежали люди. Навстречу нам, задев крылом штабную машину, промчался грузовик.

— Что за чертовщина, ведь Черняхов освобожден от неприятеля...

По нашей машине хлестнули пулеметные очереди «мессеров». Мы попрыгали в старые заросшие окопы. На головы тут же опустились несколько листовок. Из них мы узнали, что началось «новое мощное наступление», в ходе которого Гитлер решил вернуть Киев и восстановить Восточный вал по Днепру...

Остановив автоколонну батальона, мы с комбатом помчались на амфибии к начальнику инженерных войск армии З. А. Концевому. Подъехали к одной из белых чистеньких мазанок, расположившихся у оврага на окраине небольшого правобережного села. Услышав шум машины, к нам вышел сам полковник Концевой. Несколько дней назад он вернулся после ранения из госпиталя и весь его облик говорил, что он недавно из тыла. По мере доклада комбата гладко выбритое лицо сорокалетнего начинжа армии постепенно багровело:

— Что за выдумка?.. — только и успел выпалить Концевой.

К нам подбежал бледный офицер из штаба армии:

— Черняхов у противника. Немецкие танки вырвались вперед. КП меняет место...

С этого и началось...

В последующие дни и ночи ситуация складывалась так, что обстановка на местности намного обгоняла обстановку, нанесенную на командирских картах. Батальону [131] неоднократно указывались пункты для минирования, уже занятые немцами. Противник наступал главным образом по ночам. Его тактика в этот период напоминала недавние действия танкистов Рыбалко у Киева.

Ночью части 4-й гитлеровской танковой армии, двигавшиеся с зажженными фарами и с подвыванием сирен, пробивали широкий коридор в боевых порядках 60-й армии. Днем танки останавливались, но вступала в бой авиация, наносившая удары по советским войскам.

Говорили, что на наш участок прибыл Роммель, который дал слово Гитлеру вернуть Киев. Подобные слухи казались вероятными: как раз к этому времени «блестящий военный игрок» генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель полностью освободился от африканских дел. После двухлетних дерзких операций его танковых соединений в Ливии восьмидесятитысячная армия Роммеля была разгромлена союзниками в песках Северной Африки. Теперь среди наступавших танков попадались машины с камуфляжной окраской под цвета пустыни.

Слухи об участии в наступлении Роммеля распускались, возможно, для того, чтобы устрашить нас... Недаром еще Чингисхан направлял впереди войск людей, распространявших слухи о его силе и жестокости. Даже в те давние времена этот фактор тоже использовался как оружие...

Но слухи так и остались только слухами: генерал-фельдмаршал Роммель в боях на киевском плацдарме не участвовал. В то время он находился в числе заговорщиков, задумавших свергнуть фюрера, по приказу которого и был казнен в 1944 году.

А гитлеровцы все наступали...

Мы минировали лесные дороги и просеки, прикрывая отход своих войск к Малину. В районе Свида 207-й ОБИЗ поставил свои последние мины, но сам оказался в тылу противника, который обошел нас правее. Бросив несколько автомашин, мы вышли лесными тропами к Ворсовке.

В документах, отражающих боевые действия батальона записано:

* * *

Мы не смыкали глаз несколько суток. Недалеко от Ворсовки наконец получили возможность отоспаться в уютных домиках маленького селения.

Ночью Мысякова, Барабашова и меня растолкал дежурный по части. Мы вскочили как ошпаренные:

— Опять танки прорвались?..

— Нет. Начинж армейский приехал!

Полковник Концевой долго очищал в сенцах сапоги от липкой грязи. Потом вошел в комнату. Он заметно осунулся, глаза припухли, очевидно, от бессонных ночей и напряжения.

— Враг наступает, а вы интересные сны смотрите... Так вас сонных недолго и сцапать!..

— Люди измотались... — начал было комбат.

— Раскисли, как бумажные мины в воде!..

— Три часа, как из окружения...

— Тяжело, верно. На то и война. Слушайте новую задачу.

Мы развернули карты.

— Надо закрыть минами дороги на Малин из Детинца, Ворсовки и Визни. Мины дам из армейского батальона. В составе подвижного отряда заграждений сформируйте группы минеров — истребителей танков: каждую мину — под гусеницу!..

Полковник до войны преподавал военно-инженерное дело и упорно отстаивал мысль, что инженерные войска являются не только обеспечивающими, но и способны самостоятельно выполнять боевые задачи, в том числе по борьбе с танками...

Начальник инженерных войск армии вновь и вновь неожиданно появлялся в батальоне. Мы удивлялись, как в той быстро менявшейся обстановке он находил нас. Координаты, передаваемые кодом по радио, указывали лишь район размещения штаба батальона, да и они оставались действительными не надолго. А выставляемые нами указки были мало заметны.

Полковник проверял выполнение своих приказов я ставил новые задачи по подрыву мостов, установке минных полей, устройству завалов с минными сюрпризами. [133]

Нигде, пожалуй, за исключением Карпат, когда мы попали там в окружение, батальон не был так сильно физически измотан. Минеры трудились днем и ночью. Люди спали на ходу и дремали даже во время минирования. Именно поэтому взлетели на воздух два опытных специалиста.

— Это не Концевой, а Бесконечный... Его заданиям конца не видно, — грустно шутили минеры.

Но все отлично понимали: дело не в начинже. Обстановка требовала от него с максимальным эффектом использовать приданный батальон. Поэтому действовать иначе полковник не мог.

Прошло более полугода. Под Львовом мы снова встретились с энергичным начальником инженерных войск армии. На его гимнастерке поблескивала Золотая Звезда Героя за обеспечение форсирования Днепра. Заметив нашу настороженность, Концевой засмеялся:

— Не забыли, видать, киевский плацдарм. Да, пришлось тогда погонять минеров. Обстановочка была — не приведи бог... Ну ничего. Злее были. Там это очень пригодилось!

* * *

Формирование групп минеров — истребителей танков заставило нас с комбатом и капитаном Барабашовым задуматься.

Всякому ли под силу единоборство с вражескими танками? Мы свято верили в надежность наших людей. Но одной только веры иногда бывает мало. Важно еще состояние их психики.

Именно от психики зависят и защитные реакции организма на внешние потрясения, и готовность человека к подвигу, и даже проявление трусости. Тонкий не познанный еще полностью механизм человеческой психики бывает парадоксально противоречив. Выдержав тяжкие испытания в течение длительного времени, он вдруг хрупко надламывается под незначительным на первый взгляд ударом...

С. А. Барабашов кликнул добровольцев. Из их числа мы и отобрали людей.

Тренировка минеров-истребителей велась на ходу. Группы разместили у лесных дорог, в узких местах наиболее вероятного появления танков противника. Заранее [134] готовились и маскировались окопы, протягивались тросики с закрепленными на них минами ТМи.

Учитывая лесистый характер местности, каждая группа разведывала свои пути отхода по лесу после выполнения задачи.

А между тем немецкие танки в течение многих ночей продолжали рваться к Малину. Грохоча и стреляя наугад в ночную тьму, они упорно прогрызали нашу оборону...

В одну из таких ночей к просеке, у которой находилась позиция истребителей младшего сержанта И. П. Фролова, громыхая, приблизился «тигр». Остановившись, он послал снаряд в темноту, сдавленную с двух сторон плотной стеной леса.

Когда танк снова двинулся вперед, истребители потянули тросик с миной. Но мина под гусеницу не попала, и «тигр» остался невредимым.

Вслед за «тигром» на поляну вышли несколько средних танков с гитлеровцами на броне. Разделившись на две колонны, машины двинулись влево по извилистой лесной дороге и прямо по просеке — к минерам.

Истребители начали подтягивать мины к колее, проложенной прошедшим вперед «тигром». Следовавший за ним средний танк шел колея в колею и вскоре поравнялся с окопом минеров. Раздался двойной взрыв. Это сработали одна за другой две мины. Танк по инерции рванулся вперед и беспомощно остановился, развернувшись поперек просеки. Несколько десантников упали на землю... Остальные танки так и не смогли продвинуться вперед по узкой просеке, загороженной подорванной машиной.

Десантники начали прочесывать лес...

Минеры, прикрываясь кустарником, стали отходить. Батальон они разыскали уже возле Малина, и Фролов доложил:

— Танк подбили. Две мины взорвались...

— Чем докажете? — допытывался комбат. — Каков бортовой номер танка?

— Не до номера было, товарищ майор...

Но факт подрыва танка подтвердился, и младшего сержанта Фролова наградили орденом Славы 3-й степени, который был учрежден только за месяц до того случая.

Вторая группа минеров — истребителей танков сержанта А. Г. Рысиса действовала в районе Визни. Ребята оборудовали свои позиции у лесного проселка. Им тоже удалось [135] подорвать средний танк типа «Пантеры», который двигался без десантников. Причем вслед за взрывом раздался сильный удар: это второй танк с ходу налетел на первый...

Группа Рысиса после целого ряда приключений выбралась к нашей противотанковой батарее и разыскала батальон. Все истребители получили правительственные награды.

Третья группа наших минеров действовала также успешно.

Но одна группа так и не вернулась...

* * *

Ночные атаки танков тем временем не прекращались. Однако суточное продвижение врага стало уменьшаться день ото дня...

Части 60-й армии и с ними наш батальон отошли за реку Иршу — приток Тетерева. Здесь по речному рубежу устанавливались минные поля...

Перед рассветом вражеские танки устремились к мостам...

Рота старшего лейтенанта Алексея Васильевича Дубровского, во внешности которого было что-то цыганское, подготавливала к взрыву деревянный мост через Иршу недалеко от Малина.

— Давайте, хлопцы, скорее, — поторапливал минеров командир роты, потряхивая смоляной шевелюрой, не умещавшейся под шапкой-ушанкой. — Фрица жди с минуты на минуту!

Слева раздался сильный взрыв. В утренней дымке было видно, как сегментная металлическая ферма железнодорожного моста через Иршу, примерно в полутора километрах от нас, содрогнулась, окуталась серым облаком и разрезанная, словно ножницами, упала в реку.

Оказывается, несколько немецких танков выскочили на железнодорожное полотно и пошли на мост. А мостовую ферму подготовил к взрыву армейский инженерный батальон. Начинж армии дал команду на взрыв...

Через полчаса подъехал З. А. Концевой.

— Мост готов к взрыву? — закричал он, не выходя из виллиса.

— Нет еще, товарищ полковник, — вытянулся Дубровский. [136]

— Так танки проскочат!.. Даю пять минут!

— Если позволите сосредоточенными — то в два счета.

На верхний настил моста быстро уложили три штабеля из мин ТМД-Б и протянули саперный проводник на подрывную станцию.

Но тут из леса на дорогу к мосту стали выходить сразу несколько немецких танков... Наша артиллерия, расположенная за мостом, открыла огонь.

Сержант А. Салий, согнувшись (над головой летели снаряды), побежал по мосту к сосредоточенным зарядам из мин. Он вставил электродетонаторы основной и дублирующей электровзрывной сети в заряды... Танки приближались.

— Взрывайте! — крикнул начинж.

— Салий, готово? — заволновался ротный. — Буду взрывать!..

Наступил один из тех острых психологических моментов, какие нередко бывали на войне. В два заряда уже были вставлены электродетонаторы, и их можно было взорвать немедля. Но у третьего заряда еще находился сержант Салий. Если задержать взрыв, то танки врага вырвутся на мост, собьют заряды и проскочат на северный берег реки. Тогда могут погибнуть многие. Если взорвать мост, то погибнет один из лучших сержантов, самоотверженно под огнем снаряжавший заряды детонаторами.

Командир роты прыгнул к окопу подрывной станции. Схватив подрывную машинку в руки, он не отрывал глаз от моста. А танки были уже рядом...

В это время сержант Салий, выполнив задачу, побежал к берегу по настилу моста. В тот миг, когда он достиг берега, Дубровский крутанул ключ подрывной машинки. Раздался взрыв... Салий, находившийся невдалеке, отделался лишь контузией.

Противник не продвинулся дальше речного рубежа. Наши артиллерия и пехота, прикрываясь минами, отразили атаки неприятеля на Малин. Напряжение сразу спало, и батальон вывели из подчинения командующего 60-й армией.

* * *

Немецкое контрнаступление на Киев стало угасать. В двадцатых числах декабря выпало много снегу. Но [137] днем наступала оттепель. По раскисшим дорогам шла перегруппировка войск.

Наш батальон поступил в оперативное подчинение 101-го стрелкового корпуса, входившего в состав 18-й армии, которой тогда командовал генерал К. Н. Леселидзе. Армия готовила ответный контрудар по противнику, перешедшему здесь к обороне севернее Житомирского шоссе. И мы занялись второй задачей минеров: разминированием.

Такова жизнь: то минируешь, а то обезвреживаешь свои же мины.

Нам предстояло проделать проходы в минных полях в районе Раковичи, Ставище. Вот когда пришлось повозиться с опасными при размокании нашими бумажными минами — ТМБ-2. Круглый корпус их делался из прессованной бумаги (папье-маше) и пропитывался битумом. В сухую погоду такие мины были очень удобны для установки и достаточно надежны в работе. Достоинство их заключалось еще и в том, что ТМБ-2 было трудно обнаружить обычным миноискателем. Крышка отверстия взрывателя делалась из пластмассы или стекла. Из металла изготовлялся только сам взрыватель. Но масса его была столь мала, что отыскивать такие мины было для противника делом весьма сложным.

После долгого пребывания в воде корпуса ТМБ-2 слегка размокали, и разминирование становилось опасным. Взрывать же их перед носом противника — означало раскрыть подготовку контрудара. Задача минеров поэтому являлась очень ответственной, и командование батальона постоянно находилось в ротах. К счастью, все обошлось без потерь...

25 декабря батальон пересек Житомирское шоссе.

Новый, 1944 год встретили в боевых порядках наступающих частей 52-го стрелкового корпуса. Было уже совсем темно, когда мы остановились в сожженном хуторе близ Брусилова. На ходу чокнулись кружками и завалились спать в огромный стог сена.

На рассвете дежурный обнаружил торчащий из соседнего стога сапог с подковками. Потащив за сапог, вытянули на свет божий гитлеровца. Он, видимо, крепко отметил встречу Нового года и был еще пьян. Вскоре обнаружили и его собутыльника. Оба оказались из состава эсэсовских танковых частей, входивших в дивизию [138] «Адольф Гитлер». Немецкие танкисты, оторопевшие от внезапного поворота событий, сообщили, что в ближайшем овраге стоит их замаскированный гусеничный бронетранспортер.

— Ну, начальник штаба, отличный тебе новогодний подарок. Бронетранспортер-то штабной. Откидные столики. Радиостанция. Сейчас там Туров трудится... — жал мне руку довольный Барабашов.

Младший сержант Н. Туров, рослый и жилистый блондин, был раньше танкистом. После тяжелого ранения, как он объяснял, его «собрали из кусков». Больших трудов стоило парню вернуться в армию. Младшего сержанта направили к нам командиром разведывательного мотоциклетного отделения.

И вот Туров сел за рычаги гусеничного немецкого бронетранспортера. Взревел мотор. Машина послушно подошла к грузовику с будкой, который фактически являлся подвижным штабом.

Делопроизводитель штаба батальона энергичный и пунктуальный сержант И. А. Оноприенко, потирая веснушчатое лицо, с восторгом осмотрел новую штабную машину и не медля перенес туда два ящика с документами и топографическими картами, которые составляли все наше штабное хозяйство. Радисты взвода управления быстро установили рацию.

Двинувшись вперед, мы только было начали обгонять колонны частей второго эшелона дивизии, как по нашему бронетранспортеру открыли огонь. Пришлось срочно заняться внешним видом машины. На лобовом стекле бронетранспортера установили два красных флажка, а белые кресты заклеили красными звездами. Только после этого мы продолжили путь и утром 3 января добрались до северной окраины Бердичева.

* * *

Хотя в очередной сводке Совинформбюро было уже объявлено об освобождении Бердичева, бои в его южной части еще продолжались.

Улицы встретили нас развалинами домов.

Две женщины рассказали о судьбе многих жителей этого провинциального городка в период гитлеровской оккупации.

— Земля дышала от засыпанных, но еще живых людей... [139] — вспоминала одна из них. — Звери, звери! Не люди!

— Вот вы говорите звери, — обратился к женщинам капитан Барабашов. — А знаете ли вы, что даже диким зверям не присуща от природы жестокость? — спросил он, хмуря густые, нависшие над глазами брови, — Хищник убивает мелких животных только для своего насыщения. Лишь волки иногда бывают исключением...

— Верно, замполит, — поддержал Барабашова комбат. — Тигры и пантеры действительно лишней жизни не загубят. А вот фашистские «тигры» и «пантеры» давят людей без разбору: и старого, и малого, и солдата...

— Да и что говорить! — подхватил Барабашов. — Звери и дерутся между собой только ради добычи или во имя продолжения рода. И жестокость в данном случае — но самоцель!.. Не то что у фашистов!..

«А свойственна ли вообще человеку жестокость?» — этот вопрос, естественно, волновал и меня, и многих моих однополчан. Тогда мы еще не знали всей правды о гитлеровской «индустрии» уничтожения, об Освенциме и многом другом. Но и того, с чем мы сами встречались и до Бердичева и после него, было предостаточно.

— Конечно, человек тоже животное, только общественное, — продолжал свою мысль Барабашов. — Следовательно, и ему не должна быть свойственна жестокость!

— Ты все по-ученому, Сергей, говоришь. А лучше ответь просто, по-мужицки: почему гитлеровцы, особенно эсэсовцы, так свирепствуют? Почему?.. — кипятился комбат.

— Непростой это вопрос, Федор Васильич! Понимаешь, гитлеровская верхушка культивирует жестокость, как добродетель, как доблесть, как победу над собственной совестью, которую Гитлер называет химерой. Это и отражается...

— И химера тоже?.. — разочарованно переспросил Мысяков.

— И она, конечно... Эсэсовцы, выполняя зловещую волю фюрера, чувствуют себя безнаказанными... А многие хотят на этом даже выслужиться. Сделать карьеру! Понятно?..

— Понятно, да не совсем! По-моему, эти гнусные людишки просто получают наслаждение, мучая других. Так-то!.. [140]

— И это есть, комбат. Среди них немало садистов, перед которыми бледнеют «подвиги» французского маркиза де Сада. Слышал, Васильич, про такого?

— Нет, не слышал...

— Ну и слава богу, что не слышал.

— Вот ты, Сергей, бога вспомнил. Так и они ведь не забывают его. Даже ордена в виде крестов. А на пряжках солдатских ремней выдавлено: «С нами бог!»...

— В этом и парадокс!..

— Какой еще парадокс? — с досадой спросил комбат. — Говоришь ты больно учено... А все же главное мне ясно: у них за жестокость чины и ордена дают, героями своих подонков делают. Потому зверство и процветает. Вот тебе и «с нами бог», вот тебе и любовь к ближнему... Все — дым! Так-то! Ну да баста! Пора в роты!..

Проведя разведку северной окраины Бердичева, мы обнаружили семь минных полей. Рота старшего лейтенанта Дубровского проделала в них проходы для пропуска артиллерии и обнесла опасную зону проволокой.

Дальнейшие поиски мин дали свои результаты.

— Вот чудище нашли на кожзаводе, — докладывал Жигалов, показывая необычную мину. — Конусная с тремя магнитами.

Это оказалась магнитная мина с кумулятивным зарядом. Впоследствии нам пришлось столкнуться в Бердичеве и Казатине еще с несколькими минами такого типа. Благодаря магнитам они прилипали к различным металлическим поверхностям и предназначались для подрыва танков, мостов, дотов... Кумулятивная выемка в заряде концентрировала силу взрыва на малой площади и увеличивала его пробойную мощь.

В центре города, невдалеке от маленькой неказистой и явно заброшенной церквушки, наши бойцы обнаружили группу немецких противотанковых мин. Дело обычное... Но нас очень заинтересовала сама церковь, когда выяснилось, что она носит имя святой Варвары. Ведь именно в Бердичеве, в крохотном костеле святой Варвары, в марте 1850 года состоялось венчание великого писателя Оноре де Бальзака и богатой тщеславной Эвелины Ганской...

Уже стемнело, когда две роты батальона, закончив проверку основных улиц, подошли к высоким стенам старинного монастыря-крепости. [141]

Мороз крепчал. Небольшая речка Гнилопять покрылась тонким слоем льда. Пехота по щитам перебралась на другой берег.

Роты приступили к строительству мостов на козловых опорах. Один из двух мостов, которые мы строили, размещался под высокой угловой башней монастыря. Мост был небольшой, всего метров пятнадцать — двадцать. Мы могли бы быстро закончить его. Но гитлеровцы вели огонь из амбразур башни монастыря с тыла и не давали работать.

Начальник инженерных войск 18-й армии полковник Е. М. Журин подошел к мосту. Пули просвистели рядом. Прижимаясь к монастырским стенам, начинж молча смотрел, как, шарахаясь от пуль, бойцы ставили в ледяной воде козловые опоры. Потом его высокая фигура исчезла. Со стороны многовековых стен послышалась сильная перестрелка. Затем все стихло.

Вскоре полковник вновь появился у моста:

— Пришлось ввести в бой стрелковое подразделение. Теперь вам мешать не будут. Надо нажать с мостом!..

Действительно, амбразуры в крепостных стенах безмолвствовали.

Под утро, пропустив через мосты войска, мы пошли осмотреть этот памятник старины. За крепостной оградой, в цитадели, трупов гитлеровцев оказалось немного. Те, кто уцелел, очевидно, ушли через полузаваленные разветвленные подземные ходы...

Массивные угловые монастырские башни и по сей день возвышаются над обрывом к реке Гнилопять. В стенах этого монастыря бывал автор «Человеческой комедии». И когда Бальзак скончался через несколько месяцев после венчания, Ганская перевезла из Парижа именно сюда, в монастырь, некоторые рукописи и книги из личной библиотеки писателя...

Прошло десять дней. Бердичевский монастырь остался уже в тылу.

Начались фронтовые будни минеров...

В течение января и февраля 1944 года батальон продолжал прикрывать минновзрывными заграждениями дальние подступы к Киеву южнее Комсомольского и Казатина.

Но немецко-фашистские части и соединения еще черпали у Канева днепровскую воду в котлы солдатских кухонь. [142] И лишь с середины февраля после окружения и уничтожения крупной группировки противника в районе Корсунь-Шевченковского Киев стал находиться в полной безопасности.

* * *

Раньше о бандеровцах мы почти ничего не знали. Это объяснялось тем, что они действовали в основном в западных областях Украины. Лишь отдельные войсковые отряды националистов засылались на правобережье Днепра.

Но 29 февраля 1944 года, когда батальон получил приказ поступить в подчинение 4-й танковой армии и находился на марше в районе Славуты, нас настигла печальная весть: где-то между Славутой и Ровно тяжело ранен бандеровцами командующий фронтом генерал армии Н. Ф. Ватутин.

Первые встречи с бандеровцами состоялись после начала наступления с рубежа севернее Ямполя.

Мы на автомашинах двинулись вслед за танками. Сначала продвижение было относительно быстрым, однако вскоре темпы резко замедлились. Но не сопротивление противника и не его минновзрывные заграждения явились тому виной. Главной причиной стала весенняя распутица...

Горячее мартовское солнце быстро растопило снег. Вешние воды сбегали к узким дорогам-траншеям, рассчитанным на пропуск лишь крестьянских телег. Глинистый грунт пропитался влагой и больше не мог поглощать ее.

Машины буксовали. Под гусеницами тридцатьчетверок образовывались провалы, и танки плотно садились на днище.

Многочисленные хутора «господарив» были разбросаны среди лоскутных полей, разделенных межами. Между полями виднелись вкрапления крохотных сосновых и березовых рощ. В селениях побольше обязательно попадались затейливые деревянные часовенки.

Кто-то невидимый за деревьями изредка выпускал по солдатам батальона несколько пуль и тут же скрывался, будто проваливаясь сквозь землю.

В одном из сел между Ямполем и Фридриховкой мы увидели большой памятник. Искусно сложенный из камня, он напоминал утес и выглядел по-своему красивым. [143]

Рядом на столбе висел труп. На шее повешенного болталась дощечка с полусмытой надписью. С трудом можно было разобрать слово, написанное по-украински: «Зрадник» (предатель). Кто был казненный, в чем он обвинялся — осталось для нас тайной, так как запуганные жители уклонялись от разговоров. И все же постепенно мы кое в чем разобрались.

Батьки из организации украинских националистов (ОУН) собирали в этих краях налоги, назначали старост, мобилизовывали мужчин в отряды своей «народно-революционной армии» (УНРА). Они вершили суд и расправлялись с каждым честным человеком, не пожелавшим соблюдать беспощадные законы оуновцев...

Как-то мы решили заночевать в небольшой хатенке на хуторе. Хозяйка, высохшая старушка, услышав нашу просьбу, стала бить земные поклоны и нам, и висевшему на стене распятию.

— Иезус, Мария! — в отчаяннии запричитала она. — Уйдить, люди добри, бо прыйдэ батько... Хату спалят!..

Крестьяне, терроризованные бандитами, выполняли любые их поручения: прятали оружие и главарей, отдавали «для победы» продукты и ценные вещи. Люди знали: не выполнишь требований оуновцев — расстреляют или подожгут хату...

В период распутицы, когда для буксовавших в грязи боевых машин 4-й танковой армии фронт организовал снабжение по воздуху, бандеровцы, не решавшиеся выступать против войск открыто, стали охотиться за грузами, которые опускались на парашютах, в стороне от войсковых колонн.

Фронтовые события менялись быстро. После тяжелых боев с окруженной танковой группировкой гитлеровцев севернее Каменец-Подольска наш фронтовой батальон вывели из подчинения 4-й танковой армии. Мы снова вернулись в 18-ю армию, наступавшую на проскуровском направлении, а после перенацеленную на правый фланг фронта.

Задержавшись на разминировании подъездов к Южному Бугу и восстановлении взорванного гитлеровцами моста через реку, ротные колонны батальона выступили за боевыми порядками дивизий. День был солнечный, небо чистое: ни облаков ни вражеских самолетов. Усталые бойцы, опьяненные запахами весны и радостью наступления, [144] пребывали в отличном настроении. И вдруг на одном из участков дороги, проходившей вдоль леса, нас обстреляли из автоматов.

Во время прочесывания перелеска наши минеры захватили одного из стрелявших — худощавого рыжего паренька лет восемнадцати, который со страхом смотрел на нас и непрерывно моргал. Услышав вопрос, пленный вздрагивал и односложно, заикаясь от страха, отвечал:

— Та хиба я знаю? Из боивки я...

Не исключено, что он говорил правду. Конспирация у украинских националистов, как мы убедились позже, была на высоте.

Через несколько дней южнее Луцка мы встретились с группой советских партизан, находившихся на краткосрочном отдыхе перед очередным рейдом по тылам врага. Один из партизанских командиров, человек лет сорока с тонкими чертами лица и грустными серыми глазами, рассказал:

— Нам приходилось не раз бороться с бандеровцами... Сложная и запутанная организация. Большинство — слепые исполнители, действующие под угрозой террора. Много там неясного и для самих оуновцев. Они никогда не были едины. ОУН разъедают противоречия различных группировок: бандеровцев, мельниковцев, бульбовцев... Еще в начале 1943 года бандеровцы организовали карательные экспедиции против партизан в Житомирской, Ровенской и других областях. Одновременно они усиленно охотились за коммунистами-подпольщиками и передавали их в руки немецкой военной разведки — абвера. И вообще, по-моему, они тесно связаны с гитлеровцами...

Чутье не обмануло партизанского командира. Позднее из материалов Нюрнбергского процесса действительно стало известно об этих связях.

* * *

Обстоятельства сложились так, что наш батальон был вынужден принять участие в розыске и вылавливании оуновцев, мешавших выполнять оборонительные работы.

Южнее Луцка мы получили приказ о передаче батальона вновь вошедшей в состав фронта 3-й гвардейской армии генерала В. Н. Гордова. Батальон, отведенный с передовой, [145] получил задачу оборудовать при помощи местного населения стокилометровый оборонительный рубеж по реке Стырь.

Незаметно подошел май. Солнце начало припекать. Над полями легкой дымкой поднимались испарения. Лопались набухшие почки. И зелень, и люди тянулись к солнцу. Жители сел и деревень трудились на полях. Но не все...

Были и такие, кто в те весенние дни укрывался в убежищах — «схронах», оборудованных в ближайших рощах или прямо в подпольях домов. Они выходили только темной ночью для темных дел.

В день, объявленный началом окопных работ, никто из местных жителей не явился. Мы поехали по хуторам: «В чем дело?» Прямо не отвечают — боятся. Ссылаются на кого-либо из соседей: «Як люды — так и мы...»

На второй день — та же история. Мы поняли: необходимо принимать срочные меры. Капитан С. А. Барабашов установил контакт с местными властями. Вдвоем со старшим лейтенантом Н. А. Хохловым они объехали верхом многочисленные села и хутора, раскинувшиеся среди перелесков и полей от Луцка до Берестечко. Офицеры по душам побеседовали с людьми, выяснили их настроение, подбодрили, и крестьяне пошли на работы. Кое-кто намеками даже подсказал, где искать бандеровцев.

Местные власти при помощи дислоцировавшихся поблизости немногочисленных воинских частей и населения проводили облавы. Старший лейтенант Хохлов с одним взводом батальона тоже участвовал в розысках «невидимок». Его бойцам удалось извлечь на свет божий здоровенного головореза. Обнаружили его на одном из хуторов глубоко под хлевом! Только опытный взгляд минера мог приметить небольшой дефект в маскировке. Через люк солдаты попали в подполье. Там между бочек из-под солений находился едва заметный лаз в нижний ярус. Свежий воздух в тайник проникал по дощатому вентиляционному коробу. Над поверхностью земли этот короб переходил в столб с выжженным внутри отверстием. Надо отдать должное — маскировка была отличной.

