На боевых рубежах

Книга полковника Р.Г. Уманского «На боевых рубежах» захватывает период с 1938 по 1945 гг. и посвящена описанию службы автора в качестве военного инженера как на строительстве укрепрайонов преимущественно второго периода строительства, так и его деятельности по постройке оборонительных рубежей, организации переправ и другой инженерной деятельности, которой он занимался в годы Великой Отечественной войны, пройдя ее от западной границы до Сталинграда и от Сталинграда до Берлина. Книга написана очень живым, ярким языком, в ней содержится масса интересных описаний боевых и бытовых эпизодов, даются любопытные психологические зарисовки характеров сослуживцев и как война влияла на отношения людей к делу и друг к другу. Это очень интересная и легкая для чтения книга. Но особый интерес для нас представляют некоторые специальные вопросы, касающиеся «военно-инженерных законов» и ряда частных вопросов по истории строительства приграничных укрепрайонов.

По окончании Военно-инженерной академии автор был назначен на строительство нового Каменец-Подольского укрепрайона, относящегося уже к укрепрайонам второго периода строительства (1938–1941 гг.) Вызывает интерес и даже некоторое недоумение то обстоятельство, что первичную рекогносцировку УРа делало командование кавалерийского корпуса, которым командовал комбриг Швыгин и лишь потом к этому подключили командование будущего УРа и инженеров.

Вот как автор описывает свой приезд в штаб кавкорпуса и последующие события:

« — О цэ добре, що инженеры прыихали, — пробасил сидящий за столом артиллерийский полковник. — А то мы у поли колы бъемо, тут точкы на картах ставымо, а им, бидолагам, строить прыйдеться….

…Однажды под обед неожиданно прибыл заместитель командующего округом комкор В.Ф. Герасименко в сопровождении двух незнакомых нам полковников.

— Здорово булы, вояки! — запросто приветствовал нас комкор, входя в столовую. — Бачу, дитей колхозных совсем выжили, а сами засилы в недурну фортецю... Сидайте!

Комбриг Швыгин, с трудом продвигаясь между столиками, представился Герасименко.

— Знакомьтесь! Ваш преемник — полковник Астанин, вновь назначенный начальником строительства и комендантом укрепленного района. А це Шестаков — инженер, — комкор указал на высокого худощавого полковника в роговых очках.

Обед закончился быстро. Командиры группами выходили во двор к машинам. Одни уточняли схемы, сверяя их с картой, другие намечали маршруты движения на оставшуюся часть дня. Аралов успел уже завести дневник и теперь поспешно туда что-то записывал.

— По машинам! — раздался знакомый хрипловатый голос Швыгина. — Выезжаем на пятый узел обороны.

Зашумели моторы. Опустел колхозный двор. Из-за горизонта, на западе, поднимались тяжелые дождевые тучи.

Когда мы подъехали к тригонометрической вышке, которая стояла на самой вершине безыменной высоты, дождь уже прошел. Вновь выглянуло солнце. Настроение поднялось, хотя многие изрядно промокли.

— Программа наша будет такая, — обратился к нам комкор Герасименко. — Товарищ Швыгин покажет нам места, какие он выбрал для дотов, мы посмотрим, а потом, если все будет в порядке, можно и утвердить. Показывайте, товарищ комбриг.

Но найти небольшие колья, забитые две недели тому назад среди бурно разросшейся кукурузы, оказалось не таким простым делом. После безуспешного одиночного поиска Швыгин построил всех рекогносцировщиков в цепочку, и в таком строю мы пошли по мокрому полю на поиски злополучных кольев.

Герасименко и прибывшие с ним полковники хохотали, глядя на вспотевшего Швыгина и на нас, имевших, вероятно, вид мокрых куриц. Наконец кое-какие колья были обнаружены, и все направились вслед за комкором… »

Автор также вспоминает некоторые эпизоды своего участия в возведении УРов первого периода строительства, упоминая о серьезных трудностях в организации работ, связанных с нехваткой квалифицированных кадров и техники:

«Семь лет назад, в 1931 году, мы спешно занимались укреплением нашей границы в низовьях Днестра. В то время мало кто из нас толком знал специфику производства оборонительных работ. Исключением был начальник технической части управления — ему пришлось побывать на строительстве Киевского укрепленного района. Но, как говорится, один в поле не воин. Он не мог всюду своевременно поспеть, и строительство велось на всех участках по-разному, в зависимости от квалификации и опытности их руководителей….

…Плохо обстояло и с подвозом материалов. Автотранспорта на наших стройках еще не было; десятки тысяч тонн щебня, цемента, песка доставляли к границам на телегах…

…А через час в штабе уже шумел заведующий базой военторга. Жестикулируя, как это свойственно всем одесситам, он спрашивал:

— Вы хотите щебень возить на моих коровах? Хорошо, но скажите, пожалуйста, что я буду за это иметь?

Мы с комиссаром, улыбаясь, обещали за это увековечить представляемую им организацию — сделать на бетонной стенке сооружения надпись: «ДОТ имени военторга» .

— Считайте, что коровы уже подвозят вам щебень, — согласился заведующий. »

При переходе ко второму периоду строительства УРов были кардинально изменены подходы к проектированию и строительству. Если в старых УРах большинство сооружений возводилось по индивидуальным проектам, то в новых УРах строить предполагалось только по типовым проектам, которых к лету 1938 года разработать еще не успели. Вот как описывает свой разговор по этому поводу с исполняющим обязанности начальника инженеров Каменец-Подольского УРа Шестаковым, который был озабочен грядущим визитом начальника инженеров округа Косарева:

Полковник встретил меня в нервно-приподнятом настроении. Он ходил взад и вперед по диагонали кабинета, беспрерывно потягивая свою трубку.

— Вы знаете, что завтра здесь будет Косарев?

— Ах, значит, знаете уже... И чем вы, голубчик мой, его порадуете? У вас есть готовые проекты?

— Какие могут быть проекты, товарищ полковник? — возразил я. — Вы сами ведь читали директиву, что строить по-старому запрещено.

— Опять вы говорите мне по-старому. — Шестаков сделал особо ударение на последнем слове. — Но ведь нового я пока что не вижу, и когда оно еще будет, тоже неизвестно. А строить надо, иначе может быть упущено самое лучшее летнее время.

Не желая раздражать и без того взволнованного начальника, я стал по команде «смирно» и тихо сказал, что жду его указаний.

— Каких это вам надо еще указаний? — неожиданно вспылил полковник. — Это вам не академия, голубчик мой. Вы сами теперь инженерный начальник. Действуйте самостоятельно... Я пока что корпусный инженер, — с некоторой иронией добавил Шестаков. — Вот возьму и уеду к себе в Житомир и буду опять ремонтировать в лагерях конюшни и уборные. »

Очень интересно автор рассказывает о том, как в то время на полигоне под Москвой шло показательное строительство огневых точек по новым проектам, а также о возведении там макетов чехословацких сооружений, причем последние вызвали критику со стороны Ворошилова:

«Под Москвой в те дни шел показ опытного строительства железобетонного пулеметного сооружения по новым чертежам и инструкциям. Руководили постройкой вернувшиеся недавно из Чехословакии военные инженеры В.А. Болятко и М.А. Ковин.

Как это всегда бывает, когда одновременно делом руководят несколько начальников, работа явно не спорится и может служить, пожалуй, больше образцом того, как не надо строить. Неразбериха и сумятица на опытном полигоне вызывали, с одной стороны, не мало шуток и острых стрел по адресу Ковина и Болятко, а с другой — вполне заслуженное негодование заместителя начальника Генерального штаба комкора К.А. Мерецкова.

Выше среднего роста, круглолицый комкор, несмотря на свою полноту, аккуратно к 11 часам утра приезжал к месту постройки и, расхаживая по эстакаде, с одними делился впечатлениями и расспрашивал о нуждах на местах, других строго отчитывал. Больше всех доставалось начальнику инженерного управления Наркомата обороны. Будучи общевойсковым командиром, этот начальник мало разбирался в инженерных вопросах и в сути гигантской оборонительной стройки, развертывавшейся от Балтики до Черного моря.

— Вы знаете, — обратился Мерецков к группе стоящих возле него начальников, — как ваши Болятко и Ковин меня подвели на прошлой неделе? Слыхали, а?

— Нет, не знаем, товарищ комкор, — за всех ответил Василий Иванович Мелентьев.

— Тогда послушайте. Знать это полезно. Понимаете, поздно ночью звонят: «Товарищ комкор, макеты боевых сооружений готовы к осмотру». Это вон те, — комкор указал в сторону опушки леса, где виднелись большие серые силуэты.

— В том-то и беда, что бандуры, как вы их назвали. Я пригласил наркома, а он, как увидел их, говорит мне: «Ей-богу, если бы я не знал, что это не сооружения, а макеты, да сделанные еще по привезенным чертежам, я бы спросил: «Какой это вредитель строил?» Я сказал Клименту Ефремовичу, что мы и не собираемся так строить. «Ну зачем тогда показываете? Что чехи так вынуждены строить, — продолжал нарком, — это понятно. Маленькая страна. Ей противостоит сильный, коварный противник — фашистская Германия. Надо, следовательно, занять оборону и иметь такие мощные сооружения, в которых можно отсидеться до подхода помощи извне. С другой стороны, высокие помещения обусловливаются спецификой чехословацкого театра военных действий, понимаете: горы. Надо прострелять из одного и того же оружия и глубокие долины и вершины. А что у нас общего с этим? »

Я пытался успокоить товарища Ворошилова, сказав, что понимаю его указания. «Нет, наверное, вам не все понятно, — возразил он. — Если бы все было для вас ясным, то сами сюда не ездили бы и меня не возили. Наша оборона, — продолжал нарком, — не обычная, а оборона активная. Ждать помощи извне нам неоткуда, а отсиживаться долго мы тоже не собираемся. Тогда зачем же такие фортификационные небоскребы? Не правда ли?»

Климент Ефремович вскоре же уехал. Теперь, думаю, вы понимаете, почему я так часто и крепко отчитываю наших инженеров. »

Лихо, однако, героический сталинский нарком разбрасывался словом «вредительство». Интересно, а когда шили «дело» руководителю делегации, ездившей в Чехословакию, комбригу Савченко – припомнили ему эти «вредительские» чертежи и макеты или нет?

Автор очень хорошо описывает специфику оборонительного строительства, как в мирное, так и в военное время, где вера начальства в точные до минуты сроки и отчетные показатели иногда доходила до абсурда. Вот пример, как задуривали начальникам головы отдельные находчивые инженеры:

«…Стрелки часов неумолимо совершали свое равномерное движение, сигнализируя приближение роковой развязки. И вдруг, когда безнадежность стала почти физически осязаемой и Астанин вновь появился на опушке [19] леса, в голове Чаплина пронеслась молнией совсем неожиданная мысль. Лицо его сразу просветлело.

— Помкомвзвод Нехода, объявите сбор, — приказал Чаплин.

— Товарищи, — обратился он к собравшимся, — для проверки нашей готовности к бетону (а бетонировать сегодня мы будем при всех случаях) приказываю немедленно запустить все движки, электростанцию, пневмоинструменты. Действуйте!

Стрелки часов показывали без десяти десять. На ходу расправляя складки гимнастерки, Чаплин выбежал навстречу полковнику. Когда Астанин приблизился, он увидел сияющего Чаплина, держащего руку под козырек.

Шумели движки, равномерно постукивали по опалубке отбойные молотки, и пустые ковши бетономешалок легко скользили по удлиненным стальным салазкам. Бригада Неходы, лихо перелопачивая на помосте щебень и песок, снова затянула веселую песню.

— Видишь, — обратился к Чаплину уже улыбающийся полковник, — работа идет полным ходом. А что ты мне утром напевал? Пока на вас, инженеров, не нажмешь, толку никогда не будет. Ну, ладно, ладно. Сегодня ты меня порадовал, журить не буду. Давай закурим, и я поеду к Тимофееву, а то засиделся у вас. »

А вот как «подставился» с дутыми показателями уже сам автор:

«Через два — три года после окончания Великой Отечественной войны я был еще раз «наказан» за такую же беспечность. А случилось это так: один мой знакомый инженер-полковник защищал диссертацию о военно-инженерных табельных лесопильных средствах. Желая, видимо, показать перед ученым советом значимость лесопильных машин, особенно в годы войны, к моему крайнему удивлению, офицер сослался на опыт строительства оборонительных рубежей на Южном фронте, где якобы было израсходовано на эти цели более миллиона кубометров леса.

— Позвольте, — запальчиво спросил я диссертанта, торжественно стоящего за большущей кафедрой с указкой в руках, — откуда вы взяли эту баснословную цифру? Ведь районы, о которых идет сейчас речь, безлесные. Если там снести даже все строения, то и тогда, пожалуй, вы не соберете столько леса.

Зал притих. Все насторожились. Я уже пожалел, что задал свой вопрос. Ведь в конце концов не это решало и определяло ценность диссертационной работы. Ответ прозвучал настолько неожиданно и эффектно, что при общем смехе в зале мне оставалось только краснеть, как тому раку, которого варят в кипятке со всеми необходимыми специями.

— Сведения, которые я здесь огласил, — сказал мой знакомый инженер-полковник, — взяты из фронтового отчета, кстати вами подписанного. Как прикажете — верить или нет? »

То, что строительство Каменец-Подольского УРа, как пишет автор, было более или менее нормально органзиовано, строители получили в нужные сроки все проектные чертежи, а количество готовых к монтажу оборонительных сооружений резко возросло, говорит о серьезном качественном развитии советского оборонительного строительства к началу войны:

«Н адо отдать должное и Москве и Киеву: Центральное проектное бюро Главного инженерного управления Наркомата обороны СССР сумело покончить с вечной заседательской суетой и дать на места проекты, а начальник инженерного отдела Киевского военного округа [20] Л. З. Котляр, сменивший Косарева, оперативно организовывал все пограничные военные стройки.

Стали более зрелыми, опытными строителями и полковник А. Н. Астанин, и полковник В. Ф. Шестаков, и майор М. Н. Тимофеев, и большинство моих однокашников.

Количество оборонительных сооружений стало исчисляться не единицами и даже не десятками, а сотнями. Опорные пункты, узлы обороны приняли вполне реальную физическую форму. Кое-где уже начался и монтаж их внутреннего оборудования. Мы торопились. »

Очень доходчиво и убедительно пишет автор о безобразиях, связанных с консервацией, т.е. фактически разоружением укрепрайонов старой госграницы в 1940 году Здесь нет ни слова типа легенд о подрывах сооружений, но о том, насколько плачевно обстояли дела написано более чем ясно, для любого непредвзятого читателя:

«… Завтра выезжаю в Новоград-Волынский и Могилев-Подольский укрепленные районы. Кто их знает, в каком они состоянии. Я знаком ведь с ними пока по донесениям и отчетам. Впрочем, знакомство теперь излишне. Пришла директива срочно законсервировать все старые УРы, вывести на Сан воинские части, а охрану сооружений возложить на вольнонаемных вооруженных сторожей.

Мне кажется это какой-то бессмыслицей. Сколько сил и энергии вложено, чтобы возвести эти железобетонные доты, вооружить и оснастить их оборудованием. А прекрасные километровые подземные инженерные сооружения «Серебрия», «Гульские мины» — неужели и их забросить, засыпав землей? Немцы уже забрались на Балканы. Они вовсю орудуют в Румынии. Возможно, их наблюдатели, облачившись в легкие весенние плащи, ходят теперь по песчаному берегу Днестра и высматривают удобные места для переправ...

Днем мы с военинженером 3 ранга Евгением Ангеловичем проверяли Киевский УР. Я просто влюблен в Женю. Он еще очень молод, почти юноша, но уже хороший инженер-механик и прекрасной души человек. Его жену тоже зовут Женей. Я с ней не знаком. Даже не видел, но узнал ее имя из телефонных разговоров. Часто задерживаясь по вечерам на службе, Женя всегда звонит ей домой, называя ласково Жён. «Они, должно быть, счастливы, — думаю я. — А вот Паша Аралов, мой однокашник, так ведь и не сумел устроить своей жизни. Значит, верно, что «не каждому дано яблоко».

Мы с Ангеловичем объезжаем все сооружения верхом на лошадях: другой вид транспорта в эту распутицу только помеха. Женя проверяет фильтровентиляцию, водоснабжение и силовое оборудование, я — все остальное.

Радости мало. Дворики залиты водой, она проникла и в сооружения. Маскировочные каркасы совсем провалились и требуют срочной замены, пулеметные столики заржавели, насосы «Красный факел» не работают, как и вентиляторы. За весь день нигде не встречаем сторожевых дозоров. Да и где встретить, если их всего 20 человек на весь УР, и те в большинстве старики, инвалиды.

Зато на командном пункте в Святошино настоящий рай. Глубоко в подземелье все залито электрическим светом, тепло, мягкие кожаные кресла, диваны и большие письменные столы, обитые черным дерматином, есть даже чернильные приборы, пепельницы.

— Неужели мы так бедны, — спрашивает Ангелович, — что не можем нормально содержать наши УРы? Это же черт знает что такое! Сотни миллионов истратили, и что же? Я, помню, еще ребенком был, когда здесь начали строить эти сооружения. Бывало по целым дням с мальчишками гоняешь по Святошинскому лесу, а по просекам — машины, подводы, груженные щебнем, песком, лесом. Все идут и идут, и, казалось, конца им никогда не будет.

Женя достает коробку папирос «Киев», закуривает и угощает меня.

— Не думаю, что это из-за отсутствия средств отказываются от сохранения старых УРов, — говорю я. — Видимо, считают, что они теперь уже не нужны.

— Не может быть, — возмущается Женя. — Это самообман. Наши укрепленные районы — прекрасные оборонительные рубежи, и их нельзя забрасывать. Оборона должна быть теперь глубокой. А Киевский УР? Разве можно найти лучшее предмостное укрепление.

Кажется, сама природа за нас об этом позаботилась. Что же, прикажете консервировать, землицей засыпать?

— Я вам, Женя, этого ведь не говорю. Чего вы так раскипятились?

Ангелович постепенно остывает и уже почти спокойно говорит:

— Не сдавайтесь, товарищ начальник! Требуйте отмены консервации и средств на поддержание жизни наших укрепленных районов. Либо мы это сделаем, либо, вот увидите, вспомните потом меня, будем крепко биты за эту нашу беспечность. »

Об этом разговоре собеседники вспомнили уже после начала войны:

— А помните нашу беседу на КП в Святошино? Теперь разве успеем мы до подхода немцев что-либо сделать на старой границе. — И уже совсем тихо, как бы сам себя спрашивая, продолжает: — А не зацепиться ли за такую преграду, как Днепр? Может, и выезжать никуда не стоит, а лучше, пока есть время, укрепить левый берег?

— Вы бросьте мне эти штучки, — неожиданно вмешивается в наш разговор Чаплин. — Хотя вы и Ангелович, но витать в небесах не надо. Лучше обопритесь на землю. Что же это, молодой человек, немцев хотите до Киева пропустить? Не выйдет! »

Обсуждали тему разоружения УРов, а также нерациональную организацию оборонительного строительства на новой госгранице инженеры и в конце войны:

— По-моему, в инженерном ведомстве крупных ошибок что-то не заметно, — поддерживаю я разговор. — Вот только, помню, до войны мы зря забросили и законсервировали старые укрепленные районы.

Усталое лицо Николая Федоровича неожиданно меняется. В глазах мелькнул огонек.

Все казалось бы все ясно было современникам тогдашних событий, но удивительно то, что современные историки до сих пор иногда пытаются придать этим очевидным ошибкам какой-то скрытый смысл и в какой-то мере оправдать их какими-то соображениями высшего порядка.

Автор сжато, но достаточно наглядно описывает в каком направлении развивалась фортификационная мысль во время войны – переход к малогабаритным малозаметным сооружениям, а также к строительству преимущественно сборных казематированных сооружений, включая сборные ДЗОТы, описывает преимущества металлических колпаков, как имеющих меньшие размеры и потому менее уязвимых, то есть те азбучные истины фортификации, которые были более или менее понятны еще во время Первой мировой войны, но почему-то до сих пор не вполне понятны некоторым нашим современникам:

«…Больше недели мы находились на строительстве оборонительных рубежей. Полковник на месте разрешал многочисленные вопросы, помогая командирам быстрее создавать укрепления.