Ослепленный ярким светом электрического фонаря, бандеровец растерялся и не успел применить оружие.

В то время отряды оуновцев ушли в леса под Броды. Но некоторые бандеровцы не уходили ни в подполье, ни [146] в леса. Днем они «хозяйнувалы» в поле и даже при случае угощали бойцов домашней снедью. Ночью же разыскивали жертву, с которой можно было по-бандитски разделаться. То выстрелом из-за угла убьют офицера или солдата, то захватят связного...

Особенно настойчиво бандиты охотились за военной формой и документами военнослужащих, чтобы легче было скрываться от преследования, а также вершить грабежи и насилия, приписывая их Красной Армии или партизанам.

Встречи с оуновцами продолжались и в районе «Черны ляс», недалеко от Збаража, куда батальоны 42-й отдельной инженерной бригады были отведены позднее на переформирование и моторизацию. Лес под Збаражем был действительно мрачным. Зелень на высоких стволах граба и дуба отсвечивала металлом. Вековые деревья сомкнули кроны и скупо пропускали солнечные лучи. И этот черный лес стал синонимом лесов, где скрывались бандеровцы...

Но леса вдоль оборонительного рубежа недолго оставались для нас черными. Когда в зоне работ батальона по реке Стырь мы выловили человек двадцать бандеровцев, местные жители с радостью потянулись к нам, стали нашими активными помощниками. Дружно начали выходить на работы девчата и женщины. Затем потянулись мальчишки и пожилые мужчины со своими лопатами и узелками с едой.

Вскоре по восточному берегу реки Стырь побежали извилины траншей, тщательно вписанные в рельеф местности. Оборонительные работы на рубеже развернулись полным ходом...

* * *

Отчаянные контратаки танковых частей СС в районе города Броды доставили войскам много неприятностей. Эти события как раз совпали с моментом, когда наш 207-й ОБИЗ вышел к переднему краю севернее этого населенного пункта. Батальон с ходу был брошен на минирование участка обороны 524-го стрелкового полка 389-й стрелковой дивизии в районе Лобачувки. В период с 21 по 23 апреля 1944 года все мы работали с нечеловеческим напряжением. Наконец противник выдохся. Но выдохлись и мы. Как только разрядилась обстановка, повалились на землю под дубнячком... [147]

Поспать, однако, не пришлось, меня вскоре разбудили: комбата вызывали в штаб соединения. Обычно, когда предстояло получать задание, Мысяков брал меня с собой. Но на этот раз мне пришлось ехать одному. Федор Васильевич был ранен, и я временно вступил в командование батальоном.

Именно тогда, в апреле, я впервые услышал в штадиве об участии в боях под Бродами оуновской стрелковой дивизии СС «Галичина».

Обмундированные в гитлеровскую форму, солдаты дивизии с нашитым на рукаве трезубцем заняли оборону вместе с соединениями 13-го армейского корпуса немецкого генерала А. Гауффе, взятого впоследствии в плен под Бродами.

Пленные галичинцы, сдавшиеся нам 22 июля у Золочева, рассказали, что формирование дивизии проходило мучительно и продолжалось более года. Молодых парней-»добровольцев» долго уговаривали и запугивали, а многих просто мобилизовали. Укомплектование дивизии так и не было закончено.

В бродском котле вместе с восемью немецко-фашистскими дивизиями закончила свое короткое существование и дивизия СС «Галичина».

Среди пленных галичинцев, взятых нашим батальоном, находился и совсем молоденький паренек, который расплакался, боясь, что его расстреляют. Вначале он всему удивлялся: «Оуновские батьки брэхалы про Червону Армию». Затем довольно быстро успокоился и наконец заключил: «Правду хлопцы кажуть. Хочэшь вильно житы — иды фашистив быты!..»

Итак, наш батальон оказался участником разгрома соединения ОУН, которое по замыслу должно было символизировать побратимство украинских буржуазных националистов и немецких фашистов.

...С тех пор прошло полтора месяца. Начался дождливый сентябрь. Быстро менявшиеся фронтовые события заслонили стычки с бандеровцами. 207-й ОМИБ находился уже за 200 километров от Золочева и занимался минированием на направлении контрудара гитлеровцев в районе Санок. Однажды, подойдя к штабной машине, которая была замаскирована в кустах горной расщелины, я увидел заместителя комбрига по политчасти подполковника А. М. Бояркина. [148]

— Ну, капитан, я уже начал беспокоиться, — прервал мой рапорт подполковник. — Ни комбата, ни начштаба. Батальон без головы остался. Месяц назад, грешным делом, заподозрил бы бандеровцев, не их ли рук дело...

— В роты с комбатом ходили. Дела горячие... А с бандеровцами вроде давно покончено.

— Не совсем так... Только теперь, можно сказать, заканчиваем.

И Анатолий Михайлович Бояркин рассказал, что в августе 1944 года, после того как наши войска ушли на запад, оуновцы снова подняли голову. Они стали нагло нападать на офицеров и солдат, на советских и партийных работников, а в некоторых районах пытались сорвать призыв в Красную Армию, хлебозаготовки, организовывали налеты на тыловые армейские части. Бандитам удалось взорвать несколько железнодорожных мостов и эшелонов с воинскими грузами. Тогда-то Военный совет 1-го Украинского фронта принял решение о ликвидации националистических банд...

Только много лет спустя я смог прочитать, что в результате этой операции, проведенной с 22 августа по 7 сентября 1944 года, было уничтожено 36 вооруженных банд, насчитывавших около четырех с половиной тысяч человек{5}.

После разгрома банд главари ОУН бежали за границу. Степан Бандера пытался засылать в Советский Союз своих агентов и руководить ими из Западной Германии.

В 1959 году он был убит на одной из улиц Мюнхена. А его ближайший сподвижник Стецько-Карбович копошится до сих пор: то в 1964 году в Швеции демонстративно возложил венок на могилу Карла XII — союзника гетмана Ивана Мазепы; то в 1967 году в Канаде возглавил враждебную демонстрацию перед зданием Советского посольства. Неймется бандиту!..

Судьба бандеровщины была решена раз и навсегда еще в 1944 году. В черные леса тогда пробилось солнце. [149]

К началу июля 1944 года в нашем батальоне произошло важное событие: мы получили новенькие автомашины, ремонтную летучку, различную технику и стали, как и вся бригада, полностью моторизованными. Почти одновременно прибыло пополнение солдат и офицеров.

После двух недель переформирования и боевой подготовки мы снова ожидали приказа. И он пришел. Нашему, теперь уже 207-му отдельному моторизованному инженерному ордена Богдана Хмельницкого батальону предстояло действовать в качестве подвижного отряда заграждений фронта в летнем наступлении на львовском направлении.

— так прокомментировал в разговоре со мной получение приказа командир взвода управления лейтенант В. Н. Муромцев.

Бойцы с нетерпением ждали начала сражения. Все интуитивно чувствовали: этой операцией завершится полное освобождение Украины от оккупантов.

— А что, товарищ капитан, — допытывался у меня наш разведчик П. Н. Проворов, — сколько километров осталось до границы?

— Пока более двухсот.

— И намного более? — встревожился ефрейтор.

— Да нет. Пустяки.

— Так с нашей моторизацией за день добраться можно? [150]

— Можно, если бы не противник...

А группа немецких армий «Северная Украина», находившаяся перед фронтом, имела жесткий приказ Гитлера не допустить продвижения советских войск на запад...

Однажды теплой июльской ночью наш батальон скрытно сосредоточился в районе Заложцы, что севернее Тарнополя. Здесь мы ожидали дальнейших распоряжений. Но они не поступали...

Только в 16 часов 14 июля началась наконец артиллерийская и авиационная подготовка. Но ударные группировки 60-й и 38-й армий продвинулись лишь на несколько километров — столь упорным было сопротивление противника.

Снова началось ожидание...

— Оноприенко! Запросите по рации обстановку и задачи. Сколько еще можно ждать? — не вытерпел я.

Через некоторое время в замаскированную масксетями и ветками штабную машину просунулась голова Ивана Алексеевича Оноприенко.

— Так, сказали ждать. Обругали даже, товарищ капитан!..

Вернувшийся после ранения Мысяков посоветовал:

— Сходи к артиллеристам, а то наши и сами не знают...

В артиллерийском штабе, который расположился неподалеку в перелеске, я действительно получил необходимые данные об обстановке на центральном направлении наступления фронта, где должен был действовать наш батальон.

— Пока дела неважнецкие, — информировал меня подполковник-артиллерист. — Продвижения почти нет.

Так прошел весь день 15 июля.

Только в ночь на 16-е передовые отряды 3-й гвардейской танковой армии совместно с частями 15-го стрелкового корпуса завершили прорыв, пробив узкую полосу в тактической зоне обороны противника. Передовые части вышли в район севернее Золочева. Эта узкая полоса и получила название «колтовский коридор».

Длина коридора достигала восемнадцати километров, ширина не превышала четырех — шести, а местами составляла лишь два километра.

Коридор пролегал вдоль единственной проселочной дороги, проходившей между холмами, заросшими смешанным [151] и хвойным лесом. Слева и справа атаковал противник. Немецко-фашистские части делали все возможное, чтобы перерезать узкую полоску земли, по которой двинулись бесконечные колонны советских войск.

Попытки расширения колтовского коридора не принесли успеха нашим войскам, а потеря времени становилась опасной, и командование приняло смелое оригинальное решение: ввести через коридор 3-ю гвардейскую и 4-ю танковые армии.

Военная история не знала еще случая, когда бы две танковые армии вводились в столь узкой полосе прорыва при одновременном отражении мощных контратак противника на флангах.

Вслед за передовыми частями в полдень 16 июля в колтовский коридор прошла и автоколонна батальона. Наш 207-й ОМИБ предназначался для прикрытия флангов колтовского коридора минами. Любой ценой надо было помешать гитлеровцам перерезать коридор.

Автомобили с бойцами и минновзрывными средствами едва втиснулись в поток двигавшихся танков. Из кабины новенькой штабной машины я с опаской поглядывал на обгонявшие нас боевые машины — не дай бог, зацепят...

В это время по рации пришел приказ развернуться для минирования в районе Кругув, Колтов на правом фланге коридора.

С трудом выбравшись из потока танков, роты приступили к минированию.

У Кругува лес подходил вплотную к домам. Стемнело. Облака, освещенные луной, казалось, цеплялись за кроны деревьев. Батальон удалился на значительное расстояние от маршрутов движения войск по коридору, и нас окружила тишина: гул моторов двигавшихся колонн не долетал сквозь плотную стену леса.

В ста метрах от моста через речку на лесной дороге у Кругува бойцы обнаружили противотанковые мины, а на тропинках справа и слева — противопехотные «шпрингминен».

— Вот-те и мины на именины!.. Диво, товарищ капитан, получается! — обратился ко мне старший лейтенант Н. С. Дробница, только назначенный командиром роты. — Не снимать же немецкие мины, чтобы тут же ставить свои...

— Нет никакого смысла, — согласился я с ротным. [152]

Так и решили оставить немецкие мины: противнику и самому их теперь не просто найти. С нашей же стороны прикрыли минами остальные возможные выходы из леса к Кругуву. Две другие роты, с которыми находился Ф. В. Мысяков, минировали западнее Кругува.

Батальону предстояло охранять минные поля или, точнее говоря, оборонять их при подходе противника. Бойцы принялись отрывать окопы, готовясь к бою...

* * *

17 июля с утра завязались бои в воздухе. Вскоре начался сильный артобстрел Кругува. Везде гремели взрывы, раздавалась стрельба. Обстановка в районе минирования запуталась до такой степени, что было неясно, где наши роты, а где противник. Наконец с двумя подразделениями установили радиосвязь. А рота Дробницы исчезла: ни солдата, ни радиограммы от старшего лейтенанта.

Комбат нервничал. Послали связного — не вернулся. Второго — та же история. Больше посылать было некого. Осталась только охрана у штабной машины. Хорошо хоть неподалеку находились друзья-артиллеристы...

— Придется ехать. Ты знаешь место. Бери коней... — отведя глаза в сторону, сказал Мысяков.

Легкий фаэтон, запряженный двумя серыми рысаками, быстро понесся по Кругуву. Небольшая деревушка, зажатая между речкой и холмами, поросшими лесом, казалась пустынной. Аккуратные белые домики были безжизненны. Солнце улыбалось. Стрельба слышалась в стороне. Ничего подозрительного не попалось нам на глаза.

Но вдруг, чего-то испугавшись, сильные кони перешли на галоп.

— Чого бидуетэ, цэ ж просто стрильба! — зашумел с козел Н. Бессараб, приземистый солдат из донских «старичков».

Однако не прошло и минуты, как Бессараб, резко повернувшись, закричал мне в ухо не своим голосом:

— Нимцы!.. Стрыбайтэ!..

Я взглянул и обмер. Впереди, словно из-под земли, выросла стена людей. Они перегородили улицу. Четко выделялись на серых куртках черные стволы автоматов. У солдат, стоявших чуть в стороне, можно было различить нашитые на рукаве трезубцы. [153]

А кони несли прямо на них. Вот уже до противника 200, 150, 100 метров...

Не помню, как выпрыгнул из фаэтона. Почувствовал боль в ноге. Прижался к дому. Неведомая сила толкала броситься бежать, но заставил себя остаться на месте: я не мог оторвать взгляда от Бессараба. Промчавшись под носом у остолбеневших немцев и галичинцев, он на всем ходу резко развернул фаэтон и громко крикнул мне:

— Стрыбайтэ!

Промелькнули крупы лошадей. Я прыгнул, сильно ударился, но все же оказался внутри несущегося фаэтона. Серая стена смерти стала быстро удаляться. Вслед нам полетели пули. Они то посвистывали, то жужжали, как шмели. Только прислушавшись к этим звукам, я осознал в полной мере, какой смертельной опасности удалось избежать, и окончательно пришел в себя. Оцепеневшими пальцами нажал на спусковой крючок автомата. По его подрагиванию понял, что оружие в порядке, бьет по врагу, и на душе сразу стало спокойней.

В фаэтоне между тем появились пробоины. Задело левую лошадь. Но мы миновали крутой поворот, и гитлеровцы остались вне поля зрения. Кони на всем скаку вынесли фаэтон в лес.

Все произошло как во сне...

Через сутки мы нашли свой штаб батальона, переместившийся после очередной атаки противника на новое место. Рота старшего лейтенанта Дробницы, понесшая значительные потери, тоже нашлась.

Разведчики видели, что наш фаэтон врезался в колонну гитлеровцев. Нас считали погибшими. Вот почему, когда мы вернулись, Мысяков не поверил своим глазам.

— Из когтей смерти, значит?! — только и сказал он вместо приветствия.

Солдата Н. Бессараба за спасение командира наградили медалью «За боевые заслуги».

* * *

Всю картину операции представляли себе только те, кто находился в крупных штабах, где накапливались сведения об оперативной обстановке на всех участках фронта. Мы же могли судить о происходящем только по личным впечатлениям да еще по данным командиров частей, с которыми приходилось взаимодействовать. Иногда запрашивали [154] обстановку по радио, но получали, как правило, лишь скупую информацию о положении в нашем районе.

Когда через день-два мы получили по радио приказ выдвинуться вперед по маршруту с прежней задачей — прикрыть фланг коридора — обстановка казалась совершенно запутанной.

Оставив одну роту у Кругува, мы вышли на маршрут, по-прежнему забитый бесконечными колоннами. Танки двигались параллельно разбитой колесами грунтовой дороге. Сотни гусениц пробили две широкие колеи, казавшиеся более надежными, чем месиво грязи на проселке, по которому с трудом шли колесные машины.

На маршруте поблескивали мутными зеркалами невысохшие лужи. Изредка начинался предательский летний дождь. Грунт после этого раскисал еще сильней...

Наш батальон остановили километрах в десяти — двенадцати от горловины прорыва. Едва мы протолкнули свои автомашины в узкий распадок справа от маршрута движения войск, как услышали крики:

— Танки!..

Минеры выскочили на холмы и начали устанавливать противотанковые мины внаброс, то есть просто на грунт, наспех маскируя их травой и ветками. Для подачи мин с автомашин образовали живой конвейер...

Километрах в двух от нас из леса показались немецкие танки и стремительно пошли на наших бойцов. Танкисты открыли огонь, а отделение младшего сержанта А. Булатова продолжало снаряжать мины взрывателями. Когда танки были уже на расстоянии около километра, бойцы Л. Мудрик и Н. Аминов все еще разносили мины, прикрывая подходы к коридору...

Наконец иптаповцы открыли дружный огонь. Один танк с белыми крестами задымился. Остальные, немного не дойдя до мин, повернули обратно.

Пунцовое зарево заката уже подкрасило в коричневый цвет зеленые машины и танки, двигавшиеся по коридору. С холма, где мы снова минировали, хорошо был виден бесконечный поток советских танков и машин, вытаскиваемых тягачами из оврага. Все торопились.

Положение оставалось неясным. Но неукротимый железный поток продолжал двигаться на запад и, казалось, ничто не в силах его остановить. [155]

Кульминационным моментом стали бои под Золочевым. Бродская группировка гитлеровцев, насчитывавшая восемь дивизий, попыталась уйти от окружения и нанесла мощный удар на юг, надеясь перерезать узкий коридор и соединиться со встречной группировкой, действовавшей из района Золочев, Плугув.

Наш батальон, продвигавшийся в колонне по коридору, оказался у острия удара гитлеровцев. Генерал, принявший на себя командование на этом участке, приказал срочно установить все мины, включая неприкосновенный запас. Затем по его же приказу батальон поступил в подчинение командира стрелкового полка, занявшего оборону на ближайших холмах.

Это было 20 июля. Первые атаки противника удалось отбить. С рассветом следующего дня мы подверглись сильной артиллерийской обработке. Казалось, все смешалось. Гитлеровцы находились спереди и сзади...

Утром появился капитан Дубровский. Его черные как смола глаза были влажными, а губы дрожали:

— Старшего сержанта Салия сразили автоматной очередью! Такого минера и помкомвзвода...

В середине дня мы четко увидели с занимаемой нами высоты группу немецких танков, нарвавшуюся на артиллерийский дивизион, замаскированный в кустах. Наши артиллеристы не растерялись. Несколько стальных коробок вспыхнуло в первые же минуты. Остальные попятились к лесу. В это время с опушки леса прямо на нас двинулись огромные серые колонны людей. Часть из них выскочили к нашим окопам. Завязались рукопашные схватки...

Нашему батальонному фельдшеру старшему лейтенанту медслужбы П. Е. Цыновому пришлось немало потрудиться, оказывая помощь раненым...

На следующие сутки все повторилось. Но на этот раз впереди шли бронетранспортеры с крестами. Они потеснили наши части. Нескольким машинам даже удалось проскочить через коридор. Но брешь в узком коридоре быстро затянули.

Потом противник развернулся и вновь стал наступать на холмы, где занимал оборону стрелковый полк с нашим батальоном.

— Не отходить!.. — кричал полковник. — Наши близко! Надо продержаться двадцать минут... [156]

И действительно, вскоре в небе появились советские бомбардировщики. Затем по коридору подошли тридцатьчетверки. Они без остановки развернулись и двинулись на гитлеровцев.

Враг дрогнул. Немцы смешались и бросились назад к лесу. Но многие остались на месте, подняв руки...

Командир взвода управления лейтенант В. Н. Муромцев собрал полтора десятка новеньких малогабаритных раций с ларингофонами.

— Как раз для минеров! А вот и профессор по этой части, — доложил Виктор Николаевич, свободно говоривший по-немецки, представляя мне круглолицего суетливого человека.

— Яволь. Ихь есть радист. Гитлер — капут!..

Немецкий гауптман быстро настроил рации и охотно объяснил, как с ними обращаться...

Число пленных быстро росло. Только в нашем батальоне их насчитывалось 300 человек. А всего более 17 тысяч гитлеровцев сдались тогда в плен.

Путь ко Львову наконец был открыт...

* * *

Перед нами была широкая ровная степь. Местами колосилась невысокая пшеница, в которой машины наступающих частей проложили многочисленные перепутавшиеся между собой колеи. Вдали виднелись вытянувшиеся вдоль горизонта холмы, подковой охватившие древний город.

Перебросив несколько дивизий со Станиславского направления, противник упорно удерживал Львов. Нашим 3-й гвардейской и 4-й танковым армиям так и не удалось занять его с ходу.

Перед львовскими холмами развернули свои позиции артиллеристы. Огневая дуэль с неприятелем не утихала ни на минуту...

Ожидая освобождения Львова, одна рота и штабная машина батальона разместились в суходоле, через который был перекинут небольшой железнодорожный мост. Неожиданно послышался стук колес о рельсы. К мосту приближалась дрезина. По требованию солдата-наблюдателя она быстро сбавила ход и остановилась.

— Разве Львов еще не у нас?! — закричали нам с дрезины. [157]

— А вы хотите взять его на дрезине? Ишь, какие стремительные!..

Четыре человека в форме железнодорожников спустились под мост.

— Сегодня нам надо закончить восстановление пути до Львова. Ждут эшелоны...

— Но Львов еще у противника, — уточнил я.

— Как же быть? У нас срочное задание...

— У нас тоже задание. Однако враг не считается с этим...

Как бы в подтверждение сказанному гитлеровцы перенесли огонь по мосту и по дрезине.

— Отгоняй дрезину! Засекли! — сердито крикнул комбат.

Старший из железнодорожников приказал двум своим товарищам отправляться на дрезине назад и доложить обстановку.

Не в первый раз железнодорожники буквально наступали нам на пятки. Так было и перед Львовом. Не случайно наш собеседник напомнил слова Наполеона: «Секрет войны заключается в секрете сообщений».

— Это и фрицы знают! — заметил комбат. — Они на путях новые мины ставят — противотранспортные, так-то, — резюмировал он.

Действительно, на подходе ко Львову нам впервые встретились противотранспортные мины РМи-43. В длину они достигали почти восьмидесяти сантиметров и благодаря этому лучше перехватывали по фронту направление движения машин. Из-за малой высоты (всего восемь сантиметров) РМи-43 ставили неглубоко в грунт, а то и вовсе не заглубляли. Надежность срабатывания мины при наезде колеса или гусеницы обеспечивалась пятью взрывателями, устанавливаемыми в металлический корпус.

Спустя день-другой роте капитана Дубровского пришлось проделывать проходы в РМи-43 на въездах в город, разбирать завалы из деревьев и баррикады оборонительного обвода.

— Чуть не полетели к праотцам, ядреный корень!.. — делился потом капитан. — Так искусно мины замаскированы. Сам черт не заметил бы! Но старшина Николенко лучше черта все чует... Теперь дороги в город открыты! [158]

27 июля 1944 года войска 1-го Украинского фронта завершили ликвидацию окруженной группировки противника и освободили ряд городов, в том числе областные центры Львов и Станислав.

Ясным летним утром наш батальон прибыл на окраину Львова со стороны Куровице. Нам предстояло расширить узкие проходы, уже пробитые в железобетонных заграждениях дивизионными саперами. Это были параллелепипеды, установленные немцами так, что в случае подрыва опор они падали поперек дороги, загораживая проезд. Завалы пришлось взрывать.

Вскоре автоколонна батальона спустилась по улицам, расположенным амфитеатром, к центру города. Умытый легким утренним дождиком и обласканный лучами солнца, город выглядел празднично.

Замелькали радостные лица горожан. Проплыли старинные соборы с неповторимыми контурами колоколен, куполов и крыш, дома оригинальной архитектуры. Зелень холмов и аккуратных скверов приятно оттеняла светлые и красновато-коричневые тона зданий.

В центральной части города сохранилась нетронутой классическая колонна коринфского ордера с фигурой Адама Мицкевича, взирающего на ширококрылого ангела, который парил над ним. Позже мы встречали в Польше немало памятников Мицкевичу. Но такого красивого, как во Львове, не видели нигде.

И вновь потянулись праздничные людные улицы, где многовековая застройка оставила следы каждой эпохи... Кое-где на домах сохранились недавние названия улиц: Адольфа Гитлера, Казимировская, Маршалковская, Дистрикта... На перекрестках встречались немецкие указатели. Это напоминало о том, что только вчера здесь были гитлеровцы, что древний украинский город пережил тяжелые испытания.

После захвата немцами Львова 30 июня 1941 года в городе начались кровавые оргии. Только в ночь на 2 июля три тысячи врачей, инженеров и других представителей интеллигенции, заранее намеченных к уничтожению, пали жертвами террора.

Эти испытания львовян передал в стихах неизвестный поэт:

Сколько же пережил этот красавец город!.. Он потускнел от дыма войны, но враг не успел его разрушить, И Львов остался все таким же прекрасным, вечно молодым...

* * *

Бригада приступила к разминированию Львова. Как и в Киеве, поиски мин вели несколько частей. Нашему батальону был выделен участок разминирования, в который входили объекты центра и Железнодорожного района.

Первое впечатление было таково, что в густо населенном городе, из которого в отличие от Киева оккупанты не выселяли жителей, минерам делать нечего.

Вместе с тем, по данным агентурной разведки, стало известно, что противник проводил мероприятия по подготовке к минированию ряда объектов. Кроме того, были найдены замыкатели J-Федер-504. Поэтому главной нашей задачей стало обнаружение мин замедленного действия на особо важных объектах, а также проверка сложного подземного хозяйства и электрохозяйства города.

Имелись все основания предполагать, что гитлеровцы, не тронув жилые кварталы, могли подготовить к взрыву здания, которые можно было использовать для расквартирования войсковых частей и госпиталей.

Как только городской штаб разминирования оповестил население о мероприятиях по поиску мин, к нам в батальон тоже потянулись львовяне, чтобы сообщить о своих подозрениях и предположениях.

В первые же дни у развалин крепостных стен Высокого замка (так именовалась крепость короля Казимира) удалось обнаружить запасы снарядов и пулеметных лент. Различные боеприпасы, средства взрывания и отдельные минные сюрпризы были найдены в одном из магазинов на Первомайской улице, у квадратной восьмидесятиметровой [160] башни старой львовской ратуши, в трехсотлетних зданиях на площади Рынок и в некоторых других местах.

Однажды пополудни у нас в штабе батальона появились встревоженные пожилые супруги. Они взволнованно сообщили, что видели какие-то приготовления небольшого немецкого подразделения на Лычаковском кладбище.

— Прошу пана капитана поихаты, — предложил наш посетитель, седой человек лет шестидесяти, напоминавший по виду учителя гимназии.

Лычаковское кладбище не входило в район действий батальона и, строго говоря, наших добровольных помощников следовало адресовать в другой штаб. Но разве вправе так поступать врач или минер? Ведь не исключено, что речь шла о жизни и смерти...

Подняв дежурный взвод, я пригласил «учителя» сопровождать нас. Автомашина помчалась по улицам Львова.

Миновав ажурный кирпичный вход в готическом стиле, мы прошли на старое кладбище. Под кронами вековых деревьев прятались большие и малые надгробные камни, кресты, почерневшие статуи, замысловатые склепы.

Вид кладбища неизбежно располагает к размышлениям, и не только о бренности всего земного. Хочется узнать, что за люди лежат под памятниками... Невольно думаешь, сколько интересного могли бы они рассказать о городе, о событиях, о себе...

Лавируя между надгробными камнями, мы вышли на небольшую площадку перед старинной фамильной усыпальницей.

— Ось дэ!.. — сказал наш провожатый.

Начались поиски.

Вскоре на площадке и в склепе были обнаружены немецкие каска и фляга, а также ножовка, топор и обрезки досок. Но никаких средств взрывания и мин мы не нашли.

Для чего здесь находились гитлеровцы?

Об этом можно только догадываться. Но весьма вероятно, что в старом склепе до времени кто-то прятал награбленные ценности, которые затем упаковали в деревянные ящики и вывезли из Львова.

Нашим минерам приходилось вести и такие поиски...

Наибольшие хлопоты доставили поиски мин в здании, где ныне помещается Управление Прикарпатского военного [161] округа. По нашим данным, оно могло быть заминировано врагом.

Чтобы обеспечить полную безопасность здания от возможного взрыва мин замедленного действия, пришлось провести очень трудоемкие мероприятия. В первую очередь тщательно проверялась площадь вдоль всего периметра здания. С этой целью, как и в других случаях, минеры использовали стетоскопы и миноискатели ВИМ-203. Но это далеко не все. Разбирались заложенные кирпичом проемы подвалов, приспособленных под бомбоубежище; ведь в них могли находиться заряды и минные замыкатели замедленного действия. Простукивались и прослушивались стетоскопами стены, чтобы установить наличие пустот или инородных предметов, а также выявить присутствие часовых механизмов J-Федер-504 — этих современных адских машин.

После осмотра контрольных шурфов и тщательного обследования здания была отрыта сплошная траншея глубиной 1,7 метра на расстоянии одного метра от цоколя.

Одновременно проверяли первый и последующие этажи. После внешнего предварительного осмотра минеры прослушивали и простукивали стены и полы. Осматривали дымоходы и электросети. Вскрывали все подозрительные места. Внимательно обследовали на чердаках баки для воды и стропильные фермы, прощупывали засыпку перекрытий.

И хотя объем работ был значительным, зато они давали гарантию, что мины замедленного действия не сработают.

* * *

Многих у нас тревожил вопрос, как быть с соборами и костелами? Подлежат ли они проверке на наличие мин?

Львов славился уникальными памятниками храмовой архитектуры. Комплекс Успенского собора с величавой квадратной колокольней, капелла Кампианов и костел Бернардинцев, комплекс Армянского собора...

Высокие двери святилищ Кафедрального, Успенского и других соборов были открыты настежь. В некоторых из них шла служба в честь освобождения города Красной Армией.

Посоветовавшись с компетентными органами и лицами, мы пришли к выводу, что проверять на минирование [162] места обитания духовенства нет никакой необходимости. Если там и находились мины, то совсем иного порядка, чем те, которые интересовали минеров.

На второй или третий день после освобождения Львова нам приказали срочно проверить здание Львовского оперного театра. В нем собирались провести какое-то массовое мероприятие и надо было обеспечить его безопасность.

Красивейшее не старое еще здание театра оперы и балета имени Ивана Франко с крылатыми фигурами на фасаде оказалось страшно запущенным и облезлым, но не имело серьезных повреждений.

Проникнуть в запертый театр мне со взводом разведки удалось только через служебный вход, расположенный за главным фасадом.

Через некоторое время пришли два пожилых человека, работавших в театре. Мы стали расспрашивать их. Один, сильно заикаясь, рассказал, что дней за пятнадцать до освобождения города советскими войсками в театр приходил немецкий офицер в сопровождении двух унтер-офицеров и чинов львовской украинско-националистической полиции. Офицеры и унтер-офицеры осмотрели зал и зачем-то задержались на сцене.

— А не велись ли при вас какие-либо работы?

— Нэ бачыв. Можэ, колы никого нэ було...

Мы принялись внимательно обследовать театр. Осмотрели подсценные трюмы, колосники, люки, механизмы подъема занавеса и декораций, электропроводку. В ряде случаев пользовались саперной «кошкой»...

В одном месте за сценой обнаружили участок стены, заклеенный, как нам показалось, свежей белой бумагой.

— Вскрыть надо, товарищ капитан, может, здесь и установили «Федора», — доложил свои соображения разведчик Проворов.

— Пожалуй, верно. Здесь как раз метров десять от стола президиума на сцене... — поддержал своего подчиненного командир взвода разведки старший лейтенант Алексей Иванов.

Работы по вскрытию подозрительного места велись с особыми предосторожностями — ведь каждый удар мог вызвать взрыв предполагаемого заряда. А это означало не только гибель минеров, но и существенное разрушение одного из прекрасных зданий — гордости львовян. [163]

Но вскоре наши разведчики убедились, что опасения напрасны. Под штукатуркой кладка была нетронутой...

На следующий день мы доложили командованию о безопасности использования здания оперы.

Немало труда потребовала проверка здания Львовского отделения Госбанка. В цокольном этаже пришлось серьезно повозиться с заложенными кирпичом проемами окон. Не исключалась возможность того, что мины замедленного действия находятся здесь. Эти предположения подкреплялись относительно свежими швами кладки.

Были отрыты контрольные шурфы, поскольку наиболее эффективный взрыв и наилучшая маскировка достигаются размещением зарядов взрывчатки именно в подвалах.

Немало забот доставили и большие сейфы Госбанка — огромные стальные ящики, размещавшиеся у стен цокольного помещения. Все сейфы были заперты, а открыть их так и не удалось: у служителей не оказалось ключей.

— Ось тут фрицы гроши сховалы! — острили минеры. — А можэ, срибло та золото...

— Держи карман шире — бриллианты...

— Да там МЗД скорей всего! И взрывчатки килограммов сто. Как трахнет — не нужны будут ни денежки, ни золото...

— Да и весь банк взлетит за милую душу...

Мы не были подготовлены к такой задаче, как вскрытие сейфов, а подрывать замки с помощью накладного заряда было опасно: если внутри находились ВВ, они могли сдетонировать. Пришлось обратиться к местным властям. На другой день нам прислали мастера, который довольно быстро подобрал ключи к первому сейфу. На случай, если бы там оказался сюрприз, который мог сработать при открывании двери сейфа, к его рукоятке прикрепили тросик, всех вывели из помещения, и солдат, находившийся в укрытии, потянул тросик. Взрыва не последовало, сейф оказался пустым.

Таким же способом довольно быстро открыли все остальные сейфы. Но и минеры, и представители Госбанка, присутствовавшие при вскрытии сейфов, убедились, что там не было ни денег, ни золота...

Почти все сейфы были пусты, если не считать обнаруженных нами каких-то никому не нужных счетов и нескольких новых конторских книг. [164]

...Большое внимание уделялось во Львове поискам электрофугасов. Для этого имелись основания: у ряда объектов в городе было обнаружено значительное количество электродетонаторов.

Для разрушения городских зданий, в которых могли расположиться штабы, воинские части, госпитали, склады, противник имел возможность использовать электрофугасы, взрывая их на расстоянии через электросеть.

34-й отдельный батальон электрозаграждений и 211-я рота специального минирования нашей бригады вели проверку электросетей. Поисками электрофугасов занялись и другие части бригады в своих районах разминирования.

В этой связи к нам и приехал начальник штаба батальона электрозаграждений С. П. Беруль:

— Выдели на пару дней вашу автоэлектростанцию, — попросил он. — Работы невпроворот!..

Капитан Беруль был невысок ростом и коренаст. В его умных живых глазах время от времени мелькала грустная улыбка. Сняв фуражку и машинально погладив бритую голову, Беруль горячо говорил:

— Пойми же! Мы отключили объекты, где имеются подозрения на минирование, от городской электросети...

— Батальон со своими задачами тоже не успевает справляться...

— Да разве сравнишь объемы работ?! Нам пришлось разобщить все подстанции и центральные распределительные пункты городской электросети. Теперь проверяем их. А вы...

Мы с Мысяковым сдались и выделили автоэлектростанцию АЭС-3.

Бригадным электрикам пришлось тщательно проверить электросети. Во время поиска посторонних подключений с сети снимали нагрузку и прозванивали ее мегометрами. Затем в локализованные сети давалось напряжение в 110–120 вольт, при этом, разумеется, все лица из проверяемого здания или объекта удалялись. Объекты считались проверенными только после пробной подачи электроэнергии.

Весьма трудоемким делом являлась и проверка подземного городского хозяйства города. Ведь в коллекторах, сетях водоснабжения и канализации, вблизи важных объектов и перекрестков магистральных улиц города могли быть заложены крупные заряды взрывчатки. [165]

В качестве помощников в этот период наши подразделения привлекали собак-миноискателей из 70-го батальона.

* * *

Среди других объектов наш батальон тщательно проверил каменные здания казарм, расположенные на одном из крутых холмов и обозначенные на наших планах цитаделью. Нам рассказали, что в этом районе в ночь на 4 июля 1941 года украинские националисты из батальона «Нахтигаль», действовавшего в составе эсэсовских войск, расстреляли известного писателя и профессора Тадеуша Бой-Желенского{7}, профессоров-медиков Адама Соловия, Анатолия Цешинского и других представителей местной интеллигенции.

В зданиях цитадели мы обнаружили заряды взрывчатых веществ, подготовленные к установке. Они были связаны бечевками. Несколько зарядов оказалось в брезентовых мешках. Все заряды имели отверстия для установки детонаторов.

— Есть еще трофеи, товарищ капитан, — доложил командир взвода А. Н. Иванов и показал готовые зажигательные трубки, которые оставалось только вставить в заряды взрывчатых веществ да потянуть за шнур терочного воспламенителя.

В подвале здания-бастиона на деревянных, основательно подгнивших досках пола, стояли массивные металлические ящики. В них находились электродетонаторы, уложенные в небольшие коробки из оцинкованного железа. Другие ящики были заполнены мотками огнепроводного шнура, соединительными трубками и терочными воспламенителями.

Обнаружили мы и ниши, подготовленные вражескими саперами для укладки взрывчатки.

* * *

Пока минеры нашей 42-й отдельной моторизованной инженерной бригады обеспечивали львовянам безопасность от взрывов адских машин, минных сюрпризов и электрофугасов, жизнь большого города входила в нормальную [166] колею. Начали работать заводы, фабрики. Быстро расширялась торговля. На улицах стало оживленно и шумно. Только сирены воздушной тревоги все еще беспокоили горожан по ночам: немецко-фашистские самолеты пытались бомбить древний Львов...

Спустя неделю после освобождения города нас пригласили в райисполком на очередное заседание районного штаба разминирования.

Когда вошли в кабинет к председателю Железнодорожного райисполкома, у него уже сидел посетитель. Мужчина, которого мы увидели, был похож на воскресшего мертвеца. Восковая кожа плотно обтягивала лицевые кости. Человек этот, видимо, был когда-то красив. Но лицо его превратилось в маску. Только большие черные глаза были полны жизни. За его стулом стояла пожилая женщина, видимо, жена, лицо которой выражало нежность и грусть.

Тяжело было смотреть на этого несчастного человека, но оторвать взгляд было тоже невозможно. Все словно чего-то ждали, а разговора не получилось.

Наконец председатель вышел из-за стола. Морщинки на его лице дрогнули:

— Вот решение исполкома, — обратился он к незнакомцу. — Вам предоставляется комната с обстановкой. Поправляйтесь!..

Посетитель попытался встать. Изо рта у него вырвался какой-то звук.

— Не волнуйтесь, — успокоил его председатель. — Черные дни позади. Вам надо лечиться. Мы поможем.

Сотрудник райисполкома вместе с пожилой женщиной под руки вывели необычного посетителя.

— Позавчера минеры обнаружили этого человека в канализационном коллекторе, — сказал председатель райисполкома. — Он провел под землей три года. Жена по ночам передавала ему пищу...

Воцарилась тишина. Каждый задумался. Думал и я о судьбе человека, которого только что видел. Наверное, он совершил побег. Наверное, была погоня с собаками. Это я мог себе представить. Но жизнь в канализационном колодце, где приходилось дышать нечистотами... Мое воображение отказывалось нарисовать все детали этого трехлетнего заточения. [167]

А жена мученика, эта приятная, не по годам состарившаяся женщина?! Какой мерой измеришь ее скромный и незаметный подвиг! Еженощно, когда свирепствовали патрули, она поднимала крышку нужного колодца и передавала мужу кусок хлеба. Женщина рисковала сразу двумя жизнями — своей и его. Она наверняка понимала, что все зависит от нее, а это придавало силы. И так продолжалось тысячу ночей...

* * *

С очередной почтой, доставленной нам во Львов, пришло официальное извещение начальника госпиталя о кончине капитана С. А. Барабашова от крупозного воспаления легких.

— Не может быть! Какая-то ошибка...

Есть люди, в смерть которых трудно поверить.

Сергей Барабашов был родом из Одессы. В нем счастливо сочетались мягкий юмор южанина и удивительная сосредоточенность, принимаемая иногда даже за угрюмость. У него было крупное волевое лицо и глубоко сидящие карие лучистые глаза, сразу располагавшие к себе. Он любил людей, всегда стремился быть ближе к ним и добился перевода из политотдела соединения к нам в батальон, когда бои шли еще на левобережье Днепра.

— Нам с вами, начальник штаба, комбату помочь надо, — сказал Барабашов вскоре после того, как его назначили заместителем командира по политической части.

— Помочь?..

— Да. Человек он, конечно, смелый, но знаний, эрудиции ему явно не хватает...

С легкой руки Барабашова у нас, когда позволяла обстановка, стали возникать диспуты на самые различные темы. Обсуждали корреспонденции Эренбурга и Симонова, военные события, позицию союзников... Вспоминали эпизоды из романа «Война и мир». Много спорили о жизни и смерти как философских категориях, о том, что такое счастье...

Заблуждается тот, кто думает, что на фронте говорили только о войне, о мимолетных увлечениях, о стопке водки и ремонте сапог...

Широки и многогранны были интересы фронтовиков. Я не раз являлся свидетелем долгих горячих споров, во время которых бойцы старались уяснить смысл человеческого [168] бытия, суть политики различных государств, понять причины возникновения войн... И во всем этом нет ничего удивительного. Встречи со смертью заставляют человека задуматься о многом.

Как-то разговор зашел о влиянии войны на человека. Этот вопрос волновал многих. Грубеем ли мы? Становимся ли черствыми, нечуткими? Ведь на войне прямо или косвенно солдату приходится убивать...

— Что ж, мы не пацифисты. Все дело в цели, во имя которой ведется война. Мы ведем справедливую, освободительную войну. Это и формирует моральный настрой людей, — тихо произнес Сергей Барабашов. И после паузы продолжил: — Да... Нас убивают и мы убиваем. Может, это прозвучит парадоксально, но мы в огне боев становимся тоньше, что ли, внимательней, душевней. Все мелкое отступает. А помыслы делаются чище, возвышенней...

Как верно подметил это Сергей Барабашов!..

Иногда к нам приезжал заместитель начальника политотдела бригады Г. Е. Кривец. Тогда круг обсуждаемых вопросов еще расширялся.

— Хочу узнать, как вы думаете, почему так живуча прусская военная идеология? — начинал капитан Кривец.

Первым, как правило, в беседу включался Барабашов, отлично знавший и труды классиков марксизма-ленинизма и военную историю. Начинался разговор, в котором поминались и Клаузевиц, и Гегель, и Мольтке, и Шлифен, и Людендорф.

— Опять ученые разговоры завели... — ворчал в первые дни Мысяков.

Потом ворчание прекратилось. Он стал с интересом прислушиваться к нашим дискуссиям. А некоторое время спустя уже не прочь был в разговоре с командирами рот и взводов многозначительно сообщить недавно усвоенные новые сведения. Мы с замполитом не раз были свидетелями того, как щеголял своей эрудицией комбат. Причем Сергей никогда не упускал случая шутливо пырнуть меня в бок: мол, видишь... плоды просвещения...

Несколько раз Барабашов рассказывал, как гитлеровцы, пытаясь разминировать наши минные поля, загоняли на них скот. Разгадав прием врага, наши части в таких случаях стали открывать огонь. Тогда фашисты силой [169] погнали на мины местных жителей — женщин, детей, стариков...

— Понимаешь, прошло много времени. А все равно, не могу заставить себя забыть эту жуткую картину, — с болью признавался Сергей.

Когда мы оказались в полосе прорыва вражеских танков на киевском плацдарме, он доверительно сказал мне:

— Боюсь только одного — попасть в плен. Лучше смерть!..

А когда однажды командир соседней части грубо распекал при нем подчиненного, Барабашов не выдержал и сказал:

— Не верите вы, товарищ подполковник, в людей. Не хотите, чтобы ваши слова дошли до сердца подчиненного, затронули его лучшие струны...

— Философия все это, капитан...

— А знаете ли вы. что по-гречески: фило — люблю, а софия — мудрость. Как же без них прожить?..

— До войны вы, капитан, небось эти «фило» и «софию» преподавали? Уж очень бойко судите обо всем!

— Человек, часто рисковавший жизнью, знает о ней не меньше, чем преподаватель философии...

На том и закончилась их пикировка.

Да, коммунист Сергей Барабашов знал людей и умел подобрать ключи к их сердцу. Было у него много общего с Володей Назаровым. Искренность, простота, убедительная логика. А главное — любовь к людям...

* * *

В одну из теплых августовских ночей, когда завыли сирены воздушной тревоги, прибежал запыхавшийся связной:

— Срочный пакет, товарищ капитан, дежурный послал за вами.

Батальону предписывалось прибыть к утру в Перемышль, чтобы разминировать город и оборудовать минные заграждения на городском оборонительном обводе. Одну роту батальона было приказано оставить для продолжения поисков мин во Львове.

Мы выступили по тревоге ночью. Синее бархатное небо перекрещивали лучи прожекторов. Звездами сверкали в нем разрывы снарядов зениток. [170]

От Львова до Перемышля всего 120 километров, и к утру наша колонна прибыла на восточную окраину города. Деревянные бараки — не то казармы, не то бывший концентрационный лагерь — были полностью разбиты. Зато, когда проехали по наспех расчищенной дороге в центр города, мы увидели сохранившиеся каменные здания, вымощенные плиточным камнем улицы и старые развесистые деревья, почти не тронутые войной.

Серо-белесые волны широкого и неспокойного Сана отрезали западную равнинную часть города. Старый пограничный арочный мост через реку Сан{8} был захвачен неповрежденным танкистами генерала Рыбалко.

Восточная часть города резко поднималась от моста в гору. Крутые подъемы улиц с добротными каменными домами, извиваясь и петляя, вели к старой крепости на горе. Мы разместились в современном особняке на зеленой улице пониже крепости.

К нам не раз подходили жители Перемышля, спрашивали, чем могут быть полезны. Они понимали, что нас интересуют МЗД, и указали немало мест, подозрительных на минирование.

Батальон сразу начал проверку на минирование основных объектов. Одним из них была старая крепость с каменными казематами и земляными валами. Крепость господствовала над окружающей местностью. С высоты, на которой она находилась, хорошо просматривалось все вокруг. Особенно далеко была видна долина реки Сан и леса на ее левом берегу.

В сырых неглубоких казематах крепости мы обнаружили немецкие каски, патроны и ящики с зенитными снарядами. Были найдены и стандартные килограммовые заряды взрывчатых веществ в металлических оболочках. Но настоящим сюрпризом для нас явилась находка в подвале одного из казематов ржавых русских трехлинеек и трехгранных штыков...

Вот когда вспомнил я академические лекции по истории. В первую мировую войну здесь шли бои 3-й и 8-й армий генералов Рузского и Брусилова с австро-венгерскими войсками. Именно в этих местах воевал в те годы дивизионный инженер 78-й и 69-й пехотных дивизий легендарный [171] ныне генерал Д. М. Карбышев. В период инженерного обеспечения атаки Дмитрий Михайлович был ранен в ногу. А в мае 1915 года, уже будучи корпусным инженером, участвовал в оборонительных работах в районе этой же крепости.

В галицийской операции 1915 года крепость Перемышль была одним из опорных узлов оборонительного рубежа, проходившего через Нове-Място, Сандомир, Перемышль, Самбор. И найденное нами старое русское оружие невольно напомнило о былых сражениях.

«Крепости — якоря государства», — писал когда-то известный фортификатор Н. И. Коханов, и тогда это было справедливо. Но теперь, спустя много лет, маленькая крепость Перемышль с земляными фортами и валами, каменными и бетонными казематами потеряла свое военное значение. Она превратилась, по выражению некоторых фортификаторов, лишь в корзину для снарядов современной артиллерии.

Взорвав найденные снаряды и патроны противника, минеры покинули старую крепость, неплохо послужившую много лет назад нашим мужественным соотечественникам.

Другим объектом поисков мин были здания в левобережной, равнинной части города, в которых в период оккупации размещались гитлеровские воинские части.

В двухэтажных и трехэтажных современных домах все помещения были завалены лентами с патронами, пулеметами, фаустпатронами. В расположенных рядом одноэтажных складских помещениях и гаражах мы нашли груды военного снаряжения и штабеля боеприпасов. Возле одного из зданий стояло несколько неисправных автомашин, которые так и не смогли угнать немцы.

Большое количество взрывчатки, сосредоточенной у моста, в крепости, в пересыльном лагере и в казармах, свидетельствовало о намерении противника подготовить к взрыву ряд объектов. Только внезапность захвата города и крепости Перемышль танкистами генерала Рыбалко не позволила гитлеровцам осуществить задуманное.

* * *

В штаб батальона обращались многие жители Перемышля, предлагавшие минерам свои услуги и помощь. Среди них были инженеры и агрономы, домашние хозяйки [172] и артисты украинской оперетты, застрявшие в городе в период немецкой оккупации.

Все стремились чем-то помочь.

Одной из первых к нам пришла тонкая и хрупкая на вид белокурая девушка. Она свободно говорила по-русски, хотя порой в речи ее проскальзывал приятный польский акцент.

— Я слыхала, Панове разминируют город. Хочу предложить свои услуги... Считаю своим долгом...

— Но... для вас вряд ли найдется подходящая работа...

— Подходящая? Пан, видно, думает, что я гнушаюсь грязной работы. Смею заверить: пан ошибается...

— Не сможете же вы, например, копать землю. Это тяжело, а вы такая...

— Пан хочет сказать, что я слабая? Может быть... Но все равно, я согласна и на это...

— А что вообще вы умеете делать?

— Пан хочет знать мою профессию? Я — лингвист. Пишу по-русски, по-польски, по-немецки...

— Вот и отлично. Нам нужно написать много объявлений для горожан и таблички: «Разминировано»... Согласны?

— Конечно! Благодарю пана...

Пани Хелена (кажется, ее звали именно так) сразу взялась за дело. Мы дали ей еще двух помощниц, и работа закипела. На следующий день девушка сообщила, что ее отец — художник-иконописец, узнав о наших нуждах, предложил сделать трафареты для табличек: «Проверено. Мин не обнаружено» и выполнить другие, нужные нам работы.

— Отец ждет пана в мастерской. Он покажет образец...

Я не располагал свободным временем да и не хотелось идти в мастерскую, как мне казалось, третьеразрядного богомаза. «Он, наверное, даже богов по трафарету пишет», — с досадой подумал я и направил к художнику командира взвода лейтенанта В. Н. Муромцева, который до войны работал архитектором в Харькове, знал толк в живописи и сам неплохо рисовал акварелью.

— Товарищ капитан! Вы должны побывать в мастерской! Там есть настоящие шедевры... — захлебываясь от восторга, докладывал Муромцев. [173]

Вдвоем с лейтенантом мы и направились к художнику.

Небольшой двухэтажный особняк, у которого мы остановились, находился в западной части города и выходил фасадом на реку Сан. Мы поднялись наверх в мастерскую, сплошь завешанную и заставленную картинами в рамах и полотнами на подрамниках. Первое, что меня поразило, был портрет девушки в голубом платье с кисейной накидкой на золотых волосах. На нем была изображена пани Хелена. Картина, написанная в стиле Крамского, была так хороша, что я не мог от нее оторваться.

— Вы немного взволнованы, пан капитан? — пряча улыбку в седую бороду, спросил хозяин дома. Он все время наблюдал за нами: то ли из любопытства, то ли по профессиональной привычке изучать «натуру».

— Вы превосходно пишете, и мне неудобно поручать вам какие-то трафареты, — честно признался я.

— Это мне неудобно оставаться в стороне от святого дела — идет война!

Художник передал уже законченные трафареты для наших надписей и тяжелый мешочек:

— Прошу пана капитана принять это. Здесь краски: жженная кость, кадмий, кисти для набивки трафаретов.

— А как же вы? Краски сейчас — дефицит...

— Стоит ли говорить об этом... Люди жизнь теряют. Вы, конечно, видели лагерь у дороги...

Да, мы видели перемышльский пересыльный лагерь. Видели ряды колючей проволоки, электроизоляторы на столбах и хорошо представляли себе судьбу тех, кто прошел однажды через затянутые проволокой ворота...

* * *

Миновал почти год.

Мы находились уже далеко за границами своей Родины. Позади остались разминированные нами Воронеж, Киев, Бердичев, Броды, Львов, Перемышль, Краков. И не только они. Разминированы были также сотни населенных пунктов России, Украины, Польши, Чехословакии, Германии.

С наиболее тяжелыми условиями обезвреживания мин мы столкнулись в феврале — марте 1943 года в Воронеже. Через город проходил передний край обороны. Противник густо заминировал улицы, площади. В жилых и общественных зданиях гитлеровцы в крупных масштабах [174] применяли минные сюрпризы. Всех жителей гитлеровцы выселили из Воронежа, и информацию о действиях врага получить было не у кого.

Именно Воронеж, где безопасность горожан оплачивалась кровью многих минеров, явился для нашей бригады первой и самой суровой школой разминирования городов и поселков.

В последующем, во время работы в других населенных пунктах, потери минеров стали явлением исключительным. Объяснялось это в первую очередь тем, что был уже накоплен большой практический опыт и велась тщательная заблаговременная подготовка к разминированию.

А начиналось все так.

В период формирования нашей инженерной бригады на Дону в 1942 году Виталий Петрович Краснов, бывший в то время подполковником, собрал у себя командиров.

— Кто из вас, братья-саперы, мины боевые ставил и разминировал? — спросил комбриг.

Оказалось — никто. Выяснив это, Краснов даже побледнел.

— Как же воевать будем? — сокрушенно спросил он. — Знаете ли вы, что инженеры паче других страху, сиречь опасности, подвержены?

И комбриг произнес взволнованную речь о значении инженеров в прошлых и современных войнах. Он обладал замечательной памятью и многое цитировал наизусть из петровского «Устава Воинского...» 1716 года. Тогда и услышали наши командиры что:

Выдержав паузу, Виталий Петрович заключил:

— Ну довольно глаголить! Нам надлежит в кратчайший срок подготовить минеров. Первое занятие завтра же проведет инженер-капитан Катуркин. Помните, мину установить непросто. Но в тысячу раз сложнее ее обезвредить...

С тех пор прошло два с половиной года. Многое изменилось за это время в 42-й отдельной моторизованной инженерной Львовской ордена Красной Звезды бригаде. Не было с нами уже полковника Краснова, сменилась [175] часть офицеров, выбыли многие солдаты и сержанты. В батальонах появились первоклассные специалисты по разминированию. Они накопили драгоценные крупицы того личного практического опыта, который трудно, а порой и невозможно передать ни в инструкциях, ни в указаниях.

Эти минеры и входили вместе с войсками на улицы придонских деревень и поселков, в Воронеж и Киев, в польские города Краков и Вроцлав, в чешский город Трутнов, в немецкие города Гёрлиц и Дрезден.

На оборонительных обводах почти всех городов и крупных поселков частям бригады пришлось разминировать окраины или же проделывать проходы в немецких минных заграждениях для пропуска войск и обеспечения жизнедеятельности населенных пунктов.

Разминирование улиц проводилось во многих городах. Но с серьезными трудностями мы столкнулись в Воронеже и Бердичеве. Основательно были заминированы противником и улицы города Броды.

Еще больше хлопот доставляли нашим специалистам минные сюрпризы натяжного и нажимного действия. В десятках населенных пунктов Воронежской, Киевской и других областей, во Львове, Перемышле, Кракове, Трутнове, Гёрлице были обезврежены многие сотни этих дьявольских ловушек. Благодаря усилиям наших минеров только разминирование сюрпризов помогло спасти жизнь многим тысячам жителей городов и небольших населенных пунктов не только в нашей стране, но и в Польше, Чехословакии, Германии.

И все же самым сложным делом для нас являлись поиски мин замедленного действия. Гитлеровцы имели довольно большой опыт применения так называемых адских машин. В качестве трофеев нам досталось несколько десятков секретных немецких замыкателей (взрывателей) для МЗД: часовых J-Федер-504, рассчитанных на замедление в 21 сутки, и электрохимических, рассчитанных на действие в течение 32 суток.

Когда мы искали мины замедленного действия на территории различных стран, большую помощь оказывало местное население. И хотя мы говорили на разных языках, саперы отлично понимали тех, кто стремился нам помочь. [176]

Седьмого сентября 1944 года мы остановились у польского села Вечаувка, что севернее Кросно. Здесь, на узком продолговатом холме, предстояло срочно оборудовать наблюдательный пункт.

С высоты, господствующей над ближайшей местностью, были хорошо видны предгорья Карпат, четко просматривались волнистые очертания горных хребтов, покрытых темно-зеленой щеткой леса. А за ними бледно-фиолетовые горные дали углубляли перспективу открывшегося перед нами пейзажа...

Уже на рассвете следующего дня на передовой НП у Вечаувки начали подъезжать виллисы. Первым прибыл командующий 38-й армией К. С. Москаленко в сопровождении группы генералов, вскоре появился и сам командующий 1-м Украинским фронтом И. С. Конев.

Загремела артиллерийская и авиационная подготовка. Более двух часов широкую долину и предгорья Карпат методично перепахивали снаряды и авиабомбы. С НП хорошо была видна эта величественная и страшная картина. Затем наши войска пошли в наступление. Началась Карпатско-Дуклинская операция.

Мы, естественно, не знали плана боевых действий, но догадывались, что срочная перегруппировка войск и передача нашего батальона в распоряжение 38-й армии были связаны со Словацким народным восстанием {9}. [177]

Создавалась ударная группа войск фронта для помощи восставшим. Часть сил 38-й армии и приданные танковый, кавалерийский и чехословацкий корпуса начали наступление из района польского города Кросно. Все мы стремились скорее оказать помощь словацким повстанцам. Вот почему спешка, с которой формировалась ударная группа войск фронта у Кросно, не обошла и нашу небольшую часть.

До получения приказа о прибытии к Вечаувке батальон действовал в составе фронтового подвижного отряда заграждений. Мы прикрывали танкоопасные направления на очень растянувшемся левом фланге 38-й армии в районе Санка, Юровца, Трепчи. Здесь смыкались фланги 1-го и вновь созданного 4-го Украинского фронтов. На большинстве участков почти не было пехоты, и оборону фланга осуществляли одни артиллеристы...

Западнее Санка батальон установил минные поля в дефиле между лесом и глубокими оврагами. Но сентябрьские ночи с густой темнотой позволили немецким разведчикам-саперам скрытно снять несколько мин.

Тогда мы использовали приданную батальону роту электрозаграждений. Развернули в дефиле перед минами сетки П-5. Кабель от сеток поражающей станции АЭ-2 подключили к генератору. Дали ток... На следующее утро обнаружили, что на сетках остался лежать один немецкий минер-разведчик и два неосмотрительных зайца, выскочивших, очевидно, с не убранного еще поля.

Сдать под охрану артиллеристов установленные минные поля не представилось возможным. Снять же мины в такой обстановке — означало открыть ворота врагу... Пришлось оставить западнее Санка роту А. В. Дубровского и еще один взвод.