В это время офицеры отдела начали разрабатывать альбом чертежей полевых оборонительных сооружений с учетом первого года войны. Командующий требовал готовить проекты малогабаритных укреплений, которые поддаются маскировке и увязываются с боевыми порядками войск…

…Большинство сооружений теперь делается по единым проектам Москвы из сборных железобетонных или деревянных элементов. Они так хорошо вписываются в местность, что в трехстах шагах обнаружить их почти невозможно. Наловчились наши старики саперы и на земляных работах. Сделанные ими окопы и укрытия до того хороши, что так и просятся в учебник по фортификации. »

Автор пишет о том, что там, где это возможно, строители старались достигать оптимального соотношения между мощными монолитными железобетонными огневыми сооружениями и легкими металлическими огневыми сооружениями:

«Комбриг уедет, и они все узнают. А на рубеже будут продолжаться оборонительные работы, как вчера и позавчера. Кстати, строим мы наши укрепления не так, как в минувшее лето, и даже иначе, чем на Саратовских обводах. На наиболее опасных направлениях возводим монолитные железобетонные доты, поглощающие в большом количестве щебень, песок, цемент и железо. Близость индустриального Донбасса, особенно Ворошиловграда, с его заводами дает возможность делать ОГНЕВЫЕ ПУЛЕМЕТНЫЕ ТОЧКИ ИЗ МЕТАЛЛИЧЕСКИХ КОЛПАКОВ, КОТОРЫЕ ЗНАЧИТЕЛЬНО ЛЕГЧЕ ЖЕЛЕЗОБЕТОННЫХ И БАЛГОДАРЯ НЕБОЛЬШИМ СВОИМ РАЗМЕРАМ МЕНЕЕ УЯЗВИМЫ. У деревни Мостки, да и в других местах переднего края, создали земляные плотины, подняли уровень воды в ручьях и тем самым сделали на значительном протяжении местность танконедоступной. Словом, строить укрепления научились. »

Автор очень высоко оценивает качество Сталинградских оборонительных рубежей:

«Чем ближе мы подходили к Сталинграду, тем все больше убеждались, что оборонительные рубежи, а их имелось несколько, в сочетании с имеющимися резервами, могут быть серьезным препятствием для врага.»

Далее, на протяжении всей книги автор, правда без особых технических подробностей пишет о том, какое важное место занимало строительство тыловых оборонительных рубежей закрепления в течении завершающего периода войны, в том числе и в 1945 году – сама жизнь показала ошибочность заключения Д.М, Карбышева о ненужности такого строительства и невозможности полноценного оборонительного строительства силами лишь «осапереной пехоты».

Книга полковника Уманского безусловно входит в классику военно-инженерной литературы, затрагивающей опыт Великой Отечественной войны, который ни в коей мере не утратил своей актуальности. Но прежде всего, как мы отметили в начале – это очень интересная книга.

Уманский Роман Григорьевич
На боевых рубежах

Текст скопирован с сайта «Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Уманский Р. Г. На боевых рубежах. — М.: Воениздат, 1960.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/umansky_rg/index.html
Иллюстрации: militera.lib.ru/memo/russian/umansky_rg/ill.html
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.

Уманский Р. Г. На боевых рубежах. — М.: Воениздат, 1960. — 288 с. — (Военные мемуары).

Аннотация издательства: Полковник запаса Роман Григорьевич Уманский — автор книги «На боевых рубежах» — родился в 1908 г. на Украине. Около 30 лет прослужил в Советской Армии. Участник Великой Отечественной войны. С боями прошел от Сталинграда до Берлина. На фронте вступил в ряды КПСС. Книга Р. Г. Уманского посвящена советским инженерным войскам. Автор с сердечной теплотой вспоминает о товарищах по оружию — саперах, понтонерах, военных строителях, показывает, как в огне войны закаляются человеческие характеры. Живое, лирическое повествование о жизни на войне, о судьбах солдат и офицеров вызывает у читателя неослабный интерес к мемуарам.

На границе [3]
Идем на запад [17]
В Бессарабии [27]
Война началась [38]
Дни испытаний [51]
Донбасс в огне [60]
Первая военная зима [71]
Несбывшаяся надежда [80]
Неожиданные встречи [95]
На сталинградских переправах [110]
От Волги до Миуса [141]
На Южном фронте [162]
Херсон и Каховка... [189]
По знакомым дорогам [213]
Сандомирский плацдарм [236]
Последние залпы [262]
Список иллюстраций

Холодный, колючий ветер срывает с деревьев пожелтевшие листья и гонит их по опустевшим полям. Наш поезд, омываемый обильным дождем, легко и стремительно мчится на север, в Москву. Позади остались Молдавия с ее виноградниками, Киев и его приднепровские холмы.

Мы с Василием Ивановичем Мелентьевым, командиром саперной роты, едем в столицу. Несмотря на свой почтенный возраст, он, так же как и я, решил поступить в Военно-инженерную академию.

Но вот и Москва. Мы выходим на площадь Киевского вокзала. Моросит мелкий дождь. Кругом шумно и людно. Сутолока, непрерывное движение трамваев и автобусов ошеломили меня, провинциала, привыкшего к тихим местечкам юго-запада.

— Пойдем, — сказал Василий Иванович и, взяв меня за руку, направился к трамваю. — Я тут не впервой. Бывал и в двадцатом, и когда Владимира Ильича хоронили. Курсанты тогда шпалерами стояли. Морозы были жуткие. — Мелентьев потер как бы озябшие руки.

Вечером я стоял на берегу Москвы-реки, против Нескучного сада. В парке играл джаз. Когда-то здесь, за рекой, на Воробьевых горах юноши Александр Герцен и Николай Огарев дали друг другу клятву на верность своему народу.

Эти страницы минувшего пришли мне на память на выпускном вечере. Было это в 1938 году. [4]

Как быстро и, кажется, незаметно пролетели годы ученья! А ведь прошло шесть лет.

...Окна в здании академии ярко освещены. К главному подъезду то и дело подходят такси. Молодые статные командиры в сопровождении нарядных жен и любимых девушек проходят в вестибюль. В просторных залах совсем празднично. Пушистые ковры, дорожки приглушают шум шагов. Картины баталистов Верещагина и Сварога, обрамленные позолотой, напоминают о героическом прошлом русского оружия.

Василий Мелентьев, Павел Аралов, Борис Михайлов, Евгений Лосев, Миша Чаплин, я и другие товарищи навсегда покидаем родную академию, с которой теперь связано столько воспоминаний. Здесь мы приобрели инженерные навыки и знания, в ее стенах прошли лучшие годы нашей молодости.

Вечер открыл кратким вступительным словом начальник академии комбриг А. С. Гундоров. Затем выступили с тостами профессора, преподаватели и выпускники.

Оркестр играл туш. Бокалы вновь и вновь наполнялись вином. Шум в зале все нарастал. Даже самые большие молчальники — и те заговорили. Василий Иванович Мелентьев, дочь которого уже училась в десятом классе, давал клятву в вечной дружбе самому молодому выпускнику Саше Фомину.

За шесть лет совместной жизни мы, кажется, хорошо узнали друг друга. И все же здесь происходят неожиданные открытия. Бориса Михайлова всегда считали истым холостяком. Но подле него стояла светлая, миловидная девушка. Он представил ее нам как жену.

Смешил Паша Аралов. Мешковатый, плотный, со вздернутым носом, похожий на молодого медведя, Паша прогуливался по залу с черноглазой чертежницей одной из кафедр академии. Терзаемый сомнениями, он спрашивал у всех, забрать ли ее с собой или пока оставить в Москве. Девушка краснела и готова была провалиться сквозь паркетный пол. Видя ее смущение, Аралов вежливо извинялся, чтобы вскоре снова задать нам все тот же вопрос.

Начались танцы. Вихрем закружились пары. Старинный русский вальс «На сопках Маньчжурии». Эта музыка родилась в окопах, во время русско-японской войны. [5]

Мы вышли с Борисом Михайловым и его женой на улицу. Было уже далеко за полночь. Движение стихло. Опустел Покровский бульвар. Москва погрузилась в сон.

— Вот мы и у черты, — сказал Борис, усаживаясь на скамью. — Академия, парк ЦДКА, подмосковные прогулки — все это отошло. Завтра... Что ждет нас завтра? Восток или запад? Мир или война?

Борис закурил папиросу и умолк, ожидая ответа. Но что я мог ему сказать?

Забрезжил рассвет. Голубой автобус увозил нас во Владимирский военный городок. Москва скрылась в дымке тумана. Под шум мотора Евгений Лосев читал нам свои стихи:

Стихи выражали наше настроение, и пассажиры бурно аплодировали поэту. Покидая Москву, мы твердо верили, что когда-нибудь вновь сюда вернемся, быть может, с сединой в висках, но гордые за жизнь, прожитую недаром.

Всего несколько дней назад мы стояли в строю в физкультурном зале академии и слушали приказ Наркома обороны СССР о присвоении новых воинских званий и назначениях. Вчера вечером нас в Москве провожали жены и друзья. А сейчас мы, небольшая группа молодых военных инженеров, уже в Киеве, сидим за столиками в ресторане вокзала и ожидаем штабную машину.

Мелентьев у нас за старшего. Он все бегает к дежурному коменданту, с кем-то переговаривается по телефону. В его новенькой планшетке пакет за пятью печатями — там хранятся наши «путевки в жизнь».

— Товарищ майор! — обратился к Мелентьеву вошедший боец. — Вас ждет капитан Кашников.

— Кашников! — воскликнул Аралов. — Да ведь это же наш, помните, Виктор Кашников.

Схватив чемоданы, мы побежали к выходу. Ехали вдоль Бибиковского бульвара. Цвели каштаны. Сверкали [6] позолотой купола Софийского собора. И хотя после столицы Киев показался мне тихим и провинциальным, все же он был прекрасен в этот солнечный, жаркий июльский день. Как-то особенно легко дышалось. Пахло свежими яблоками и гвоздикой. Показались давным-давно знакомые величественное здание Оперного театра, Крещатик.

Машина въехала во двор понтонного полка. Мелентьев и Кашников ушли в инженерный отдел штаба округа. В ожидании вестей мы разбрелись по огромным помещениям казармы. Старинные толстые стены, казалось, никогда не прогревались солнечными лучами. Здесь было прохладно и хорошо.

Поздно вечером, возбужденный, задыхающийся Василий Иванович стоял перед нами и вручал каждому личное дело, предписание и проездные документы. В течение ночи мы покинули Киев. Поезда уносили молодых командиров, полных надежд и волнений, по городам и местечкам юго-запада. Там, на границе, нас ждали большие дела.

Каменец-Подольск — старинный город-крепость. Еще издали видны высокие башни и толстые стены — свидетели его былого величия.

Здесь в давние времена проходили торговые пути из России в Польшу, Валахию, Чехию и Закарпатскую Украину. Хлебная Подолия всегда была ареной жарких боевых схваток. Польские паны, турецкие визири столетиями тянулись к черноземным полям Украины. Но народ не сдавался.

Штаб кавалерийского корпуса, куда мы направились прямо с вокзала, размещался в конце парка в небольшом двухэтажном особняке. Миновав часового, поднялись на второй этаж. В глубине коридора нас встретил низкорослый, с рыжеватыми опущенными вниз усами, комбриг И. И. Швыгин. Миша Чаплин отрапортовал ему, не жалея горла:

— Товарищ комбриг, группа военных инженеров прибыла в ваше распоряжение.

Забыв правила субординации, Чаплин протянул комбригу руку.

— Так-с, так-с... Значит, из Москвы? — запинаясь, произнес Швыгин. Затем взглянул на наши улыбающиеся [7] лица и, стараясь скрыть какую-то растерянность, добавил: — Заходите вот в эту комнату, я скоро вернусь, — и указал на дверь с надписью: «Вход строго воспрещен».

В кабинете два огромных окна почему-то были завешены тяжелыми зелеными портьерами. Карты... Карты везде — на столах, на стенах, даже на полу. За работой над этими картами мы и застали группу общевойсковых и артиллерийских командиров. Знакомство произошло быстро и просто.

Майор А. А. Аванский, исполняющий обязанности начальника штаба, оказался на редкость обаятельным человеком. Поговорив подробно с каждым из нас, он в свою очередь познакомил с некоторыми вещами, о которых мы раньше имели весьма туманное представление.

— О цэ добре, що инженеры прыихали, — пробасил сидящий за столом артиллерийский полковник. — А то мы у поли колы бъемо, тут точкы на картах ставымо, а им, бидолагам, строить прыйдеться.

— Ну, конечно, поработать придется, — согласился как бы в раздумье Аралов.

— Вот и веселей становится, — подмигнул Аванский артиллерийскому полковнику. — Я же говорил, Семен Михайлович, что мы с вами — только первые ласточки. Сегодня инженеры приехали, а скоро, знаете, сколько народу прибудет... Дело ведь большое затеваем.

Под вечер мы вышли на улицу. В парке, в специально оборудованной раковине, играл дивизионный духовой оркестр. На танцевальной площадке краснощекие девушки шуршали шелковыми юбками. Кавалеристы, нежно поддерживая их за талии, лихо постукивали каблуками и позванивали шпорами.

Лосев и Фомин направились в глубь парка к фонтану, вокруг которого кружилась молодежь.

Мелентьев, Аванский, я и Михайлов пошли на веранду ужинать. После душного, знойного дня посидеть здесь было приятно.

В гостиницу мы явились в двенадцатом часу ночи. Паша Аралов уже спал мертвецким сном, оставив на столе недописанное письмо:

«Милая Оленька! Нас отделяет всего несколько дней от того вечера, когда мы сказали друг другу то, что является [8] завершением наших почти двухлетних встреч. Мои мысли часто уносят меня далеко — в один из тихих арбатских переулков, затерявшихся в огромнейшей Москве, где мы с тобою выросли и нашли друг друга. Я полон новых впечатлений. О них так хочется рассказать тебе, но сделать это в одном письме почти невозможно.

Сегодня утром мы прибыли в Каменец-Подольск. Если ты взглянешь на карту, которая висит над твоим письменным столом, то увидишь, что это самая юго-западная точка нашей родины. Дальше начинается чужой, неведомый нам мир. Пока мои товарищи оставались в штабе (кстати, их и сейчас здесь нет, по-видимому, прохлаждаются в парке, дьяволы!), я успел выехать в район, побывал в нескольких погранзаставах, а главное — увидел воочию границу.

Обычно с границей у нас связываются различные романтические представления. Однако, как мне показалось на первых порах, здесь тихо, и я бы сказал, слишком даже тихо. Нигде не увидишь в поле работающего человека. На самом же деле эта тишина обманчива и зловеща. За ней, по словам пограничников, скрывается непрерывная и опасная борьба.

Жванец, Оринин, Дунаевцы — шумные в свое время местечки — теперь несколько поблекли. Но здесь еще живы старожилы, которые с любовью подробно рассказывают о солдатах первой мировой войны. Некоторые из них и по сей день с гордостью носят на груди георгиевские кресты. Давно выгорели на солнце орденские ленточки, люди состарились, а память в народе жива...»

Рекогносцировка будущего укрепленного района близилась к концу. Ежедневно с рассветом мы проезжали кавалькадой во главе с нашим шефом комбригом Швыгиным через сонный еще город, мимо домов с прикрытыми ставнями. Миновав турецкую крепость, группы разъезжались в разные стороны — одни поворачивали круто на юг в сторону Днестра, другие следовали прямо к Збручу. Аралов и я входили в группу майора Аванского, которая заканчивала рекогносцировку Исааковского узла обороны.

Исааковцы — небольшая, утопающая в зелени деревушка, примостившаяся у устья Збруча, славилась в [9] здешних местах обилием винограда, а также тем, что пение ее горластых петухов одновременно слышали в трех странах — СССР, Польше и Румынии.

Алексей Алексеевич Аванский оказался большим мастером своего дела. Прежняя служба в старом Кодымском укрепленном районе не прошла даром. Дни и ночи он просиживал в дотах. Учился сам и старательно обучал бойцов, как, укрывшись за железобетонными стенами, искусно отражать первый натиск врага. В душные летние молдавские ночи он любил выходить в сад и, расстегнув ворот гимнастерки, прогуливаться по заросшим аллеям.

В такие часы вокруг царила тишина. Только иногда, чаще под воскресенье, она нарушалась отдаленными звуками скрипки. Это за Днестром, в помещичьей усадьбе, веселились румынские офицеры.

Ежедневно в полдень, как правило, все рекогносцировщики собирались на окраине Исааковцев на большом колхозном дворе. Вытряхивали из одежды обильную степную пыль, купались в пруду, а затем шли к детскому саду и усаживались за низенькими зелеными столиками, где нас уже ожидал так хорошо пахнущий борщ и жареная говядина.

Однажды под обед неожиданно прибыл заместитель командующего округом комкор В. Ф. Герасименко в сопровождении двух незнакомых нам полковников.

Комбриг Швыгин, с трудом продвигаясь между столиками, представился Герасименко.

— По машинам! — раздался знакомый хрипловатый голос Швыгина. — Выезжаем на пятый узел обороны.

Зашумели моторы. Опустел колхозный двор. Из-за горизонта, на западе, поднимались тяжелые дождевые тучи.

Аралову и мне Шестаков приказал остаться на месте.

— Будем знакомы, — произнес в нос полковник. — Я командирован сюда начинжем округа Косаревым. Надеюсь — знаете его? Моя задача помочь вам в работе. В чем выразится эта помощь — увидите. А пока садитесь ко мне в машину и поедем в Каменец-Подольск заниматься своим делом.

Определенного назначения В. Ф. Шестаков еще не имел. Протирая большим платком стекла очков, он обернулся и сказал мне:

— Вы будете пока за начальника инженеров. Я знаю, вы имеете некоторый опыт и строили, кажется, в Тирасполе?

— Вот и прекрасно, — продолжал полковник. — Заходите в 23.00 ко мне уже с наметкой плана строительства укреплений. Не забудьте также составить и захватить с собой необходимые графики. Смотрите, не опаздывайте — я этого, голубчик мой, не терплю. А вы, товарищ Аралов, [11] — сказал Шестаков, уже подымаясь на крыльцо здания штаба, — завтра же отправляйтесь в Гавриловцы и начинайте организовывать участок. Да, да, обязательно завтра.

— Почему природа так несправедлива? — спросил меня Паша, когда мы остались одни. — У Швыгина совсем немного волевых качеств, а у того, — и он указал в направлении удалявшегося Шестакова, — такое раздутое самомнение?

— Ничего, Павел, — успокаивал я друга, — рано еще нам с тобою давать оценки людям. Давай сегодня планами строительства займемся и докажем нашему полковнику, что и мы не лыком шиты.

Вскоре собрался весь наш инженерный состав — Лосев, Мелентьев, Фомин, Чаплин. Они напряженно считали, чертили, порой спорили.

Ровно в 23.00 я вошел в комнату Шестакова, неся под мышкой папку с планами и графиками.

После долгих лет тишины и спокойствия станция Каменец-Подольск ожила. Ежедневно сюда приходили и разгружались эшелоны с щебнем, цементом, лесом. С платформ осторожно снимали новенькие пузатые бетономешалки, большеротые камнедробилки, краны. Прибывали рабочие, техники, инженеры. Прямо с вокзала их на машинах увозили в Приворотье, Гавриловцы, Рыхтецкую и Жванец, где уже разместились строительные участки. Узкие и запутанные улочки и переулки старого города становились тесными для мощного потока транспорта.

Полковник А. Н. Астанин — полная противоположность своему предшественнику. С рассвета и до поздней ночи он носился на своем газике. И всюду, где бы он ни появлялся, а надо сказать, что поспевал он везде, Астанин вносил с собой кипучую энергию, которая передавалась всем окружающим.

Мечта каждого строителя — работа на новостройках. Как бы она тяжела ни была, сколько бы сил она ни потребовала, есть в ней что-то чарующее и возвышенное. Настоящему портному всегда ведь интересней даже из старого материала сшить пальто, нежели положить, новенькую заплату. Какова же должна быть гордость строителя, который через ряд лет пройдет мимо ярко [12] освещенного, утопающего в зелени завода или фабрики, являющихся делом его рук и творческой мысли?

Строительство современных укреплений вдоль границ, разбросанное на большой площади, требует от руководителей не только технических знаний, но и большого организационно-практического опыта, личной инициативы и изобретательности.

Семь лет назад, в 1931 году, мы спешно занимались укреплением нашей границы в низовьях Днестра. В то время мало кто из нас толком знал специфику производства оборонительных работ. Исключением был начальник технической части управления — ему пришлось побывать на строительстве Киевского укрепленного района. Но, как говорится, один в поле не воин. Он не мог всюду своевременно поспеть, и строительство велось на всех участках по-разному, в зависимости от квалификации и опытности их руководителей.

Плохо обстояло и с подвозом материалов. Автотранспорта на наших стройках еще не было; десятки тысяч тонн щебня, цемента, песка доставляли к границам на телегах.

Между тем командование требовало выполнения плана оборонительных работ в самые сжатые сроки. И каждый из нас понимал, что так надо. Ведь по ту сторону границ — враг. На Дальнем Востоке загорался очаг новой войны.

Однажды на рассвете мы с комиссаром возвращались к себе на участок после бурного совещания у начальника строительного управления.

Пара гнедых шла мелкой рысцой по старинному Кишиневскому тракту, мерно постукивая подковами.

Предрассветная тишина начала нарушаться отдаленным лаем собак и пением петухов. Вот уже видна и окраина деревни Буторы. По широкой улице пастухи гнали большое стадо коров.

— Захар, чьи же это буренки? — обратился комиссар к вознице. — Да тут, смотри, и волов не мало.

— Как это чьи? — обиделся Захар. — Ясное дело, нашего военторга.

А через час в штабе уже шумел заведующий базой военторга. Жестикулируя, как это свойственно всем одесситам, он спрашивал: [13]

— Вы хотите щебень возить на моих коровах? Хорошо, но скажите, пожалуйста, что я буду за это иметь?

— Считайте, что коровы уже подвозят вам щебень, — согласился заведующий.

Теперь, в 1938 году, строительство укреплений на западных границах СССР развертывалось уже на иных, технически более совершенных основах. Военно-строительные управления имели автотранспорт, механизмы, электростанции и двигатели. Но новая техника потребовала от военных инженеров и новых, более четких форм организации труда. В подготовительный период вокруг этих животрепещущих вопросов разгорались тогда горячие споры.

...Знойный июньский день был на исходе. Павел Аралов, пошумев на радостях по случаю получения первой весточки от своей Оленьки, куда-то скрылся с Александром Фоминым. Разошлись уже многие работники управления — кто в столовую ужинать, а кто к фонтану, в парк, подышать свежим воздухом. И как раз в это время неожиданно задребезжал телефонный звонок.

— Вы знаете, что завтра здесь будет Косарев?

— Ах, значит, знаете уже... И чем вы, голубчик мой, его порадуете? У вас есть готовые проекты?

«Колесо истории вертится, не заботясь о вычислениях ученых» — гласит древневосточное изречение. Бегут, бегут события, большие и малые, по необъятным просторам мира. И несут они людям в больших пригоршнях и счастье и горе.

В знойное лето 1938 года политическая атмосфера Европы была достаточно накалена. Над небольшим, но культурным и свободолюбивым чешским народом занес свой обнаженный меч германский фашизм. Маленькая славянская страна, вытянувшаяся узким длинным клином в центре Европы, окруженная с трех сторон гитлеровской Германией, переживала в те дни величайшую катастрофу, теряя свою независимость. Недавние ее «друзья», и в первую очередь Франция и Англия, предали в Мюнхене 15 миллионов человек.

Под Москвой в те дни шел показ опытного строительства железобетонного пулеметного сооружения по новым чертежам и инструкциям. Руководили постройкой вернувшиеся недавно из Чехословакии военные инженеры В. А. Болятко и М. А. Ковин.

— Нет, не знаем, товарищ комкор, — за всех ответил Василий Иванович Мелентьев.

Я пытался успокоить товарища Ворошилова, сказав, что понимаю его указания. «Нет, наверное, вам не все понятно, — возразил он. — Если бы все было для вас ясным, то сами сюда не ездили бы и меня не возили. Наша оборона, — продолжал нарком, — не обычная, а оборона [16] активная. Ждать помощи извне нам неоткуда, а отсиживаться долго мы тоже не собираемся. Тогда зачем же такие фортификационные небоскребы? Не правда ли?» Климент Ефремович вскоре же уехал. Теперь, думаю, вы понимаете, почему я так часто и крепко отчитываю наших инженеров.

Перед вечером автобус, набитый до отказа шумными пассажирами, увозил нас в Москву, в гостиницу «Европа». Сборы заканчивались. На другой день предстояла встреча с Наркомом обороны в Генеральном штабе.

Все спешили «закруглить» свои личные дела в столице. Мелентьев занимался упаковкой домашних вещей, так как забирал с собой семью. Жизнерадостность Паши Аралова сменилась минорным настроением: черноглазая Оленька, хотя, казалось, и не менее остро переживала тяжесть предстоящей разлуки, все же не решалась покинуть близкий сердцу родимый кров. Лосев заканчивал безуспешный обход редакций, предлагая свои новые стихи «На страже наших границ». Все были донельзя заняты. [17]

Низко, совсем низко плывут облака. Дороги развезло, и к строящимся укреплениям ни пройти ни проехать. Газик полковника Астанина, «подкованный» добротными цепями, шел, не превышая средней скорости. В особо гиблых местах машина выталкивалась широким плечом самого хозяина и все же поспевала, как и раньше, на все участки. Шестаков, получив наконец назначение помощником начальника по строительству, вчера выехал в Приворотье на тракторе, хотя этот вид транспорта был ему явно не по душе.

Взятые ранее темпы строительства заметно снизились. И хотя до конца года оставалось еще тридцать суток, это никого не успокаивало.

Особенно плохо шли дела в Рыхтецкой, куда и зачастил Астанин в последние дни. Главный инженер этого участка Чаплин, еще издали увидав приближающуюся машину, вышел навстречу и, не дав Астанину даже приоткрыть дверцу кабины, по обыкновению нарочито громко отрапортовал:

— Товарищ полковник, сооружение подготавливается к бетону. На работах заняты две роты седьмого саперного батальона. — Сделав шаг влево, чтобы дать, наконец, возможность Астанину выйти из машины, и все еще держа руку под козырек, он продолжал так же громогласно: — Цемента завезено двести тонн, щебня... Полковник перебил его, крикнув шоферу: — Принеси-ка мне сюда функу. А ты не бойся, — обратился он к удивленному Чаплину. — Мне нужно [18] грязь на шинели счистить. Бойцам в таком виде показаться стыдно.

— Знаю, ты у меня смельчак, — уже не без злости сказал полковник. — Я вот третий день подряд сюда езжу, а бетона все нет. Только и слышу от тебя: «Подготавливается к бетону».

Полковник вынул из кармана брюк небольшие серебряные часы и указательным пальцем поманил к себе Чаплина.

— Видишь часы? — спросил он уже более спокойным голосом.

— Так точно, половина восьмого, — бойко отвечал Чаплин.

— Мой приказ тебе, Чаплин, будет такой: я сейчас пойду в тот лесок, — Астанин указал в сторону опушки, — да погрею свои старые кости на солнышке, а в десять сюда вернусь. Слышишь, ровно в десять по этим же часам. За это время ты кончаешь все подготовительные работы и к ночи даешь бетон. Понял? Не выполнишь приказа — пеняй на себя.

Полковник ушел в сопровождении бойца. Чаплин смотрел им вслед, пока их силуэты вовсе не исчезли в дымке утреннего тумана. Недалеко в ложбине урчал мотор завязшей по дифер в грязи автомашины.

Из-за хворостяной изгороди, которая окаймляла строительный двор, куда теперь и направился Чаплин, неслась бойкая песня бетонщиков. Вся бригада во главе со своим вожаком, лучшим батальонным запевалой Иваном Неходой, дружно промывала щебень. Кое-кто сидел возле бочки с водой и наслаждался терпким запахом украинского самосада.

С появлением знакомой фигуры главного инженера песня оборвалась. Чаплин прошел мимо, но не остановился, как это делал всегда. Он медленно поднялся на эстакаду и, облокотившись на ее жидковатые перила, устремил свой взор в неведомую точку.

Стрелки часов неумолимо совершали свое равномерное движение, сигнализируя приближение роковой развязки. И вдруг, когда безнадежность стала почти физически осязаемой и Астанин вновь появился на опушке [19] леса, в голове Чаплина пронеслась молнией совсем неожиданная мысль. Лицо его сразу просветлело.

— Помкомвзвод Нехода, объявите сбор, — приказал Чаплин.

Закурив и дружески пожав пухлую руку Чаплина, полковник уехал, оставив на колее дороги глубокие следы цепей.

Поздней ночью, когда спал Астанин, спал целый свет, над обрывистым берегом Збруча сидел выбившийся из сил, с тяжелыми осоловелыми глазами, но счастливый главный инженер участка Миша Чаплин. За изгородью сквозь темень южной ночи пробивался тусклый свет. Шел настоящий фортификационный бетон.

Весной и летом наши строители работали успешно. Уроки прошлого, если они в достаточной степени изучены, всегда приносят хорошие плоды.

Надо отдать должное и Москве и Киеву: Центральное проектное бюро Главного инженерного управления Наркомата обороны СССР сумело покончить с вечной заседательской суетой и дать на места проекты, а начальник инженерного отдела Киевского военного округа [20] Л. З. Котляр, сменивший Косарева, оперативно организовывал все пограничные военные стройки.

Над миром нависла угроза новой большой войны. 1 сентября 1939 года гитлеровские полчища, вооруженные до зубов всеми видами современного оружия, пересекли польскую границу.

В эти дни полковник Астанин получил срочное предписание с первым отходящим поездом выехать в Шепетовку. Ему предстояло формировать стрелковую дивизию.

Астанин передал дела майору Аванскому, который заметно волновался и чаще обычного почесывал свой затылок. Начальник снабжения, высокий и худой «полковник с колесиками», как его в шутку называл Астанин, имея в виду эмблемы на зеленых петлицах, отдавал по телефону распоряжение командиру автороты:

— Половину всех машин держать в резерве. Пропускать их по возможности через техническую профилактику.

Тимофеев, Чаплин и Аралов заносили в свои записные книжки под диктовку полковника Шестакова размеры мостовых элементов, которые следует заготовить на случай устройства переходов через Збруч. Мне как начальнику технического отдела управления строительства была поставлена задача: за ночь подготовить чертежи мостов и пояснительные записки к ним.

Командиры саперных батальонов спешили поскорее связаться со своими корпусами и дивизиями. По проводам в Приворотье, Рыхтецкую, Жванец и Гавриловцы неслись потоки распоряжений и приказаний.

В три часа ночи к пустынному железнодорожному вокзалу подкатил знакомый нам газик Астанина. Полковник [21] вышел на перрон в сопровождении Аванского и начальника артиллерии укрепленного района майора Я. М. Спольского. Молодой, подвижный как ртуть адъютант Астанина, всюду сопровождавший его, замешкался с чемоданом возле машины, прощаясь с шофером.

— Смотрите, Яков Маркович, — обратился полковник к начальнику артиллерии, — какие друзья. Целуются, кажется...

— Положим, что не «кажется», а в самом деле целуются, и даже ваш шофер слезу утирает.

— Да, крепкая это штука, солдатская дружба, — заметил Аванский.

Полковник и оба майора шли по перрону медленно, не находя слов для выражения своих мыслей, хотя думы их были весьма схожи... Все они — в прошлом рядовые солдаты первой мировой войны, прошли через огненные годы окопной жизни, учились, совершенствовали свое мастерство. И вот теперь, после длительной совместной работы, неожиданная разлука. Первым нарушил затянувшуюся паузу Спольский:

— Я, знаете, уже не молод. Жена, дети... Но всякий раз разлука с друзьями тяжела.

— Полно тебе сентиментальничать, Яков Маркович, — сказал Астанин, обнимая его. — Свидимся, обязательно еще свидимся, дорогой мой. Дивизию только хорошую сформировать бы да поспеть ко времени. А ты огоньком артиллерийским меня поддержишь. Не правда ли?

— Нет, не поддержу, — с грустью произнес Спольский.

— Почему же, Яков Маркович? Я тебя не совсем понимаю.

— А понимать тут нечего. Полковник со своей дивизией как снимется из Шепетовки, так его и не нагонишь. Чего доброго, на ужин к нему придется скакать во Львов или Люблин. Пехота-то на колесах будет.

— А артиллерии там разве не будет? — недоумевающе спросил Аванский.

— Не знаю, может, и будет, — уже с обидой в голосе говорил Спольский. — Только меня там с моими пушками не будет. Заперли нас в эти железобетонные коробки и приказали долго жить. Чем я вам помогу?.. [22]

Полковник торопливо прощался с сослуживцами. Когда поезд тронулся, он крикнул из окна Аванскому:

— Алексей Алексеевич, дружище, скоро встретимся! А Якова Марковича возьми в шоры.

Давно уже скрылся последний вагон, а на пустынном перроне все еще неподвижно стояли с непокрытыми головами оба майора. Они смотрели вслед ушедшему составу, на восток, откуда занималась светлая заря.

С запада в этот предрассветный час доносились глухие взрывы. Воздушные фашистские пираты, видимо, бомбили и расстреливали из пулеметов спящих украинских жителей, густо населявших многие районы Польши.

— Надо, Яша, спешить. Народ выручать надо, а то как куропаток перебьют... — сказал Аванский Спольскому.

Мы понимали, что советские люди не могут быть равнодушны к судьбам братского населения Западной Украины и Западной Белоруссии. В ночь на 16 сентября наши войска подтянулись к границе и заняли исходное положение.

Командиры управления строительства получили приказание оставаться на своих местах и быть в полной боевой готовности. Некоторые жены прибежали к Аванскому, требуя увезти их и детей в безопасные места на случай бомбардировки города.

— Эх вы, боевые подруги! Срамота одна. Идите домой и спите спокойно. Завтрак только не забудьте посытней приготовить, а то мужья утром придут голодные.

На рассвете 17 сентября заговорила наша артиллерия. Одновременно с артиллерийской подготовкой разразилась гроза. Пошел сильный дождь. Аралов и Чаплин с саперами быстро навели наплавной мост, по которому устремилась вперед пехота.

Днем на улицах Каменец-Подольска появились бесконечные вереницы польских солдат, сложивших оружие и не пожелавших воевать ради интересов капиталистов и помещиков.

Начали поступать в только что развернутый госпиталь [23] первые раненые. Женщины несли им подарки, стараясь всячески выразить свою признательность.

Шестаков, а с ним и целая группа наших военных инженеров и гидрогеологов выехали в город Бучач на восстановление моста. С трепетом переезжали мы через ранее запретный, овеянный легендами Збруч, который тут же под нами извивался и петлял узкой синеватой лентой. В первом по пути городишке Скала сделали остановку. Не успели еще сойти с машин, как нас обступили сотни жителей.

Первое, что бросилось нам в глаза, — культурная отсталость населения. Словно каким-то чудом мы оказались на улицах заштатного уездного городка царской России. Здесь по-прежнему здравствовали давно забытые, а многим знакомые лишь по литературным источникам чеховские и шолом-алейхемские персонажи. Вот они ходят медленно по главной улице с палочками, в чесучовых жилетках и котелках. Многие сидят на складных табуретках возле своих магазинов и зазывают покупателей. Утопая в мягком кожаном сиденье брички, проезжает ксендз, его приветствуют, становясь на колени.

Заночевали мы в Чорткове, в одной из гостиниц. Чаплин и я заняли на втором этаже крайнюю комнату с выходящим на перекресток улиц балконом. Посидев немного на свежем воздухе и рассказав друг другу о своих впечатлениях, пошли спать, так как на пять утра Шестаков назначил выезд. Но уснуть нам так и не пришлось. Едва задремали, как послышался тихий стук в дверь.

— Войдите! — крикнул Чаплин и стал снова неохотно одеваться. В комнату быстро вошел юркий молодой человек.

— Прошу, пане офицер, може на ночь вам девка потребна? — обратился он к нам на ломаном польско-украинском диалекте.

— Нам от вас ничего не нужно. Спать только мешаете. Однако любопытно: это ваша профессия?

Молодой человек сделал отрицательный жест, стал что-то говорить, но так быстро, что Чаплин вынужден был его остановить и, усадив на диван, попросил медленно повторить свой рассказ.

Оказалось, он маляр высокого класса, имеющий парижский диплом. В Чорткове парень третий день, остановился [24] у дяди, хозяина гостиницы. До этого жил во Львове, откуда бежал при приближении немецких войск, потеряв отца, мать и сестру. Предприимчивый дядюшка без дальних слов решил сразу «пристроить к делу» бедного племянничка.

— Вы женаты? — спросил Миша незнакомца уже после долгой беседы.

Оказывается, ему надо было сначала выдать замуж сестру. И он трудился от зари до зари, зарабатывая ей приданое, иначе сестра осталась бы в одиночестве. Сам он не мог рассчитывать на удачу в этом отношении, так как мало-мальски обеспеченные девушки искали мужей с дипломами — адвокатов, врачей, присяжных поверенных. Мы расстались с незнакомцем под утро. Еще как следует не рассвело, а под окнами уже загрохотали танки. Миша Чаплин недовольно пробурчал:

— Кой леший их гонит в такую рань. Спали бы себе да другим порядочным людям не мешали...

— Когда же это ты попал в их число? — не без ехидства спросил Паша Аралов, входя в комнату. — Вставай, сейчас поедем в Бучач, дружище.

Наш первоначальный план был изменен. Полковника Шестакова и меня срочно вызвали в штаб фронта, в Тернополь. В Бучач уехала только небольшая группа инженеров и техников во главе с Чаплиным, назначенным начальником строительства моста.

Работы там велись успешно. Чаплин благодаря своей раздобревшей внешности пользовался доверием не только у лесозаводчиков и лесничих, у которых оптом покупал древесину, но и у девиц из светского общества. Они величали его «сыном крупного фабриканта», что было, видимо, пределом их мечтаний.

В Тернополь мы приехали после полудня. Начальник инженерных войск округа находился где-то впереди, в частях. Остальные инженеры сидели на упакованных чемоданах и сундуках в ожидании переезда во Львов, освобожденный нашими войсками.

Ночью около сотни легковых машин при полном свете фар устремились по асфальтовому шоссе на запад. В числе их, в самом хвосте растянувшейся колонны, был и мой старый «форд», доживавший свои последние денечки. [25] Туманным утром въехал я во Львов, отстав от всех и потеряв из виду всех моих попутчиков.

Машина остановилась против памятника Адаму Мицкевичу, в самом центре города.

Найти штаб в то утро было не совсем просто. К 12 часам я в это так же мало верил, как и в то, что шофер приведет машину своим ходом. Совсем неожиданно встретил Мелентьева, который выходил из магазина. Мы столкнулись с ним лицом к лицу.

Вскоре мы сидели в одном из классов бывшего кадетского корпуса, где разместился инженерный отдел штаба фронта. Со стен на нас смотрели выцветшие фотографии молодых военных панков, которые, вероятно, теперь бежали через Залещики в Румынию вместе со свитой Рыдз-Смигы и Бека или под конвоем красноармейцев шли на восток вместе с генералом Андерсом.

Полковника Шестакова здесь не оказалось. Получив новое назначение начальником инженерных войск 6-й армии, он сразу и уехал в Самбор представляться командующему.

К вечеру в комнатах инженерного отдела стало шумно. Собрались с разных концов: майор Н. С. Горбачев, эксцентричный, живой, с душой нараспашку военинженер 2 ранга И. Е. Прусс, которого командиры всех рангов называли ласково по имени — Илюша; майоры М. К. Орлов, В. М. Кашников, П. В. Афанасьев.

Жизнь шла размеренно. Настоящей работы для саперов не было, и мы скучали. Изредка вечерами ходили в кино.

В один из таких вечеров возле кинотеатра неожиданно столкнулись с Шестаковым.

— Я думал, вы где-то носом землю роете, а вы... — полковник был, видимо, так удивлен, что не мог даже закончить начатое вступление. В его словах звучали укор и нотки недовольства.

— Нам здесь, собственно, и делать-то нечего, товарищ полковник, — сказал несколько опешивший Аралов. — В Каменец пора бы обратно. Хозяйство без надзора осталось...

Шестаков зло посматривал на нас сквозь свои роговые очки. [26]

— Вам, я вижу, некогда, боитесь опоздать в кино.

Чувствуя, что полковник нас так не оставит и что все равно он что-нибудь придумает, я с расстановкой ответил:

— Простите, товарищ полковник, но Аралов прав. Во Львове нам делать нечего.

— Ах, так, — вспылил Шестаков, — тогда идемте со мной, голубчики мои. Сейчас двадцать ноль-ноль. Через три часа чтобы здесь и духу вашего не было.

К исходу следующего дня шофер, вопреки всем капризам машины, все же доставил нас в Каменец-Подольск. Дежурный по управлению ошарашил Аралова неожиданным известием: Оленька вчера приехала и теперь находится в Гавриловцах. [27]

C установлением новых государственных границ по реке Сан и южнее Станислава в предгорьях Карпат наш Каменец-Подольский укрепленный район, особенно его правый фланг, утратил свое прежнее значение. В течение зимы 1939/40 года шла интенсивная переброска кадров, механизмов и материалов на строительство нового рубежа по линии Любомль — Владимир-Волынский — Рава-Русская — Перемышль. Почти целиком ушли туда со всем своим хозяйством два строительных участка во главе с Мелентьевым и Фоминым. Туда же на новое строительство отозвали В. Шестакова, получившего звание комбрига, М. Тимофеева, ставшего подполковником, и других командиров. У них хорошее настроение. Советское правительство высоко оценило труд военных строителей. На днях побывали в Кремле и получили награды В. Шестаков, М. Тимофеев, Л. Котляр, А. Астанин, Н. Горбачев, И. Прусс, А. Притула, И. Салащенко, М. Чаплин и В. Кашников.

К весне 1940 года из первых строителей Каменец-Подольского укрепленного района осталось на месте немного. Миша Чаплин, Паша Аралов, Геня Лосев затосковали здесь по тем бурным дням стройки, которые нас уже миновали. Эта страдная пора теперь на западе, за несколько сот километров отсюда. Зато в превосходном настроении был подполковник Я. М. Спольский.

— Вы понимаете, — частенько говорил нам Яков Маркович, — ведь благодать стала. Я теперь стреляю из наших [28] коробок по всем уровским правилам. Поставляю мишени за Збручом и палю, сколько влезет. А то что за ученье, если стрелять нельзя.

Бывало еще до воссоединения Западной Украины Спольский нет-нет да и спустится со своими артиллеристами в дот посмотреть в амбразуру. Впереди, за рекой, над крутым обрывом, где начинался неведомый нам мир, раскинулся Хотин. В дореволюционное время это был небольшой уездный городок юга России. Но что там делается теперь, за этой старой крепостной стеной, даже через перископ не видно.

— Помнят ли хотинцы нас? — спрашивал он. — Долго ли еще будут ходить по золотистому берегу Днестра ленивые в высоких овчинных шапках сигуранцы?

Эти затаенные думы волновали тогда не только беспокойного артиллериста, но и всех советских людей, которые мечтали об освобождении Бессарабии, захваченной кликой румынских бояр еще в первые годы революции.

В июне зацвели сады. Посветлели воды Днестра. Колхозницы в белых косынках убирали обильный урожай малины и клубники. Наши войска вступали в родную Бессарабию.