Батальон вступал в бои под Кросно в неполном составе... [178]

Как только смолкла канонада, комбат показал мне знаком на амфибию, и мы двинулись за ушедшими вперед ротами, которые разминировали маршруты движения 101-го стрелкового корпуса. Амфибия тряслась по разбитому взрывами и гусеницами танков маршруту. Кое-где мелькали таблички: «Мины». Двигались колея в колею...

* * *

Едва батальон вышел на дорогу, извивающуюся змеей между высокими холмами, противник начал сильный обстрел. На дороге образовались пробки. Фланговый огонь с карпатских предгорий перекрещивался с огнем из района Кросно. Это означало, что взять Кросно пока не удалось и основная дорога все еще оставалась перерезанной противником...

Только через трое суток наши войска ворвались в Кросно. Обстановка улучшилась... Прибыли свежие части. Среди них были подразделения чехословацкого армейского корпуса. Приятно было чувствовать локоть людей, чью государственную границу мы должны были пересечь в ближайшие дни.

Быстро нашлись добровольные переводчики. При их помощи мы довольно успешно беседовали с чехословацкими воинами. Разговор шел о предстоящих боях. На пути у нас грозной стеной стояли Карпаты, и мы, конечно, думали о том, как легче преодолеть эту естественную крепость.

Новенькая щеголеватая, как нам казалось, форма наших друзей свидетельствовала о том, что большинство из них — необстрелянные новички. Часть офицеров разъезжала в крохотных импортных малолитражках, совсем неприспособленных для фронтовых условий. Были у чехословаков и виллисы.

Когда мы разместились в небольшой деревеньке под горой севернее Теодорувки, рядом с нами находилось подразделение чехословацкого корпуса. В один из пасмурных дней противник совершил сильнейший артналет на близлежащие высоты. Досталось и нашей деревеньке...

— Немецкие танки атаковали высоту. Друзья-чехи отошли. Ну и мы дрогнули... — оправдывался потом капитан-артиллерист.

— А сейчас? [179]

— Сейчас порядок! Чехи при нашей поддержке отбили высоту.

— Там действовал батальон поручика Сохора, — пояснил чехословацкий офицер, которому военфельдшер из артдивизиона перевязывал раненую руку.

— До свадьбы заживет! — ласково приговаривал военфельдшер. — Скоро мы в Праге пильзенского пива попьем...

— Попьем конечно, — улыбнулся нам раненый подпоручик. — Пиво у нас доброе...

Однако боевые действия в Карпатах оттянули исполнение этого скромного желания на целых восемь месяцев...

* * *

Тягостно тянулось время. За несколько суток войска продвинулись всего на 10–15 километров. А восставшие словаки не могли долго ждать. Командование приняло решение: в пробитую узкую брешь в немецкой обороне ввести 1-й гвардейский кавалерийский корпус, которому надлежало пробиться к восставшим.

Наш батальон направлялся вместе с кавалеристами в прорыв. Мы получили приказ поступить к исходу дня в распоряжение генерала В. К. Баранова.

— И с кем только не пришлось действовать! С пехотой, с артиллерией, с танками. А вот с кавалерией — впервые... Вот где наш Дорофеев душу-то отведет! — усмехался комбат.

Смешанный лес в горах Восточные Бескиды уже был подкрашен местами осенней позолотой. Теплый, чуть влажный лесной воздух был чист и прозрачен. Дышалось легко. На дорогах Стояла вода после недавно прошедших дождей. Бойцы дружно подталкивали свои буксовавшие на подъемах автомашины. А снаряды, рвавшиеся вдоль колеи, подгоняли хлопотливых саперов.

— По таким дорожкам с машинами намучаешься. Здесь лошадки нужны дорофеевские, — уже озабоченно говорил Мысяков.

Помощник комбата по хозяйственной части капитан Е. И. Дорофеев слыл у нас большим любителем лошадей.

— Мы моторизованными стали, — не раз доказывал ему Мысяков. — А у вас, слава богу, два десятка сивок. Их вполне хватает для нужд батальона. Чем же вы недовольны, капитан? [180]

— К чему нам столько машин? Горючего не напасешься. Смазочных материалов... А коней я всегда прокормлю, — причитал в ответ Дорофеев.

Незаметно для себя он увлекался воспоминаниями:

— То ли дело было в гражданскую войну! Я тогда воспитанником в эскадроне был. «По коням!»...

— Эх, Ефим Иваныч, и что мне с вами делать? Многие кавалеристы, к примеру командармы Рыбалко и Лелюшенко, давно на танках! А вы свое! — пробовал убеждать Дорофеева Мысяков.

— Так я ж из запаса... А в связи с этим разрешите, товарищ комбат, еще двух коней взять. Немецкие. Трофейные. Наших заменить надо. Быстрый на левую переднюю припадать стал. А у Рыжего холка никак не заживает...

— С конями — баста! — вспыхнул комбат. — Поняли, товарищ капитан?! А то и вашей холке не сдобровать!

Майор Ф. В. Мысяков хорошо знал и любил коней. Еще в детстве в селе Дурасовка Пензенской области ходил он в ночное. Приходилось ему и ухаживать за лошадьми, и работать на них. Но Федор Васильевич чувствовал пульс времени и, конечно, понимал значение моторизации нашего батальона. Вместе с тем «лошадиная проблема» в то время все еще оставалась для нас острой. На лошади с повозкой можно было подъехать туда, где не пройдет тяжелая грузовая машина. Лошадей легко было замаскировать вблизи переднего края, а значит, — подвезти мины для установки или увезти с разминированного поля...

Надо признать, что в 1944 году лошади играли немалую роль в жизни батальона. Особенно они пригодились нам во время рейда с кавалеристами по тылам противника...

— Куда наш буденновец запропастился? — посматривая на часы, с тревогой спросил комбат.

Времени действительно оставалось очень мало. Ждать роту Дубровского и взвод из 2-й роты, также задержавшийся на минных полях, не было возможности. Необходимо было торопиться, чтобы застать 1-й гвардейский кавалерийский корпус в назначенном месте. Иначе — иди ищи корпус в горах...

По узким извилистым дорогам мы добрались до назначенного пункта. Стемнело. В штабе соединения, который [181] разыскали не без труда, оказался только начальник тыла корпуса — коренастый, седой полковник Тихоненков. Он сидел в охотничьем зале небольшого помещичьего дома, и тени от рогов, развешанных на стенах, зловеще шевелились при малейшем колебании пламени коптилки.

— Опаздываете!.. — недовольно заметил полковник. — Есть данные, что немцы нащупали место ввода корпуса в прорыв. Следует поторапливаться...

* * *

Батальон готовился к переходу линии фронта. Подразделения сосредоточивались у обрывистого склона горы, к которому пугливо, словно боясь сорваться вниз, прижались стройные сосны.

Ротные кухни заметно приподняли настроение уставших бойцов. Наступившую тишину нарушали только характерные звуки прикосновения ложек к котелкам да солдатские остроты об удобстве совмещения обеда с ужином.

Шел третий час ночи. Офицеры проверяли оружие, мины, экипировку солдат. Идти предстояло налегке: пароконные повозки с минами, взрывчаткой и шанцевым инструментом были уже подготовлены. Средства взрывания и минные детонаторы в пеналах розданы минерам: сосредоточивать их в одном месте посчитали опасным — неизвестно, что может случиться...

Роты двинулись вдоль оврага. В условленном месте нас встретил командир кавалерийского эскадрона.

— Впереди, через дорогу, тропка в гору, — с улыбкой некоторого превосходства кавалериста над пехотой предупредил он. — Повозки пройдут. Справа и слева наши танки прикрывают горловину от Лыса Гура и Глойсце. Сабельники, артиллерия на конной тяге и штаб корпуса прошли. Но обозу досталось...

Согнувшись, мы выбрались к дорожному кювету. Но уже начало светать. Противник обнаружил движение и открыл огонь. Посыльный кавалерист передал, что комэска настаивает на возвращении. Пришлось уходить. Однако каждый понимал: к вечеру придется возвращаться снова...

Днем противник обрушил на нас огневой удар. Казалось, что очутились в аду. Пришлось буквально вгрызаться в землю... [182]

Когда начало смеркаться, подошла и рота капитана А. В. Дубровского.

Как только темень плотно окутала землю, батальон вновь совершил знакомый переход к глубокому кювету шоссе. На этот раз основные силы части спокойно перешли передний край и по ведущей в гору тропе на один-два километра углубились в тыл неприятеля.

Сначала кругом было тихо. Но затем где-то позади нас ночную тишину разорвала стрельба автоматов. Вскоре доложили, что гитлеровцы атаковали конный обоз батальона. Взвод, прикрывавший обоз, потерял несколько человек.

Автоматные очереди послужили, видно, сигналом для сильной артиллерийской канонады. Но огонь уже был позади нас и стихал с каждой минутой по мере удаления от переднего края.

Бойцы устали и держались на ногах только за счет огромного нервного напряжения. А тут еще новый сюрприз: вышли на лесную дорогу, которая не была обозначена на карте. Куда двигаться дальше?..

Разведчик ефрейтор Проворов первый заметил большую светящуюся стрелу с буквой «Б» на конце:

— С этой буквы начинается фамилия командира корпуса. Нам идти сюда, — уверенно сказал он.

Стрела оказалась сложенной из лесных гнилушек, фосфоресцирующее свечение которых было необычно ярким и красивым. Выложив возле буквы «Б» букву «М», мы двинулись дальше, ориентируясь по таким же светящимся указателям.

* * *

Ранним утром 14 сентября 1944 года лесная дорога привела нас в неширокую долину горной речки. На плечи навалилась тяжелая тишина. Только галька предательски шуршала под ногами.

Впереди, на склонах горы, примостились домики с высокими крышами. Это Мысцова — небольшое польское пограничное село. Разведчики доложили, что ни противника, ни населения там нет.

Двигаться дальше не было сил ни у людей, ни у лошадей. [183]

Объявили привал. Наспех перекусили. Бойцы привалились к сараям и домам и быстро уснули. Но не все. Я слышал, как ворочался на своей шинели старший сержант Оноприенко, как зашептался он с ефрейтором Проворовым.

— Чего не спите? — тихо спросил я.

— Не спится, товарищ капитан. Хоть устали основательно, — вполголоса ответил Оноприенко. — Первая ночь в тылу врага...

— Неизвестность кругом, — вторил негромко Проворов. — Одно дело, когда впереди фрицы, а сзади и по бокам свои. А тут совсем другое...

Мне тоже не спалось, несмотря на страшную усталость. Очевидно, по тем же причинам. Да, опасность бывает разной и на психику действует по-разному. Ефрейтор Проворов довольно точно подметил эту особенность. В тылу врага все мы действительно чувствовали себя тревожно...

— Ну, полуночники, хватит шушукаться! Так-то! — громко произнес Мысяков, который, оказывается, тоже не сомкнул глаз. — Скорей бы до кавалеристов добраться! С ними все же будет повеселей...

Задремали уже перед рассветом... Но тревожный сон измотанных минеров прервала внезапная стрельба. Все повыскакивали из-за домов и сараев. На моих глазах рухнул на землю молодой, только что прибывший в часть лейтенант Н. Чертовских. Подбежали. Нигде ни кровинки. Смерть лейтенанта показалась загадочной...

Недавно назначенный к нам военфельдшер лейтенант И. П. Федорец, внимательно осмотрев убитого, доложил, что обнаружил крохотный осколок, впившийся в висок.

Противник засек батальон. Огонь продолжался. Надо было спешно соединиться с ушедшими на юг кавалеристами.

— Кого оставить прикрывать отход? — спросил я.

— Дубровского, кого же еще, — не задумываясь ответил комбат. — Вызывай его!

Смуглый капитан А. В. Дубровский очень походил на цыгана. Трудно было поверить, что он сын священника. Этот мужественный, сдержанный человек слыл большим молчуном. И я немало удивился, когда однажды в минуту откровенности он с горечью признался: [184]

— Мне кажется, вы, начальник штаба, считаете, что Дубровский пристрастен к спиртному... Это несправедливо... Разве был случай, чтобы я подвел батальон!..

— Успокойся, Алексей Васильевич!

— Да чего там успокойся, ядреный корень... Вы в академии стратегию изучали, а я — с первого дня здесь. Мне родную землю и мать-учительницу защищать надо! Без дипломов и званий обходился и еще обойдусь, — вдруг обиженно закончил он.

Дубровского заслуженно считали одним из самых падежных и исполнительных командиров. Ему доверяли наиболее ответственные задания. Он был вдумчив, пытался глубоко разобраться в обстановке и в задаче роты. Но болезненно переживал, что не смог получить высшего образования. И когда в апреле 1945 года капитана послали на учебу в Высшую военно-инженерную школу, он не скрывал, что расценивает для себя этот факт как самую высокую награду. Да и наградами, к слову сказать, капитан обойден не был: четыре боевых ордена красовались на его груди в конце войны.

Но все это было потом. А тогда, в Карпатах, Дубровский только спросил: «Разрешите выполнять?» — и помчался к своей роте.

Личный состав батальона перебежками спустился в галечную долину реки Вислока. Из-за высот уже выглядывало солнце, и речушка постепенно становилась оранжевой. Перестрелка роты Дубровского с противником стихла. Но мы были уверены, что ротный не бросит участка обороны, не прикрыв до конца наш отход.

* * *

Горы, становившиеся все выше и грознее, стиснули узкую извилистую долину реки Вислока. Бегом миновав хуторок, казавшийся необитаемым, мы увидели группу всадников — очевидно, разведдозор. Насторожились... Но к счастью, напрасно. Это были свои: кавалерийский взвод сопровождал несколько повозок с ранеными.

— Противник, видать, захлопнул горловину прорыва... — вполголоса, чтобы не слышали раненые, сказал комбат сопровождавшему их офицеру.

— Как же быть? Все они неходячие...

Посоветовав офицеру уточнить обстановку в районе горловины прорыва, мы с тяжелой душой двинулись [185] дальше{10}. Миновали несколько небольших селений, примостившихся у подножия гор, вышли на шоссейную дорогу и увидели расположившиеся вдоль нее кавалерийские подразделения. Значит, все-таки догнали своих!

Командир кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Виктор Кириллович Баранов, грузный, малоподвижный на вид человек, с маленькими веселыми глазами, сидел у белой хатки в небольшом хуторе, находившемся в расщелине рядом с шоссе. От всей фигуры генерала веяло спокойствием. Он не спеша пил чай и вполголоса разговаривал с подтянутым полковником — начальником разведки корпуса П. Н. Похом.

Внимательно выслушав доклад комбата, генерал сказал:

— Ну, с саперами не пропадем! Верно, Петр Никонович? — обратился он к полковнику и, помолчав, продолжал: — Обстановка у Мысцова нам известна. Есть вести и поважнее. На подходе немецкая танковая дивизия. Да еще три дивизии. А мин у вас мало. Вот кабы саперы имели побольше мин, то нам не страшны были бы ни «тигры», ни прочие подобные хищники...

* * *

Корпус вошел в прорыв налегке. Имевшуюся в войсках тяжелую технику, которую нельзя было протащить по горным тропам, оставили на Большой земле. 1-я и 2-я гвардейские кавалерийские дивизии под командованием полковника П. С. Вашурина и генерал-майора Хаджи Мамсурова прорвались в конном строю, а 7-й гвардейской кавалерийской дивизии полковника И. С. Борщеева пришлось спешиться.

Действия 1-го гвардейского кавалерийского корпуса в Карпатах весьма скупо освещены в печати. В «Истории Великой Отечественной войны» кратко сказано:

Небо покрылось тучами, цеплявшимися за округлые вершины Бескид. По утрам и вечерам на местность непроницаемым занавесом опускались туманы. Фронтовая авиация не могла поддержать свои войска. В таких условиях минновзрывные заграждения приобретали особое значение.

Наш батальон находился в непосредственном подчинении комкора; мы с комбатом и взводом разведки располагались рядом с командованием корпуса. Под вечер меня вызвал неунывающий полковник П. П. Попов, исполнявший обязанности начальника штаба корпуса:

— Заходи, капитан, в шалаш! Вот и весь наш лесной штаб. Как настроение? Карта есть? Вот смотри: горловину прорыва немцы перехватили. Семидесятой стрелковой дивизии там крепко досталось. И помочь ей сейчас трудно... Мы ожидаем вражеские танки в районе Кремпны через несколько часов. Ясно? Надо срочно прикрыть это направление минами.

— Мин, товарищ полковник, очень мало. Только две повозки с минами уцелели...

— Эх, капитан, капитан... А еще инженерами называетесь! Изобретательными людьми! Из каждого положения есть два выхода. Понимать надо. Вот седьмая дивизия без патронов осталась, так выход ищем — у противника оружием разживиться. Вы тоже попробуйте... — Полковник выразительно посмотрел на меня, прищурив светлые, глубоко сидящие под бровями глаза.

Решили попытаться достать мины и взрывчатые вещества у противника. Группа лейтенанта В. Н. Муромцева вышла к передовому подразделению гитлеровцев, оборонявшему шоссе с юга. Благодаря густой растительности на склонах гор наши бойцы незаметно подкрались к минному полю. Плохо замаскированные мины были четко видны на шоссе. [187]

С наступлением темноты спустились со склонов. Изредка вспыхивали молнии. Рядовой И. Зайцев и другие под самым носом у противника дерзко обезвредили несколько противопехотных выпрыгивающих и противотанковых мин.

Командиру кавалерийского подразделения доложили, что мины сняты и противник не реагировал на действия наших минеров. Обстановка для внезапной атаки создалась весьма заманчивая. Перед рассветом кавалеристы в пешем строю атаковали гитлеровцев с трех сторон. Атака была столь неожиданной, что вражеские солдаты, не оказав сопротивления, бежали в лес.

В числе трофеев оказалась полсотня противотанковых мин, стандартные заряды в металлических оболочках и разные подрывные средства. Минный голод удалось ненадолго облегчить.

Для установки мин в целях экономии выбирались самые узкие места. Минировали группами по четыре — шесть мин. Эти группы эшелонировались в глубину. В нескольких местах готовились минные шлагбаумы из немецких ТМи, связанных между собой тросиками. Оборудовались окопы для минеров — истребителей танков, которым предстояло подтаскивать мины под гусеницы. Недостаток мин пришлось компенсировать также установкой фугасов из трофейных стандартных зарядов ВВ.

Вскоре комбата и меня вновь вызвал полковник П. П. Попов. Он сидел на поваленном дереве рядом с начальником разведки корпуса, разложив на коленях топографическую карту.

— Здесь, Петр Павлович, мины нужны, — сказал полковник П. Н. Пох, делая карандашом пометки на карте.

— Остался только резерв — два десятка противотанковых... — доложил Мысяков.

— А вы не унывайте! — подбадривающе улыбался полковник Попов. — Не зря меня начштаба фронта генерал армии Соколовский все по радио вызывает. Как только улучшится погода, самолеты сбросят нам боеприпасы, питание, мины...

И он оказался прав. На другой день прямо с утра мы услышали гул самолетов. А вскоре сквозь «окна» в облаках к земле устремились парашютно-десантные мешки, в которых кроме сухарей и консервов находились противотанковые мины. Правда, несколько парашютов с минами [188] сильными порывами ветра унесло в сторону, и они повисли далеко на деревьях, в местах расположения противника. Но все же из 200 сброшенных противотанковых мин 109 были подобраны нами. Это позволило поставить дополнительные заслоны.

* * *

С улучшением погоды наша фронтовая авиация стала активно наносить удары по немецко-фашистским войскам. Появилась возможность использовать и транспортные самолеты. В связи с этим перед батальоном поставили задачу: быстро расчистить площадки для приема грузовых парашютов и оборудовать посадочную полосу для санитарных самолетов У-2. Ручной труд нам удалось облегчить благодаря взрывным работам, проводившимся при строгой экономии каждого грамма тротила. Наконец первый самолет благополучно приземлился. Началась эвакуация раненых солдат и офицеров, продолжавшаяся в течение двух суток.

Закончив оборудование крохотного аэродрома, мы с Дробницей принялись уточнять места установки мин на участке шоссе южнее Кремпны. Когда начали минирование, противника перед нами не было.

Вдруг из-за поворота шоссе выскочила одноконная повозка. «Не стреляйте», — донеслось издали. Когда повозка остановилась, к нам подошли двое мужчин: один — небольшого роста в крестьянской одежде, оказавшийся партизанским возницей и говоривший по-польски; другой — коренастый чернявый парень в явно тесной для него куртке. Оглядев нас с Дробницей, чернявый, волнуясь, сказал:

— Я летчик-штурмовик старший лейтенант Шахлин. Мой Ил-2 был сбит над Закопане. Мы со стрелком выбросились из горящего самолета. Стрелок погиб. А меня подобрали и вылечили партизаны... Сейчас чувствую себя нормально. Мечтаю добраться до своей части. Помогите мне! Единственный мой документ — орден Отечественной войны, он зашит в куртке... Можете сделать запрос обо мне по радио, вам подтвердят...

Желание старшего лейтенанта Шахлина сбылось, но только после того, как части корпуса соединились с войсками фронта. На прощание он искренне признался:

— Бывало, глядел свысока на тех, кто воюет на земле... [189] Думал, что даже победа куется в основном в небесах... Только теперь, присмотревшись ко всему ближе, понял, как ошибался. Сверху-то, оказывается, видно далеко не все!..

Обстановка все больше накалялась. Противник пытался взять корпус в кольцо окружения и готовился к решительному штурму. В ходе боев кавалеристы заняли склоны гор в районе Кремпны, Поляны, Цеханя (на границе с Чехословакией), Жидовске. Кавалерийские части оборудовали огневые позиции. Орудия затягивали на высоты, которые издали казались совершенно недоступными. Это был тяжкий труд...

А в это время со стороны Кремпны доносились обрывки немецких радиопередач на русском языке.

Германское военное командование предлагало русским кавалеристам сдаваться в плен, чтобы не быть уничтоженными и сохранить себе жизнь.

Одновременно со столь «гуманной заботой» о жизни и здоровье советских гвардейцев противник активизировал поиски разведгрупп. Это усложнило подготовку к взрыву большого ригельно-подкосного моста через истоки реки Вислока и установку мин на объездах.

В один из дней отделение сержанта Н. Ларгина вышло на минирование по лесной тропе к объезду. Было уже темно. Тучи плотным пологом закрывали луну. Лес тихо шумел. Сержант знаками показал, что можно приступать к работе. Мины ставились в галечник неширокой долины Вислоки. Обычно река была мелкой в этом месте. Но после дождей уровень ее заметно поднялся. Шум леса и шуршание мелкой гальки перекрывали все остальные звуки. Ларгин заметил силуэты подбиравшихся к ним разведчиков противника, когда те уже были на галечнике. Сержант дал автоматную очередь. Гитлеровцы ответили. Завязалась перестрелка. Но, несмотря ни на что, мины, за исключением одной, были все же приведены в боевую готовность...

Вскоре командование кавалерийского корпуса приняло решение ночью 18 сентября нанести внезапный удар по врагу в направлении села Мысцова, где продолжала вести тяжелые бои в окружении 70-я гвардейская стрелковая дивизия, которой так и не удалось пробиться к кавалеристам. [190]

Подразделениям старшего лейтенанта А. Н. Иванова и капитана Н. С. Дробницы было поручено обеспечить пропуск кавалеристов через минные заграждения у Кремпны.

Одни кавалерийские подразделения прошли через проходы. Другие обошли противника по горным лесным тропам с фланга. Атака получилась внезапной. У гитлеровцев поднялась паника.

И хотя пробиться к селу Мысцова так и не удалось, подготовка противника к штурму позиций кавалеристов и 70-й стрелковой дивизии была сорвана.

Начались изнурительные бои... Немецкие танки в районе Кремпны натолкнулись на подготовленную систему нашего артиллерийского огня и минновзрывных заграждений. Обезвредив первые ряды мин, гитлеровцы попадали на мины, расположенные в глубине...

Мост подготовили к взрыву огневым способом потому, что саперный проводник, необходимый для электрического способа взрывания, остался на одной из повозок, отбитых немцами при переходе батальоном линии фронта. Из-за нехватки взрывчатки заминировали лишь наибольший средний пролет ригельно-подкосного моста.

Взрыв прогремел с опозданием. Пришлось выяснять у Алексея Иванова, почему это произошло.

— Танки у моста, а саперные спички отказали, — заикаясь от волнения больше обычного, пояснил он.

— Держать коробку надо ближе к телу...

— Да от дождей и спанья на земле сам отсырел.

— Ну и как же?

— Насилу искру из зажигалки выбил.

— Сработали все заряды?

— Все нормально, товарищ капитан. Танк во взорванный пролет полетел.

Когда докладывали о взрыве моста комкору, присутствовавший при этом спокойный, вежливый и всегда тщательно выбритый полковник П. Н. Пох, вздохнув, произнес низким грудным голосом:

— Это не просто подрыв... Мы буквально сожгли за собой мосты. Возврата нет. Надо пробиваться в новом направлении...

Бои у Кремпны перешли в ожесточенные рукопашные схватки. Мы ждали ночи, с нетерпением поглядывая на небо и на часы... [191]

...В ночь на 20 сентября корпус, произведя перегруппировку, прикрылся полками 1-й дивизии, а силами 2-й и 7-й кавалерийских дивизий внезапно атаковал неприятеля в направлении Поляна, Ольховец, Тылява. Еще засветло полковник Попов передал приказание командира корпуса:

— Одну роту минеров — в подчинение командира 2-й дивизии генерала Мамсурова для действий с его саперным эскадроном. Дивизия Мамсурова первой пойдет на прорыв окружения...

В овраге, заросшем леском, нам встретились два человека. Один был в бурке до пят, другой — в шинели, держал под уздцы двух лошадей. Кавалерист в бурке оказался генерал-майором Мамсуровым. Выслушав рапорт, генерал улыбнулся в тонкие черные усы и, весело поглядывая на нас, спросил:

— А почему вы именно в эту сторону идете?..

— По следу подков шли, товарищ генерал, — доложил Дубровский.

— Молодцы, саперы. Обычно это только кавалеристы примечают... Поторапливайтесь — времени мало!

Генерал легко вскочил в седло. Его фигура слилась с лошадью, а смуглое мужественное лицо светилось спокойствием и уверенностью. Таким он и запомнился мне...

Позднее я много слышал об этом удивительном человеке — герое испанских событий и отважном разведчике. Он понимал несколько языков, владел испанским. Хаджи Мамсуров дерзко действовал в тылу франкистских мятежников, и так вошел в роль, что его принимали за испанца... Ему довелось выполнять сложнейшие задания республиканского командования...

После войны Мамсуров работал в Генштабе.

Но смерть не обходит стороной даже самых храбрых. В 1968 году Герой Советского Союза генерал-полковник Хаджи-Умар Джиорович Мамсуров был похоронен на Новодевичьем кладбище...

Боевые действия перешли в узкие горные проходы да на лесные тропы. Нашим кавалеристам удалось на несколько часов оторваться от противника. Почти на полтора десятка километров продвинулись они к словацким повстанцам.

Война здесь шла особая. Атаки следовали одна за другой. Все находилось в динамике. Характер боевых действий, [192] навязанных противнику, имел свою специфику: днем мы вели упорные оборонительные бои, а с наступлением темноты стремительными ударами прорывали кольцо окружения и выходили в новый район. Так повторялось несколько раз...

Плохо стало у нас с продуктами, но выручала конина. Мясо убитых лошадей варили и съедали немедленно, так как без соли оно быстро портилось. Удачно дополняли скудный рацион сочные ягоды ежевики, которые в большом количестве попадались нам на пути. Остро встала и проблема корма для лошадей...

Как-то под вечер обратился ко мне И. А. Оноприенко за разрешением сходить в ближайший хуторок:

— Километров шесть, не более. Может, чего для раненых раздобудем.

Через несколько часов старший сержант вернулся с двумя большими круглыми хлебами и банкой меда.

— Вот. Словак дал. Для раненых. Хороший он парень. Два дома в лесу. Пасека на поляне. Говорит, что днем к нему фрицы за медом приходят, а ночью наши за хлебом... — рассказывал Оноприенко.

Как только улучшилась погода, нам снова сбросили мешки с сухарями, консервами, витаминами. Но многие парашюты с грузом унесло далеко в сторону и разыскать их мы не сумели...

Боевые действия, в которых мы участвовали, с каждым часом приближались к памятному для русских войск еще со времен первой мировой войны Дуклинскому перевалу. В районе деревушки Ольховец мы вышли в глубокий, но узкий горный проход, растянувшийся на несколько километров. Перед вечером расположились в одной из небольших расщелин, ответвлявшихся по бокам горного прохода. На обрывах слева и справа колючие ветки елей и пихты прикрывали узкую расщелину. Надо было хоть два-три часа вздремнуть. Нарубили влажных после дождей веток. Настелили на землю. А на них — шинели...

В который раз повторялась в тот вечер известная всем история про бабушку, про солдата и про солдатскую «шинелку», которая годится на все случаи жизни и в качестве матраца, и как простыня, и как одеяло, и даже как подушка. И хотя каждый знал наизусть эту байку, слушали [193] ее с удовольствием, отдавая дань доброму и мудрому солдатскому юмору, который так помогает людям в трудную минуту...

В двух шагах от меня, все еще посмеиваясь, завертывался в шинель майор-кавалерист. Кряхтя и покашливая, он безуспешно пытался прикрыть шинелью свои колени и одновременно спрятать под шинель голову.

— Сырость-то какая! Никак не согреешься! Ну да это что, капитан! В здешних местах нашим соотечественникам в пятнадцатом году не легче было. И как раз тут, поблизости, в районе Дукли...

— Отлично помню эти события, в академии лекции Порфирьева слушал. Карпатская операция, восьмая армия Брусилова...

— Да-да, брусиловцы, — перебил майор. — Без зимнего обмундирования, без подвоза. Перед боем на холоде переодевались в чистые рубахи. О брусиловцах даже песни слагали. Слыхали?

А что, капитан, — вздохнул мой собеседник, — может, и о нас когда-нибудь сложат песню?..

Солнце, с трудом пробившись сквозь тучи, ласкало продрогших за холодную ночь людей. Щебетали птицы, деловито выстукивал деревья дятел. Казалось, что предыдущие ночные атаки и броски — просто сон...

В назначенное время мы, как обычно, включили батальонную радиостанцию. И тут же услышали знакомый приятный голос радиста бригады. Сразу стало спокойней, какая-то невидимая нить связала нас с Большой землей.

Наша родная батальонная РБ была безотказна в работе. Выбросив антенну на дерево, стоявшее у гребня холма, и подключив шланг с проводами от рации к блоку питания, старший сержант Оноприенко связался с мощной бригадной радиостанцией. Но начать очередной сеанс радиосвязи так и не удалось: противник ворвался в горный проход и атаковал нас с соседних высот.

Вдоль расщелины, где мы тогда находились, полетели разрывные пули. Разрываясь над головой, они создавали такое ощущение, будто в тебя стреляют в упор. Кавалерийский офицер сказал нам:

— От этих пуль рана величиной с блюдце... [194]

Несколько бронетранспортеров, прорвавшихся со стороны Ольховца, двинулись по проходу, поливая свинцом притаившихся в расщелинах кавалеристов. Кто-то из саперов кавэскадрона выскочил из обстреливаемой расщелины и бросил под гусеницы несколько мин. Одновременно артиллерийский расчет, выкатив на середину прохода сорокапятку, расстрелял два бронетранспортера в упор. Они остановились и запылали. И тогда молодой лейтенант, командовавший расчетом сорокапятки, спокойно и удовлетворенно огляделся по сторонам. Да, он был героем дня!..

Гитлеровцы так и не смогли продвинуться по проходу, загроможденному пылавшими машинами. Кавалеристы и саперы облегченно вздохнули. И снова с нетерпением стали ждать темноты, чтобы уйти глубже в горы. Командир кавалерийского полка — круглолицый широкоплечий подполковник, оказавшийся в одной расщелине с нами, уважительно сказал:

— Хоть и не конники вы, а держитесь хорошо... Такого, как было сегодня, мы даже в Смоленском рейде не испытали...

Недолгой оказалась подготовка к решительному броску. Свелась она к очередной перегруппировке частей корпуса. Было решено бросить часть повозок. В ночь на 21 сентября кавалеристы, сбив немецкий заслон, прорвались к труднопроходимым лесам в горах Словакии. Кавалерийский корпус вторично пересек чехословацкую границу...

* * *

На путях отхода и коммуникациях противника в районах, Вышна-Писана и Медведзне подразделения батальона устраивали очаги заграждений. Были они весьма скромными: две-три мины или один-два фугаса из своих и трофейных средств. Иногда устанавливали одиночные мины и сюрпризы. Это вызывало у немецких солдат минобоязнь и замедляло их продвижение.

Действуя на коммуникациях противника, бойцы батальона выводили из строя линии проводной связи, подпиливали телеграфные столбы, рубили провода и оттаскивали их в густой кустарник, в глубину леса.

В ходе боев периодически удавалось добывать у врага небольшие количества мин и ВВ. Однажды на рассвете командир взвода разведки А. Н. Иванов подкрался по лесу [195] с несколькими бойцами к расположению неприятеля в районе Нижна-Полянка.

Лес был окутан дремой. Боевое охранение немцев тоже задремало под накидками после бессонной ночи. Моросил дождик. Посвистывала какая-то птица. Было зябко...

Считанные минуты понадобились старшему сержанту А. Г. Рысису и ефрейтору П. Н. Проворову, чтобы перерезать проволоку и снять несколько противопехотных «штокминен». Разведчики подползли совсем близко к минометному расчету. Но гитлеровцы очнулись от дремоты. С обеих сторон почти одновременно раздались выстрелы. Никто из наших не пострадал.

— Вот — удалось добыть, — коротко доложил командир взвода разведки, положив на мокрую траву четыре или пять «штокминен» и три немецкие артиллерийские мины.

— Ну зачем нам артиллерийские мины?! Зря рисковал! — в сердцах произнес комбат.

— Нет, товарищ майор, не зря! Артиллерийскими минами усилим противопехотные. Синхронный взрыв получится!

И минноартиллерийские сюрпризы были установлены.

Еще на Курской дуге мы усвоили одну из фронтовых истин: на войне нельзя повторяться. Чем изобретательнее наши минеры, тем сложнее немецким минерам. И не случайно в журнале боевых действий батальона указано, что на 11 группах мин, установленных тогда в рейде с кавалеристами, подорвалось пять танков и бронетранспортеров и две автомашины противника.

Крайне необходима была нам в те дни поддержка авиации. Но непрерывные дожди совершенно парализовали ее действия. А гитлеровцы упорно атаковали, делали все, чтобы не допустить соединения корпуса с восставшими словаками.

Обстановка с каждым часом все усложнялась. 2-я гвардейская кавалерийская дивизия генерала Мамсурова, с которой действовала рота капитана Дубровского, заняла Доброславу, но преодолеть натиск частей 28-й и 39-й пехотных дивизий противника и выйти на шоссе к Гунковце — Крайна-Поляна так и не удалось.

Роты капитанов Дробницы и Емельянова обеспечивали действия частей корпуса у Крайна-Бистры... [196]

Минеров буквально шатало от голода и усталости. Но даже в той тяжкой обстановке их не покидало чувство человечности, душевное благородство.

— Эх, товарищ капитан, — с горечью сказал мне лейтенант Муромцев, после того как вражеский снаряд разорвался на участке, где находилась большая группа лошадей. — Эх, товарищ капитан, — тихо повторил он. — Мне не раз приходилось слышать, что люди на войне грубеют... Неверно это, поверьте. Да еще как неверно! Вот сегодня, например. Был я на том страшном месте, где разорвался фашистский снаряд. Сколько там лошадей побито! А сколько еще ранено! Не знаю, видели вы когда-нибудь глаза раненой лошади? Я сегодня видел... Такая в них боль и тоска, что у меня до сих пор щемит сердце...

Бои у Нижна и Крайна-Поляны с подошедшими свежими немецкими дивизиями потребовали от всех нас сверхчеловеческих усилий. В один из напряженнейших моментов на хмуром небе вдруг появился просвет между облаками. И сейчас же над нашими головами промелькнул «костыль». На землю полетели листовки. Мы видели; генералу В. К. Баранову подали одну из них. Он брезгливо взял небольшой листок и, нахмурившись, поднес к глазам.

— Вот сволочи, — громко сказал комбат, комкая в руках только что прочитанную листовку. — «Вас бросило командование». И надо же такое выдумать!..

— Зря бумагу портят, — спокойно заметил начальник политотдела кавкорпуса Юрий Дмитриевич Милославский, худощавый полковник с сосредоточенным лицом. — Наши солдаты этим бумажкам цену знают. Но при случае невредно поговорить с ними...

В тот же день мы собрали офицеров батальона (кроме роты капитана Дубровского, находившейся с саперным эскадроном 2-й гвардейской кавалерийской дивизии).

— Ну что, братцы саперы? — спросил комбат. — Скоро на Большую землю... Продержаться два дня только. Так-то! Полковник Милославский, кстати, просил с солдатами побеседовать, разъяснить, что навстречу пробиваются наши танкисты.

— То, что танкисты навстречу пробиваются, — это хорошо, — рассудительно заметил капитан Дробница. — Но ведь два дня продержаться! Тут есть над чем призадуматься. В такой момент и жизнь свою осмыслить не мешает... [197] Мне, например, вдруг детство вспомнилось. Диво, да и только...

Да, положение было сложным и офицеры батальона понимали это.

Тяжелые бои кавалерийских соединений, все еще пытавшихся пробиться на юг, к словацким повстанцам, продолжались. На подступах к реке Ондава противник атаковал КП корпуса. Мы с одной из рот находились рядом.

— Опять заалялякали!.. — заволновался Оноприенко.

Генерал Баранов отдал распоряжение. Коней перегнали в овраг. На десять — пятнадцать лошадей оставили по одному коноводу. Всех офицеров штаба корпуса и нас, саперов, повел в контратаку заместитель командира корпуса гвардии генерал-майор К. Р. Белошниченко.

— Ур-ра!..

Огонь прекратился, между деревьев замелькали убегавшие гитлеровцы. Но радоваться было преждевременно. У кавалеристов кончились боеприпасы, а противник продолжал контратаковать из района Нижни-Комарник. Кавалерийский корпус получил приказ командующего фронтом развернуться на север и двинуться на соединение с 38-й армией.

Выбирая самые глухие тропы, кавалеристы начали пробиваться навстречу наступавшим 4-му гвардейскому и 31-му танковым корпусам. Чтобы соединиться с танкистами, надо было преодолеть открытую поляну, которая простреливалась с двух сторон фланговым огнем. Часть сабельников уже прошла к своим через эту стену огня, когда ко мне подошел начальник разведки корпуса полковник П. Н. Пох, с первых дней проявлявший трогательную заботу о батальоне:

— Скажите своим, чтобы держались за стремена. Легче бежать, к тому же лошади защитят от пуль...

Повизгивали пули. Глухо ахали танковые пушки. Цокали копыта. Временами слышалось «ура». Погоняя лошадей, мы бежали что есть сил. А мозг сверлила одна мысль: скорей к своим!

Наконец огонь остался где-то позади. Без сил повалились мы на холодную мокрую землю. А как только пришли в себя, нас заключили в крепкие мужские объятия танкисты.

«Свои»... Какое это прекрасное слово и как мало мы раньше над этим задумывались... [198]

...Сразу после соединения с танкистами кавалерийский корпус был отведен на отдых и переформирование. А наш батальон, вернее, ту часть, что от него осталась, вновь подчинили командующему 38-й армией.

Саперы были крайне нужны, а потому отводить батальон на переформирование пока не стали. После короткой передышки бойцы снова занялись минированием недалеко от Свежова-Польска.

Нудно моросили холодные, октябрьские дожди. Клочья тумана цеплялись за высоты. Авиация была обречена на бездействие, зато непрерывные огневые налеты немецких минометов выматывали душу...

Начальник инженерно-артиллерийского снабжения батальона Саша Черкашин, с которым мы соединились после выхода из окружения, грустно напевал под гитару: «И снова хмурятся Карпаты...»

Искусно используя особенности рельефа, гитлеровцы минировали все проходы и горные тропки, значительно сокращая при этом расстояния между минами. Везде устанавливались смешанные противотанковые и противопехотные минные поля, что должно было сильно затруднить (и действительно затруднило!) обезвреживание таких участков.

В один из особенно дождливых дней комбат вернулся от начинжа армии.

— Ливень такой, что страшное дело. А нам надо срочно разведать район Доброславы. Распорядись-ка, начальник штаба, — обратился он ко мне, — пусть вызовут Иванова.

Командир взвода разведки храбрейший и скромнейший старший лейтенант А. Н. Иванов не заставил долго себя ждать. Доложив о прибытии, он аккуратно развесил мокрую плащ-накидку у небольшой печурки и присел к столу, вопросительно поглядывая на нас с комбатом.

— Есть дело, — без предисловий начал Мысяков. — Взгляни на карту. Видишь Доброславу? Там, в горном проходе, надо установить наличие мин и определить их типы. Понял? Вот так-то! Погодка самая подходящая. Тебе просто повезло.

— А я счастливым родился, товарищ майор, — без тени улыбки заметил Иванов. — Такая погода действительно лучший союзник разведчика. Разрешите выполнять задачу?.. [199]

— Иди! Ни мины тебе, ни фугаса! Выполнишь задание — третий орден получишь...

Алексей Иванов, улыбнувшись, торопливо надел пилотку на короткие черные волосы, набросил на широкие плечи плащ-накидку, потом четко, как заправский строевик, отдал честь и направился к выходу.

Прошло около семи часов. За это время успели оплыть две трофейные парафиновые плошки-коптилки. Рано утром в штабную землянку вбежал дежурный по батальону:

— Товарищ капитан! Иванова принесли...

Выскочив из землянки, мы увидели старшего сержанта Рысиса, который забинтованными руками бережно укладывал на землю своего командира. Светало. Сильный дождь, хлеставший всю ночь, неожиданно приутих. Нам показалось, что Алексей пошевелился. Склонились над ним: «Куда он ранен?..» Рысис молчал. Но весь его вид был выразительным ответом на наш вопрос.

Подошел комбат, снял фуражку, шепотом произнес:

— А ведь родился счастливым...

Старший сержант доложил о выполнении задания.

В тот же день мы навсегда попрощались с боевым другом. А несколько часов спустя мне пришлось подписать похоронку на Алексея Иванова перед отправкой ее на Смоленщину. Когда я держал этот небольшой листок бумаги, казалось, что он обжигает руки...

Взвод разведки, сформированный Ивановым, подчинялся непосредственно начальнику штаба батальона, и мне довелось близко узнать старшего лейтенанта. Он был из тех людей, которых неотвратимо влечет к себе опасность. О железном спокойствии Иванова с восхищением говорили не только его подчиненные.

Помнится, южнее Комсомольского разведвзвод Иванова трижды участвовал в поисках общевойсковой разведки 52-го стрелкового корпуса. Когда же в феврале наступила оттепель, он в одну из темных ночей вместе с А. Рысисом, младшим сержантом Н. Туровым и еще тремя разведчиками проделал проход в минах, незаметно пересек траншеи гитлеровцев и проник по перелеску на пять километров в глубину их обороны.

На рассвете я встречал старшего лейтенанта на НП командира стрелкового батальона. Я не сразу узнал егоз Алексей Иванов надел фуражку и черный прорезиненный [200] плащ гауптмана, которого разведчики захватили в тылу. Алексей Иванов подал мне свою карту, где были отмечены минные поля противника, траншеи, артпозиции и обозначено место расположения какого-то штаба.

— Как удалось найти штаб? — не без удивления спросил я.

— Штаб нашли по проводам... Вот еще финский нож принес вам на память. А больше и докладывать не о чем.

Старший лейтенант был скуп на слова. Я знал это и больше не задавал вопросов... А финский нож с инкрустированной ручкой храню по сей день как память об Алексее и о дерзком поиске его взвода. Но и без этого сувенира я все равно не забыл бы старшего лейтенанта. У всех, кто с ним общался, остались зарубки на сердце. А они дают знать о себе, пока жив человек.

* * *

Больше месяца после выхода из окружения нам пришлось разминировать тропки и дороги, по которым продолжали наступать на юг части 38-й армии. И наши войска, и чехословацкий корпус, упорно прогрызая оборону врага, продвигались всего на несколько сот метров в день. Трудным экзаменом были для нас эти бои. Но батальон выдержал его.

Мучительно изгибаясь, линия фронта в полосе 38-й армии перехлестнула чехословацкую границу. Наш батальон в третий раз переступил через нее, на этот раз у Дуклинского перевала. С высоты была хорошо видна волнистая линия Восточных Бескид, где совсем недавно мы вели бои в окружении. Теперь на Дуклинском перевале был установлен пограничный столб с государственным гербом Чехословакии. Рядом с ним находился пост чехословацких пограничников из числа уже обстрелянных воинов 1-го чехословацкого армейского корпуса.

Одна из труднейших операций завершилась взятием Обшарской долины и изгнанием врага за реку Ондава. А день победы под Дуклей — 6 октября — отмечают теперь как день рождения чехословацкой Народной армии. И присланная мне много лет спустя чехословацкая Дукельская памятная медаль — напоминает об этом дне. [201]

Позади остался трудный рейд с кавалеристами и напряженные бои в Карпатах вместе с частями 38-й армии, в результате которых батальон понес тяжелые потери. Около месяца мы провели недалеко от уютного польского городка Мелец. Здесь получили пополнение и основательно отдохнули.

Близился новый, 1945 год.

К рассвету 31 декабря автоколонна 207-го ОМИБ переправилась по волнистому настилу высоководного деревянного моста через Вислу у Сандомира.

По зеленовато-черной воде плыли льдины и ледяное «сало».

Рядом находился низководный мост, построенный в ходе форсирования реки. Ширина Вислы у моста достигала 220–250 метров. А среди битых льдин вверх и вниз по течению находились группы понтонов. Их держали в готовности на всякий случай, если авиации противника удастся повредить мост.

И эта предосторожность оказалась нелишней. Едва последняя машина батальона въехала на левый берег Вислы, как «юнкерсы» совершили налет на мостовую переправу и город.

Еще издали мы увидели древний, известный еще с X века, Сандомир. Клубы дыма висели над городом, но и на их фоне довольно четко просматривалась устремленная ввысь стрела костела святого Якова.

Зло покусывал лица мороз. Снега было немного, но в низинах и оврагах машины с трудом проталкивались через снежные переметы... [202]

Все жилые и нежилые постройки в населенных пунктах вблизи Сандомира были заняты войсками. Пришлось целый день гонять амфибию в поисках жилья. Незаметно стемнело. Комбат все чаще поглядывал на часы:

— С этими поисками и Новый год можно прозевать... Прибыли разведчики?

— Все забито битком...

— А это хорошо, что забито, — сильно окая, произнес майор П. М. Кочнев, недавно назначенный заместителем командира батальона по политчасти. — Силища, значит!..

Незадолго до полуночи нам удалось втиснуть часть личного состава в дом и сараи, уже плотно занятые до нас артиллеристами. Здесь в небольшой польской деревушке недалеко от Климантува мы и встретили последний фронтовой Новый год.

В первый день 1945 года роте капитана Н. Н. Емельянова пришлось наращивать минные поля западнее Климантува. Устанавливали тогда круглые металлические противотанковые мины ТМ-41, которые в 1944 году снова стала выпускать наша промышленность.

— Всем хороша, да из-за гофров высока! — делился первыми впечатлениями Емельянов. — А минеры рады — опять свои мины из металла!

Сразу вспомнилась реакция наших солдат на деревянные немецкие «хольцминен», с которыми приходилось иметь дело полтора года назад на Курской дуге... Зато появление своих металлических мин еще больше укрепило их уверенность в нашей растущей мощи.

Когда я сейчас думаю о сандомирском плацдарме, то прежде всего вспоминаю два момента: невиданно высокую плотность войск, и железную дисциплину маскировки.

За маскировкой следили все, от солдата до генерала. К танкам и машинам в целях маскировки привязывали ели, заметавшие следы на снегу. Все подразделения имели маскировочные зимние сети, в которые вплетали ветви деревьев. Танки, автомашины, артиллерию размещали в перелесках, кустарнике или ставили вплотную у домов. И все же скрыть полностью концентрацию ударной группировки было трудно. Да и противник понимал: Сандомирский плацдарм рано или поздно будет использован для наступления на запад. [203]

Еще до нашего прибытия здесь шли ожесточенные бои. С освобождением Сандомира плацдарм за Вислой был расширен до 75 километров по фронту и до 50 километров в глубину. Но гитлеровцы не оставляли надежды ликвидировать Сандомирский плацдарм, а потому изо дня в день наращивали свои артиллерийские и бомбовые удары.

В ночь на 12 января наш батальон вышел к переднему краю обороны и разместился в лесу у Шидлува. Лес был до отказа забит войсками и напоминал огромный муравейник. Все с нетерпением ожидали начала наступления...

* * *

Начиналась Висло-Одерская операция, одна из крупнейших в Великой Отечественной войне. 3-я гвардейская танковая армия, в подчинение которой передали наш батальон, вводилась в прорыв в полосе 52-й армии.

После мощной артподготовки в полдень 12 января 1945 года саперы стрелковой дивизии пропустили через мины штурмовые батальоны и танки передового отряда. За ними двинулись роты нашего батальона.

«Осторожно, мины!» — эти два слова были написаны на поставленных вдоль узких проходов табличках и постоянно упоминались в распоряжениях командиров всех степеней.

И действительно, плотность минирования противником своего переднего края обороны вокруг сандомирского плацдарма была столь велика, что на первых порах это даже заставило войска снизить намеченный темп наступления.

«Осторожно, мины!» — передавали по колонне бойцы стрелковых подразделений и штурмовых батальонов. Эти же слова выкрикивали и водители автомашин с пехотой.

Мины в те дни стали опасностью номер один. Но к схватке с ними заблаговременно и тщательно готовились все рода войск и больше всего, конечно, саперы.

«Осторожно, мины!» — непрерывно слышали мы вокруг себя. Мины были у нас под ногами и ими занялись все инженерные части.

Полковые, дивизионные, армейские и фронтовые саперные подразделения последовательно расширяли и вновь пробивали дополнительные проходы в минно-взрывных [204] заграждениях врага. На минные поля проталкивались удлиненные заряды, укрепленные на лыжах. Заряды затем взрывали, а в образовавшиеся после взрывов проходы устремлялись саперы, чтобы отыскать и уничтожить уцелевшие мины.

Огромные усилия многих сотен специалистов не пропали даром. Главную зону минирования немцев вскоре удалось преодолеть.

13 января мы задержались перед Хмельником. Через глубоко эшелонированные полосы немецких минновзрывных заграждений были проделаны узкие проходы шириной четыре — шесть метров. Лишь местами они достигали десяти метров. Чуть съедешь с прохода — и попадешь на мины. А каждая подбитая машина или танк сразу создают пробку — ведь объехать их невозможно.

Нигде раньше нам не приходилось встречаться со столь искусно примененными врагом минными шлагбаумами. Они перекрывали проходы в минных заграждениях и были эшелонированы по глубине через каждые 15–20 метров. Кроме того, минные шлагбаумы скрытно подтаскивали из блиндажей с помощью блоков и троса.

У блиндажа, невдалеке от одного из шлагбаумов, неожиданно показалась фигура в серой шинели с опущенными отворотами пилотки и белым носовым платком в руке:

— Ихь бин пионир. Ихь бин коммунист. Ихь помогай — ферштейн?

Мы с Дубровским переглянулись. Немецкий сапер, немолодой уже коренастый человек, прочертил на снегу примерные границы минного поля, сделал знак, чтобы мы отошли и предупредил:

— Форзихт, минен! Осторожно, мины!

Затем, нагнувшись, стал разгребать снег. Вскоре мы действительно увидели усики противопехотной выпрыгивающей мины.

— Стой, сапер. Не разминируй! Опасно, ядреный корень. Мы сейчас подорвем! — закричал капитан Дубровский.

«Дойче пионир» не сразу нас понял. Зато потом его широкое лицо озарила улыбка. Он нашел еще несколько противопехотных мин, которые были тут же подорваны толовыми шашками. [205]

Расширив проходы в минных полях до 20–25 метров, мы вместе с немцем — добровольным помощником — пообедали у ротной кухни: опасная работа быстро сближает людей...

Расстегнув шинель, наш новый знакомый долго ощупывал свой китель и наконец нашел то, что искал. С гордостью протянул нам истертый документ:

— Ихь бин коммунист!..

Бойцы подходили к нему и жали руку: не всякий немец — враг! А потом мы подвезли нашего добровольного помощника на одной из ротных машин до Хмельника. Объяснили, что его, видимо, отправят в тыл и что там его документ определенно пригодится.

Мне подсказали, что неплохо бы снабдить немца справкой. Ведь он добровольно помог нам, а кроме того, своими руками разминировал часть мин. Помнится, такая бумага была написана. Мы дружески попрощались. Колонна военнопленных вскоре скрылась за домом на окраине Хмельника.

А наш путь лежал в противоположную сторону...

* * *

Батальон действовал с передовым отрядом 6-го гвардейского танкового корпуса, обеспечивая разминирование минновзрывных заграждений и форсирование рек.

14 января вышли к реке Нида. Мост у Мостковице оказался взорванным. Несколько танков как-то перескочили по щитам, уложенным на лед, но остальные пройти не смогли...

Минеры роты Дубровского перебрались по битому льду в Мостковице, но там за разрушенным мостом обнаружили противотранспортные мины РМи и занялись их обезвреживанием.

А рота Емельянова приступила тем временем к сборке возимого комплекта колейного моста. Послышались удары льдин о рамные опоры и плавные всплески воды от движения по воде саперов в резиновых комбинезонах...

Вдруг над головами просвистели пули. До нас донеслась немецкая речь, за кустами в северной части деревни промелькнули серые шинели.

Танкисты развернули башни и ударили по контратаковавшим гитлеровцам... [206]

— Фу ты, черт! Речка пустяковая. А сколько времени потеряли!.. — сетовал комбат, когда мы осматривала собранный мост.

С того момента и было решено организовать обеспечение передового отряда по принципу перекатов. Одна рота и командование со штабной машиной батальона шли с передовым отрядом. Другая рота готовила переправу или заканчивала разминирование проходов. А третья, передав работы на предыдущем рубеже подошедшим частям корпуса, догоняла передовой отряд.

Как в калейдоскопе замелькали боевые стычки, мины, переправы, населенные пункты, встречи с самыми разными людьми... Темп наступления быстро нарастал. Мы едва успевали выполнять свои задачи, не отставая от передового отряда.

Далеко позади осталась Нида. Прошли приток, а затем с ходу форсировали и саму Пилицу. Дальше шли реки Варта, Просна... Промелькнули и остались в тылу Енджеюв, Радомско, Дзялошин, Велюнь...

В районе Верушув на переправу прибежал И. А. Оноприенко.

— Товарищ капитан! Батальону присвоено наименование «Ченстоховский»...

— Вот здорово! Точно раскодировал?

Старший сержант подал мне текст радиограммы:

— Раскодировал точно!

— Хорошо звучит — отдельный моторизованный инженерный Ченстоховский, орденов Богдана Хмельницкого и Красной Звезды батальон, — радовался наш новый замполит. — Надо бы летучий митинг собрать, объявить об этом событии, поздравить личный состав...

Комбат отнесся к поздравлению по радио с интересом:

— Начальник штаба, расскажи хоть, что за город Ченстохов?

— Многого сам не знаю. Мы с танкистами действовали на фланге, километров на сорок севернее. Город стоит на реке Варта, представляет собой узел дорог. В нем, говорят, чудотворная икона находится матка-боска Ченстоховска. На всю Польшу славится...

— Тоже дело!

— Большая честь батальону оказана. Да и тебе, Федор Васильевич, как комбату, тоже, — пояснил майор [207] Кочнев. — Учти, отмечают не только тех, кто непосредственно штурмовал город. Не забывают и части, которые обеспечивали его освобождение на флангах или с воздуха.

— Добро, Павел Мартемьянович, — радостно сказал комбат. — Будем отныне ченстоховцами! Готовь, комиссар, митинг...

* * *

За семь дней боев мы прошли вместе с танкистами П. С. Рыбалко около 300 километров по Южной Польше, Впереди лежала Германия, точнее — старые польские земли, захваченные немцами.

Зимние дни становились все теплее. Согревало нас теперь не только солнце, все чаще появлявшееся из-за туч, согревали радостные сводки о том, что 1-й Белорусский и наш 1-й Украинский фронты вклинились глубоко на запад.

Мы вступали в Силезию. Все заметно волновались. Командование 6-го гвардейского танкового корпуса подтягивало части, создавая ударный кулак. Нам приказали дать людям отдых.

Ночью 19 января было собрано командование всех частей корпуса. Наш батальон представляли Мысяков, Кочнев и я. Луна ярко освещала небольшую поляну, окруженную плотным частоколом деревьев. Вокруг стояла какая-то торжественная тишина. Наконец из леса вышло несколько человек.

К собравшимся взволнованно обратился высокий полковник, кажется, начальник политотдела корпуса.

— Мы переживаем исторические минуты, — негромко сказал он. — Запомним же их навсегда. Под руководством нашей партии и Верховного Главнокомандующего мы достигли границ гитлеровской Германии. Среди войск фронта нам первым оказана честь ступить на эту землю. Враг хитер и коварен. Помните об этом и будьте начеку, Вперед, товарищи, к полной победе!

Полковник умолк. Все мы были сильно взволнованы; долгих четыре года каждый фронтовик мечтал об этой минуте...

Старую границу фашистской Германии мы прошли ночью по лесной дороге. Поздний зимний рассвет не позволил хорошо рассмотреть небольшой городок Карлсруэ, [208] обозначенный на наших топографических картах и являвшийся двойником известного города с таким же названием, расположенного у Рейна.

Через несколько часов батальон уже мчался за танками...

Немецко-фашистское командование тем временем отдало распоряжение об отходе своей полуокруженной силезской группировки, располагавшейся юго-западнее Ченстохова. Чтобы не дать противнику осуществить это намерение и ускорить освобождение Верхне-Силезского промышленного района, 3-ю гвардейскую танковую армию повернули на юг, вдоль правого берега Одера.

6-й гвардейский танковый корпус получил приказ перерезать коммуникации противника и из его тыла содействовать нашим войскам, наступавшим на запад.

Начался стремительный бросок танков на юго-восток. Танкисты словно соревновались между собой. Они врывались в населенные пункты так неожиданно, что немецкие зенитчики, составлявшие там основной гарнизон, издали принимали наши колонны за свои танковые подразделения... Поселки, где противник оказывал сильное сопротивление, танки обходили: втягиваться в уличные бои было запрещено. Быстрота и маневр решали успех.

В этой обстановке очень важно было не отстать от танков.