В Хотин первыми вошли бойцы уровского артиллерийско-пулеметного батальона. Алексей Алексеевич Аванский в приказе, расклеенном по всему городу, сообщал, что он вступил в обязанности начальника гарнизона. Комендантом стал подполковник Я. М. Спольский.

Поначалу переправа через Днестр осуществлялась паромом по канату, затем саперы навели наплавной мост. В числе первых машин, проехавших по мосту, была маленькая «Татра», привезенная Чаплиным еще осенью из Бучача. Вместе с хозяином в ней важно восседали Аралов, Лосев и я. Возле небольшого двухэтажного особняка, занятого теперь комендатурой, нас встретил помолодевший Яков Маркович.

— Друзья мои, — обратился он к прибывшим, — где же это вы запропали? Как комендант города, приказываю вам пройтись по улицам, осмотреть все достопримечательные места, а потом ко мне.

— Слушаю, товарищ комендант, — отчеканил Чаплин, взяв под козырек. Разрешите идти? [29]

— Ты все шутишь, «сын фабриканта». Идите, идите... У меня тут и без вас работы хватит. Вон, видите, сколько народу собралось.

Во дворе действительно стояло много крестьян в белых самотканых холщовых костюмах, в мягких фетровых шляпах, босиком.

Мы долго ходили по городу, говорили с людьми, которые двадцать лет не слыхали русской речи.

Население заполнило улицы и радостно приветствовало представителей Красной Армии. На палисадниках — ярко разрисованные ковры. Девушки преподносят цветы и так мило улыбаются, что впечатлительного Лосева бросает в краску.

Этот счастливый день прошел для нас не без курьеза. После долгого хождения по улицам мы основательно проголодались и решили подкрепиться в какой-либо столовой. Не прошли и десятка шагов, как увидели на дверях небольшого флигеля написанное вкривь и вкось объявление: «Домашние обеды».

— Конечно, — направился к двери Чаплин. — Не видишь, что ли, у меня уже ноги подкашиваются, и, чего доброго, еще свалюсь. А потом какой-нибудь буржуазный борзописец оповестит мир, что раб божий «сын фабриканта» умер в Хотине от голодной смерти.

Мы рассмеялись и с шумом ввалились в небольшую уютную комнату мадам Исаксон (фамилия хозяйки была написана на дверях).

Из внутренних комнат вышла дородная, средних лет женщина и приветствовала гостей. Она усадила нас за один из трех столиков, стоящих почему-то по диагонали, и, накрывая его, сказала:

— Скатерть новая, но для русских офицеров не жалко. Вы ведь люди культурные и ее не запятнаете.

— Не беспокойтесь, мадам, — успокоил хозяйку Чаплин. — Все будет в порядке. Только, пожалуйста, обед принесите побыстрее да полдюжины пивка холодненького.

Началась трапеза. И тут как назло пошли сплошные несчастья. Сперва Аралов, разливая в стаканы черновицкое пиво» не рассчитал, что оно так сильно пенится. Переливаясь через край, пиво медленно расползалось крупными пятнами по новенькой скатерти, о которой так беспокоилась [30] мадам Исаксон. Затем я опрокинул горчичницу.

В довершение ко всему Чаплин, который всегда хвалился особенной ловкостью, уронил на ковер вилку с большим куском фаршированной рыбы.

Мадам молчала. Сидя возле окна, она нервно ерзала на стуле, лицо ее покрылось бесчисленным множеством красных пятнышек.

На улицу мы вышли молча. Догорал длинный июньский день. Настроение было испорчено, и, не заезжая к Спольскому, все направились прямо домой, в Каменец-Подольск. На прощанье, когда расходились по домам, Миша Чаплин не удержался и съехидничал:

— Плохи ваши дела, господа присяжные заседатели Начали за здравие, а кончили за упокой.

Весь день Лосев ходит именинником. В газетах напечатаны его очерки — один о Маяковском, а другой под лаконичным заголовком «Композитор и фортификатор».

В счет будущего гонорара друзья заставили автора угощать их пивом. За ужином Чаплин под общий хохот острил, воспользовавшись старым анекдотом о Цезаре Кюи:

— Наш Геня — лучший поэт среди фортификаторов и лучший фортификатор среди поэтов... Выпьем, друзья!

— Я предлагаю тост за любовь, — предложил Лосев.

— Очень плохо, — возразил Чаплин. — Это частное дело Аралова и Оли...

При этих словах Паша Аралов покраснел и, заметно волнуясь, опустил голову.

— Что с тобой? — не унимался Чаплин. — Чего, как страус, голову спрятал?

— Так, ничего... — И затем тихо добавил: — Ольга меня оставила...

Неожиданно вошел связной. Из Киева приехал Аванский, теперь уже подполковник, и прислал за нами.

— Право, Миша, ты какой-то толстокожий медведь. Зачем расстроил Павла? — ворчит уже на выходе из ресторана Лосев.

Алексея Алексеевича мы застаем в кабинете за просмотром почты. Возле него в почтительной позе стоит среднего роста скуластый начальник спецчасти и подсовывает, [31] как по конвейеру, все новые и новые бумаги. Подписанные документы он тут же сортирует и аккуратно укладывает в синюю коленкоровую папку, на которой выведено большими печатными буквами «На исполнение».

Вздохнув, как после тяжелой работы, Алексей Алексеевич не вытерпел, наконец, и спросил:

— Ты меня долго еще будешь мучить? Я всего на три дня отлучался, а этой писанины на неделю хватит.

— Ничего не поделаешь, товарищ подполковник. Пишут...

— В том-то и беда, что пишут, и много пишут, а дела не делают. Вон Лосев, сидит в углу и посмеивается, в газетах пишет, сводками нас завалил, а с монтажом что-то у него того... туговато. На сегодня хватит. Сворачивай, товарищ, свое богатство и иди домой к жинке, а я тут с командирами потолкую.

Щелкнули каблуки. Перед самым моим носом промелькнула синяя коленкоровая папка и скрылась где-то за дверью. Все притихли в ожидании новостей, которые привез из округа Аванский. Но подполковник начал беседу не сразу. Прикрыв ладонью глаза, он опустился поглубже в кресло и не то что-то обдумывал, не то что-то вспоминал, а может, просто на минуту забылся от усталости. Затем, обратившись ко мне, Алексей Алексеевич сообщил, что новый начальник инженерных войск округа Шестаков приказал явиться к нему с докладом о ходе проектирования.

— Видимо, вы уже не наш, — заключил он. — Идите домой, отдохните, а утром выезжайте в Киев.

Пулей вылетел я на улицу. И не шел, а бежал, желая как можно быстрее обрадовать жену этой приятной новостью.

— Складывай чемодан, дорогая: завтра еду в Киев, — выпалил я, едва приоткрыв дверь. — Ты что, не веришь?

Жена сидит за столом и, отложив в сторону штопку, недоумевающе смотрит на меня.

— Шестаков вызывает, понимаешь? Может, к Октябрьской годовщине мы с тобой и киевлянами будем.

На следующий вечер я был уже в Киеве. Вместе с полковником, который приехал сюда разрешить некоторые вопросы по связи, мы снимаем номер в гостинице «Спартак». Отдохнув, выходим на балкон. Внизу, вдоль всего Крещатика, полно шумной гуляющей публики. Ярко светят фонари, и движущиеся разноцветные электрорекламы сообщают: сегодня, 10 августа, в театре имени Франко — «Платон Кречет», в русской драме — «Машенька», в опере — «Наталка-Полтавка». С Прорезной улицы доносятся звуки джаза.

Смотрю на людское море и думаю о завтрашней встрече с Шестаковым, о нашей предстоящей беседе. В голову лезут разные мысли. Должно быть, сейчас на наших фольварках царит тишина и только одноногий церковный сторож, не совсем точно, отбивает в колокол время. Паша Аралов в Гавриловцах теперь снова один. Мелентъев и Фомин пишут, что на границе работы идут полным ходом. Недавно у них побывали секретарь ЦК КП(б)У Н. С. Хрущев и командующий войсками округа генерал-полковник М. П. Кирпонос.

Интересно, каков Шестаков в новом амплуа. Изменился ли он или по-прежнему все такой же неугомонный.

— Уже поздно. Пойду спать, — говорит полковник и уходит в комнату.

Я остаюсь один и долго еще любуюсь красотами ночного Крещатика.

...На мой осторожный стук из кабинета начальника инженерных войск округа послышался знакомый голос:

— Товарищ генерал! Явился по вашему приказанию с докладом о ходе проектирования Каменец-Подольского укрепленного района.

Шестаков, одетый в новую генеральскую форму, которая недавно введена в нашей армии, сидит в глубине комнаты за массивным дубовым столом и, углубившись в чтение каких-то бумаг, видимо, не замечает меня. Я решил снова напомнить о себе.

— К начальству, — прервал меня генерал, — не являются, а прибывают. Вы же не ангел и не святая дева. Это во-первых. — Посмотрев на меня искоса поверх роговых очков, Шестаков продолжал: — А во-вторых, меня [33] сейчас совсем не интересует ваш доклад о проектировании. Я и так знаю, что вам там уже делать нечего.

— Но вы же меня вызывали, товарищ генерал? — пытался я возразить, хотя и раньше догадывался, что причины моего вызова другие.

Шестаков встал из-за стола и стал ходить по кабинету.

— Что бы вы сказали, голубчик мой, если бы вас послали месяцев на пять — шесть куда-нибудь в долгосрочную командировку?

Вопрос оказался для меня настолько неожиданным, что я замялся с ответом.

— Вы долго думаете, а время не терпит. Вас Астанин просит к себе начальником инженерного отдела. Я дал свое согласие. Поедете?

— Значит, в Каменку-Струмилово согласен, а я думал, что вас по-прежнему интересует большой город, и хотел вам предложить место здесь.

— Так точно, товарищ генерал! Киев меня интересует. Моя жена закончила машиностроительный институт, а на границе таких заводов нет.

Генерал остановился у окна и смотрел куда-то, постукивая пальцами по синеватому стеклу.

— Недавно один командир, — Шестаков говорил медленно и как будто нехотя, — направил в ЦК ВКП(б) письмо, где пишет, что его жена окончила Институт красной профессуры, а работать ей по месту его службы негде. И что бы вы думали ему ответили? Ответили, что если направлять командиров на работу только с учетом квалификации их жен, то не пострадает ли от этого обороноспособность нашей Родины. Вот это и передайте вашей жене. Вы свободны.

Я вышел в полной растерянности, так и не узнав, что же меня ждет в ближайшее время. Спускаясь по лестнице, встретил знакомого одногодичника, ранее работавшего в техническом отделе нашего УРа, а затем переведенного в Перемышль к Шестакову.

— Что с вами, товарищ начальник? Вы так бледны, — спросил он, здороваясь со мной.

Я рассказал содержание беседы с Шестаковым. — Напрасно волнуетесь. Вы ведь хорошо знаете генерала. Я сам уже целую неделю здесь и никак не могу [34] утвердить у него сметы, подписанные им самим в Перемышле.

— Очень просто. Генерал смотрел, смотрел эти сметы, вертел их, перелистывал страницы, а потом и говорит мне: «Вы вот умный человек, а до сих пор одного не понимаете. Сметы-то мы тогда с вами вместе составили завышенные, а теперь я начинж округа. Как же я могу их утвердить?»

Это было действительно в духе Шестакова, и мы оба изрядно похохотали.

По возвращении в Каменец-Подольск, меня все, особенно в первые дни, терзали расспросами:

И когда я чистосердечно признавался, что сам не знаю, куда поеду, друзья не верили, думая видимо: «Ловчит парень».

Недели три спустя пришла телеграмма о моем назначении в Киев, чего я не ожидал. Это был один из счастливых дней в моей жизни. «Как хорошо, — радовался я. — Прощай, Каменец-Подольск!»

— Желаю удачи, — донесся голос Спольского, когда машина, нагруженная моим домашним скарбом, поворачивала за угол.

Кто мог тогда предположить, что не пройдет года, как наш зеленый, цветущий город наполовину превратится в груду развалин; что Спольский, попав в окружение в районе Новой Ушицы, падет смертью храбрых в неравном бою; что Геня Лосев лишится правой руки, а Миша Чаплин в степях под Сталинградом будет в упор расстрелян немецкими танкистами, прорвавшимися к тракторному заводу.

Но в то солнечное осеннее утро 1940 года мир представлялся нам в радужных красках. Война грохотала еще за нашими границами, и мы, признаюсь по совести, слабо верили, что она скоро может постучаться и в наши двери.

Саперы продолжали заниматься своим делом. В Прибалтике оборонительные работы получили особенно широкий размах. Туда перебрасывали не только инженеров, но и целиком строительные участки, даже управления. На прошлой неделе наше 210-е Каменец-Подольское [35] управление строительства погрузили в эшелоны и дали направление на Мариамполь.

Рассказывают, что даже Военно-инженерную академию потревожили и многим преподавателям пришлось прощаться со своими женами на Ржевском вокзале.

И вдруг еще новость — за подписью начальника Главного инженерного управления Наркомата обороны СССР генерал-майора А. Ф. Хренова получена телеграмма: «КОВО Шестакову. Выезжайте Ригу».

Вскоре вместо него прибыл в штаб пожилой уже генерал А. Ф. Ильин-Миткевич. Многие из нас были знакомы с ним только как с автором справочника командира инженерных войск.

Незаметно наступил новый, 1941 год. Идут дни за днями. Уже вступает в свои права весна. Солнце хотя и редко показывается сквозь пелену тяжелых дождевых туч, но все же дает себя чувствовать. Быстро бегут и шумят по крутым мощеным улицам Киева талые воды. В бывшем Купеческом саду убирают аллеи и красят в светло-зеленый цвет скамьи. Скоро здесь будет играть симфонический оркестр.

Завтра выезжаю в Новоград-Волынский и Могилев-Подольский укрепленные районы. Кто их знает, в каком они состоянии. Я знаком ведь с ними пока по донесениям и отчетам. Впрочем, знакомство теперь излишне. Пришла директива срочно законсервировать все старые УРы, вывести на Сан воинские части, а охрану сооружений возложить на вольнонаемных вооруженных сторожей.

Днем мы с военинженером 3 ранга Евгением Ангеловичем проверяли Киевский УР. Я просто влюблен в Женю. Он еще очень молод, почти юноша, но уже хороший инженер-механик и прекрасной души человек. Его [36] жену тоже зовут Женей. Я с ней не знаком. Даже не видел, но узнал ее имя из телефонных разговоров. Часто задерживаясь по вечерам на службе, Женя всегда звонит ей домой, называя ласково Жён. «Они, должно быть, счастливы, — думаю я. — А вот Паша Аралов, мой однокашник, так ведь и не сумел устроить своей жизни. Значит, верно, что «не каждому дано яблоко».

Женя достает коробку папирос «Киев», закуривает и угощает меня.

Кажется, сама природа за нас об этом позаботилась. Что же, прикажете консервировать, землицей засыпать?

— Я вам, Женя, этого ведь не говорю. Чего вы так раскипятились?

Ангелович постепенно остывает и уже почти спокойно говорит:

Утро 22 июня 1941 года... Нехотя открываю глаза и никак не могу понять, почему меня подняли в такую рань. Будильник показывает только седьмой час. Жена прильнула к окну. Она уже совсем одета, и только незаплетенные косы свидетельствуют о какой-то поспешности.

Вскакиваю с постели и подбегаю к окну. С улицы доносится тревожный гул сирен и отдаленный рев паровозов. У всех калиток стоят женщины в противогазах и белых нарукавниках с красными крестами. Максим, наш дворник, теребя свою большую рыжую бороду и жмуря глаза, смотрит куда-то ввысь. Над западной окраиной города видны разрывы зенитных снарядов.

— Ах, да, сегодня ведь воскресенье, и Осоавиахим, видимо, проводит учебную тревогу.

В комнату без всякого стука врывается соседка Марья Михайловна, вся в слезах.

Годами мы подготавливали себя, чтобы не страшась встретить ее. А она вот пришла неожиданно и, взмахнув своими огромными черными крыльями, омрачила нашу жизнь. [39]

Мы молчим. Минута, пять, десять... Нарастает непривычный гул самолетов, продолжают стрелять зенитки. Подхожу к шкафу и достаю свое новенькое снаряжение.

— Нет, этого не может быть, — слышу я его взволнованный голос. — Мне кажется, что это ошибка. Какой-нибудь инцидент, провокация... Неужели война?

— Какие могут быть сомнения. По радио уже передавали.

Мы попадаем в зону падающих осколков от зенитных снарядов и укрываемся под первым попавшимся балконом. Немецкие самолеты кружат высоко над городом и центра пока не бомбят. Их цель — железнодорожный и цепной мосты, но там сильный заградительный огонь.

Дежурный по отделу инженерных войск встречает нас на лестнице и отчитывает:

— Где вы пропадали, работнички? Все уже собрались, ждут с минуты на минуту Ивана Евменьевича Салащенко, а вы... Даже девчата, наши чертежницы, и те давным-давно прибежали с пляжа. Машину только зря на поиски за вами угнал.

— А откуда ждут Салащенко? — виновато спрашивает Ангелович.

— Он у члена Военного совета. А вот Ильина-Миткевича мы совсем из виду потеряли. Командующий требует его к себе в Тернополь, а мы его не можем найти. Связь с Рава-Русской прервана. Говорят, этой ночью Ильин-Миткевич должен был находиться там.

Подходит старший инженер Гусаков. Как всегда, он чисто выбрит, наодеколонен.

— Слыхали? Немцы сегодня разбомбили наши аэродромы от границы до Киева. Все самолеты сгорели. Ильин-Миткевич попал в плен, Прусс ранен.

— Как чепуху! — возмущается Гусаков. — Я только что сам видел в городе одного шофера, он сегодня прибыл из Житомира, а там ему сообщили...

— ОБС, — зло бросает дежурный, и по его усталому лицу скользит улыбка.

— Как вы это выразились, товарищ капитан? [40]

— ОБС — одна баба сказала, — уже совсем сердито повторяет дежурный.

Мы все смеемся. Гусаков что-то лепечет и, сконфуженный, поспешно уходит из кабинета.

— Смирно! Товарищ заместитель начальника инженерного управления... — Дежурный рапортует четко и громко. Его уверенный, спокойный голос слышен далеко и действует ободряюще.

Живые глаза Салащенко потускнели, лицо почернело. Он осунулся, видимо, очень устал.

— Штаб округа получает отрывочные оперативные донесения, — тихо говорит Иван Евменьевич. — Упорные бои идут сейчас по всей западной границе. Особенно жаркие схватки ведут наши пограничники и уровские части в районах Владимир-Волынского, Устилуга и Перемышля. С некоторыми укрепрайонами связь прервана, и трудно сказать, что там происходит. Вывели ли из-под удара строительные батальоны, рабочих и машины? Хочется верить, — голос Салащенко заглушают сильные взрывы и звон оконных стекол, — что и Горбачев, и Прусс, и Тимофеев, и другие наши инженерные начальники приняли меры. Что и где мы будем строить — неизвестно. Пока всем оставаться на своих местах. Я вижу, девушки начали стекла на окнах оклеивать. Это хорошо. Надо еще срочно подвал привести в порядок и щели во дворе отрыть.

Салащенко вместе с Ангеловичем уходят на узел связи. Женя пожимает мне руку и просит передать его Жён, чтобы она не волновалась.

Проектный зал пустеет. Все расходятся без обычного шума. Девушки снова взбираются с белыми бумажными лентами на подоконники и, ободренные похвалой начальника, принимаются за прерванную работу. Какой-то капитан достал новенький саперный трассировочный шнур и приглашает всех во двор на разбивку окопа.

— Подумаешь, окоп! Все равно этим не спасешься, — хнычет Гусаков.

— А мы и не собираемся погибать, — на ходу бросает ему в ответ белобрысый капитан.

Поздно вечером с разрешения дежурного отправляюсь домой. Город впервые погружен в темноту... Безграничная [41] глубина украинской ночи и холодное свечение звезд.

Изредка пробегают трамваи. Они наполовину пусты и освещены тусклым синеватым светом.

Кто-то потянул меня за руку. Оборачиваюсь — Аралов.

— Неважно откуда, а ночевать направляюсь к тебе.

Дежурный говорит: «Побыстрей шагай, нагонишь, только-только ушел».

Идем молча. Луч прожектора, словно маятник, шарит по небу, но в воздухе тихо.

На перекрестке высокий милиционер в плащ-палатке проверяет документы. Слышен его бас:

— А если у меня нет с собой документов? — раздается из темноты звонкий девичий голос.

— Ходи пидийдить ближе. Я подивлюсь на ваше обличя.

— Молодцы девчата, не унывают! — восклицает Аралов. — А то сидел вот у Салащенко и совсем заскучал. Понимаешь, идет совещание. Салащенко инструктирует нас. Волнуется, конечно, нервничает, а тут вбегает запыхавшись какая-то пожилая женщина в старомодном костюме, и сразу в крик и плач: «Что мне делать с гардеробом, в нем мундиры генерала».

Салащенко с возмущением крикнул ей: «Уходите! Люди воюют, кровь проливают, а вы пришли сюда голову морочить со своим гардеробом. Честь, честь генерала, вашего мужа, надо оберегать, а не тряпки, проеденные молью».

Не раздеваясь, мы укладываемся на тахту. Где-то стороной проходит немецкий бомбардировщик. Его прерывистый гул долго не дает нам уснуть.