Оторваться от своих в тылу врага было весьма опасно для батальона. Прежде всего такая ситуация грозила невыполнением боевой задачи. Кроме того, в подобном случае могла возникнуть необходимость вести самостоятельные бои с немецко-фашистскими частями. Вот почему мы так встревожились, когда на подступах к реке Малапане получили радиограмму из роты Емельянова об остановке одной из машин, на которой находились наши минеры. Волнения кончились только после того, как мы дождались роту Емельянова в указанном ей квадрате и убедились, что к месту встречи она прибыла в полном составе. И здесь не впервой нас выручил автомеханик батальона старший сержант Виктор Сиренко.

Двинулись дальше. В районе Либталь перед самым носом у танкистов гитлеровцы взорвали мост через реку Малапане. Речка оказалась неглубокая, но объезд по броду был минирован. Разминировав брод и отразив атаку противника, мы вновь помчались за танками... [209]

В ночь на 23 января вышли к Одеру южнее Оппельна. Здесь батальонная рация, почти не имевшая перерывов в работе, начала прием кодограммы.

— Приказано приостановить работы по постройке моста и срочно перейти в квадрат 47–38, — докладывал Оноприенко. — Это еще южнее, у Одервинкеля, тоже на Одере.

Но переходить в квадрат 47–38 не пришлось. Противник внезапно контратаковал у поселка Альт-Бишофсталь, и батальону приказали следовать с передовым отрядом на юг.

— Горючее, товарищ капитан, на исходе... — доложил старший сержант Сиренко.

Действительно, стремительные марш-броски уже заставили водителей слить горючее из бочек и канистр, которые батальон возил с собой.

— Еще два-три таких броска — и баки автомашин будут пусты, — озабоченно говорил Черкашин.

Получив данные авиаразведки, танковый корпус неожиданно свернул с основного направления и, сделав крюк, вышел на маленькую железнодорожную станцию, где находился немецкий эшелон с горючим.

Появление советских танков в глубоком тылу было так неожиданно, что небольшая немецкая воинская часть и зенитчики в панике разбежались. Мирно стояли на позициях оставленные расчетами зенитные артиллерийские орудия. На путях растянулся длинный ряд цистерн с бензином.

Несколько немецких железнодорожников, оправившись от неожиданности, помогали бойцам батальона открыть люки цистерны.

Для танкистов и для нашего батальона это оказалось очень кстати. Наполнив баки автомашин и взяв про запас несколько бочек с бензином, мы снова тронулись в путь по дорогам Верхней Силезии.

* * *

По дороге на Глейвиц батальон задержался на восстановлении взорванного моста через канал «Адольф Гитлер» в районе Вальзен.

Войдя в небольшой горняцкий поселок, мы потеряли дорогу, по которой двигались танки. Выслав разведку, устроили привал. [210]

Жители поселка без страха потянулись к нам. А пожилые шахтеры надели даже ради встречи свою праздничную форму — мундиры и высокие черные фуражки, расшитые галуном. Стали наперебой приглашать нас в гости.

— Встречают как своих. К чему бы это? — недоумевал комбат.

— Так ведь они рабочие, — пояснил Кочнев.

— Выходит, и отказаться от приглашения неудобно!

Но зайти в гости к жителям поселка не удалось. Как только стемнело, из соседнего леса прогремели выстрелы. Прибежал тяжело дышавший Муромцев, доложил:

— Гитлеровцы! Можно предположить — до полка пехоты...

Что за противник перед нами? Вряд ли это были отходившие на запад подразделения; линия фронта проходила еще далеко. Логично было предположить, что это или подходящие к линии фронта резервы, или просто какая-либо тыловая часть.

Мы были в неведении, но отлично понимали, что силы очень неравны: пехотный полк и две неполные роты саперов! Надо было успеть отогнать автомашины за мост и прикрыть их...

— А ну заводи моторы! — закричал комбат Черкашину.

Вдвоем с комбатом мы побежали к крайним коттеджам, из-за которых рота Дубровского уже вела огонь по наступавшим.

— Ну как? Продержишься еще, Алексей Васильевич? Машины проскочат. А мы через канал...

— Смотря сколько. Минут двадцать, может, продержусь...

Опасность быть отрезанными противником от канала нарастала с каждой минутой: гитлеровцы ворвались в горняцкий поселок...

Однажды во время боев, которые мы вели вместе с кавалеристами в Карпатах, мне уже приходилось снимать знамя с древка и прятать его под шинелью. В тот день в немецком горняцком поселке это пришлось сделать вторично.

А темнота зимней ночи становилась все плотней. Отстреливаясь в сторону огневых вспышек, мы отошли к каналу, спустились по вертикальной стене на лед и [211] осторожно двинулись в сторону от поселка, прислушиваясь к долетавшим до нас звукам. Стрельба продолжалась. Значит, Алеша Дубровский держится...

Выбрались из глубокого канала километрах в четырех от поселка. А на рассвете увидели приближавшуюся к нам амфибию. Приехал Черкашин!

— Уж и не надеялся на встречу, — радостно закричал он. — Проскочили чудом. Машины километрах в пяти, с мотострелковым батальоном...

Мы вновь прикрепили знамя к древку.

Батальон двинулся к Глейвицу. По узкой дороге вдоль канала к нам приближалась группа людей. Их полосатая одежда говорила сама за себя.

Это оказались сбитые и взятые фашистами в плен американские летчики. Поприветствовав нас, они вытолкнули из задних рядов невысокого чернявого человека. Прерывисто дыша от волнения, он долго не мог начать говорить:

— Сам я — инженер из Минска... Немного знаю английский, и комендант лагеря использовал меня как переводчика... Последнее время жил с американцами в одном бараке. Они — хорошие ребята. Когда вблизи лагеря появились советские танки, охранники в панике разбежались, и мы без труда выбрались на волю...

Указав путь следования, мы снабдили американских летчиков галетами и консервами, предупредили, что возможны встречи с неприятелем, и пожелали им счастливого пути...

Еще одна встреча произошла недалеко от канала на небольшом хуторе возле леса. Солидный дом с мезонином и несколько больших кирпичных коровников свидетельствовали о зажиточности хозяев хутора. Когда мы подъехали, из ближайшего коровника выбежала женщина лет сорока.

— Ой, неужто наши?! Милые вы мои... — она бросилась к нам и стала целовать руки.

Успокоив нашу соотечественницу, мы выяснили, что пригнали ее сюда с Брянщины, что зовут ее Верой и что ей недавно пошел двадцатый год. Слова наши с трудом доходили до сознания девушки. Она все время испуганно озиралась и никак не могла поверить, что мы не партизаны, а регулярная часть Красной Армии, что кончился страшный сон и она скоро вернется на Родину. [212]

...Силезские шахтеры... Пленные американские летчики... Девушка с Брянщины, угнанная фашистами в рабство... Разные люди и разные судьбы. Но связывала их единая цепь, имя которой — война...

* * *

Вскоре мы догнали танкистов, которые оказались втянутыми в уличные бои в крупном промышленном городе Глейвиц.

В центре Глейвица пылало несколько зданий. Зарево пожарищ ярко освещало прилегавшие улицы. На огромной кирпичной стене одного из заводских корпусов черной краской была изображена фигура, символизировавшая подслушивающего человека. Над ним крупными буквами надпись по-немецки: «Внимание! Враг подслушивает!» И эта черная фигура и текст под ней выглядели зловеще-нелепыми в той обстановке.

Глейвиц... Это название было знакомо многим. Ведь события, происшедшие в Глейвице{13}, стали формальным предлогом для начала второй мировой войны.

На вторые сутки Глейвиц был освобожден. Мы получили новый приказ, и 30 января занялись переправой мотопехоты по льду Одера севернее Ратибора.

Постройка моста для танков началась ночью у села Хейзер. Луна довольно хорошо освещала место работ. К рассвету уже укладывалось верхнее строение моста. Но тут налетели «мессеры»...

Долго и мучительно возились солдаты со сбитыми сваями. И снова «мессеры» бомбили и разрушили мост. Меня контузило и сбросило в гущу битого льда. Пришлось хлебнуть одерской водицы. Вытащили наши саперы. В это время гитлеровцы атаковали мост и ледяной холод реки сменился жаром боя...

Освободив от врага Верхнюю Силезию, 3-я гвардейская танковая армия устремилась на север, к Бреслау. Вместе с ней двигался и наш батальон.

Новый трехсоткилометровый бросок танкистов генерала Рыбалко был еще более стремительным. Замелькали [213] лесные массивы и населенные пункты: Биркенау, Гросс Стрелец, Валау...

6 февраля батальон прибыл в район Штейнау и в пятый раз приступил к оборудованию мостовой переправы через Одер.

Предстояло срочно усилить деревянный мост у населенного пункта Дибан, мост, который в лучшие свои времена имел грузоподъемность 15 тонн.

Танки и самоходки 6-го гвардейского танкового корпуса, испытывая сильные бомбежки «мессеров» и «юнкерсов», с нетерпением ожидали переправы. Проехать к мосту машины батальона не могли. Возникла проблема подвозки рам и тяжелых прогонов.

Посоветовавшись, мы с комбатом решили просить помощи у командира корпуса. В страшном грохоте обстрела, в шуме работающих танковых дизелей мы с трудом разобрали ответ капитана-танкиста:

— Вон у дерева стоит заместитель комкора... Идите к нему...

— Это который? Высокий? На вид — герой...

— А он действительно Герой Советского Союза, и даже дважды...

Молодой генерал-майор И. И. Якубовский нагнулся к нам, пытаясь услышать доклад комбата. Перекричав грохот и гул, он невозмутимо заметил:

— Э-э, друзья, танкистов никакой черт не разгонит... — Затем, спрыгнув в неглубокий окоп, генерал потащил за собой Мысякова и меня. А когда «мессеры», сбросив небольшие бомбы, развернулись на, запад, сказал: — Выход один. Выделю людей — на руках поднесут...

Сохраняя уцелевшую часть настила, батальон подводил деревянные прогоны снизу моста. Устанавливались дополнительные рамы, подтаскиваемые по тонкому льду реки. Саперы в ледяной воде Одера заводили эти тяжелые рамы на места. Те, кто работал в воде, сменялись каждые 15–20 минут.

Генерал и сам спустился под мост.

— Скорей, саперы, скорей! — торопил он.

Начали пробный пуск самоходных орудий СУ-76. Мост ходил ходуном. Неужели не выдержит? Сообщили свои опасения замкомкору.

— Нет, друзья, задержать переправу не могу, — твердо сказал он. — Буду пускать танки. И так время и [214] людей потеряли... Усиливайте мост снизу во время движения. Пойдем на риск!..

Солдаты батальона продолжали крепить раскосы и схватки. Мост содрогался под гусеницами танков. Прогоны провисали — вот-вот переломятся и раздавят работяг-саперов. Солдаты по очереди ныряли под битый лед, чтобы закрепить рамы. А сушиться было некогда. Оторвутся от дела на минуту, глотнут спирта из фляги и снова в воду или под прогоны. От мокрых саперов шел пар...

Заместитель командира 6-го гвардейского танкового корпуса И. И. Якубовский направлял танки на запад. Когда танковая пробка стала рассасываться, он, перегнувшись через перила, крикнул нам сверху:

— Ну, инженеры, видите — все нормально! Устарел ваш сопромат! Война и с солдата и с дерева успешно по три шкуры снимает!..

* * *

7 февраля проглянуло солнышко, но все равно было зябко. Сыростью дышал Одер: снарядами раздробило лед, и от воды дымком поднималось испарение.

Саперам, обеспечивавшим переправу, пришлось отогреваться и сушиться в долговременных огневых точках Штейнаусского укрепленного района.

— В таких бетонных гробах никакие «мессеры» и артналеты не страшны, — радовался комбат, осматривая доты.

Штейнаусский укрепленный район был расположен у крутой излучины Одера, километрах в тридцати северо-западнее Бреслау. Мощные напольные стены толщиной до двух метров, система бетонных выступов для защиты входов и гашения взрывной волны, амбразуры ближнего боя у входов, планировка боевых и вспомогательных казематов — все свидетельствовало о том, что доты построены или модернизированы в тридцатые годы.

— Здесь кругом мины, — доложил Муромцев. — Пользоваться можно только одной тропой.

Вслед за разведчиками батальона мы прошли по узкой тропе между проволочных и минных заграждений. Полосы железобетонных заграждений против танков в форме пирамид (тетраэдров) и минные поля тянулись не только по западному берегу Одера. Такие же заграждения [215] изгибались фасами между опорными пунктами, включавшими комплекс долговременных сооружений. Они предназначались для ведения круговой обороны. Нити колючей проволоки были укреплены на металлических прутьях. Проходы в заграждениях устроены в виде зигзагов и уступов; неосведомленному человеку невозможно было проникнуть через них.

Личный состав батальона повалился на ветки, брошенные на бетонные полы боевых казематов и на немногочисленные койки, находившиеся в нижних жилых этажах дотов. Все крепко заснули... Только мне не спалось. Все увиденное за день будоражило мысли, настойчиво возвращало к прошлому.

Таинственные подземные галереи, форты, крепости... Как все это загадочно и интересно! И меня, как многих сверстников, еще в юности влекла к себе крепостная романтика.

Alma mater — Военно-инженерная академия имени В. В. Куйбышева дала возможность изучить не только сторожевые башни и укрепления военных лагерей римских легионеров, осадные орудия и замки-крепости феодалов, но и крепостные форты К. И. Величко{14}, долговременные фортификационные сооружения профессоров В. В. Яковлева, С. А. Хмелькова, Е. А. Яковлева, которых мне посчастливилось видеть и слышать. Мой дипломный проект тоже был посвящен одной из проблем заблаговременной фортификационной подготовки территории государства. Вот почему, оказавшись в Штейнаусском укрепрайоне, я с таким вниманием и интересом вникал во все, что видел вокруг.

* * *

Укрепленные районы (УРы) — эти современные крепости — не оправдали тех надежд, которые на них возлагались. [216] Но в этом не их вина. Они предназначались для усиления важнейших направлений в общей системе обороны. Обстановка же на фронтах порой складывалась так, что наступающие войска действовали на широком фронте. А обороняющиеся не успевали занимать свои укрепленные районы постоянными, специально подготовленными гарнизонами, которые смогли бы более эффективно использовать железобетон и огневую мощь сооружений.

Наступающие войска уже не раз или обходили УРы с флангов, или осуществляли их прорыв на узком участке, широко используя при этом авиацию и артиллерию. Именно так развернулись события в июне 1940 года на известной линии Мажино. Создание этой долговременной системы современных крепостей на северо-восточной границе страны было разумным мероприятием, предохранявшим Францию от неожиданностей и высвобождавшим большие наступательные силы. Но немецко-фашистские войска обошли линию Мажино со стороны Бельгии через Арденны, где линия не была построена из-за отрицательного отношения к ней маршала Петэна. Лотарингский, Эльзасский и Бельфорский укрепленные районы остались в тылу врага. Применение же порочной, сугубо оборонительной стратегии фактически приковало к месту 40 дивизий.

О роли, которую сыграла линия Мажино, стоившая Франции огромных денег, у специалистов существует два мнения. Одни считают, что укрепленные районы вышли из войны непобежденными (гарнизоны УРов сложили оружие только через десять дней после капитуляции Франции по приказу тогдашнего главы государства Петэна); другие — что линия Мажино не выполнила возлагавшихся на нее задач. Мне кажется, следует согласиться с первым мнением...

Многие полководцы и фортификаторы считали, что укрепленные районы полезны и в оборонительной, и в наступательной войне. Несмотря на то что крепости и не могут заменить армию, они являются единственным средством, способным замедлить продвижение, ослабить, стеснить и тревожить победоносного неприятеля.

Судьба не менее известной линии Зигфрида на западных границах Германии сложилась иначе. Гитлеровцы трижды использовали ее: для прикрытия в период польской кампании 1939 года; в качестве плацдарма для наступления [217] на запад в 1940 году и для задержки союзников в 1944 году.

Линия Зигфрида была оборудована мелкими долговременными оборонительными сооружениями. Она не имела таких капитальных объектов, как линия Мажино, но была более развита по глубине (до 35–70, а в центре даже до 100 километров). Попытки американцев преодолеть ее с ходу, как известно, не увенчались успехом. И только в начале 1945 года гитлеровцы оставили линию Зигфрида.

Штейнаусский укрепленный район, занятый полевыми войсками, был прорван Советской Армией на нескольких участках. «Непреодолимая» оборона гитлеровцев по Одеру была взломана...

* * *

С плацдарма на левом берегу Одера срочно готовилось новое наступление. 8 февраля оборона противника на Штейнаусском плацдарме была прорвана, советские армии двинулись на запад к Нейсе и на юг в обход Бреслау. Наш батальон вместе с танкистами генерала П. С. Рыбалко держал направление на Нейсе. И вскоре мы оторвались от общевойсковых армий.

Немецкая авиация активизировала свои действия по колоннам танкистов. Но скорость движения танков нарастала. Позади остались Броунау, Грос Котценау, Мадлау. Потом наконец начались лесные массивы, и вертким «мессерам» стало сложнее нас обнаружить.

На лесной дороге, у заснеженной поляны, недалеко от Рюкенвальдау, находилось лесничество. Возле одного из домов стояло несколько тридцатьчетверок. Легковая машина командования батальона тоже остановилась здесь. Вскоре сюда же подошло еще несколько танков и бронетранспортеров. Приземистый человек в черном полушубке и высокой папахе торопливо зашагал к танкам передового отряда, которые прибыли до нас.

— Запускай моторы! — крикнул один из танкистов.

Крышки люков захлопнулись. Взревели дизели, и танки двинулись по просеке на запад. Военный в полушубке проводил взглядом удалявшиеся боевые машины и направился к нам. Тогда-то мы впервые и увидели вблизи легендарного командарма Павла Семеновича Рыбалко.

Мысяков побежал ему навстречу:

— Товарищ командующий! Отдельный инженерный батальон следует... [218]

— Как же следует, если стоите на месте?!

— Роты на подходе, товарищ командующий...

— Это другой разговор... Торопись, комбат! Время дорого. Каждый час — тысячи жизней бережет... На Бобер, к Альт-Ольсу!

* * *

К вечеру 10 февраля батальон вышел по лесным дорогам к реке Бобер. Более 100 километров отделяло нас теперь от Одера. Потеплело. Снег местами подтаял. Вечер казался тихим и ласковым.

Местность у Альт-Ольса напоминала сказочную картину. Речка, скованная льдом, разделялась небольшим островом с группой нарядных деревьев. Поселки Альт-Ольс и Нойе-Ольс связывала узкая грунтовая дорога. Переходя в высокую насыпь, она подводила к двум последовательно расположенным мостам.

Как в настоящей сказке, на высокие мосты с обрушенными пролетами при лунном свете стали карабкаться, словно гномы, саперы. Это были бойцы роты капитана Дробницы.

Перед рассветом 11 февраля взорванные части мостов удалось восстановить. Можно было бы открыть движение. Но... На мосту вдруг началась какая-то возня. Прогремели автоматные очереди. Танкисты, услышав стрельбу, ударили из орудий по дамбе...

Едва забрезжило, связной от командира взвода лейтенанта А. Хайрулина доложил, что ефрейтор Рассохин, увидев атаковавших гитлеровцев, выскочил на дамбу и скосил двоих очередью из автомата. А младший сержант Булатов схватился врукопашную с немецкими солдатами, которые пытались помешать восстановлению мостов...

— Что-то много фрицев вы подстрелили, — скептически заметил комбат, выслушав связного.

— Много-немного, товарищ майор, а четырех можем представить, — докладывал через час Асхат Хайрулин.

Задержавшихся на Бобере танкистов начали догонять передовые части 52-й общевойсковой армии.

Меня разыскал командир танкового батальона:

— Видите, капитан, как ваши саперы подводят?! Нам уже на Квейсе надо быть, а сидим здесь. Пехота на пятки наступает... [219]

— Сейчас начнем пропускать. Но грузоподъемность мостов всего шестнадцать тонн. Тридцатьчетверок не выдержат...

— Чего уж теперь!.. — махнул рукой танкист. — Получил команду сниматься. Иду на юг. Прощайте, инженеры! По рации передали, что «стрелкачи» на подходе. Их и переправляйте по этим мостам...

Когда стало совсем светло, подошел передовой отряд 111-й стрелковой дивизии. Через восстановленный мостовой переход были пропущены самоходные орудия СУ-76, автомашины с пехотой и артиллерией. На западном берегу Бобера расширялся плацдарм для дальнейшего наступления...

Надолго запомнился нам небольшой в своей верхней части приток Одера — Бобер. Чуть ниже дамбы саперы начали строить низководный мост для пропуска средних и тяжелых танков. Задача казалась вроде бы несложной. И действительно, через 18 часов свайный мост длиной 48 метров был готов.

Первыми прошли около десяти танков 6-го гвардейского танкового корпуса, затем на мост въехала 122-миллиметровая самоходная артиллерийская установка. В это время и началось...

Словно злой волшебник приподнял и разломал лед на мелкие куски. Льдины со страшной быстротой понеслись по течению, наскакивая друг на друга. Уровень воды в очистившейся от льда реке стал на глазах повышаться. Вода пенилась и клокотала. Скорость течения все возрастала. Река сначала коснулась прогонов, потом устремилась через настил моста. Вода поднялась еще выше. Моста не стало видно. Самоходка, с минуту продолжавшая движение, боком сползла с моста и скрылась под водой.

Причиной того, что воды маленького Бобера поглотили тяжелый мост, был, конечно, водопуск зашлюзованной в верхнем течении реки. Это гитлеровцы открыли шлюзы, и большие массы воды ринулись вниз по течению на мост.

Хотя я в академии изучал курс гидротехнических заграждений, но не представлял тогда всю мощь гидравлического удара...

Когда спала вода, мы увидели, что верхнее строение моста полностью снесено. Все сваи в русле были вырваны или погнуты. Механик-водитель самоходки был мертв, но так и не выпустил из рук рычаги управления. [220]

Получив усиление за счет подоспевших армейских саперов из 62-го ОМИБ, батальон за ночь вновь забил сваи и утром закончил новый, но уже колейный мост. Его построили метрах в тридцати от снесенного. И все повторилось опять...

Задержка переправы танков грозила страшными неприятностями. Намеченный темп наступления был сорван...

Решили наводить паромную переправу. Но немцы снова открыли верховые шлюзы. И хотя напор воды был уже не столь сильным, обе пристани для швартовки паромов оказались полуразрушенными. Собранный подошедшими понтонерами тяжелый паром для танков унесло далеко от створа переправы и врезало в правый берег реки.

Речная система бассейна Бобера была зашлюзована немцами для мирных целей. Но в то опасное время противник умело использовал наличие водохранилищ и шлюзов, находившихся в верхнем течении реки. Открывая затворы водохранилищ во время переправы советских танков, гитлеровцы значительно задержали их. А узкокрылые «мессеры», внезапно появлявшиеся в небе, четко информировали немецких военных инженеров о моменте эффективного водопуска.

И только на третьи сутки нам совместно со 128-м понтонно-мостовым батальоном удалось переправить танки.

Вот какие сюрпризы преподнес нам маленький Бобер.

* * *

В то время когда сильнейший водопуск, устроенный гитлеровцами, довершал разрушение нашего второго низководного моста для танков, к урезу обрывистого берега Бобера подкатил открытый виллис. Из него легко выскочил начальник инженерных войск 3-й гвардейской танковой армии гвардии полковник Матвей Поликарпович Каменчук.

— Задержали переправу на двое суток. Гитлер успел перебросить две дивизии на наше направление, — недовольно сказал он.

— Так кто мог ожидать?! — пожал плечами Мысяков.

Сам по себе факт приезда начинжа армии к нам на переправу показывал, что ей придается значение в армейском масштабе.

— Где ваша рация? Авиаразведка должна немедленно [221] уточнить наличие воды в верхних водохранилищах. А то, чего доброго, еще пустят...

По заявке начинжа разведкой и бомбежкой шлюзов, находивщихся в руках гитлеровцев, занялась авиация...

Полковник Каменчук появлялся всегда неожиданно и, как правило, в трудные минуты. Не раз нагонял он батальон, находившийся на марше или на переправах. А ведь не просто было разъезжать на виллисе по коммуникациям армии, проходившим в тылу врага. Полковник и шофер, да два автомата с ними — вот и вся сила, противостоявшая всяким фронтовым неожиданностям. Мы как-то поинтересовались, почему с ним нет хотя бы бронетранспортера для охраны.

— Вот шутники, — усмехнулся начинж. — А чем в батальонах воевать?..

Приятно удивляла его объективность в отношении приданных частей, добрая забота о них. Как-то, прибыв в батальон в конце рейда по Верхней Силезии, начинж сказал:

— Теперь вас в пример армейским саперам ставлю... — И пообещал дать отдых батальону.

— Вот это начинж! Впервые вижу, чтобы в резерв приданных саперов выводили. Обычно из них норовят все соки выжать, а своих — сохранить свеженькими... — умилялся Мысяков, получив приказ о выводе батальона в резерв в район Бунцлау.

Как-то недалеко от Гёрлица прибежал солдат.

— Двести седьмой? Товарищ капитан, вас вызывает гвардии полковник...

На раскисшей от раннего весеннего солнца дороге я увидел виллис полковника Каменчука.

— Сделал крюк, чтобы вас поздравить, — сказал он, жестом прервав мой доклад. — С орденом Александра Невского! Желаю батальону и вам лично новых успехов.

Еще раз я увидел Матвея Поликарповича только через тринадцать лет на сборах начальников инженерных войск. Он был уже генерал-лейтенантом, начальником инженерных войск одного из крупных военных округов и делился опытом организации боевой подготовки...

...Хотя к Боберу подошли передовые отряды танкового, а за ним общевойскового соединений, линия фронта оставалась далеко за нами. Кругом вдоль коммуникаций сновали гитлеровские части и отряды, доставлявшие много [222] неприятностей. Больше всего страдали тыловые подразделения...

Столкнулись с этим и у нас в батальоне. Начальник финансового довольствия старший лейтенант И. Е. Бойко отправился за получкой для личного состава. Мы не нуждались тогда в деньгах. Но необходимо было оформить аттестаты семьям. Ну и порядок — есть порядок. И он уехал, чтобы пятнадцатого числа вернуться с деньгами. Через день возвратился солдат, сопровождавший Бойко.

— Старший лейтенант тяжело ранен. Прямо в глаз...

— Что же случилось?

— Мы добирались на попутной машине. Ночью километрах в тридцати из леса налетели фрицы...

Из госпиталя я получил от Ивана Ермолаевича письмо. В нем он описал бой с гитлеровцами. Его и сопровождающего солдата спасли неожиданно подоспевшие танкисты...

А бывало и такое. В одну из ночей на Бобер вместе с понтонерами прибыл командир 19-й армейской инженерно-саперной бригады полковник Солдатенков:

— Не нравится мне это чертово место... Надо посмотреть Грос Гольниш...

Сказав это, он вскочил в виллис и умчался с шофером в зеленоватую темноту ночи. Мы знали, что Грос Гольниш — бедный деревянный рабочий поселок — был брошен жителями.

— Неприятно входить в пустые населенные пункты, — рассказывал нам после командир бригады. — Кругом — ни души, только воют собаки... Жилье, какое оно ни на есть, должно быть занято людьми. Но это — к слову. Прошел я мимо домов к Боберу. Луна светила ярко, все видно, как днем. Лед на реке взломан водопусками. Место для переправы явно подходящее. Подъезды хорошие, правда, река там пошире... А тишина, между прочим, такая, что жуть берет. То ли поэтому, то ли по какой другой причине, но тревожно сжалось сердце. Оглянулся — никого. А чувствую, кто-то следит за мной... Ну, думаю, нервишки...

Предчувствие не обмануло Солдатенкова. Темноту ночи распорола короткая автоматная очередь. Оставаться на берегу было опасно, и он стал осторожно пробираться к машине. Прижавшись к теневой стене дома, полковник увидел, как в нескольких шагах от него прошла группа немецких солдат. Пугливо озираясь, они спустились на ломаный лед, чтобы перебраться через Бобер. [223]

Когда он добрался до машины, шофер был мертв.

— Схватил я Федин автомат да саданул из-за дома по льдинам, — закончил Солдатенков свой невеселый рассказ. — Федора жаль. Золотой был паренек...

* * *

Среди боевых хлопот мы не заметили, как пришла весна. А когда осмотрелись — удивились. На деревьях обозначились маленькие сережки почек. В полях на посеревшем снегу появились крупные проталины, и на них робко пробивалась первая травка. Южный ветер доносил кружившие голову запахи свежей зелени и древесной смолы...

В эти дни батальон поступил в подчинение 7-го гвардейского танкового корпуса, который вел бои в северной части города Лаубана.

Чтобы перерезать коммуникации силезской группировки гитлеровцев и не допустить использования железной дороги Гёрлиц — Глатц, надо было овладеть городом и железнодорожной станцией Лаубан. Для этого требовались еще совсем небольшие усилия...

Однако обстановка внезапно резко изменилась. Немецко-фашистское командование перебросило в город подкрепление, в том числе части предателя Власова.

Завязались уличные бои. Упорные. Кровопролитные. За каждый дом и этаж. Власовцы дрались с бешенством обреченных...

Фаустники, засевшие в домах, расстреливали из окон танки. Фаустпатроны использовались и по зданиям, занимаемым нашими частями. Штурмовые группы действовали даже с крыш соседних домов. Чтобы выкурить противника, в стенах с помощью зарядов пробивались отверстия, а уже в них забрасывали гранаты и дымовые шашки.

В уличных боях были задействованы две роты саперов нашего батальона.

Солдат-связной провел нас по дворам, этажам и чердакам к командиру 23-й гвардейской мотострелковой бригады полковнику А. А. Головачеву. Энергичный худощавый комбриг высунулся в слуховое чердачное окно. Поворачивая время от времени к нам лицо с резко очерченным подбородком, он показывал, в каком месте надо взрывать стены одного из домов, в котором засели власовцы, и где лучше прикрыть минами ближайший переулок.