Возле здания инженерного управления необычное оживление. Укрывшись под зелеными роскошными кронами каштанов, стоят машины. Их много, и все нагружены всевозможными домашними вещами. Много тут женщин и детей. Лица у них так запылены, что узнать кого-либо почти невозможно. [42]

— Видишь женщину с перевязанной рукой — это жена Горбачева. Рядом с ней — разве не узнаешь? — сидят Степанида Сильвестровна и Анка Мелентьевы... Да, там, на границе, тяжело нашим. Первые немецкие снаряды, видимо, застали их в постели.

Прохожие останавливаются и смотрят на это печальное зрелище.

Кое-кто подходит поближе, расспрашивает, но долго никто не задерживается. Все спешат: одни с повестками в военные комиссариаты, другие в свои учреждения, а третьи в продуктовые магазины, занять место в длинном хвосте очереди.

Воздушные тревоги и назойливый голос диктора стали мало тревожить киевлян. Переполненные несколько дней назад убежища и подвалы начинают пустовать.

Сквозь толпу, запрудившую вестибюль и почти весь коридор, протискиваюсь в кабинет Салащенко. Но едва я распахнул дверь, как с радостными возгласами набрасываются на меня Геня Лосев, Саша Фомин и Миша Чаплин, которого никак не ожидал здесь встретить. Больше всех шумит Лосев.

— Разрешите представить, — говорит он, держа за руку Мишу, — руководящий товарищ из центра.

— Да, да, — подтверждает важно Чаплин, — я сегодня из Москвы на «Дугласе» прилетел. Проверить надо вас, как воюете.

— Друзья! — восклицает Аралов. — Мы еще воевать и не начали, только собираемся, а инспектор уже тут как тут. Люблю четкость.

Чаплин достает из левого кармана гимнастерки небольшой голубоватый конверт и отдает его.

— Какая радость! — восторгается Лосев. — И кто бы это ему мог писать, да еще в таком конверте и в такое время.

Паша Аралов убегает, все не решаясь еще раскрыть драгоценное письмо. Из соседней комнаты глуховато доносится чей-то голос:

— Под Луцком идут сильные танковые бои. Немцы [43] несут тяжелые потери, но, не считаясь ни с чем, они рвутся на восток.

Оперативной группе, которую мне придется возглавлять, поставлена задача — успеть до подхода противника добраться в Клессово и подорвать, уничтожить все каменные разработки, машины и механизмы.

— К рассвету все выедете, — сообщает входящий Салащенко, — с боевыми распоряжениями познакомитесь у Михаила Андреевича.

Главного инженера отдела оборонительного строительства военинженера 1 ранга Михаила Андреевича Полякова мы называем стариком. Все, кто давно знаком с ним, помнят его все таким же — с седой шевелюрой и болезненно-желтым, одутловатым лицом.

Старик несколько мешковат, удивительно спокоен и, что самое ужасное, очень нерешителен. Салащенко и он — две противоположности.

За день управление получает уйму шифрограмм из Москвы, со строительств, и все, конечно, срочные, требующие немедленного исполнения или решения. Салащенко воспламеняется и нервно начинает бегать по кабинету. Тогда на помощь приходит Михаил Андреевич.

— Не кипятись, Иван Евменьевич, — спокойно внушает он. — Присядь. Чего зря горячку пороть? Пускай шифровки полежат пару дней, отлежатся, а там... и острота многих пропадет, сами по себе отсеются. Ну, а на те, что будут еще кричащими, ответим.

Не любит также Поляков подписывать бумаги. Всякий документ, как бы он ни был мал по своей значимости, если только попадет в руки к Михаилу Андреевичу, обязательно претерпевает многократную правку, по нескольку раз перепечатывается и всегда отправляется с запозданием.

И все же мы уважаем Полякова, охотно ходим к нему за советами, ценя его светлый разум, большой житейский опыт и человечность. Самые «маленькие» люди в любое время могут к нему пройти, и с каждым он находит что-то общее. Даже сейчас, когда кругом такая сумятица, старик сидит за своим столом и шутя спрашивает младшего воентехника:

— Ну, рассказывай, кто у вас глава семьи, кто кому первый докладывает? [44]

Молодой воентехник смущается, зная, на что намекает Михаил Андреевич. Его жена военврач 3 ранга.

— Простите, — прерывает Чаплин Михаила Андреевича, — у вас должны быть боевые распоряжения.

— У меня, конечно, — неторопливо отвечает Поляков и шарит в столе. — Хорошо, что вы все пришли. Надо выезжать, ничего не поделаешь. Старые УРы будете срочно приводить в боевую готовность. Через часок получите инструкцию — и в дорогу.

Оказывается, я должен выехать не в Клессово, а в Жмеринку. Со мной — Аралов, Ангелович, Лосев. В другую группу входят Фомин и Чаплин. Они держат курс на Шепетовку.

В комнату входят незнакомый мне генерал с Золотой Звездой на груди и Салащенко.

— Аркадий Федорович Хренов, — знакомит Салащенко.

«Ах вот он какой, — думаю я. — Герой советско-финской войны. Совсем невысокий, и даже без усов. А воевал здорово».

Генерал Хренов рассматривает карты Тираспольского и Кодымского укрепрайонов. Аркадий Федорович, усевшись на диван, спрашивает меня:

— Вы сами бывали когда-нибудь в этих местах?

— Так точно, товарищ генерал. Десять лет назад в Тирасполе я забетонировал первое огневое сооружение.

— В таком случае рассказывайте. Мне эти сведения нужны очень. Я назначен начинжем Южного фронта.

Беседа длится не более получаса. Хренов поспешно уходит, оставляя мне на память остроочиненный карандаш [45] «Тактика», и, самое главное, вселяет уверенность и бодрость духа.

Часы показывают полдень, а работы непочатый край. Надо получить и изучить с товарищами инструкцию, о которой говорил Михаил Андреевич, позаботиться о транспорте, документах, деньгах.

— Да, надо, наконец, решить и семейные дела — отправлять ли жену с ребенком к родным в Харьков или оставлять здесь. Лучше, пожалуй, отправить.

Звоню на станцию. Девушка из справочной отвечает скороговоркой:

— Билетов в продаже нет. По броне можно, — и вешает трубку.

В комнате становится темно. По крыше стучит первая крупная капля дождя.

И уже снова вызывает Салащенко. Здесь Поляков зачитывает наспех составленную инструкцию и дает пояснения. Сегодня он был как-то живей обычного и на вопросы отвечал решительно и остроумно.

Допоздна мы все бегаем в бухгалтерию, гараж, хозяйственную часть, беспокоясь об обеспечении своевременного выезда.

Мчусь на вокзал. С трудом, расталкивая десятки людей, пробираюсь на перрон. Поезд уже тронулся. Мельком, буквально на мгновение, в одном из окон вагона сквозь темень ночи промелькнуло лицо дочки. По ее пухленьким щечкам текли слезы. Рядом стояла жена и, кажется, от усталости безразлично смотрела в пустоту. Где-то далеко стреляли зенитки. Шел дождь.

В пять часов утра, минуя еврейский базар и политехнический институт, мы выехали на блестящую после дождя асфальтированную дорогу Киев — Житомир.

Пели птицы. Земля покрылась легкой испариной. Ярко-алые придорожные маки, слегка колыхаясь, приветствовали ранних путников.

Штаб Летичевского укрепленного района, несмотря на бомбардировки и обстрел с воздуха, все еще размещался в центре Жмеринки в большом трехэтажном здании.

Комендант укрепрайона комбриг А. И. Якимович, высокий, слегка сутулый старик, с орденом на груди, [46] принял нас весьма радушно. Протягивая мне свою огромную руку, как давнишнему знакомому, он сказал:

— Рад, очень рад, что приехали. Хотя вас и немного, но чувствую, что пришла помощь. Значит — меня в округе не забыли.

Усадив нас на широкий, обтянутый желтой кожей диван, комбриг внимательно выслушал мой доклад и указания, какие ему были через меня переданы.

— Разрешите курить? — как бы невзначай спросил Лосев.

— Курите, курите. Только что ж это я... ведь в дороге, чай, проголодались, — и, решительно распахнув дверь, комбриг хрипловато крикнул: — Иван Иваныч, ну-ка поди сюда, ты что гостей потчевать не хочешь? Гости дорогие для меня, что и говорить... А рыбу привезли сегодня?

— Так точно, товарищ комбриг, — смущенно отвечает появившийся в дверях ординарец.

— Скажи, чтоб зажарили, да непременно на сливочном масле и чтоб того...

Рыжеватый, улыбающийся Иван Иванович взял под козырек и вышел на скрипучую деревянную лестницу. Его быстрые удаляющиеся шаги были отчетливо слышны издалека. День угасал. Недалеко на станции взволнованно перекликались паровозы, спеша с драгоценным грузом к линии фронта. В соседней комнате за стеной монотонно постукивал аппарат Морзе и дежурный телеграфист напевал украинскую песню из «Запорожца за Дунаем».

Не знаю, думал ли в эти минуты молодой связист о своей любимой, оставленной в чисто убранной горнице на Полтавщине, или песня уносила его далеко за широкий голубой Дунай с жаркой юношеской мечтой освободителя порабощенных славян, но исполнял он песенку так мягко и задушевно, что очнулся я только тогда, когда комбриг Якимович дернул меня за рукав.

— Ваши товарищи, — сказал он, — ушли во двор умыться, но вы не спешите, успеете.

Комбриг, усевшись в свое дубовое массивное кресло, стал набивать трубку табаком.

— Вот и хорошо, что мы, наконец, одни, — продолжал он. — Знаете, тяжело мне. Я об этом никому... Но вам честно признаюсь. Может, и годы уже не те. Я ведь [47] призывался в Минске, еще когда там заседал первый съезд РСДРП. Времечко как бежит!.. Ну, да что говорить. Людей не хватает, сами видите. Больше половины сооружений гарнизонами не заняты. Пулеметов маловато. Все обещают, а немец, он ведь не ждет.

Комбриг сильно закашлялся, встал и, раздвинув занавеску, указал на оперативную сводку.

— Обстановка требует, — начал он более громко, — находиться мне на КП, а я все здесь, в Жмеринке. Начальник гарнизона. А кому это нужно? Вы думаете, мне это приятно? Нет. Необходимость заставляет быть здесь, проходят, скажем, эшелоны, ну кое-что и мне перепадает: пулеметы, винтовки, гранаты. На днях даже целую батарею 76-миллиметровых пушек подобрал с полным расчетом — приотстали где-то от своей части, а мне все же помощь.

Принесенный Иваном Ивановичем ужин так и остался на столе нетронутым. Начался продолжительный воздушный налет. Набросив на себя плащ, комбриг быстро зашагал к зенитчикам, а мы вслед за ним спустились по лестнице и во дворе стояли в щелях, наблюдая за ночным фейерверком трассирующих пуль и ярко-желтых люстр, повисших на небольших парашютиках. Молчание наше неожиданно прервал ординарец.

— Смотрите! Смотрите! — неистово кричал он, указывая рукой в сторону вокзала. — Подбили!

Действительно, на землю падал горящий самолет в виде клубка яркого пламени.

Вот уже несколько дней никто из нас почти не спит. На рытье противотанковых рвов работают десятки тысяч колхозников. Верхом на лошадях мы едва поспеваем с рекогносцировкой переднего края обороны, намечаем фасы рвов, строго увязывая их с огнем давно построенных и незаслуженно забытых железобетонных дотов.

Обстановка с каждым днем ухудшается. Фашистские летчики все чаще и чаще прилетают на наш рубеж, обстреливая людей из пулеметов. Иногда они засыпают поле листовками.

На левом фланге нашего оборонительного рубежа — Лосев, на правом — Аралов. Вести от них приходят нерадостные. В районе Могилев-Подольского Лосев установил связь с начальником инженеров укрепленного района, который сообщил, что румыны уже в Черновицах [48] и подходят к Хотину, мост через Днестр у Могилева подготовлен к взрыву. Аралов передал запиской, что в городок Острог, неподалеку от Шепетовки, вошла немецкая танковая разведка.

По шоссе Проскуров — Киев бесконечной вереницей тянутся беженцы. Одни едут на подводах и велосипедах, другие двигаются пешком с узелками в руках, запыленные и голодные.

Отходящие войска обгоняют беженцев. Солдаты на машинах замаскировались ветками, угрюмы. Совсем неожиданно передо мной проходит колонна «самоваров»: так мы называли автомашины, работающие на дровах, которые в 1940 году прислали нам в безлесные районы на строительство. Во главе колонны — военинженер 1 ранга.

— Расскажи обстановку, — кричит он, вылезая из свежераскрашенной под цвет хорька «эмки».

— А вы-то как сюда попали? — недоумеваю я, и сам смотрю на человека, которого всегда видел подтянутым, свежевыбритым, а теперь он с бородой, в помятой и грязной гимнастерке.

— Ты чего глаза вытаращил? — говорит он. — Трое суток не спал. Ведь мы бетонировали еще в воскресенье, в день начала войны. Пока собрал всех и переправился через Днестр, пришлось пережить не мало. Но, пожалуй, прошлая ночь была самой страшной. Немец бомбил и обстреливал нашу колонну от Каменец-Подольска до Проскурова. — И совсем уже шепотом командир говорит: — В Каменец-Подольске видел Спольского. Он получил указания подрывать свои ДОТы и все вооружение. Понимаешь, немец обходит. Жмет на Житомир, Киев, а мы как бы в мешке остаемся. Может, нам на Южный фронт податься, к генералу Хренову?

— Зачем? Берите курс со своими «самоварами» на Киев, я сообщу сегодня же Салащенко.

Благодаря помощи комбрига Якимовича, все еще остающегося начальником гарнизона, вечером мне удалось связаться по прямому проводу с Киевом. Получив короткие и ясные указания, мы оставляем этот рубеж и берем курс на Киев.

К ночи наша оперативная группа собралась в полном составе и после трогательного прощания с комбригом, [49] под аккомпанемент зенитных пушек, мы покинули Жмеринку.

Летние ночи на Украине очень темные. Мы едем с выключенными фарами и с трудом преодолеваем не больше 15–20 километров в час, рискуя в любую минуту свалиться в кювет. Кто-то вносит предложение заночевать в поле подальше от населенных пунктов и аэродромов, чтобы спокойно отоспаться, не боясь бомбежки. Вскоре находим такое место и делаем привал. Мы хорошо поспали, хотя, совершенно неожиданно для нас, рядом оказался аэродром бомбардировочной авиации. Не меньшим сюрпризом было и появление в машине Лосева миловидной женщины, очень похожей на цыганку.

— Девушка мне нравится, — признается Лосев, — но судьба ее истинно трагична. Анка заслуживает не только теплых человеческих чувств, но и не менее теплых лирических стихов, которые я уже и написал. И тут же Лосев начал декламировать: «Ты снова плачешь у окна...»

Дальше я не дал ему дурачиться и потребовал рассказать об этой девушке все, что он знает.

Анке едва минуло 18 лет. Росла в Кишиневе. В прошлом году закончила гимназию. Отец, зажиточный молдаванин, хотел составить ей выгодную партию, выдать замуж за видавшего виды, облысевшего румынского купца. Но Анке давно нравился другой. Всего месяц назад они тайно обвенчались и скрылись в маленькой деревушке недалеко от Хотина, где и начали вместе учительствовать, На третий день войны они переправились через Днестр у местечка Жванец. Вот здесь-то мужа Анки мобилизовали в Красную Армию, а молодая учительница осталась одна.

Анка решила вместе со всеми пробираться на Восток. Голодная, ночуя большей частью в поле, она шла пешком. Иной раз колхозники брали на подводы, но это случалось редко: к людям, плохо владеющим русским языком, относились с подозрением. Но лицо молодой женщины было по-детски наивно, глаза излучали какую-то душевную чистоту, а на смуглые щеки часто падали слезы, и сердца спутников смягчались.

Такой встретил Анку и Лосев. Женщина говорила, что в Ромнах у нее есть тетка, которую она никогда не [50] видела, но хотела бы повидать и остановиться у нее. Пришлось разрешить Анке ехать вместе с нами.

Тогда я не мог себе представить, что между этой женщиной и нашим поэтом вспыхнет феерическая любовь, что Лосев потом проведет с ней три дня в Ромнах — самых счастливых в их жизни, а месяцем позже Анка погибнет и лишь после войны на ее забытую могилу за городским парком приедет Лосев и возложит венок из живых цветов.

А пока что с большими трудностями на трех машинах мы въехали в Хмельник. Все улицы местечка запружены отходящими войсками и беженцами. Люди задыхаются от жары. У всех колодцев очереди за водой, и еще длиннее у продуктовых магазинов.

Здесь я должен был встретить, по указанию Салащенко, полковника Н. С. Горбачева — начальника 81-го управления строительства, а вместо него встретил военинженера 2 ранга И. Е. Прусса — начальника 82-го управления строительства из Равы-Русской. Передал ему указания штаба округа: отходить на Киев и срочно развертывать работы по инженерному оборудованию Киевского обвода.

Днем, миновав Винницу и побывав там у генерал-майора Хренова, мы взяли курс на северо-восток. Через горящий Житомир проскочили глубокой ночью. В воздухе все время рокотали немецкие бомбардировщики и безжалостно бомбили город, нефтебазу и другие объекты. Немцы рвались к Киеву, не считаясь с потерями. [51]

На Киевском обводе работают военно-строительные управления Тимофеева, Прусса и Горбачева. Преодолев все трудности отхода, они прибыли сюда со своими батальонами и приступили к дооборудованию оборонительных сооружений. На строительство брошено все население города, особенно много студенческой молодежи. Дни стоят погожие. Поблескивают лопаты, стучат топоры, а в лесу студентки-кашевары развели костры и готовят в больших посудинах жирный украинский борщ.

За снабжение материалами и продуктами взялся Миша Чаплин. И, надо отдать ему справедливость, организовал он все это, как сказал Аралов, «на высоком уровне».

Бригады слесарей монтируют в расчищенных от земли дотах пулеметы и тут же передают установки прибывающим уровским подразделениям.

Над городом все чаще завязываются воздушные бои. Только на днях мы впервые увидели наши «миги», но их маловато. По ночам, когда утихают трамваи, слышна далекая канонада, а на западе видны разрывы зенитных снарядов и зарево пожарищ. Гул войны с каждым днем приближается к городу, приготовившемуся к решительной схватке.

Все инженерные начальники теперь, к ночи, съезжаются не на КП, а в свой особняк на улице 25 Октября, называемый ОИВом (отдел инженерных войск). Здесь и Салащенко, и Поляков, и все начальники управлений [52] строительства. Отсюда я теперь почти через день звоню в Харьков. Трудно передать то ощущение радости, когда слышу голоса жены и дочурки. Я рад, что они теперь с родными и в обстановке несколько более спокойной, нежели здесь, но надолго ли это? Немецкая авиация уже стала налетать и на Харьков.

Заезжал на свою квартиру. Огромный трехэтажный дом стоит, как опустевший корабль. Женщины и дети эвакуировались, а мужчины, в большинстве своем штабные офицеры, живут на КП. В комнате все напоминает о недавней тихой жизни. На тахте валяются любимые дочкины куклы. Даже патефон стоит с открытой крышкой и поставленной пластинкой «Кукарачча». Все это так хорошо знакомо и дорого сердцу, но одному ночевать здесь неприятно. Собираю кой-какие вещи, гружу их на машину — и в штаб.

Во второй половине июля Киев совсем опустел. Суматоха, связанная с эвакуацией, затихла. Закрыты магазины и учреждения. Оборудование целых заводов отправлено на Восток.

Штаб фронта тоже переправился на восточный берег Днепра и разместился в лесу в районе Бровары. Несколько дней назад передовые подразделения немецких танков прорвались к Ирпеню, но так как мост через реку был давно взорван, то они окопались в деревушке, в ожидании подхода главных сил.

Есть данные, что наши войска оставили Белую Церковь, Фастов. Вместе с тем говорят, что уровские части оказывают сопротивление немцам севернее Шепетовки и в Новоград-Волынском.

Тем временем в Киев ввели новые войска, которые заняли оборону по всему обводу. В сочетании с огнем довольно значительного количества дотов, естественных преград и противотанковых рвов перед передним краем обороны все это представляет значительную силу.

Над городом продолжают беспрерывно летать немецкие самолеты, но они не бомбят, видимо, надеются захватить его целехоньким. Более того, гитлеровцы даже перестали налетать и на мосты через Днепр. Последние дни наши саперы подготавливают переправы [53] к взрыву. Это очень большая и ответственная задача, и она поручена Виктору Кашникову.

Неудачный опыт с преждевременным взрывом моста на реке Ирпень не давал покоя Ильину-Миткевичу.

— Вы понимаете, — убеждал он своего адъютанта, — в этом деле нельзя ни поспешить, ни опоздать. Один раз мы уже поспешили, и это чуть не стоило мне головы.

— Да будет вам волноваться зря, товарищ генерал. Кашников справится.

— Товарищ генерал, слыхали, сегодня по приговору Военного трибунала расстрелян бывший комендант Новоград-Волынского укрепленного района... За трусость.

— Да, расстреляли за трусость. Некоторые гарнизоны там до сих пор сражаются, а этот прохвост сбежал.

Салащенко закуривает и, видя, что генерал удручен его сообщением, начинает докладывать ему что-то другое. Принесли обед. На генеральском столе появилась банка законсервированного клубничного компота из чаплинских запасов. Это умилило старика, и он немного успокоился.

С радостной вестью прибежал офицер оперативного отдела. Он бойко, с большим апломбом отчеканивая каждое слово, сообщил, что внезапный огневой налет «катюш» в районе Голосеевского леса произвел на немцев ошеломляющее впечатление. Фашисты в панике бросились удирать, оставив на поле боя немало трупов и оружия.

Радости нашей не было границ. Хорошая весточка мгновенно облетела все отделы штаба, многие офицеры целовали друг друга. Через несколько дней фронт У Киева стабилизировался. Наступило затишье. Немцы, получив хороший урок, отказались от удара в лоб и решили обойти город. Они начали решительные наступательные действия на севере, в направлении на Чернигов, и на юге, в сторону Черкассы — Кременчуг.

Уже давно поспели богатые хлеба, а убирать их некому. Осыпается золотая украинская пшеница. В садах налились и созрели ароматные яблоки, сливы и груши. [54]

Вокруг беленьких хаток горят всеми цветами радуги осенне-летние цветы.

Но люди, гонимые заревом войны, словно не замечают этих даров природы. Бесконечными потоками беженцы идут на Восток, покидая насиженные места.

Эвакуируются жители и предприятия Черниговской, Киевской и Полтавской областей. Уезжают, оставляя родные края, сельские учителя, врачи, агрономы и колхозный актив.

Чубатые казаки кавалерийской дивизии заняли оборону от Кременчуга до Черкасс. Собственно, это только редкие дозоры. Лихие конники в темноте скачут по большаку вдоль берега, посматривая, не переправляются ли немцы где-нибудь через Днепр.

На берегу реки раскинулся Градижск — районный центр, родина Саши Фомина. Напротив, по ту сторону Днепра, — старинный украинский городок Чигирин. Но там уже немцы. А здесь Советская власть. Председатель райисполкома и секретарь райкома партии выбились из сил. Сейчас они о чем-то конспиративно беседуют в соседней комнате с братом Саши Архипом, старым коммунистом, участником гражданской войны. Мы с Сашей догадываемся, что Архип, как и в 1918 году, останется в тылу у немцев и будет партизанить.

Градижский район входит теперь в зону строительства нашего рубежа, который мы оборудуем по линии Ромны — Лубны — Хорол и далее до Днепра. Как и под Киевом, на эти работы мобилизованы десятки тысяч людей. Руководят ими армейские управления полевого строительства. Появилась еще новая организация — Оборонстрой, довольно богатая различными строительными машинами, мобилизованными из народного хозяйства. Но технический персонал там состоит из гражданских специалистов, поэтому нашей группе поручена рекогносцировка рубежей обороны и приемка готовых сооружений Оборонстроя. Вот и приходится постоянно колесить по дорогам степной Украины.

В районе Бахмача встретился с Араловым и Чаплиным. Утром на станции они попали под сильную бомбежку. Немецкая «рама» высмотрела несколько эшелонов с горючим и боеприпасами, и вскоре девятка «юнкерсов» наделала много бед. Но Чаплин, пересидевший [55] это время в щели возле депо, был, как обычно, в радужном настроении. Анекдоты — его слабость.

— Как тебе не стыдно, Миша, ерундой заниматься. Лучше скажи, долго на этом рубеже усидим? И вообще, до каких пор отступать будем?

— Ты что, меня за пророка принимаешь? Будем отступать до тех пор, пока фашисты выдохнутся, а потом, как Кутузов: выбросим их с родной земли и уничтожим.

— Значит, в Берлине будем? — спрашивает Аралов, и глаза его мечтательно устремляются куда-то вдаль.

Темнеет. Мы едем ночевать в Конотоп. Шофер Водянник что-то ворчит, показывая на надвигающиеся свинцовые облака. Понимать это надо так, что медлить нельзя. Скоро дождь — тогда по грейдерке никуда нам не добраться.

Дождь, сильный дождь настигает нас в самом городке, у единственной гостиницы. Она забита разным людом, но нам достается небольшая комнатушка с двумя кроватями.

Ужинаем и слушаем сводку Совинформбюро. Сначала подробно сообщается о какой-то стычке с ротой пехоты противника и об уничтожении нескольких его танков, а в конце как бы вскользь — об оставлении нами ряда городов... Очень тяжело слушать эти сводки.

В полночь я шлепаю по жирной черноземной грязи конотопских улиц. Хорошо, что у меня электрический фонарик, а то вряд ли удалось бы добраться до почты.

С Салащенко соединили довольно скоро. Он приказывает срочно выехать в Хорол, к начальнику армейского управления военно-полевого строительства полковнику Г. Ф. Зайцеву, помочь ему в рекогносцировке оборонительного рубежа. У него узнал также, что подполковники Тимофеев и Мелентьев отозваны в Москву для получения новых назначений.

Хорол, когда-то тихий уездный городишко, известный лишь тем, что родился там талантливый украинский поэт Павло Тычина, с приближением линии фронта как-то помрачнел.

Штаб полковника Зайцева разместился на окраине, в школе. Когда мы подъехали, нас встретил сам полковник и майор Г. И. Гускин, начальник рекогносцировочного [56] отдела. Потом пришли еще старший инженер Гусаков и Женя Ангелович. Теперь нас всех будет объединять майор Гускин. Я немного помню его еще по академии, но по-настоящему не знаю. Внешний вид у него залихватский, а каков он на работе, посмотрим.

Надо сказать, что к войне уже привыкли. Штабы размещаются не в шалашах и неудобных землянках, а в добротных сборных домиках. Оборудуются полевые бани. Работают столовые. Но кадровых офицеров и красноармейцев-саперов остается все меньше и меньше. Сказываются большие потери при отходе с Западной Украины.

Очень плохо у нас с инженерной техникой. Ее нет, если не считать двух-трех понтонных парков. Поэтому саперов часто используют как обычную пехоту.

Штаб нашего Юго-Западного фронта продолжает оставаться в Прилуках, хотя немцы уже заняли Чернигов и высадили десант в Крюкове. Они не бомбят ни Киев, ни Прилуки, а активничают на флангах. Наш сосед слева — Южный фронт, безудержно откатывается на восток. Генерал Хренов, говорят, в Одессе и ведет большие оборонительные работы вокруг города. Приехал подполковник Аванский. Сообщил, что генерал Астанин командует корпусом где-то на северо-западе, а Шестаков назначен начальником инженерных войск Карельского фронта.

— Наши идут в гору, — заключает Миша Чаплин.

— Это ты опять гнусавишь, гусак? Паникер и трус ты! — наступает на инженера Гусакова Чаплин. — Я помню, как ты еще в первые дни войны все каркал и пророчил нашу погибель. Не выйдет!

Через несколько дней Аванский с Гусаковым уехали в Киев, а мы все в горящий Кременчуг.

Позже рассказывали, что, когда тихой августовской ночью начали выводить наши войска из Киева, инженер Гусаков спрыгнул с машины, помахал рукой и скрылся на Печерске. А Миша Чаплин все никак не мог себе простить, что он не расстрелял этого молодчика раньше.

В те дни в нашей среде были отдельные паникеры, которые потеряли перспективу и перебегали в стан врага. [57]

В дни юности, в 1927 году, летом, на пароходе «Лев Толстой» я возвращался из Киева домой. Наш старенький пароход развивал небольшую скорость и на пристанях подолгу задерживался. Последнее обстоятельство радовало пассажиров: это давало им возможность не только обозревать днепровские берега и лиманы, но и коротко знакомиться с шумной жизнью южных городков.

Кременчуг тогда казался мне большим городом. Еще издали я заметил дымящие трубы, высокие каменные дома, собор. Все это утопало в зелени акаций и сирени. На берегу и в центре города шла бойкая торговля рыбой и знаменитой махоркой местного производства. Мне припомнилась эта первая далекая встреча с Кременчугом в момент, когда мы въезжали в него со стороны старинного Полтавского тракта. Но ни дымящих труб, ни каменных домов на этот раз не заметили. Враг превратил город в руины. Люди забились в погреба. Немцы из Крюкова обстреливали Кременчуг артиллерийским и минометным огнем.

Город оборонялся пехотным полком, подошедшим сюда несколько дней назад. До этого здесь на стыке двух фронтов войск вообще не было.

В Кременчуге нам предстояло возглавить строительство баррикад на улицах. Задача нелегкая. Трудно жителей выводить на улицы из подвалов. Но все же мы работаем, и командир полка приободрился, видя, что у него появились помощники.

Мне разрешили на сутки выехать в Харьков к семье.

В Харьков въезжал днем со стороны Холодной горы. Учащенно лаяли разнокалиберные зенитки, а высоко в небесах, скрываясь за темными облаками, парили два «фокке-вульфа».

Подхожу к давным-давно знакомому большому серому дому. Бегом поднимаюсь на четвертый этаж, нажимаю на кнопку, и дверь открывает моя повзрослевшая дочка.

— Как Киев, наша квартира, что слышно на фронте? — допытывается жена. Подробно ей рассказываю и про тоску, охватившую меня при посещении осиротелой квартиры, и про чудачества Миши Чаплина, и про сердечные [58] муки поэта Гени Лосева, и о добродушном Паше Аралове.

— Все вы одинаково хороши. Немцев бить надо, а они за юбками волочатся... Уезжать с дочкой куда нам прикажешь? — с горечью спрашивает жена. Но что я могу ответить, если сам не знаю, как будут разворачиваться события на фронте.

— Поезжай в сторону Саратова, — говорю я тихо. — Там хлебные районы.

Когда едва начал брезжить рассвет, мы с Водянником уже покинули Харьков. За день миновали Валки, Полтаву, Решетиловку. К вечеру нам навстречу пошли потоки машин с пехотой и артиллерией. Вначале я не придал этому значения, подумав, что осуществляется обычный маневр, но, когда вдали за горизонтом запылали в разных местах пожарища и послышалась артиллерийская стрельба, понял, что случилось что-то тяжелое.

Оказывается, немцы окружили наши войска, в том числе и штаб фронта, по линии Бахмач — Ромны — Лубны — Хорол — Семеновка. Появление немцев в Семеновке, где стоял штаб 38-й армии, было так неожиданно, что красноармеец-регулировщик, не поняв вначале случившегося, флажком указывал дорогу танкам со свастикой и лишь потом скрылся. Во дворе штаба стояло несколько зенитных орудий, но они даже не успели развернуться.

Всю ночь мы простояли на обочине у шоссе и видели по огням пожарищ, как все туже затягивалась петля окружения, в которую попали и наши товарищи Поляков, Салащенко, генерал Ильин-Миткевич, Ангелович и десятки других.

Человеку свойственно ночью поддаваться всяким страхам. И поэтому мы чувствовали себя не очень хорошо, когда стояли на обочине дороги и видели отходящие войска, слышали стоны раненых с пропитавшимися кровью повязками.

Но вот взошло солнце. Канонада стихла. Войска, перегруппировавшись, заняли новые позиции. В Решетиловке встретили полковника Зайцева. Все его части и штабы отошли и держат курс на Полтаву. Туда же, на [59] строительство новых оборонительных рубежей, отводят свои батальоны Прусс и Горбачев. Эти вести успокаивают нас. Ободренные ими, располагаемся рядом с армейским медсанбатом на окраине городка и уточняем задачи нашей оперативной группы. Миша Чаплин устанавливает связь с хозяйственниками медсанбата. [60]

Полтавские газеты призывают отстоять от врага свой знаменитый город. При этом они ссылаются на исторический Полтавский бой и победу русского оружия над шведскими интервентами. Но нынешняя война мало схожа с войнами XVIII столетия. Теперь исход войны не может быть решен даже самой крупной победой в одном сражении, так как бои ведутся на огромном протяжении от Балтики до Черного моря.

К тому же летом 1941 года обстановка сложилась не в нашу пользу. И когда немцы форсировали Днепр южнее Кременчуга и появились в конце августа в районе Новых Сенжар, в Полтаве не было достаточно войск для оказания должного сопротивления. Преобладали тут военно-строительные организации и мелкие тыловые подразделения.

С боями пробились и вышли из окружения Салащенко, весь заросший черной щетиной, и Ильин-Миткевич. Генерал возвратился не пешком, как большинство, а проскочил через линию фронта на бронемашине. Очевидцы рассказывали, что, когда замкнулось кольцо окружения, штаб фронта выехал из Прилук и, вытянувшись со всем своим транспортом в трехкилометровую колонну, взял направление на Пирятин. В этом районе и произошла трагическая развязка.

Немцы безжалостно бомбили и обстреливали колонну. Будучи раненным, командующий фронтом генерал Кирпонос застрелился. Управление войсками совсем [61] расстроилось. Люди стали жечь автомашины и штабные документы. К ночи все разбрелись кто куда. Стихийно образовывались отдельные отряды. В одном из них и оказался Ильин-Миткевич. Он взял на себя командование, и под прикрытием трех броневиков с рассветом отряд начал пробиваться на восток. Но случилось так, что бронемашина Ильина-Миткевича прорвалась через немецкий заслон, а его отряд остался в тылу врага. При попытке соединиться со своими войсками погибли Михаил Андреевич Поляков, Женя Ангелович и другие штабные работники.

Неутешительные вести поступали и с других фронтов. Немцы под Ленинградом и Смоленском. Здесь, на юге, они уже захватили Днепропетровск и рвутся к Одессе.

В Полтаве мы долго не задерживаемся и по указанию Салащенко выезжаем в Валки, что в 30 километрах от Харькова. Здесь проходят дальние оборонительные рубежи, строящиеся управлением генерала Комаровского. Главным инженером в управлении, как нам сообщили, преподаватель нашей академии В. Ф. Шперк. Мы пытаемся установить с ним деловую связь, однако пока это не удается.

Но если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету — гласит народная пословица. И мы едем в Харьков.

Там и встретили Шперка. Он рассказал много академических новостей. Дал новые чертежи «окопов Невского», названных так по фамилии их автора. Приказано строить окопы по-новому: старые дерево-земляные сооружения не выдержали экзамена на войне. Мы уже отказались и от противотанковых рвов. Работа эта очень трудоемкая, а нужных машин нет.

Стоят ясные и теплые сентябрьские дни. После двухнедельной работы в районе Валки мы накоротке останавливаемся снова в Харькове, а затем по прекрасной асфальтовой ленте едем в Чугуев. Давно не приходилось ездить по такой дороге, и Водянник от счастья жмет на всю железку.

Ветерок действительно сказывается. С головы Лосева слетает пилотка. Приходится останавливаться и охотиться за ней, все дальше и дальше гонимой ветром по недавно скошенному полю.

Радует, что здесь, на Харьковщине, хлеба убраны и частично заскирдованы. Это тяжелый труд и большая победа женщин-колхозниц, которых мы с благодарностью приветствуем, встречая на своем пути.

В Чугуеве размещаемся в двух домиках на одной из окраинных улиц. Ближе к центру все забито офицерами штаба фронта.

Здесь снова встречаем Ильина-Миткевича, бываем у Салащенко.

Наша «передышка», как говорит Фомин, закончилась. Правда, за эти дни успели хорошо помыться в бане, обстираться и даже получить кой-какое обмундирование. Но надо снова собираться в путь. На сей раз на несколько дней, сначала в Славянск, а затем на рубеж, который возводят строители Оборонстроя по линии Купянск — Изюм.

Славянск встречает нас сильной канонадой зенитных пушек и взрывами бомб. Из окон некоторых домов затемненного города кто-то сигнализирует авиации противника электрическими мигалками.

— Ехали в тыловой город, — жалуется Лосев, прячась в подъезде от падающих осколков, — а попали в пекло.

— Вы еще не знаете, что такое пекло, — хрипловато говорит старичок из дальнего затемненного угла. — Жарко было сегодня утром в Сталино. В город ворвался немецкий танковый десант. Я еле-еле ноги оттуда унес.

Вначале даже не хотелось верить старику, до того эта новость казалась неправдоподобной и ошеломляющей. Но начальник гарнизона это подтвердил, и мы тут же выехали обратно на указанный рубеж.

Штаб-квартиру выбрали в поселке Боровое — это в тридцати километрах севернее города Изюм, где впоследствии разгорелись ожесточенные бои.

На рубеже работали долго, что-то около месяца. Немцы вели тогда большие наступательные операции значительно северней — они уже подошли к Ленинграду и рвались к Москве. А здесь после захвата Харькова наступило [63] затишье. О войне напоминали, особенно по ночам, лишь далекие взрывы и единоборство наших зенитчиков с гитлеровскими летчиками в районе узловой станции Купянск.

По непроверенным данным, немцы прорвались в Изюм, значит — завтра-послезавтра они могут быть уже здесь. Строители еще на прошлой неделе снялись и уехали на Восток. Штаб фронта давно в Валуйках. Принимаю решение выехать в Сватово, а оттуда в Старобельск. Снимаемся с места в момент, когда немецкие снаряды начали разрываться недалеко от нашего поселка. Водянник уверенно ведет нашу полуторку по глубокой колее осенней дороги.

В Сватово добрались с большим трудом. Все дороги, ведущие к этому маленькому городку с юга, запада и северо-запада, забиты беспрерывными колоннами машин, повозок и людьми.

Машины подолгу буксуют в жирной грязи, особенно в низинах, образуя пробки. Последняя такая пробка была на подступах к Сватову.

В тот вечер, когда мы прибыли в Старобельск, там творилось что-то невероятное: одни поспешно эвакуировались, другие прибывали и обосновывались здесь.

Я остановился в домике одной учительницы. Три комнаты, кухня, ванная. В столовой блютнеровский рояль и много картин, написанных маслом. Видимо, здесь кто-то рисует и кто-то играет. Ну да, музицирует, оказывается, сама хозяйка дома Лариса Петровна, а рисовал ее отец, в прошлом городской нотариус. Учительнице лет 25–28, не больше. Рядом с ней ее мальчишка, застенчивый малыш, боязливо поглядывающий на меня исподлобья.

— Где твой папа? — знакомясь, спрашиваю я его. Но Толик (так называла его мама) насупился и молчит.

— Мой муж, — слегка картавя, начала она, — кадровый командир, капитан, воюет, но где именно, не знаю, по номеру полевой почты определить трудно. Может, он теперь и под Москвой, а может быть, уже... — она не досказала начатую фразу, слезы заволокли ее большие голубые глаза. [64]

Дальше я узнал, что она с Толиком сегодня в полночь эвакуируется в Ташкент вместе с военной школой, в которой раньше ее муж преподавал тактику.

Пришли Лосев, Аралов, Чаплин. Они ходят по комнате, как по музею, на цыпочках, зачарованные. Им все очень нравится, начиная от картин и кончая безделушками, аккуратно поставленными за зеркальными стеклами дубовой горки. Но больше всего им нравится, конечно, сама хозяйка дома.

Явились попрощаться подруги. Знакомимся. Поначалу все грустны и разговор не клеится.

— Лариса, родненькая, ты бы нам что-нибудь сыграла на прощанье, — взывает к хозяйке белокурая, с мушкой на щеке, ее подруга.

— В самом деле, Лариса... кажется, если я не ошибаюсь, по батюшке Петровна, почему бы и не сыграть вам что-нибудь душевное?

Молодая женщина села в последний раз за свой рояль, взяла несколько аккордов и стала играть Шопена. Словами трудно передать наше состояние в тот вечер. Под эти чарующие звуки каждый вспоминал что-то свое. Как в калейдоскопе, перед глазами проходили разные, порой с большой дозой фантазии картинки минувших дней.

Лосев бормотал стихи, а Паша Аралов тяжело вздыхал. Только Миша Чаплин застыл в глубоком кресле и безмолвно смотрел на хозяйку дома.

— Браво, браво, Лариса! — дружно кричали гости, когда она закончила свой концерт. А на следующий день Лариса Петровна была уже далеко, наверно, где-то под Балашовом. Мы тоже собирались в трудный путь.

Военный комендант города вручил мне телеграмму: «Немедленно всем составом выезжайте Валуйки. Ильин-Миткевич».

Легко сказать «немедленно», а как в эту распутицу туда добраться?

Зашел Водянник. Он уже узнал о содержании телеграммы.

— Оно, конечно, неплохо и тут перезимовать, — спокойно отвечает шофер, — только приказ есть приказ. Выполнять надо. [65]

На другой день мы покидаем Старобельск и берем курс на Валуйки. В летнее время это расстояние можно с успехом преодолеть менее чем за сутки, но теперь такое путешествие на полуторке кажется рискованным и безнадежным делом. В этом мы убедились не более чем через час, когда в первый раз полетело сцепление.

На пятые сутки только благодаря мастерству шофера наша группа добралась до Веденеевки, недалеко от Валуек, и тут, к сожалению, мы узнали, что ехать дальше нет смысла, штаб фронта уже перекочевал по железной дороге в Воронеж.

Стало ясно, что вызывали нас в Валуйки для того, чтобы вместе со всеми ехать к новому месту дислокации. Но как быть теперь? До Воронежа кажется так далеко, как до синего неба, а чтобы подняться по грязи на гору из Веденеевки, надо где-то достать мощный гусеничный трактор ЧТЗ, которого нет здесь.

— Это я все устрою, — успокаивает Чаплин. — Дайте только срок.