Началась атака власовцев. Они были в немецкой форме [224] с нашивками «РОА» («Русская освободительная армия»). Завизжали фаустпатроны, закашляли пушки. В адском шуме боя нет-нет да и прорывались крики и стоны раненых...

Мы спустились в каменный мешок-колодец, окруженный мрачными кирпичными домами. Сквозь массивные стены глухо доносились отзвуки ближнего боя. Здесь, во дворе, мы расстались с Мысяковым. Он снова вернулся к Головачеву, а я по задворкам двинулся к штабной машине, замаскированной в кустах недалеко от окраины города.

Прошло часа полтора. По рации поступила кодограмма: «Батальону перейти для минирования в район Левенберга».

Послал связных в роты и к комбату. Мысяков появился не сразу. Оказывается, пока он вторично пробирался к Головачеву, противник занял первый этаж. Начались бои на чердаке. Мысяков с каким-то капитаном выбрались через крышу соседнего дома. Комбриг же Головачев остался. А между тем второй этаж тоже уже занял противник.

— И знаешь, что сделал комбриг? — возбужденно спросил Мысяков. — На глазах у врага спустился на землю по веревке. Вот так-то, капитан!..

Шли третьи сутки боев. Власовцы усилили свои атаки. А в небе лютовали «юнкерсы». Немцы продолжали перебрасывать к Лаубану значительные силы танков и пехоты. Отсюда они нанесли сильный контрудар навстречу своей окруженной двадцатитысячной группировке в Глогау.

Здесь, севернее Лаубана, я и услышал о гибели дважды Героя Советского Союза Александра Алексеевича Головачева. Рассказал эту печальную новость начальник инженерных войск 3-й гвардейской танковой армии М. П. Каменчук, бывший свидетелем последних минут жизни Головачева. 23-я бригада пыталась сдержать натиск неприятеля севернее Лаубана. Комбриг находился с самоходками СУ-76 и руководил их огнем. В это время снаряд немецкого танка угодил в одну из наших боевых машин. Разлетевшиеся осколки ударили по Головачеву...

Когда автоколонна батальона следовала по проселочной дороге на очередной рубеж минирования у Левенберга, нас обогнали несколько танков и самоходных орудий. Мы остановили машины возле группы деревьев. Рядом заглушила двигатель одна из тридцатьчетверок. Мимо нас проходили танки 7-го гвардейского танкового корпуса.

— Встаньте, инженеры! — крикнул командир остановившегося [225] рядом танка. — Сейчас пройдет машина с телом комбрига Головачева...

* * *

Линия фронта растянулась от Гёрлица (находившегося у противника) до Бунцлау и Бреслау. Гитлеровцы продолжали контратаковать и у Гёрлица, и в направлении оставшегося в 30–40 километрах позади Бунцлау. Наш батальон срочно перебросили туда для минирования левого фланга фронта.

Бунцлау (ныне Болеславец в Польше) — небольшой Силезский городок, расположенный на холмистой местности. Старое здание ратуши и сооружения эпохи немецкой готики мирно уживались в нем с домами современной архитектуры. На окраинах уютно разместились коттеджи с традиционными черепичными крышами, обрамленные садами. В одном из них расположился штаб батальона.

Война обошла этот город. В этом можно было усмотреть даже некую символику: ведь здесь, в Бунцлау, скончался Кутузов.

Мы минировали южнее и западнее города.

В нескольких километрах от Бунцлау, по дороге на Гёрлиц, как раз возле наших минных полей, мы увидели скромный придорожный камень с именем фельдмаршала. А в стороне от дороги недалеко от деревни Обер-Тилендорф находился памятник в виде обломка колонны. Там по легенде захоронено сердце полководца{15}.

В один из дней нашего пребывания в Бунцлау мы решили посмотреть город и памятник Кутузову.

Проходя вдоль белой каменной стены, за которой пряталась невысокая колокольня, мы остановились, привлеченные шумом. В тяжелые, окованные металлом сводчатые ворота стучал наш военный патруль. Скрипнул металлический засов, и в овальном отверстии показалась голова молодой монашенки в белоснежном накрахмаленном головном уборе. В металлической раме смотрового окна она была похожа на прекрасную икону.

— Добрый день, господа, — сказала икона на чистейшем [226] русском языке. — Здесь женский монастырь. Настоятельница убедительно просит не заходить. Это запрещено.

— Вы русская?! — удивленно воскликнул офицер из патруля.

— Я слуга господа... — уклончиво ответила монашенка.

— Но откуда вы так хорошо знаете русский язык?

— Здесь многое связано с Россией и русским языком...

— Что же, например?

— Здесь, господа, воевал и скончался князь Голенищев-Кутузов, и часть его бренного тела покоится в этой земле...

Мы прошли дальше.

На небольшой площади, зажатой двухэтажными каменными строениями, находился чугунный обелиск. Четыре металлических льва охраняли монумент, на котором по-русски и по-немецки была отлита надпись:

На двух других сторонах обелиска (тоже по-русски и по-немецки) перечислены ордена главнокомандующего...

Вернувшись в тот весенний день на окраину Бунцлау, в штаб батальона, мы застали у себя заместителя командира бригады по политчасти подполковника А. М. Бояркина:

— А я к вам по срочному делу. Мысякова хотим к высокой награде представить. За материалом и приехал.

— Зря! Не за медали воюем!.. — смутился комбат.

— Зря или не зря — не твоя печаль, герой. Дело решенное. Нехорошо будет, если получится по принципу: всем медали, а нам — не дали...

— Оно, может, и верно, — согласился Мысяков. — Только ведь не в наградах дело. Право слово...

— А ты, комбат, философ! Однако на то и война... Ордена не зря существуют. Орден Кутузова, например. Памятник ему видели? Газету сегодня читали?

Более ста тридцати лет отделяло нас от событий, связанных со смертью великого полководца. В тот день армейская газета напомнила его слова: Потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его.

Тогда, в сорок пятом, они звучали вполне актуально. [227]

Опьяняюще пахло весной. Она пришла не только точно по календарю. Она чувствовалась в природе, в сердцах людей, в атмосфере приближающейся победы.

И хотя войска фронта перешли к обороне, а на левом фланге у Гёрлица и Лаубана даже несколько отошли, хотя в тылу наших войск оставались крупные опорные пункты врага — Бреслау и Глогау — мы знали: победа уже рядом.

Армии союзников не жалели усилий, чтобы первыми пробиться к Вене из Италии и к Берлину из Бельгии и Франции. А гитлеровское командование пыталось стабилизировать положение на Восточном фронте. Все резервы были задействованы, проведена поголовная мобилизация, создан фольксштурм, куда включали всех — от мальчишек до стариков...

В эти весенние дни наш батальон был выведен из оперативного подчинения командующего 3-й гвардейской танковой армией. С танкистами мы прошли более 1100 километров. Навечно врезались в память 60 суток танковых бросков по тылам врага, бои на переправах и встречи. Самые разные встречи. С бывшими узниками концлагерей, с освобожденными военнопленными — нашими соотечественниками, французами, чехами, англичанами. Сотни и тысячи людей пришли в движение. Они так привыкли ходить только строем, колоннами, под крики надсмотрщиков, что и после своего освобождения по привычке жались друг к другу. А сколько встреч с русскими и украинскими девчатами, которые гнули спину на чужбине, обслуживая усадьбы зажиточных гросбауэров... Более четверти века прошло с тех пор, а я все не могу забыть растерзанные [228] тела наших соотечественниц на улицах немецких городов. Это страшное зрелище останавливало колонны танков, словно минное поле...

Недалеко от Гёрлица мы повстречали группу девушек, с желтыми шестиконечными звездами на халатах. Девушки говорили по-польски. Они рассказали, что находились в одном из фашистских лагерей, где по четырнадцать часов в сутки шили солдатское обмундирование. Одна из них, худенькая и черноглазая, сдернула мешковину халата, и мы увидели звезду, вытатуированную на девичьей груди. Девушек подвергли чудовищной операции. Они случайно остались живы, но ни одна из них никогда не познает радостей материнства...

На дорогах можно было увидеть и беженцев-немцев. Нагрузив домашним скарбом тачки, взяв с собой детей и стариков, прихватив коров и собак, они уходили на запад, в неизвестность...

* * *

Сменялись «штадты» и «дорфы». В населенных пунктах вдоль дорог шеренгой стояли каменные дома под красными черепичными крышами. Почти в каждом зажиточном доме — книги. И среди них обязательно роскошные издания «Майн Кампф» с портретами Гитлера: лоб, как бы рассеченный челкой до бровей; холодные колючие глаза; натянутая неестественная улыбка. Автор книги был тогда еще жив...

Едва батальон вновь вернулся в состав 42-й отдельной моторизованной инженерной бригады и расположился недалеко от Бреслау, к нам приехал заместитель комбрига — начальник политотдела подполковник А. М. Бояркин.

— Устроились вы знатно, — произнес подполковник, оглядывая большую комнату одного из коттеджей, занятую под штаб батальона. — А библиотека какая! Ну ясно, вот и книги главарей третьего рейха. Читать не доводилось?

— «Майн Кампф», что ли, Анатолий Михайлович? — поинтересовался Мысяков. — Да если б я даже знал немецкий, и тогда бы не стал читать. Зачем? Этой фашистской взрывчатке одна дорога: в печку!

— Насчет взрывчатки подметил верно. Так и есть — книжная мина! Не думайте только, что все немцы проявляли [229] интерес к писаниям фюрера. Отнюдь не потому встречается книга чуть не в каждом доме! Секрет тут простой: издавалась «Майн Кампф» колоссальными тиражами и распространялась в принудительном порядке. Да что говорить! Ее вручали даже новобрачным в качестве свадебного подарка от имперских властей...

* * *

Приказ Гитлера: «Ни шагу назад» привел к тому, что под угрозой смерти командиры соединений продолжали удерживать некоторые населенные пункты, оказавшиеся далеко в тылу наших войск.

После безуспешных попыток пробиться из окружения 1 апреля сдался осажденный гарнизон Глогау, и 20 тысяч человек сложили оружие...

Но Бреслау все еще держался. Немецко-фашистские войска упорно обороняли этот тысячелетний город на Одере, который являлся важным портом и крупным промышленным центром, а потому имел большое военное значение.

Мы прибыли под Бреслау, когда немецкий армейский корпус численностью около 40 тысяч человек еще продолжал укрываться за системой долговременных и полевых укреплений и плотной паутиной минновзрывных заграждений. Причина стойкости гарнизона Бреслау объяснялась не только приказом Гитлера и даже не прибытием его особого представителя. Дело здесь было в другом. Расстояние между оборонительным обводом Бреслау и линией фронта гитлеровских войск составляло всего 20–25 километров. А на кратчайшем пути от Бреслау у переднего края противника высилась естественная крепость — гора Цобтен, острым клином входившая в нашу оборону со стороны Швейндшща (Свидницы). Наличие этой визуальной связи и укрепляло надежды осажденного гарнизона.

Противник предпринимал попытки одновременного встречного удара со стороны Бреслау и Цобтена. Но наши войска отразили все атаки. Пробиться гитлеровцам не удалось. Время было упущено, и гарнизон Бреслау оказался прочно запертым в осажденном городе. К тому же советская артиллерия почти круглосуточно вела огонь по южным позициям оборонительного обвода Бреслау. Это не позволяло противнику накопить силы для удара в направлении Цобтена... [230]

...Мало кто знал тогда, что на окраине Бреслау рвались не только снаряды, посылаемые ствольной артиллерией и «катюшами». Там срабатывала и саперная артиллерия.

А получилось вот что. Недалеко от города гитлеровцы бросили при отступлении сотни тысяч артиллерийских снарядов и авиабомб. У наших войск возникла проблема: как с ними быть? Использовать трофейные снаряды по назначению было невозможно из-за разницы в калибрах. У большинства же авиабомб не было комплектов взрывателей. Уничтожить такое количество боеприпасов было трудно и сложно. Тогда-то и возникла идея: попробовать посылать их назад, законным хозяевам.

Саперная артиллерия применялась и до Бреслау и не являлась монополией нашей бригады. Ее успешно использовали инженерные части других фронтов.

Для запуска трофейных снарядов оборудовались аппарели, врезаемые в грунт под определенным углом. Направляющими служили простые доски. Вышибные заряды и запалы боеголовок взрывались с помощью электродетонаторов подрывной машинкой. Саперы, приводившие ее в действие, находились в укрытии. Замедление взрыва снаряда регулировалось длиною огнепроводного шнура в боеголовке. Точность стрельбы, разумеется, была далеко не идеальной. Но огонь «по площади», по заданному квадрату, как правило, обеспечивался. На освоение саперной артиллерии привлекались некоторые части нашей бригады. Офицерам 34-го отдельного электротехнического батальона пришлось изучить в связи с этим многие типы немецких артиллерийских снарядов и авиабомб, я они отлично овладели непривычным для себя делом. Но пожалуй, самыми большими специалистами в области саперной артиллерии стали офицеры 211-й отдельной роты специального минирования. Ее командир инженер-капитан В. Е. Ляликов увлеченно взялся за освоение саперных торпед.

— Ты что, Владимир Евгеньевич, славу «катюш» затмить собираешься?! — частенько подзадоривал Ляликова начальник штаба 209-го ОМИБ капитан Н. П. Бадаев.

— Для вас, землекопов, стараемся. Хватит твоим минерам, Николай Петрович, с каждой миной возиться. А торпеду бросили — взрыв! И проход в минах готов.

— Ну прямо как в сказке... — сомневались многие.

Начальник технического отделения бригады инженер-майор [231] Е. А. Катуркин, высокий худощавый человек с улыбкой добродушного скептика, шутил:

— Все меняется. Диалектика. Осадная артиллерия рождена инженерным искусством. А современная артиллерия создала инженерную...

Рассуждения инженер-майора были не лишены налета скепсиса, но это не помешало ему, бывшему адъюнкту Военно-инженерной академии, внести ряд интересных предложений, касавшихся освоения саперной артиллерии, в том числе саперных торпед, основой для которых служили реактивные снаряды. (Торпеды после заливки плавленным тротилом приобретали форму гигантской сигары.)

Первые стокилограммовые саперные торпеды полетели на территорию, занятую противником, еще в июле 1944 года в районе северо-западнее Тарнополя. Очень эффектным оказалось это зрелище: и плавное движение торпеды, и сильные взрывы, сопровождавшиеся появлением крупных лоскутов огня.

— Все сметают на земле саперные дирижабли, — уважительно говорили пехотинцы. — И людей, и мины, и орудия...

Саперные торпеды сыграли скромную, но положительную роль. С их помощью обеспечивалось не только проделывание многих проходов в минных полях. Применение саперных торпед оказало на гитлеровцев угнетающее воздействие. А это тоже немаловажно на войне.

Что касается забрасывания противника его же снарядами, иначе говоря, использования саперной артиллерии, то значение ее в ряде случаев было довольно существенным. Особенно в 1945 году при осаде Бреслау. Здесь она часто применялась и целесообразно дополняла усилия ствольной артиллерии и «катюш».

* * *

После многочисленных марш-маневров и динамичных боевых действий с танкистами наш батальон перешел к оседлой жизни. Почти пятьдесят суток мы провели в двадцатикилометровой полосе, именовавшейся тогда буферной зоной, между Цобтеном и Бреслау. Эта зона являлась настоящей корзинкой для снарядов. Сверху сыпались артиллерийские мины шестиствольных немецких минометов и снаряды. А внизу под ногами были свои инженерные мины... [232]

Батальон прибыл на минирование переднего края и ближайшей глубины обороны на участке Монау, Цобтен в полосах 9-й гвардейской стрелковой дивизии 5-й армии и 120-й стрелковой дивизии 21-й армии.

— Что вы фрица дразните?! Все видно как на ладони. Вот сейчас из-за вас он снова молотить начнет, — крикнул нам из замаскированного окопа артиллерийский офицер.

И действительно, наша рекогносцировка была сорвана сильнейшим градом артснарядов и мин. Мы быстро укрылись в мелких окопах, заливаемых талыми водами.

— Неужели эту мозоль нельзя срезать? — поинтересовался я.

— Несколько раз штурмовали. Народу положили... А Цобтен коршуном все висит над нами. Говорят, гора изрезана подземными ходами. А старая крепость на ней — женский монастырь, Фрицы там неплохо устроились...

Пожалуй, нигде еще мы не встречали таких сложных условий для минирования, как у Цобтена. Перед горой, которая казалась искусственно насыпанной людьми, лежала ровная местность, лишь кое-где покрытая низкорослым кустарником.

Трудно приходилось минерам. Труднее, пожалуй, чем на южном фасе Курской дуги. Но общая обстановка была совсем иной. Да и мины ставились не в родную, а в чужую землю. Тогда нам предстояло установить несколько минных полей на переднем крае у горы Цобтен. Когда, прибыв в 3-ю роту, я уточнял задачи на минирование, капитан Н. С. Дробница только покачивал головой:

— Вы, товарищ капитан, сами командовали ротой, знаете условия работ не хуже нашего, а говорите — диво! Даже отделения наших минных асов по тридцать мин в ночь не установят...

— Давай послушаем самих асов. Вызови их...

Первым в низкую дверь землянки вошел парторг роты сержант Н. Ларгин, мужчина лет сорока пяти с седыми висками и большими залысинами. Ларгин относился к тем бойцам, которые живо откликались на все важные батальонные дела и события. Обычно спокойный, даже невозмутимый, он явился ко мне как-то зимой 1943/44 года необычно взбудораженным: Что начальство думает — не знаю... Ему сверху лучше видать. Я — о минах, — заявил тогда сержант. — Нельзя зимой и летом красить их одним [233] цветом!.. Зимой зеленые мины внаброс не поставишь! Да и под снегом такой сюрприз легче врагу обнаружить... Не дело это... Напишите начальству, товарищ капитан!» Ларгин считался у нас очень опытным минером. Кстати говоря, вопреки теории вероятностей он прошел по переднему краю от Дона до Эльбы без единого ранения или контузии.

— Прибыл по вашему приказанию, — доложил Ларгин, мешковато отдавая честь и снимая пилотку.

— Да вас, сержант, по звону за километр слышно...

— Ничего... Когда на задание хожу, принимаю меры, чтобы никакого звона, — улыбнулся Ларгин, поглядывая на грудь, где красовались орден Славы и четыре медали «За отвагу».

Вторым прибыл минный ас сержант Иван Шарф, крупный и очень подвижный, несмотря на полноту, человек.

— А вот и наш богатырь, — с какой-то особой теплотой сказал ротный, едва Шарф приоткрыл дверь.

— Прыбув, товарыш капытан!

— Вижу, что прибыл. Рад. — И обращаясь ко мне, Дробница добавил: — Нравятся мне такие люди, как наш сержант. Уравновешенный мужик. При обстреле не моргнет и к незнакомой мине подойдет без страху. Шарфа вполне можно и на Цобтен послать. Только боюсь, что его появление переполошит обитательниц монастыря, — с улыбкой заметил ротный. — Мужчина он у нас видный, заметный. Против такого орла даже монашенки не устоят... Ну хватит шутить, — перешел на серьезный тон Дробница. — Посмеялись — и будет. Начальник штаба ставит роте новую задачу. Посоветоваться надо, сможем ли в этих условиях по триста мин в ночь ставить?

— Ночи-то светлые! Главное — мины скрытно к месту работ подбросить. Иначе фриц увидит — удивится... — сказал Ларгин.

— Що правда, то правда, — подтвердил Шарф. — В ночи — як в день.

— На этом участке кусты да разбитые сараи. Может, днем попробовать мины доставить? — предложил Ларгин, указывая на карту.

— Маскуваты трэба!

— А солдатская хитрость на что? Можно, к примеру, ветки на спину привязать... [234]

Возле Цобтена тут же провели дневной эксперимент. Получилось удачно. Тогда пошли дальше: днем организовали подачу противотанковых мин к минному полю с помощью блоков и троса. И дело пошло. Благодаря личному примеру минных асов саперы роты капитана Дробницы за несколько суток установили почти полторы тысячи мин.

* * *

Многим минерам была присуща не только безграничная отвага. Их отличала, я бы сказал, какая-то жажда риска.

В нашем батальоне этим качеством, по-моему, обладали прежде всего наши разведчики старший сержант А. Рысис и ефрейтор П. Проворов.

Я не раз видел, как вел себя сержант перед выходом на задание. Когда его посылали, например, разведывать проходы в минных полях противника, Рысис сначала молча потирал ладони своих длинных рук, затем весь как-то сосредоточивался и сжимался, словно мысленно представляя встречу с опасностью, в которой много зависело не только от него самого, а и от слепого случая. Он любил ночь, может быть, потому, что подобно многим минерам, прекрасно ориентировался в темноте. А кроме того, отличался мгновенной реакцией и был наделен таинственным шестым чувством опасности.

И не случайно, когда потребовалось разведать вражеские минные поля перед горой Цобтен, где обычная опасность усугублялась еще самой обстановкой, мы направили на задание Рысиса и Проворова.

— Густо ставит фриц мины, — докладывал вскоре старший сержант результаты разведки. — По фронту метра четыре, а в глубину три. Одну мину с донным взрывателем обнаружили.

К тем, кто подобно Рысису и Проворову постоянно искали единоборства с опасностью, несомненно относились у нас капитан А. Дубровский, погибшие капитан Д. Жигалов и старший лейтенант А. Иванов, старшие сержанты А. Салий, А. Щербак и некоторые другие минеры. Самое же удивительное состоит в том, что это качество проявлялось не только у мужчин.

Прибыв под Цобтен в штаб саперного батальона стрелковой дивизии, чтобы ознакомиться с установленными до [235] нас минами, мы с удивлением услышали, что провожатым у нас будет девушка.

— Знакомьтесь, — сказал начальник штаба батальона капитан Игашев, представляя миловидную светловолосую девушку. — Это наша Жанна д'Арк... А зовут ее просто Аня.

— Опять вы, товарищ капитан, за свое, — вспыхнула девушка. — Ну какая я Жанна д'Арк?..

— Не сердись, Аня... Меня комдив вызывает. Придется тебе проводить капитана и его товарищей к переднему краю. Покажи границы установленных минных полей.

Аня Воронько, исполнявшая обязанности помощника начальника штаба батальона, отлично ориентировалась на местности и уверенно повела нас к цели вдоль канав, прикрытых ветками кустарника. Была послеобеденная пора. Противник временно ослабил артналеты. Солдаты и офицеры стрелковой дивизии, мимо окопов которых мы пробирались, узнавали Аню и пропускали нас беспрепятственно.

Передняя траншея на одном из участков проходила возле амбаров. Гитлеровцы находились метрах в двухстах от нас. Аня знала это и словно дразнила их, испытывала судьбу, перебегая от одного амбара к другому.

— Бегите сюда! Видите ствол сломанного дерева — это угол левого фаса минного поля... — кричала Воронько.

Немцы вдруг приостановили стрельбу. Я потребовал, чтобы Аня прекратила ненужные перебежки.

— Ваша тревога напрасна, товарищ капитан, — спокойно, без тени рисовки ответила девушка.

В конце войны, когда уже была близка победа, идти на риск было дано не каждому...

* * *

Солнце сильно прогрело землю. Почки на деревьях лопались, выбрасывая молодую листву. Теплые дни предвещали близкое лето, а сводки все больше настраивали на скорую победу.

Но наш батальон по-прежнему продолжал начинять теплый чернозем минами. Мы устанавливали тогда противотанковые деревянные мины ТМД-44, которые являлись модификацией хорошо знакомых ТМД-Б образца 1943 года. Наряду с деревянными устанавливались и трофейные [236] металлические ТМи, с которыми охотно работали наши минеры...

2 мая пал Берлин. Но только в 18 часов 6 мая командующий обороной Бреслау генерал Никгоф, поняв, что дальнейшее сопротивление бесполезно, сдал город-крепость на Одере...

Батальон получил приказ немедленно приступить к разминированию Бреслау. С рассветом 7 мая я с двумя разведчиками и радистом направился на амфибии в город. Предстояло определить участки разминирования и места расквартирования рот.

Миновав зону заграждений по широкому проходу, охраняемому нашими и немецкими минерами, которым предстояло передать нам установленные ими минные поля, амфибия проехала мимо разбитых зданий окраины. Центральная часть города почти не пострадала, следы стодневной осады были здесь мало заметны.

По улице прямо на нас двигалась колонна солдат. Серые мундиры. Черные стволы автоматов. Наша маленькая группа оказалась один на один с батальоном противника. Водитель невольно затормозил. У каждого из нас заскребло на душе. А немцы, пройдя в двух шагах, отдали нам честь.

— Фу ты, черт! — облегченно вздохнули мы. — Ведь капитуляция!..

Амфибия остановилась на огромной пустынной площади, недалеко от средневекового собора. Из-за зелени деревьев проглядывали живописные дома с высокими цветными черепичными крышами. Мы наугад направились к одному из них. Позвонили. После третьего или четвертого звонка нам открыл явно испуганный католический священник. Успокоив его, мы быстро договорились о размещении солдат. Но воспользоваться любезностью хозяина дома не пришлось. Радист, находившийся с рацией в машине, передал распоряжение комбата: срочно возвращаться. Отданный ранее приказ бригады — отменялся.

В старинный город на Одере вступали передовые части 2-й Польской армии...

Штаб батальона продолжал находиться между Бреслау и Цобтеном в маленькой деревушке Ландау, с добротными двухэтажными каменными домами, крохотной кирхой и гранитным памятником солдатам, погибшим на полях [237] первой мировой войны. Издали за зеленевшей уже равниной, в голубой дымке выделялись контуры горы Цобтен...

Все мы жили в нервном ожидании. Рации батальона круглые сутки были на приеме... Эфир клокотал. В нем все перемешалось. Интригующие разноязыкие предупреждения о предстоящей передаче важного сообщения сменялись то приветствиями «Вива, Иван!..», то траурной музыкой Вагнера, которую передавали фашистские станции.

В ночь на 9 мая после многочасового ожидания, мы наконец услышали официальное сообщение о капитуляции фашистской Германии.

Хотя долго ждали этого известия, сразу все же не поверили. Побежали справиться в соседнюю часть... Работала вся сеть военных радиостанций. Нарушая радиодисциплину, «Клен» поздравлял с победой «Сокола»... Кто-то выкрикивал приветствия... Кто-то объявлял по радио тосты.

Всю ночь на 9 мая шла адская стрельба в воздух, бросали осветительные ракеты. Далеко был виден стихийно возникший салют в честь победы советского оружия...

* * *

Победа. Конец войне. Казалось, все должно было мгновенно измениться.

Но 9 мая на участке фронта у Цобтена обстановка оставалась прежней. Здесь поднялась было наша пехота, чтобы принять сдачу частей 17-го армейского корпуса. Но противник открыл сильный огонь, показывая, что не намерен сдаваться. Наши подразделения понесли большие потери и отошли на исходные позиции.

Командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Ф. Шёрнер получил указание о всеобщей капитуляции, но не подчинился ему. И немецкие солдаты под угрозой расстрела выполняли распоряжения своего командующего...

Однако уже в ночь на 10 мая часть войск из его шестисоттысячной группировки начала отходить, пытаясь прорваться на запад. Шёрнер «спасал» немецких солдат.

Наш батальон получил приказ обеспечить наступление частей 21-й армии через Карпаты на Прагу. Предстояло обезвредить минновзрывные заграждения на дорогах. [238]

Началось проделывание проходов на участке Монау, Цобтен... Заслоны противника немедленно открыли огонь. Но уже через несколько часов огонь стал стихать и затем смолк: немецкий заслон прикрытия покинул гору Цобтен...

— Пехотными минами прикрылись, — доложил старший лейтенант Муромцев. — Старые знакомые — «шуеминен»...

— Снова мины — на именины. Пехотные, черт бы их побрал, — ворчал Н. С. Дробница. — Учтите, хлопцы, — предупреждал он своих минеров, — господь бог, создавая человека, забыл снабдить его запасными частями!..

Войска 21-й армии прошли по проходам в минных полях и двинулись через Карпаты на юг и юго-запад, в Чехословакию. Мы же еще задержались у минных полей, расширяя и огораживая проходы. Затем роты батальона тоже двинулись в путь и в районе Вальденбурга догнали части армии.

Пытаясь оторваться от советских войск, противник засорял дороги минами, прикрывая их огневыми заслонами арьергардов.

— Посмотрите, товарищ капитан! Минные «унитазы» обнаружили. Ну и диво! — интригующе доложил Дробница у деревни севернее Нойроде. — Рискнуть разминировать один для музея?

Это были громоздкие фаянсовые мины ТМи-45/31, действительно напоминавшие унитазы, прикрытые в середине круглой крышкой, под которой находился взрыватель. Дело в том, что в 1945 году гитлеровцы использовали для производства мин даже предприятия, изготовлявшие керамику.

На узких участках горных дорог и кое-где в населенных пунктах наши минеры столкнулись в тот период с новыми приемами устройства заграждений. Для закрытия проходов противник использовал кое-где огромные бетонные кубы и тетраэдры, которые путем взрыва опрокидывающего заряда ВВ в последнюю минуту обрушивались на проезжую часть дороги. Мины же здесь противник установил небольшими группами у дорог и на объездах.

Перевалив через хребет, мы в четвертый раз перешли чехословацкую границу. Впереди был чешский город Трутнов...

— Сняли двадцать мин. Одна с донным взрывателем сработала. Погиб солдат и двое ранены... — докладывал [239] старший лейтенант В. Долгов, принявший роту от капитана Дубровского, уехавшего на учебу.