Водянник тоже просит повременить, чтобы сделать кой-какой ремонт машины, запастись бензином. Словом, мы оседаем на несколько дней в этой большой деревне, покинутой только позавчера отделами второго эшелона штаба фронта. Наша машина стоит возле небольшого деревянного моста, рядом с кузницей. Теперь там вовсю хозяйничает Водянник и синеглазый солдат Вася.

— Бог на помощь, — приветствует их показавшийся в дверях Чаплин.

— Помогите, товарищ начальник, — просит Водянник, показывая на свободный тяжелый молот, лежащий возле наковальни.

— Ишь, чего захотели! А трактор кто будет доставать, — наступал на них Миша.

— Может, от те голубчики поработают молотом? — спрашивает он, показывая на Аралова и Лосева, возвращающихся из села.

— Танцуй! — кричит на весь двор Лосев и показывает мне сразу несколько писем.

— Понимаешь, наша полевая почта оставила здесь.

Я, конечно, танцую на радостях. Да как не танцевать, если эти письма ждал два месяца и написаны они женой. Весь вечер снова и снова перечитываю исписанные [66] знакомым и дорогим мне мелким почерком листки, пришедшие из далекой деревни Пензенки, затерявшейся в степях Саратовской области.

До штаба фронта в 1941 году нам добраться так и не удалось. Кто отступал тогда по дорогам Воронежской и Курской областей, тот хорошо помнит черноземное месиво, в котором застревали тысячи машин.

Сколько раз мы, промокшие за день, ночевали в поле или в близлежащих от дорог пустых глиняных сарайчиках. Сколько дней провели без еды и курева, ночей без сна и отдыха. Иной раз бывало посчастливится к ночи добраться до какого-нибудь хуторка или маленькой деревушки. Зайдешь в спящий дом, спросишь: «Хозяйка! А, хозяйка, нельзя ли у вас переночевать?» Из темноты обычно отвечали: «Заходи, сынок, заходи. Корову во двор выведем, овцу подвинем, место всегда найдется».

И хотя рядом с овцами спать не так уж удобно, но кто тогда думал об удобствах.

После Россоши дорога улучшилась, и в канун 24-й годовщины Октябрьской революции мы подъехали к Дону, напротив города Павловска. Мост через реку ремонтировали наши саперы. Не оставалось ничего другого, как заночевать в рядом раскинувшейся деревне Белогорье.

В отведенной для постоя хате, в убранной по-праздничному горнице, сидели девушки и слушали радио. Я подошел поближе к репродуктору и услыхал знакомый глуховатый голос И. В. Сталина. Его неторопливая речь вселяла в нас уверенность, что не все потеряно и что вместо сегодняшней черной ночи на притихшем Дону будут еще солнечные дни.

Следуя совету Владимира Маяковского, что «надо вырвать радость у грядущих дней», мы после доклада решили немного повеселиться. Откуда-то взялся баянист. Миша Чаплин послал шофера за своим рюкзаком, в котором оказался целый клад: две бутылки вина, три банки консервов и галеты. Девушки принесли из погреба малосольных огурцов, а хозяйка подала на стол жареной рыбы. Ужин прошел на славу. В ударе был [67] Чаплин. Но это грустное веселье не могло заглушить тревожных дум: что нас ждет впереди?

— Куда теперь подаваться будем? Скажи, дружище, — спрашивает Аралов.

— Как куда? Ясно, что нам надо добраться до Воронежа.

— В Воронеж по этим дорогам не пробиться, — категорически утверждает Паша. — Вот когда подморозит, тогда...

— Будем брать курс пока на Калач, а дальше — Балашов, — объявляю я присутствующим.

Все утихают. Один Водянник только что-то тяжело сопит.

О Балашове было упомянуто потому, что к нам дошли уже слухи, будто штаб фронта находится там.

— И Калач не плохо, — говорит, улыбаясь, Саша Фомин, вставая со стула.

Дорога на Калач проходит вдоль небольшой речушки с пологими глинистыми берегами, на которых стоят близко друг к другу деревушки со смешными названиями: Гвазда, Клепово, Пузево. Местный учитель, у которого мы заночевали, рассказал, что в этих местах молодой Петр I строил свой флот. С разных концов России сюда сгоняли крепостной мастеровой люд. По роду их занятий и назвали эти места: Гвазда — там, где изготовляли гвозди, Пузево — где строили корпуса кораблей.

Сейчас в деревнях нет мастеровых: они все на фронте. Зато много женщин и детей. Землица, видно, в этих местах не очень-то балует. Даже деревьев мало, все больше бурьян да бурьян. Что может быть хуже глины в осеннюю распутицу? В день мы преодолеваем не более шести — восьми километров.

В Калаче нас ждали радости и огорчения. Радостно было уже оттого, что, наконец, удалось связаться по телефону со штабом фронта и услышать голос Ильина-Миткевича. Генерал приказал ехать нашей группе в Саратов, в распоряжение командарма В. В. Косарева, который там формировал 7-ю саперную армию. Жаль только, что приходится расставаться с Мишей Чаплиным. Его приказано отправить к Котляру в Москву для получения нового назначения. [68]

Проводы были шумными. Пели песни, особенно «Синий платочек» — самую популярную песню первого года войны. Вспоминали совсем недавнее, но уже отошедшее. Меньше говорили об ужасах и несчастиях войны, а больше о надеждах, светлых мечтах или о судьбе родных и близких.

— Я предпочитаю выпить раньше всего за победу над фашистами, — предлагает Паша Аралов, и по глазам его вижу, как мысленно он мчится навстречу этой победе.

Тост этот воспринимается особенно дружно. Приходят из соседнего дома офицеры-летчики и тоже присоединяются к нашему веселью.

В полночь мы отправляемся на вокзал. Чаплин стоит уже на тормозе товарного вагона, рядом с проводником. У их ног мерцает небольшой фонарь. Накрапывает мелкий осенний дождик.

— Счастливого пути! Желаем удачи! — кричим вслед убегающему эшелону.

Чаплин, обычно бойкий на язык, сейчас молчит, с трудом выдавливая на своем грустном лице улыбку.

В ту ночь мы виделись с ним в последний раз. Позже он был назначен начальником управления полевого строительства, летом 1942 года работал на Сталинградских оборонительных обводах и там был убит.

В Калаче протолкались больше недели. Зная, что путь у нас дальний, Водянник в мастерских у летчиков капитально отремонтировал машину, а Лосев, переняв хозяйственные функции Чаплина, вполне успешно доставал горючее и продовольствие. Хуже обстояло с обмундированием — мы все еще были легко одеты, хотя на улице по ночам стало холодно.

Когда я сказал генералу, командиру авиакорпуса, что хочу на днях выехать на машине в Саратов, он поднял меня на смех.

— По этим дорогам... в Саратов? — воскликнул он. — Хотите, на моих «птичках» доставлю?

Разговор этот происходил между нами вечером в штабе, после того как я снова побывал на узле связи и получил повторное приказание генерала Ильина-Миткевича явиться в Саратов.

На рассвете неожиданно подморозило и мы, не теряя времени, как по тревоге, выехали из Калача. Отмахав [69] за день больше ста километров, остановились на короткий отдых в Елань-Колено. На другой день сделали еще больший скачок и добрались до Балашова. В этом городе находились кое-какие тыловые учреждения Юго-Западного фронта. Довольно быстро по аттестатам нам выдали теплое белье, шапки-ушанки и суконное обмундирование.

В Балашове до нас дошли вести, которых мы так нетерпеливо ждали с первых дней войны. По радио сообщили о разгроме немецких войск под Москвой. Это — наша первая и самая крупная победа над фашистами в 1941 году. И хотя над станцией высоко в небе кружился немецкий разведчик, настроение у всех было приподнятое. Радостные и счастливые, мы быстро продолжали свой путь к указанной цели.

— Если и дальше так будем ехать, то послезавтра окажемся в Саратове, — говорит Фомин, усаживаясь на специально устроенном из досок сиденье в кузове машины.

— А что нас ждет у Косарева в Саратове? — интересуется Лосев.

На такой вопрос дать исчерпывающий ответ очень трудно. Аралов пытается нарисовать картину состояния инженерных войск к концу первого года войны.

— Мы потеряли, — говорит он, — за это время почти весь кадровый состав рядовых саперов и значительную часть инженерных офицеров. На формируемые в приволжских городах саперные армии возлагается, видимо, задача восполнить эти потери и подготовить из запасников хорошо обученных саперов как солдат, так и офицеров. Строительство государственных рубежей обороны тоже их дело. С инженерной техникой у нас неважно. Появившиеся деревянные противотанковые мины хороши простотой их изготовления, но быстро отсыревают. Из переправочных средств остаются все те же парки Н2П и НЛП, но и их маловато. А маскировка? С этим вообще черт знает что получается. Войска плохо маскируются, они не знают, как это делать, и если что делают, то часто невпопад. А мы тоже хороши! Ведь у нас нет даже толковой инструкции по маскировке войск.

— Правда не нравится? — спрашивает Аралов. [70]

Лосев молчит. Деловой разговор прерывается неожиданной остановкой.

— Спустил скат, — слышим голос Водянника из-под машины.

— Законный перекур, — обрадовался Фомин и стал тут же закручивать козью ножку. — А ты чего? — обратился он к солдату Васе, который делит с нами все невзгоды нашего нескладного похода. — Бери, — и Саша протянул ему шелковый кисет, аккуратно вышитый неизвестной Тоней, ученицей десятого класса.

Паша Аралов, прочитав надпись на кисете, усмехнулся:

— Бедняга, ночи не спала, все вышивала, а кому достался?

— Гитаристу, гитаристу достался, — шепчет Водянник, вынимая домкрат из-под задней оси.

Трогаемся дальше в путь. И чем ближе приближаемся к Саратову, тем чувствительнее мороз. Вот вдали засверкали редкие огоньки.

— Баланда — районный центр, — сообщает Фомин.

Здесь много эвакуированных женщин и детей. В местной столовой мы неожиданно встретили жену Михаила Андреевича Полякова, погибшего в Пирятине. Она бросилась к нам вся в слезах, так как уже знала о судьбе мужа. Полякова жила здесь с двумя внучатами и дочерью. Нуждались они очень, и мы сделали что могли: поехали в лес, нарубили и привезли полную машину дров.

Глядя на них, я с грустью подумал: «Может, и мои так живут?» Эти мысли одолевали целый день. [71]

В Саратов въезжаем уже затемно. После недолгих расспросов попадаем к военному коменданту города.

— Где находится штаб товарища Косарева? — спрашиваю его. Фамилия Косарева, видно, здесь хорошо известна. Нам сразу дают сопровождающего красноармейца, и через несколько минут мы останавливаемся на Чапаевской улице, против госцирка.

Идем в штаб. Здесь, в коридоре, слышу чей-то знакомый голос. Гляжу, бежит с повязкой дежурного на руке Анатолий Шаповалов.

— Живой, старина? Ты откуда взялся? — с удивлением кричит он мне.

С Анатолием мы давно знакомы, еще до войны работали в отделе инженерных войск Киевского военного округа.

Тут тихо приоткрывают дверь и входят Аралов, Лосев, Фомин. Анатолий хватается за голову и, забыв о позднем часе, радостно кричит на весь коридор:

— Товарищи, посмотрите на новое пополнение!

Из соседней комнаты выскакивают Константин Шаповалов — брат Анатолия, инженер-гидротехник Кралич, весельчак механик Кувакин и, наконец, старина Бялик. Все — киевляне, и сразу как-то легче становится на душе.

На другой день меня принял командующий армией В. В. Косарев. Принял хорошо и просто. А я, должен признаться, шел к нему и трусил.

Василий Васильевич когда-то работал начальником [72] инженерных войск Киевского военного округа. Я знал, правда, его еще и раньше, когда он служил в Коростене и заслуженно считался одним из лучших военных инженеров. Осенью 1938 года ему предъявили необоснованные обвинения и арестовали. Косарев зря отсидел два с половиной года, но перед самой войной его выпустили на свободу.

Командующий, вставая из-за большого старомодного стола с выгнутыми резными ножками, коротко спросил:

— На какую должность хочешь? В армию пойдешь или в бригаду?

— Куда прикажете, — не задумываясь, выпалил я. — Одно прошу, разрешите мне отпуск дня на два — три. Хочу с семьей повидаться... Она тут недалеко, в Пензенке.

Командующий подошел к карте, которая занимала всю стену, и после долгих розысков мы обнаружили, наконец, нужную точку.

— Езжай в отпуск. Только смотри не задерживайся, дел много, а я тут подумаю, куда назначить тебя.

Косарев подает мне руку, аудиенция, значит, окончена.

— Да, — кричит он вдогонку, — скажи начальнику АХО, чтобы выдал повкуснее что-нибудь, к жене ведь едешь.

Через несколько часов, а было это, помню, 19 декабря 1941 года, отдохнувший и посвежевший Водянник отвозил меня на вокзал, желая счастливой встречи.

Но попасть в Пензенку оказалось не так просто. Деревушка находится в сотне километров от Саратова, на левом берегу Волги. Машину ни на пароме перевезти, ни по льду своим ходом проехать нельзя. Надо поездом ехать до станции Урбах, а там несколько десятков километров неизвестно на чем, может, и пешком придется добираться. Во время войны я еще не ездил ни разу в поездах и только теперь убедился, как это тяжело.

В Урбахе не без труда выбрался из вагона и с вещевым мешком за плечами направился в сторону Пензенки. Иду по карте. Спросить дорогу не у кого — здесь все приезжие. Старая шинель не очень греет, а хромовые сапоги и того хуже. Но это мало меня смущает. [73]

Сердце так радостно колотится, что кажется вот-вот выпрыгнет. Ведь с каждым шагом все ближе к жене и дочке.

Мне, право, везет. В пути нагоняет попутная машина, и летчик, молодой краснощекий лейтенант, подвозит до Федоровки. Отсюда уже остается три километра. Выхожу на развилку дороги и сразу замечаю за оврагом маленькую занесенную снегом деревушку. Неужели мои живут здесь? Пересекаю бегом овраг и у околицы спрашиваю мальца:

— Проживают, — важно отвечает парнишка, а сам глаз не сводит с моих знаков различия в петлицах, мол, с кем он имеет честь беседовать. Соображаю, что в такой маленькой деревушке должны все знать друг друга.

— Ну а ты такую — называю имя — знаешь? С большими золотыми косами... дочка маленькая...

Парнишка задумывается, как бы силясь вспомнить, а потом наотрез заявляет:

— Нет, не припоминаю таких, — и убегает к себе в избу.

Захожу в сельский Совет. Председатель, проверив мои документы, с сожалением подтверждает, что такие в поселке не проживают. Жили, а затем выехали в неизвестном направлении.

— Степановна! — крикнул председатель, приоткрыв дверь в сени. — Заходи сюда, муж твоих квартирантов объявился. — И, подойдя ко мне, совсем тихо сказал: — Степановна, уборщица наша. У нее твои на постое были. Она тебе, голубчик, все про них и сказывать будет.

Стемнело. Я лежал на печи у Степановны и обогревался. На этой самой крестьянской печи еще месяц назад сидели с застывшими от тоски душами самые близкие мне люди, но где они теперь?

Не могла дать ответа и Степановна, которая весь вечер рассказывала об их житье-бытье. Больше всего говорила о дочке — самой маленькой из всех ее квартирантов, очень понравившейся ей.

— Так и не знаю, куда они подались. Знаю, что лошадей брали до Мокроуса.

Весть, что у Степановны остановился командир, муж «той, что с косами», быстро облетела все домишки, и [74] в избу стали, любопытства ради, приходить женщины, старики, девушки. Садились на лавке, грызли семечки и, изредка поглядывая на меня, вздыхали.

— Идти за тридевять земель, — голосила Степановна, — через весь хронт... Ань дойти сюда здоровеньким и не застать своей зазнобушки. Ох, горе ты мое!

Пара рюмок «очищенной», которой я угостил Степановну, давала себя знать. Говорила она без устали, на высоких тонах, не давая другим вымолвить слова. Один только раз вырвалась у одной молодой женщины из эвакуированных:

— У людей счастье, а они знать о нем и ведать не ведают. Эх, кабы сейчас пришел мой, целехонький... — и она тихо заплакала.

На другой день тем же путем я добирался обратно в Саратов. В Федоровке, на почте, назвав фамилию жены, я на всякий случай спросил: нет ли писем? Вместо письма мне подали бандероль с журналом «Мурзилка» от шурина. Обратный адрес указывал, что он во Фрунзе и учится на ускоренных курсах в нашей академии. Это меня приободрило. Тогда я и не предполагал, что много воды утечет, пока мы свидимся вначале с женой, а потом уже, в конце войны, и с дочуркой.

В пути мороз все крепчал. Когда начало темнеть, взошла огромная луна и холодный ее свет озарил пустынные заволжские степи.

«Как велика наша Родина, — подумал я, посмотрев вокруг на безбрежные просторы. — Нет, я никогда не поверю, что мы без конца будем отступать. И на нашей улице будет праздник».

Возле штаба саперной армии стоят Аралов, Лосев, Фомин. Они радостно возбуждены и спешат ошарашить меня приятной новостью.

— Есть приказ. Ты назначен заместителем командира 12-й саперной бригады.

— Мы тоже определены, — заявляет Лосев. — Старшими офицерами в инженерный отдел бригады.

— Раз так, тогда слушай мою команду: «Вперед!» — и я увожу их на третий этаж, где все представляемся [75] своему комбригу подполковнику Александру Александровичу Глезеру.

Лет восемь тому назад в Военно-инженерной академии мы его называли просто Сашей.

— Мой новый заместитель по строительству, — представил он меня вошедшему полковому комиссару Чеснокову, человеку грузному и уже пожилому. Комиссар здоровается, пожимая мне руку, и смеется.

— Да мы с ним два года знакомы. Помните, — обращается он ко мне, — когда еще Шестаков вас «сватал» к Астанину в Каменку-Струмилово?

— Звание вот только у нашего заместителя небольшое — капитан, — огорчается комиссар. — Бригада как-никак большая. Авторитет нужен, Александр Александрович.

(Комбриг превращает разговор в шутку. В кабинет приносят чай, бутерброды. Секретарша, донельзя накрашенная молодая женщина, бойко постукивает на машинке, время от времени поправляя перед зеркалом свои золотые кудряшки.

— Отдел вам надо укомплектовать в ближайшие же дни и начать работать, — слышу я повелительный голос Глезера.

На следующий день к нам назначили еще четырех офицеров: Кралича, Кувакина и Бялика, с которыми я служил в Киеве. Четвертым был Володя Тандит, совсем еще молодой, окончивший нашу Военно-инженерную академию перед самой войной и неизвестно каким образом оказавшийся в Саратове с женой и ребенком.

Шофер Водянник и его молодой друг Вася тоже волновались за свою судьбу. Им не хотелось расставаться с людьми, с которыми так крепко подружились и вместе разделяли тяготы первого года войны.

Но и для них все кончилось хорошо. Водянник, правда, ворчал, но сдал в автобат грузовую машину и пересел на «эмку». Синеглазый Вася, теперь всегда веселый по причине частых писем от юной Настеньки из Сватово, был оставлен в штабе для поручений. Над ним все подтрунивал Лосев, угрожая написать Настеньке поэму «От Сватово до Саратова похождения Васьки кирпатого», Успокаивал в таких случаях своего [76] друга Водянник, который крепко верил в его мужество и верность любимой.

После разгрома немцев под Москвой и изгнания их из нескольких областей центральной России положение на фронтах стабилизировалось. В последних сводках Совинформбюро нет упоминаний о населенных пунктах, переходящих из рук в руки, а все больше приводятся описания боевых действий отдельных отрядов или мелких подразделений. Но настроение в войсках хорошее. Ведь инициатива перешла к нам, и оккупанты вынуждены закапывать свои танки в землю и строить оборонительные рубежи.

Перед саперами теперь стоят новые задачи. Нам надо не только подрывать мосты, переправы, но и ловко наводить и строить их; надо не только устраивать заграждения, но и уметь преодолевать их, предварительно организовав тщательную инженерную разведку. В общем, нужны саперы, способные обеспечить наступление войск. Подготовкой таких саперов и занимаются наши учебные батальоны. В этих подразделениях собраны наиболее опытные командиры и красноармейцы. Многие из них служили еще в царской армии, участвовали в гражданской войне.

Есть и помоложе. Эти больше из госпиталей приходят, после ранений.

Саперная армия — огромная махина. Командующий отвечает не только за формирование саперных частей и подготовку резервов для фронта, но и за оборонительные работы вокруг Саратова. Поэтому ему подчинены еще и управления полевого строительства.

Прусс, теперь уже полковник, заместитель командующего армией по строительству, не дает мне наладить работу в отделе, тащит все на строительство рубежей.

— Поближе к жизни, поближе к жизни, — всякий раз внушает он, когда мы направляемся в очередной рейс.

А ездить зимой в этих краях не так просто. Все дороги занесены снегом. Чтобы добраться, например, до Бальцера, где находится одно из управлений полевого строительства, нам приходится на машине ехать вниз по левому берегу Волги, а там в одной деревушке пересаживаться на сани. Приезжаем туда затемно. Кругом [77] метель, ни зги не видно, а в сельсовете только один сторож, и тот похрапывает.

— Где, папаша, лошади, сани? — спрашивает продрогший полковник.

Старик сторож бормочет со сна что-то невнятное, но затем протирает глаза, оживает.

— Председатель, — видимо не расслышав вопроса, говорит он тихо, — уехал намедни в Камышин, а секлетар дома.