— Вот стервецы! На неизвлекаемость ставят, — возмущались минеры.

Бои затихали. Группе войск Шёрнера, окруженной восточнее Праги, не оставалось ничего, кроме капитуляции. Это и произошло 11 мая. Вот почему еще трое суток после победы батальон продолжал терять людей. Гибли они не только от взрывов сюрпризов и мин, установленных на неизвлекаемость, но и от огня неприятеля.

Подписывать похоронки после победы было особенно больно и тяжело.

* * *

В Прагу мы прибыли в полдень 12 мая 1945 года. Нашим взорам открылись центральные улицы, запруженные народом. В городе царило всеобщее ликование. Как только остановилась амфибия, нас буквально вытащили из машины. Мимо на руках несли танкиста в шлеме.. Он успел крикнуть:

— Тоже попались, земляки?!

— Наздар!.. — кричали вокруг.

Пражане взяли нас в кольцо. В одном из ближайших пивных залов сразу освободили столик. Появились кварты с пенящимся пильзенским пивом, о котором шла речь еще восемь месяцев назад под Кросно.

— Пиво теперь не то, что до войны, — извинялись пражане.

По-русски, но с сильным чешским акцентом нам наперебой рассказывали:!

— Пятого мая пражские граждане подняли восстание...

— Началось оно на заводах «Шкода-Смихов», «Вальтер», «Эта»...

— Фашисты бросили танки на баррикады... Спасибо, подоспели русские...

В самый критический момент Пражского восстания передовые части войск 1-го Украинского фронта подошли к городу и завязали бои на окраине. А в ночь на 9 мая в Прагу ворвались советские танки.

...Отведав пива, мы в сопровождении гостеприимных пражан пошли осматривать их древний город.

Особенно запомнился мне старинный Карлов мост. С него мы долго любовались водами величаво текущей [240] Влтавы и высокими стенами Градчан. Всем нам показалось тогда, что где-то совсем рядом находилась сама седая история...

* * *

Наступил долгожданный мир.

Территорию Германии, разделенную на четыре оккупационные зоны, заняли войска Советского Союза, Соединенных Штатов Америки, Великобритании и Франции. В составе войск советской зоны оказался и наш батальон.

Для солдат и офицеров нашей части началась мирная жизнь. Но нередко мы вскакивали среди ночи: казалось, что еще продолжается война. Приняв звуки лагерной трубы, игравшей «Подъем!», за сигнал тревоги, многие бросались к оружию, которое было установлено теперь в закрытых пирамидах. Приходили в себя, только убедившись, что кругом все спокойно, что никакой войны уже нет, что над головой мирно шумят саксонские сосны да внизу, у лагеря, тихо плещется в глубоком озере вода...

Лагерь наш находился недалеко от Эльбы, восточнее лежавшего в развалинах Дрездена.

В городе все еще полыхали пожары, воздух пропитался чадом от дымящихся руин. Нарядные павильоны дворцового ансамбля Цвингер, изящная церковь Хофкирхе, сотни других городских зданий, живописные городские парки и замысловатые мосты через Эльбу — все было обезображено войной. Особенно досталось от американской авиации Альтштадту — старому городу на левом берегу Эльбы, богатому архитектурными памятниками XVIII века.

Воспетая поэтами, Саксония еще не остыла от пожарищ войны. На матовых стеклах банка в Бауцене виднелись паучьи изображения свастики...

Солнечным майским днем с группой офицеров нашей бригады я приехал в Берлин. Нас обступили скелеты домов. Кое-где в грудах кирпича копались редкие горожане. На улицах, примыкавших к зоологическому саду, по деревьям прыгали обезьяны.

Миновали иссеченные осколками Бранденбургские ворота, побывали в разбитом рейхстаге, сфотографировались на его крыше. А потом перед нами выросло массивное здание знаменитой имперской рейхсканцелярии, смотревшее на нас узкими щелями амбразур, которые чернели в заложенных оконных проемах. [241]

Мы вошли в рейхсканцелярию с бокового входа. Под ногами валялся сбитый откуда-то орел со свастикой. Пройдя по опустошенным залам рейхсканцелярии, по длинному высокому коридору, попали в кабинет фюрера. Тут я и вспомнил тех, кто погиб. Вспомнил, как мечтал еще на Дону ротный комиссар Володя Назаров побывать когда-нибудь в резиденции Гитлера. Но не дошел Володя до Берлина. Не дошли Жигалов с Барабашовым. Не дошли многие...

Рейхсканцелярия имела еще несколько этажей под землей. В подземном убежище, куда вел узкий эскалатор, было темно и сыро. Красноватая вода залила помещения бункера, где провел свои последние часы Гитлер...

Сейчас на том месте, где раньше находилась имперская канцелярия, можно увидеть заросший зеленью пустырь, напоминающий огромный могильный холм. Тысячелетний рейх, о котором трубили фашистские идеологи, просуществовал 12 лет. И эти годы вошли в историю человечества одной из самых черных страниц...

После грома сражений в Германии установилась мирная тишина. Апатия, вызванная пережитыми потрясениями, постепенно сменялась у немцев надеждой на лучшее будущее. Многие жители Саксонии искали случая поговорить с нами о своем завтрашнем дне.

Германия просыпалась от сна, двенадцатилетнего мрачного сна фашистского режима и войн... Время делало свое дело — недавние военные события уходили в историю.

Новая Германия начинала новую жизнь.

* * *

Вскоре наша инженерная бригада поступила в распоряжение командующего центральной группой советских войск. Ей предстояло передислоцироваться в Австрию.

Австрия так же, как и Германия, была разделена на четыре зоны. Вся восточная часть этой страны, включая большую территорию Нижней Австрии и Бургена, составляла зону Советского Союза.

В 1945 году в шестимиллионной Австрии насчитывалось около миллиона иностранных рабочих и военнопленных. Здесь размещались десятки лагерей смерти. И среди них Маутхаузен, в котором 18 февраля 1945 года погиб профессор нашей Военно-инженерной академии генерал Дмитрий Михайлович Карбышев. [242]

Уже начало смеркаться, когда батальонная автоколонна втянулась в северную левобережную окраину Вены — Флорисдорф. Мы ехали мимо аккуратных двухэтажных домов предместья. Разрушений оказалось сравнительно немного, но здания имели запущенный вид.

Вскоре показался Дунай. Все мосты, связывавшие Вену с Флорисдорфом, были обрушены в его мутные и быстрые воды. Автомашины двинулись по одному из двух временных военных мостов. В старую Вену мы въехали незадолго до вечера. На Пратере бросились в глаза разрушенные здания и мосты через канал. Это омрачало красоту своеобразного города, воспетую вальсами Штрауса.

В тот период в столице Австрии проживало около четверти населения всей страны. Вена оставалась не только крупным промышленным, но и культурным центром. Жизнь в ней налаживалась довольно быстрыми темпами. Особенно бурно расцветала театральная Вена. Австрийские газеты с восторгом сообщали, что маршал Конев подарил городу эшелон цемента для восстановления здания оперы, и благодарили за этот подарок Красную Армию...

Во дворце императора Франца-Иосифа размещался тогда дом офицеров Красной Армии. Тронный зал стал зрительным залом, и мы частенько бывали там на концертах. Дворец находился в центральной части города, на Ринге, который являлся границей межсоюзнического района. Здесь вдоль малого кольца Рингштрассе выстроились многочисленные магазины, кафе, кинотеатры, а потому всегда можно было увидеть офицеров и солдат союзников. Сначала при встречах мы с обоюдным любопытством рассматривали друг друга. Но довольно скоро наши товарищи привыкли и к беретам долговязых англичан, и к пилоткам американцев, и к цилиндрическим фуражкам французов.

Бригада обосновалась недалеко от Винер-Нойштадта у Энцесфельда. Здесь, у пологих склонов предгорий австрийских Альп, в живописном зеленом уголке неподалеку от замка Ротшильда, раскинулся наш лагерь. Кругом тишина. Только задумчиво шелестел лес. К самому лагерю порой подходили дикие кабаны, косули, зайцы.

— Хорош лес, — говорили между собой солдаты. — А все же таких лесов, как в России, нигде не сыскать...

Захватив Австрию, гитлеровцы построили в Энцесфельде авиационный завод: в альпийских предгорьях он был [243] меньше заметен и уязвим с воздуха. А рядом с заводом вырос барачный лагерь, опоясанный двойной колючей проволокой, через которую пропускался ток высокого напряжения.

Бараки оставались необитаемыми уже несколько месяцев. И все же, когда мы вошли в один из них, в ноздри ударил такой страшный запах пота и крови, пропитавших деревянные щиты, что мы буквально вылетели оттуда...

Винер-Нойштадт находился в пятидесяти километрах от Вены и представлял собой крупный центр гитлеровской военной промышленности. Авиация союзников подвергла город разрушительным бомбардировкам. Большая его часть оказалась снесенной взрывами. На улицах, заваленных грудами кирпича, были расчищены лишь узкие проходы для пешеходов. А над городскими развалинами, словно памятник, возвышались чудом уцелевшие спаренные башни средневекового собора.

— Это Гитлерплатц. Так раньше называлась площадь, — пояснила нам на ломаном русском языке немолодая женщина, стоявшая в очереди на автобусной остановке. — И эти развалины на родине Гитлера! Символично. Не правда ли?..

* * *

Стояли последние дни австрийской осени 1945 года. Еще не сбросили листьев леса венских предместий, неяркое солнце еще ласково золотило землю, а на вершинах гор и в предгорьях отчетливо забелели снеговые шапки. Мягкой поступью приближалась зима.

Наш ставший таким родным 207-й отдельный моторизованный инженерный Ченстоховский, орденов Богдана Хмельницкого и Красной Звезды батальон закончил свой боевой путь.

Батальон — детище войны — родился тяжелой осенью сорок второго у Дона. С тех пор прошло три года. Это так мало и так много...

напевал под гитару Черкашин, когда пришла пора расставаться с боевыми товарищами в лагере возле Альп. Да, действительно, батальоном пройдено немало. Более 10 тысяч километров осталось у нас за плечами. [244]

В 12 сражениях и десятках боев участвовали наши минеры. На боевом счету 207-го ОМИБ значилось 67 подорванных немецких танков и 56 автомашин, один сбитый самолет, полторы тысячи уничтоженных гитлеровцев. Только в боях было взято четыреста пленных (около 1000 человек сдались без сопротивления).

Выполняя задачи по устройству минновзрывных заграждений, личный состав батальона установил 68 253 противотанковых и противопехотных мины, почти 600 фугасов и мин замедленного действия, заминировал 111 крупных и средних мостов, взорвал в процессе боев 37 крупных мостов.

Расчищая советским войскам путь к победе, специалисты батальона разминировали без малого 20 тысяч мин разных систем и 63 крупных моста, подготовленных противником к взрыву. Да разве все перечислишь! Более 600 километров дорог, например, было проверено на минирование. Кроме того, саперы батальона построили несколько сот мостов протяженностью 4800 погонных метров...

И вот на земле наступил мир. Одним из первых мирных актов Советского правительства явилось сокращение численности войск, находившихся в Европе. Многие поэтому увольнялись в запас... Было жалко расставаться с чудесным боевым коллективом, спаянным пережитыми вместе опасностями. И вместе с тем так радостно возвращаться победителями домой, к родным и близким! Возвращаться на Родину, чтобы помогать ей залечивать раны, нанесенные войной... [245]

С каждым днем, с каждым новым годом отдаляются военные события, в которых участвовало мое поколение. Вторая мировая война, развязанная гитлеровской Германией, стала уже историей. Но до сих пор нам снятся тревожные сны...

Не все мои однополчане, которые прошли с боями до Эльбы и Влтавы, сразу вернулись к мирной жизни. Некоторые еще долго и упорно продолжали заниматься обезвреживанием ржавых мин, оставшихся на полях сражений.

Нас с Мысяковым второй послевоенный год застал на территории Нижней Австрии. Теплым летним вечером Федор Васильевич приехал в Санкт-Пельтен.

— Для минеров война не кончилась! — взволнованно сказал он. — Придется снова попотеть, Александр Борисович. Опять дикое минное поле обнаружилось где-то между Тульном и Кремсом. От коров только рожки да ножки остались. Так-то! Поезжай разберись...

Спустя два года, уже в Москве, в разговорах с бывшим комбатом мы снова не раз возвращались к минам.

— Множество мин еще на нашей земле осталось, — сетовал Мысяков, когда прибыл в 1948 году на учебу. — Ты не забыл минно-снежный пирог у Павловска? Сколько же еще таких мест...

Конечно, я не мог забыть ни минного барьера, устроенного саперами Гитлера и Муссолини по правому берегу Дона, ни подрыва на нем опытного минера моей роты Николая Гончаренко. И мы с Федором Васильевичем вспоминали минные поля на лютежском и сандомирском плацдармах, заграждения западнее Тарнополя и у Бреслау...

«Осторожно, мины!» Эти слова непрестанно сопровождали нас на передовой. Но и в мирное время они все еще не потеряли своего грозного смысла. Многим моим однополчанам пришлось заниматься после войны разминированием мин и фугасов. Миллионы мин были обезврежены [246] на территории нашей Родины... В течение долгих лет чуткие руки минеров очищали землю от притаившейся в ней смерти там, где гремучей змеей проползала линия фронта. И все же тишину порой раскалывают внезапные взрывы. Это доносится к нам эхо войны. И тогда на полях Смоленщины, в шахтерских поселках Донбасса, на улицах Калининграда появляются пахнущие краской таблички: «Разминировано, можно пахать!», «Проверено, мин и снарядов нет!», «Мины обезврежены, безопасно!».

«Осторожно, мины!» — слышится иногда и теперь, почти через три десятилетия после окончания военных действий. Борьба с черной смертью продолжается. Вновь и вновь поднимаются по тревоге саперы. Такая у них профессия!..

* * *

Годы бегут...

Моих товарищей по боям разбросало по огромной территории нашей страны. Не обо всех, к сожалению, мне известно. Но со многими встречался: одних разыскал сам, другие нашли меня.

Как же сложилась судьба моих фронтовых друзей?

Наш лихой комбат Федор Васильевич Мысяков стал степенным пенсионером. После войны он служил в должностях командира батальона и дивизионного инженера. Все эти годы мы поддерживали связь. Сначала вместе служили в Австрии. Затем встречались в Москве... А будучи в Хабаровске, я получил письмо: «Еду в ваши края...»

Когда спустя несколько лет мы вновь встретились в Москве, Федор Васильевич являлся начальником курса Высшей офицерской школы инженерных войск, которую закончил после войны, и сам воспитывал уже молодое поколение минеров.

В 1961 году полковник Мысяков ушел в запас. Сейчас он работает в системе гражданской обороны в Пензе.

Заместитель командира батальона по политчасти Павел Мартемьянович Кочнев до войны был на комсомольской, а позднее на партийной работе. Затем учительствовал на Севере, оттуда и ушел на фронт...

Из армии наш замполит уволился через год после окончания войны. Несколько лет работал секретарем Талалаевского райкома партии Сумской области. А в 1951 году окончил Высшую партийную школу при ЦК партии и с тех пор — в аппарате Совета Министров СССР... [247]

На сборах офицеров запаса в Военно-инженерной академии имени В. В. Куйбышева подошел ко мне человек с густой черной шевелюрой, подернутой серебряными нитями. Это был Алексей Васильевич Дубровский, наш боевой ротный.

В конце войны его послали в Высшую офицерскую школу. А затем он долгое время командовал военно-строительными частями. Мы разыскивали Дубровского в Горьком, а оказалось, он живет в Москве, подполковник запаса, военный пенсионер, но продолжает работать.

Вскоре после приезда в Москву с Дальнего Востока, где я прослужил 12 лет в войсках, ко мне прямо на улице бросился высокий мужчина и стал душить в объятиях. Несмотря на неожиданность встречи, я сразу узнал своего ротного заместителя Михаила Андреевича Шарова, которого в роте считали погибшим.

— Помнишь, как тебе немцы прострелили новую шапку? — сразу начал он. — Ты тогда с Рубленко на легких санках хотел въехать в село возле Сватово...

Демобилизовался Жаров сразу после войны. Однако и теперь продолжает работать.

Не раз виделся я и с начальником технического отделения штаба бригады Евгением Афанасьевичем Катуркиным. Всегда подчеркнуто вежливый и улыбающийся инженер-подполковник любит вспоминать о людях и о минах.

— При разминировании Воронежа такой минный сюрприз попался... Впрочем, и сама жизнь преподносит иногда сюрпризы. Вот, к примеру, докторскую мою уже год никак не соберутся рассмотреть...

После этого разговора прошло несколько лет. Ныне доктор технических наук офицер запаса Е. А. Катуркин заведует кафедрой в одном из московских институтов.

Живут в столице еще несколько однополчан, и мы периодически встречаемся. Могу назвать среди них Константина Павловича Цыпкина. В 1943 году его, молодого майора, назначили заместителем командира нашей 42-й отдельной инженерной бригады специального назначения. Сейчас генерал-майор инженерных войск К. П. Цыпкин является начальником одного из факультетов Военно-инженерной академии имени В. В. Куйбышева.

Майор медицинской службы Тамара Григорьевна Слюнина, бывший начальник санитарной части бригады, еще на фронте, задолго до победы, связала свою судьбу с начальником [248] штаба инженерных войск 1-го Украинского фронта полковником Николаем Федоровичем Слюниным, являющимся ныне генерал-лейтенантом инженерных войск. Однополчане любят бывать в их гостеприимном доме.

В Москве работает батальонный врач майор медицинской службы запаса обаятельная Надежда Ефимовна Аникейчик, выходившая самостоятельно из окружения под Харьковом. Недавно ей присвоено почетное звание «Заслуженный врач РСФСР». Изредка перезваниваемся с майором запаса Федором Яковлевичем Ефременко, вспоминаем о встрече в 1942 году в землянке на Дону. Поддерживаю связь и с подполковником запаса Львом Борисовичем Луниным, который был начальником штаба бригады в сорок пятом.

Всего в часе езды от столицы обосновались полковник Виктор Константинович Беляков, замещавший в конце 1942 года начальника штаба инженерных войск Воронежского фронта и направивший меня со станции Анна в 42-ю бригаду, а также бывший заместитель командира бригады, ныне генерал-майор инженерных войск в отставке Николай Васильевич Петров, встретивший меня в Бутурлиновке. Они, мои фронтовые начальники, вместе с генерал-полковником Ю. В. Бордзиловским пишут книгу об участии инженерных войск в Курской битве...

Там же, в Подмосковье, живут и работают известный среди однополчан бригадный артиллерист Владимир Евгеньевич Ляликов, который только недавно ушел в запас в звании полковника, его заместитель по отдельной роте Н. А. Савинов и офицер бригады А. К. Федоровский...

И вот наступил однажды день, когда однополчане собрались вместе.

Немало грустных и веселых минут пережил тогда каждый из нас. Сначала вспомнили погибших товарищей, тех, кто заслонил нас собою от смерти: чудесного ротного комиссара Володю Назарова, отчаянного смельчака Дмитрия Жигалова, серьезного и душевного Сергея Барабашова, отличного минера и разведчика Абрама Рысиса... Многих не оказалось среди нас.

Приумолкли мои однополчане: каждый, видимо, думал о своих близких, не пришедших с войны. С грустью вспомнил и я трех своих братьев...

И послевоенные годы не прошли без потерь. Умер [249] комбриг Виталий Петрович Краснов, не стало его заместителя Анатолия Михайловича Бояркина...

— Да, костлявая по нашему квадрату бить начинает, — констатировал Мысяков.

— Что верно, то верно... — поддержал комбата Дубровский. — И ничего тут не попишешь. Такова жизнь!.. За нее, за жизнь, и за нашу встречу! — поднял он бокал.

Кто-то тихо затянул:

— За тех, кто командовал ротами! — подхватил тост комбат. — К слову, встречал двух наших ротных. Емельянов в пятьдесят пятом году был майором и учился в академии. А Улько председательствует в райпотребсоюзе на Украине...

Начались воспоминания — кто кого видел, что о ком слышно...

— Неужели, Павел Мартемьяныч, у тебя внуки уже? Дед, а бороды нет! — тормошил Дубровский нашего бывшего замполита.

— Внуки. Это точно! Скажите мне, люди добрые, не слыхал ли кто о Дробнице, о Черкашине? Я вот с Григорием Ефимовичем Кривцом виделся. Помните, из политотдела. Умница! Теперь он доцент физико-технического факультета Харьковского университета...

— Доцент? Это хорошо! — встрепенулся Константин Павлович Цыпкин. — А кто из вас знает, что солдат 207-го батальона Игорь Юхновский избран членом-корреспондентом Академии наук Украины.

Мне сразу вспомнился молодой парнишка с удивительно живыми глазами, которого зачислили в наш батальон весной 1944 года в городе Кременце. Его родители пригласили нас в свой маленький уютный домик среди цветущих яблонь: Юхновские провожали тогда в армию сразу двух своих сыновей...

Вспомнили и о том, что в Киеве живет неутомимый шофер и автомеханик батальона Виктор Афанасьевич Сиренко, который и сейчас трудится по своей специальности. Что там же находится и бывший начальник штаба 209-го ОМИБ Николай Петрович Бадаев, являющийся ныне директором одного из проектных институтов.

Не забыли на встрече однополчан и о медиках. [250]

— Очень повезло нам с медиками. Боевые люди попались, — вспоминал Мысяков. — Начальника медслужбы бригады капитана Горичева помните? Скажу по секрету, он в аптечке минные взрыватели возил. Жаль, на Курской дуге перевелся к танкистам. А потом дошло до меня такое, что не сразу поверишь. Под Прохоровкой, когда экипаж одного танка выбыл из строя, доктор Горичев сел за рычаги и повел танк в бой. «Красное Знамя» за это получил...

— Это точно! Медики у нас были один к одному, — подхватил Кочнев. — А лейтенант медслужбы Федорец все, бывало, сам норовил мину снарядить...

— Да, Иван Петрович Федорец явно родился минером, — согласился Мысяков. — А перед ним был Цыновой. Так тот тоже очень минами интересовался... Из Львова в Военно-медицинскую академию уехал. Сейчас, говорят, Петр Егорыч — кандидат медицинских наук, доцент... А минера Зенина, бывшего командира взвода, наоборот, в медицину потянуло. Вот ведь как оно иногда получается, — задумчиво произнес комбат. — Встретил я Зенина в пятьдесят пятом году. Он уже тогда работал над докторской диссертацией...

Отдав должное медикам, которые нередко находились рядом с нами и на минном поле, и в открытом бою, мои однополчане снова перевели разговор на минеров. Вспомнили бесстрашных минных асов Щербака, Ларгина, Шарфа, Фролова, разведчика Проворова, зампохоза Дорофеева, командира взвода Муромцева, старшего сержанта Оноприенко и многих из тех, кто не смог явиться на встречу.

* * *

Беседуя с друзьями-ветеранами, я еще раз убедился, что каждому из фронтовиков рано или поздно суждено испытать одно необычное чувство. Проявляется оно по-разному: то тягой к людям, с которыми воевал, то стремлением побывать на местах боев, то желанием прочитать воспоминания о былых сражениях и самому попробовать написать о пережитом.

Наверное, под влиянием этого чувства я начал разыскивать тех, кого не увидел на сборе однополчан в Москве.

Бережно хранил я адрес сержанта И. П. Фролова из нашего батальона, который он дал мне почти четверть века назад. Я не рассчитывал найти сержанта: очень уж много минуло лет. Но все же, будучи в Ленинграде, отправился [251] разыскивать указанную мне улицу. Каково же было мое удивление, когда увидел перед собой Ивана Павловича, Он заметно постарел. После демобилизации 20 лет проработал на ленинградской обойной фабрике. Теперь уже оформил пенсию, но все еще продолжает трудиться.

— А помните, как Лагутин на Курской дуге корову разминировал, — сказал он со смехом. — Вот была умора! И где только он у бедной буренки взрывчатку не искал...

О многом переговорили мы в тот вечер — память у моего собеседника оказалась отличной. Он даже напомнил, как получил денежное вознаграждение за подорванный фашистский танк на киевском плацдарме...

Ивана Алексеевича Оноприенко нашел в Харькове. Мне открыла женщина, лицо которой показалось очень знакомым. С минуту мы молча смотрели друг на друга, а затем... Ну конечно! Это была боец нашего батальона Лида Третьякова. Замуж за старшего сержанта она вышла еще на фронте. Теперь у них трое детей...

Вскоре в просторных, сверкающих чистотой комнатах меня основательно помял в крепких объятиях хозяин дома. Он стал седым, но молодые глаза, как и раньше, отсвечивали бирюзой. Поглаживая ладонью тонкие морщинки на лице, Оноприенко рассказывал о себе:

— Работаю начальником цеха точного литья велосипедного завода. Коллектив дружный. Выбирали меня депутатом горсовета... А цех, знаете, — вроде батальона нашего. И свои у нас боевые задачи.

Мы вспомнили, как весной сорок пятого у Гёрлица однажды выскочил «тигр». Неужели немцы прорвались? Кинулись за укрытие... А «тигр» остановился совсем рядом, из него выбрался немецкий танкист и спокойно зашагал к дому с мезонином. Через несколько минут он уже без комбинезона, в подтяжках вышел на веранду и уселся на солнышке. Улыбается, машет рукой, всем своим видом показывает, что война для него кончилась и он наконец приехал к себе домой...

— А рейд в Карпатах! — продолжал Иван Алексеевич. — Помните, как погиб сержант Цугро? Такое, наверное, не зыбывается! Да, тому, кто прошел по переднему краю, очень дорога завоеванная в боях победа...

Там же, в Харькове, на памятной по боям 1943 года Сумской улице, в инженерно-строительном институте, мне [252] сразу ответили: «Муромцев Виктор Николаевич? Конечно есть! Он доцент кафедры архитектурного проектирования. Поднимитесь на пятый этаж...»

Недалеко от площади Дзержинского, в квартире Муромцева, мы засиделись далеко за полночь. Бывший командир взвода с такой же, как раньше, добродушной, но чуть иронической улыбкой вспоминал:

— Какие мы артмины изобретали?! Три трофейных снаряда взрывателями в центр, сверху толовую шашку, а на нее противопехотную мину ПМД-6. Да, у минеров был полет фантазии... Ничего не скажешь!

И вдруг неожиданно заговорил совсем по-иному, взволнованно, страстно, убежденно:

— Меня, между прочим, по сей день волнует проблема влияния войны на человека... Грубеет ли он на фронте? И да и нет! Но главное, думаю, в том, что люди, прошедшие войну, с особой силой научились ценить жизнь. А она прекрасна, доложу я вам, и имеет лишь один недостаток — очень коротка!..

Виктор Николаевич наполнил бокалы и задумчиво произнес:

— Как тянет меня посмотреть на места боев! Посмотреть на все спокойно, не оглядываясь на противника, не пригибаясь от воя летящих снарядов. Поехать бы в Чехословакию! Подняться в Карпаты. Отыскать место, где был ранен во время рейда с кавалеристами. Зажмурив глаза, представить, как все было... Знакомо ли вам это чувство?

— Конечно знакомо! — горячо откликнулся я. — Мало того, и у вас в Харькове есть для меня заветные места...

Действительно, едва попав в Харьков, я побывал на всех улицах, где в марте 1943 года вела бои 2-я рота 210-го БИЗ.

Как преобразился город!.. Я бродил по его северной окраине вместе с бывшим заместителем начальника политотдела бригады майором запаса Г. Е. Кривцом. Мы постояли у заново отстроенных Сокольников, где рота закрывала проходы в минных полях, потом прошлись по Сумской.

— Здесь тоже мы устанавливали мины, — пояснил я. — А «тигры» находились примерно вон там... Тут и ранило младшего лейтенанта Быкова...

Мы прощались с Виктором Николаевичем Муромцевым и Григорием Ефимовичем Кривцом ночью, у стоянки такси, [253] на огромной и пустынной в тот час площади Дзержинского. С этой площади в марте 1943 года уполномоченный Военного совета Воронежского фронта повернул нашу роту для контратаки на Сумской...

* * *

Много лет писал я свои воспоминания. Немало радостей и огорчений испытал за это время. Наиболее близкие друзья даже укоряли меня:

— Ты уже четыре книги по строительству издал, а про минеров одну никак не закончишь, — с обидой говорил Мысяков.

— Ну сколько можно! — поддерживал комбата Кочнев. — Я тут стихи прочитал. Запиши. Может, подойдут. Может, как-то используешь в книге. — И выразительно прочитал: — «От ржавых мин очищена земля. Но, отступая, оставляют войны воспоминаний минные поля!..»

Сколько раз садился я за рукопись и снова бросал ее.

— Пиши! — подбадривали меня. — Поможем. Все саперы помогут!..

И действительно, помогали.

Внимательно читали рукопись и дали много полезных советов генерал-полковник инженерных войск В. Л. Авсеенко и генерал-лейтенант инженерных войск Н. Ф. Слюнин, полковники М. Ю. Коробьин, И. Н. Николаев, З. Л. Островский. С отдельными главами познакомились мои фронтовые начальники. Уточнили некоторые данные полковники В. А. Анфилов, П. А. Выходец...

Доброжелательно отнеслись к книге о минерах общевойсковые командиры, танкисты и кавалеристы, к которым я обращался. Охотно согласился просмотреть одну из глав генерал-лейтенант П. С. Вашурин, помогли отдельными справками о людях и событиях генерал-лейтенант танковых войск Д. И. Заев, полковник П. П. Попов и другие.

— Как же не помочь! — не раз говорил мне полковник Н. Т. Кошевой. — У нас ведь общая фронтовая семья. Вместе воевали. Вместе отвечаем за прошлое и за будущее...