Позже пришла секретарь сельского Совета — молодая девушка, недавно эвакуированная вместе с сестрой из осажденного Ленинграда.

— У нас одни сапоги на двоих, — застенчиво признается она, — когда сестра уходит по делам, я дома сижу.

Строгость полковника сменяется жалостью к ней. Он просит девушку вызвать к проводу начальника управления строительства из Бальцера, а мне приказывает записать ее фамилию и, как только вернемся в Саратов, отправить на имя секретаря сельского Совета сапоги.

Больше недели мы находились на строительстве оборонительных рубежей. Полковник на месте разрешал многочисленные вопросы, помогая командирам быстрее создавать укрепления.

А тут как-то незаметно наступил и Новый год. Он принес в нашу деловую обстановку праздничное настроение и оживление: готовились к коллективному торжественному вечеру, некоторые договаривались о встрече праздника у себя на квартирах и беспокоились о получении сухого пайка.

— Двум смертям не бывать, одной не миновать, — кричит он. — Друзья, сегодня будем танцевать, снегурочек обнимать. [78]

— Ишь, какой дед Мороз нашелся, — замечает Лосев, и все смеются. Смех этот становится совсем громким, когда открывается дверь и в кабинет входит Кувакин.

Веселый, живой и остроумный, он почему-то напоминает мне нашего Мишу Чаплина, хотя внешне явная противоположность ему — одна кожа да кости.

— Что хорошего скажешь, Виктор Петрович? — спрашиваю инженера, все еще стоящего у двери и внимательно разглядывающего комнату.

— Да, так-с, — начинает он нерешительно, — вы, видать, тут и живете... спите на диване... Неудобно, товарищ начальник.

— Если прикажете, могу и найти. Хотите с приложением или без?..

Инженер попросил разрешения сесть на диван и закурил.

— Я поначалу, — продолжал Виктор Петрович, поудобней усаживаясь на диване, — как только сюда прибыл из Воронежа, недели две тоже спал на столах и дрожал по ночам от холода. Бывало зуб на зуб не попадает, а я мужаюсь, терплю... Потом как-то встречаю одного дружка, рассказываю ему все как есть, а он смеется и говорит: «Эх, Витя, Витя, не узнаю я тебя. Ты же не на передовой, а в тыловом городе». Прощаемся, а он мне и адресок дает. «На, говорит, пойди. Там в своем особнячке учительница одна живет. Может, приютит». На другой день я к ней и пошел.

Подхожу к калитке, читаю: «Осторожно. Во дворе злая собака». Думаю: а если и хозяйка такая? Звоню. Вначале неприятно лает пес, а потом слышу хлопнула дверь и приближаются мелкие шажки.

— Вам кто нужен? — спрашивает со двора женский грудной голос.

— Именно вы, Таисия Сергеевна, — отвечаю я, заглядывая в адресок.

Вхожу в дом. Знакомимся, выпиваем по стакану чая.

— Квартирантов нет у вас? — интересуюсь я, а Таисия Сергеевна, порозовевшая от горячего, все тем же грудным голосом говорит, что старший лейтенант занимает одну комнату, но он редко дома бывает. [79]

— Свой вещевой мешок оставьте здесь. Будете спать на этом диване, — уже повелительным тоном говорит она.

Кувакин сделал паузу, набил табаком новую трубку и вздохнул. Часы показывали, что рабочий день на исходе, да и не только день, а и 1941 год. Надо спешить. Но, заинтересовавшись рассказом, я все же спросил Виктора Петровича:

— Ничем не закончилась, — как-то облегченно сказал Кувакин. — Живем мы теперь с Таисией Сергеевной душа в душу. Видите, носки у меня заштопаны, сыт я... все больше курочками питаюсь. Она откармливает их в своем дворе. Теперь иду к ней Новый год встречать. Хотите, идемте со мной, там, должно быть, не скучно будет.

Кувакин встал. Я поблагодарил его за приглашение и за откровенный рассказ.

— Спасибо. Встречу Новый год у нас в столовой. Придут туда артисты МХАТ имени Горького. Думаю, с ними будет не скучно.

Когда я вошел в столовую, новогоднее веселье было в полном разгаре.

Что нового принесет нам 1942 год? — этот вопрос волновал всех, и каждому из нас хотелось верить только в одно: в нашу победу над врагом, в наше счастье. [80]

Обычно тихий, отдающий провинцией, приволжский Саратов в ту пору приобрел большое значение. Сюда эвакуировалось много заводов, высших и средних учебных заведений. Все большие дома были забиты госпиталями, всевозможными штабами и тыловыми военными учреждениями. Кроме того, сотни тысяч людей хлынули сюда с Украины, из Крыма, из центральной России. Саратов в те дни походил на большой Ноев ковчег. Весь занесенный снегом, перенаселенный город дышал и жил трудной жизнью большого тылового центра. Люди работали не щадя сил. «Все для фронта!» — призывали лозунги. Несмотря на сильные морозы и почти беспрерывную пургу, фортификационные работы на оборонительных рубежах вокруг Саратова ведутся широким фронтом, и порой кажется, что им не будет конца. Рекогносцировочные комиссии по заданию В. В. Косарева мотаются по заснеженной степи на машинах, санях, а большей частью пешком и наращивают глубину обороны. Промерзший грунт плохо поддается кирке, а тем более лопате, и поэтому в ход пошла взрывчатка.

На прошлой неделе многим строителям, самоотверженно работающим на сооружении укреплений, Саратовский обком партии вручил грамоты, а нашему командующему — ценный подарок.

Мы все окрылены этим вниманием, но заканчивать рубеж будут уже другие. Получен приказ: передислоцировать бригаду в район Тамбова. Предстояло срочно [81] собрать разбросанные по всему рубежу батальоны, привести их хозяйство в порядок и организовать на сотни километров пеший марш нескольких тысяч бойцов по заснеженным дорогам. Движение батальонов решили провести по трем параллельным маршрутам, строго по графику.

В ранние февральские сумерки ушли последние повозки нашей бригады, а несколькими часами позже с затемненного вокзала отбыл эшелон, в одной из теплушек которого разместился весь наш инженерный отдел. Голубоглазый Вася, послушавшись своего шефа Водянника, с избытком запасся углем и, к общей радости, жарко натопил наш вагон.

— Люблю тепло, — признается Саша Фомин, — особенно, когда за окном морозище, метель...

— У Пушкина об этом хорошо сказано, — подает свой голос Лосев и тут же начинает декламировать:

— Вот ты уже и завыл, — перебивает нашего поэта чем-то недовольный Паша Аралов.

— Молчи, брюзга! — кричит кто-то с верхней нары. — Дай сердцу согреться.

И тут в наступившей тишине Фомин берет на гитаре несколько аккордов. Все знают, что сейчас он будет петь, и обязательно старинные русские романсы. Голос у него не сильный, но приятный, как-то берущий за душу. Возле него уже примостился и о чем-то перешептывается с Лосевым молодой поклонник его таланта — Вася.

Солдат всегда тянется к песне, как цветок к солнцу. Песнь возвращает его к жизни.

Ранним утром мы прибыли на узловую станцию Балашов. На вокзале нас встретил офицер с летучки и сообщил, что два головных саперных батальона уже находятся в Ново-Покровском и Борках, приводят себя в порядок... Гудки паровоза. Поезд вновь трогается.

В Тамбове мы долго не задержались, пробыли там, кажется, не более недели, затем двинулись дальше.

Штаб бригады разместился в Касторной. Оборонительные работы ведутся по рубежу Касторная — Горшечное [82] — Старый Оскол — Валуйки. Фортификационные сооружения мы возводим и в главной полосе обороны 40-й армии.

Целыми днями ездим по рубежу, но к ночи все в сборе, в деревянном двухэтажном небольшом доме, недалеко от вокзала. Вокзал старенький, много видавший на своем веку. Ведь в гражданскую войну еще Семен Михайлович Буденный со своими конниками разгромил здесь банды Шкуро. Какие только власти не перебывали на этой узловой станции в те огненные годы, но победила молодая Советская власть. Охотно об этом вспоминает мой сосед по комнате дядя Степан. Так называют его две молодые девушки-телеграфистки. Когда девушки уходят в кино, старик навещает меня и отводит душу. И если, на его счастье, у меня оказывалась рюмочка водки, тогда остановить дядю Степана было трудно. Он рассказывал про японскую и германскую войны; крепким словом вспоминал головорезов из батальона смерти, охранявших Керенского и ранивших его в ногу при штурме Зимнего дворца. Но больше всего возмущался он недавними вестями:

— Понимаешь, милок, такой случай произошел в Ельце. Немец три дня там безобразничал, а потом его наши выгнали. А как пошли саперы по хатам на мины проверять, так у одной потаскухи из-под кровати фрица вытащили. Вот, стерва, едят ее мухи. Сказывают, еще оправдание себе придумала — полюбила, мол, его.

Март. На юге России это по-настоящему весенний месяц. В комнате, где я работаю, раскрыто окно в сад. На деревьях показались зеленые почки, на лугу застенчиво взглянули на этот солнечный мир голубые подснежники. Но, пожалуй, самое большое очарование весны — воздух. Он как-то молодит душу, и тогда человеку кажется, что всё должно быть вечно прекрасно, как сама природа. Но как эти мысли совместить с войной, которая за девять месяцев унесла от нас сотни тысяч, а возможно, и миллионы человеческих жизней...

После зимнего наступления наших войск на других фронтах мы сами готовились к большой наступательной операции. После Касторной за эти несколько недель дважды меняли место дислокации бригады. Теперь [83] стоим в Алексеевке. Мимо нашей станции беспрерывно проходят на Валуйки эшелоны с танками, артиллерией и пехотой. Из теплушек можно часто слышать восторженные возгласы:

В районе Алексеевки строим укрепления. Причем это не армейский и не фронтовой рубеж, а, как теперь говорят, — государственный рубеж обороны. Он берет свое начало где-то севернее Воронежа и, как мощная река, изгибаясь, прорезает тылы Юго-Западного и Южного фронтов, упираясь возле Ростова в Азовское море.

Большинство сооружений теперь делается по единым проектам Москвы из сборных железобетонных или деревянных элементов. Они так хорошо вписываются в местность, что в трехстах шагах обнаружить их почти невозможно. Наловчились наши старики саперы и на земляных работах. Сделанные ими окопы и укрытия до того хороши, что так и просятся в учебник по фортификации.

Штаб 7-й саперной армии размещается в Острогожске и командует армией уже не Косарев, а полковник И. Е. Прусс, мой старый знакомый. Позавчера я ездил к нему с докладом.

«Ну, думаю, надо будет его поздравить с новым назначением... А если возгордился». Но стоило мне только приоткрыть дверь в его рабочую комнату, как все мои опасения рассеялись.

— Илья Ефимович... товарищ командующий, — начал я заранее подготовленный доклад, — разрешите.

— Ты генерала Швыгина помнишь? — на прощанье спрашивает командующий.

— Какого? Того, что в Каменец-Подольске был комендантом?

— Да, тот самый. На будущей неделе он приедет к вам с комиссией принимать рубеж. Смотри, встреть его как надо, — напутствует Прусс, и мы с Водянником пускаемся в путь.

Недавно прошедший дождь освежил воздух и прибил пыль на большаке. Как-то уютно и хорошо вокруг. [84]

Только Водянник чем-то недоволен. Он сидит за баранкой и молчит.

Едем с притушенными фарами. Едем медленно, потому что шофер не любит рисковать. Где-то далеко за горизонтом видны разрывы зениток. Самолеты противника с ожесточением бомбят железнодорожные станции, но войска и техника все идут и идут на Валуйки.

— Олексиевка. Пахне, аж у носи свербить, — тихо замечает повеселевший шофер, когда мы проезжаем мимо завода, изготовлявшего до войны различные эфирные масла для парфюмерии. Завод более полугода не работает, а запах роз благоухает, соперничая с неповторимыми ароматами ранней весны.

— Стоп, приехали! — громко сообщает Водянник, хотя и так ясно, что машина подкатила к штабу бригады. Сквозь щели замаскированных окон пробивается свет. На лестнице нас встречает ординарец Вася. Он так мило улыбается, что, право, я завидую его девушке, приехавшей из Сватово на станцию Боровая.

«А ведь немцы Боровую не занимали, — думаю я. — Значит, возможна их встреча». Видно, об этом мечтает и Вася. Его голубые глаза излучают какой-то необыкновенный свет, от которого на полутемной лестничной клетке становится, кажется, светлее, и на душе тоже.

— Ужинал. В штабе армии покормили. А ты Кувакина не видал?

— Так вин же в штаби, тут ще с вечера анекдоты рассказуе, вси регочуть. Аж за бока хватаются.

— Ну и орел, — вырывается у меня, и сам врываюсь в комнату.

Накурено, хоть топор вешай. Товарищи хотят узнать новости. Но сообщить мне им особенно нечего. Их ведь в первую очередь интересует, когда начнем наступать, нет ли вестей об открытии второго фронта. В штабе саперной армии об этом знают столько, сколько и мы. Зато конкретные указания командующего по нашим саперным делам я им тут же передаю.

Когда почти все ознакомились с заданиями на ближайшие несколько дней, берусь за Кувакина. Он подходит [85] ко мне, садится рядом на стоящий плетеный стул и высоко запрокидывает голову. Этим подчеркивается, что он — весь внимание. Все понимают этот многозначительный жест, и в комнате становится тихо. Видимо, эта немая сцена чем-то напомнила Гене Лосеву гоголевское творение, и он вскрикнул:

— Да, — подтвердил я неожиданную догадку нашего поэта, — к нам едет ревизор в лице генерала Швыгина. Вас, Виктор Петрович, прошу оказать ему необходимое внимание.

Тут поднялся невероятный шум. Особенно развеселились те, кто вспомнили низкорослого, коренастого комбрига Швыгина, растерянно шагающего по заросшим кукурузой молдавским полям в поисках забитых им кольев. Вспомнили и Мишу Чаплина, которого Швыгин величал не иначе как Чарли Чаплиным, видимо, считая это наибольшей похвалой и особым знаком своего расположения к этому военному инженеру.

Кувакин не был знаком с генералом, но он твердо верил в свои способности и ни капельки не сомневался в успешном выполнении роли своеобразного гида.

Комиссия генерала Швыгина заканчивает приемку рубежей. Больше всего неприятностей, вопреки ожиданиям, достается не от генерала, а от его помощника, высокого, пожилого полковника с аскетическим лицом. Своей двухметровой стальной рулеткой он без конца проверяет размеры сооружений, а компасом — азимуты амбразур и все записывает в акт приемки.

— Этот полковник, — говорит Глезер, — причинит нам немало неприятностей.

Я настроен более оптимистично. Ведь над сооружением укреплений мы трудились не за страх, а за совесть.

На всех фронтах царит зловещее затишье. В сводках Совинформбюро отмечаются лишь бои местного значения, действия авиации и отдельных кораблей в северных морях. А о том, какая исполинская работа ведется по подготовке весеннего наступления, об этом в сводках не скажешь. В дни затишья, как правило, очень активно действует разведка, ее ведут обе стороны беспрерывно [86] и на большую глубину. На прошлой неделе саперы одного из наших батальонов привели из деревни Ильинка шпионку, женщину лет тридцати пяти, прилично одетую и слегка прихрамывающую на левую ногу. Как выяснилось при допросе, немцы около месяца обучали ее всяким премудростям шпионского дела в Виннице и ночью на парашюте выбросили в нашем районе для сбора необходимой информации. Приземление произошло не совсем удачно, женщина подвернула себе ногу. Много и долго рассказывала она о коварстве неприятеля. Даже посылая ее шпионить к нам в тыл, фашисты предупредили, что в случае если она не вернется, все близкие родственники, и в первую очередь дети, будут уничтожены.

— Какой цинизм! Какое коварство! — неистовствовал всегда такой мягкий и тихий Фомин, глядя на горько плачущую русскую женщину, жизнь которой была исковеркана врагом. Саша с охотой согласился сопровождать парашютистку в штаб армии, откуда позвонил», что она для них небезынтересна.

Чем окончилась эта история, точно не знаю, так как в то время мне пришлось выехать с оперативной группой штаба в Старобельск для получения новой задачи. Значительно позже рассказывали, что женщину будто отправили в штаб Юго-Западного фронта к маршалу С. К. Тимошенко, а оттуда на самолете доставили к партизанам, которым она крепко помогала в их смелых вылазках.

...Входит Водянник, и разговор неожиданно прерывается.

Всей гурьбой выходим на улицу. Весна в полном разгаре. В садах бурно цветут яблони, жужжат пчелы, и легкий ветерок колышет молодую зелень.

— Счастливого пути! — доносится голос Кувакина. — Через неделю ждите меня.

Из всего инженерного отдела бригады в штабе остался он один.

Но что поделаешь, когда комиссия никак не может закончить свою работу.

В Старобельске застаем еще штаб Южного фронта. Скоро он должен передислоцироваться в Ново-Айдар. Едем в инженерное управление, Двухэтажный беленький [87] особнячок в центре города. Вход со двора. На втором этаже застаем полковника А. И. Прошлякова — начальника управления и маленького, подвижного А. Т. Шифрина, с которым мы одновременно учились в академии. Он начальник штаба.

— Представители Юго-Западного приехали, — скороговоркой докладывает он Алексею Ивановичу.

— Рад. Очень рад познакомиться с соседями. Знакомство происходит, как всегда на войне, просто.

Сперва мы друг друга спрашиваем об общих знакомых, а затем Прошляков достает оперативную карту, медленно разворачивает ее на столе и очень подробно тихим монотонным голосом сообщает о делах Южного фронта.

В предстоящей операции этому фронту отводится скромная роль — сдерживать противника на занимаемой линии обороны и сковывать его силы. А наша новая задача — возведение оборонительного рубежа на участке Белокуракино — Мостки — Рубежное. В Рубежном расположилось 25-е управление оборонительного строительства, которое ведет аналогичные работы на юге и на Ворошиловградских обводах.

— Рекогносцировку рубежа, — говорит Прошляков, — надо начинать завтра, а пока для ясности пойдемте в столовую Военного совета и пообедаем.

Столовая оказалась неподалеку. Во время обеда, довольно вкусного, неожиданно вошел мой старый знакомый подполковник А. Д. Притула. Оказывается, он теперь комиссар инженерного управления фронта. Сидя за обеденным столом, мы с большим волнением говорили о предстоящем наступлении и уж никак не могли предполагать, что нас очень скоро постигнет горечь поражения, а несколько позже — радость победы. В этот жаркий день Притула и не думал, что через три года он окажется в Китае.

В штабе мы засиделись допоздна: надо было принять предварительное решение по карте, затем нанести это на отдельные планшеты. Потом, глядя на луну, помечтали о том, что день грядущий нам готовит.

Так прошла еще одна ночь. А на улице уже стоит готовая к полевой поездке машина. Водянник по-хозяйски большой серой тряпкой вытирает пыль со свежевыкрашенного капота. [88]

Первомайский день выдался в Старобельске солнечным и ветреным. Вместо обычной демонстрации на больших скоростях через главные улицы города спешат на запад высокие неуклюжие английские танки «Черчилль». Девушки, разодетые по-весеннему, большей частью в белом, щедро бросают в танкистов ярко-красные гвоздики и шумно выражают свои пожелания скорейшей победы над фашистами. Молодые солдаты в черных запыленных шлемах весело выглядывают из открытых люков. Они тоже что-то кричат в ответ девушкам, но лязг гусениц и шум мощных моторов заглушает их голоса.

Видимо, подготовка к наступлению заканчивается. Все до крайности напряжено. Строительство нашего рубежа идет полным ходом. Помимо солдат, на эти работы мобилизованы из районов тысячи людей и сотни подвод.

Сегодня, в день Первого мая, строителям дали возможность отдохнуть. Солдаты бреются, чистятся, моются, приводят в порядок обмундирование. Кое-кто начинает нерешительно раздувать мехи трехрядки.

Мои друзья сегодня тоже в сборе. С утра пришли все в штаб и делятся новостями. Узнаю от них, что полковника Прусса назначили начальником инженерных войск 9-й армии, а 7-й саперной армией ныне командует генерал Василий Семенович Косенко. Мы долго судили-рядили, почему и как это сталось, а потом с жаром заговорили о предстоящем наступлении.

— Одно дело наступать зимой, — заявляет о своих сомнениях Бялик, — а другое — потягаться с немцами летом. Техники-то у них побольше нашего.

— Техника еще не все, — возражает Лосев. — Управлять войсками мы пока не научились. Даже Александр Корнейчук об этом пишет в пьесе «Фронт». Вот в чем дело.

Старательно выбивая табак из трубки, Фомин замечает:

— Пьесы писать — не войсками командовать. Это понимать надо.

Аралов распахнул окно и, вдохнув глубоко порцию свежего воздуха, не повертываясь к нам, восклицает:

— Друзья мои! Зря ведь спорите. Каждый из вас по-своему прав. Неправы фашисты, и это мы им докажем. [89]

— Хватит спорить, пойдем на улицу, — предложил после некоторой паузы до сих пор молчавший Володя Тандит. — Там необыкновенно людно.

В центре города мы встретили комбрига. Глезер взволнован. Он отзывает меня в сторону и сообщает новость:

— Еду в Москву. Только что говорил с Воробьевым. Предлагает должность начинжа армии.

Глезер прощается и уходит в направлении штаба.

Возле здания кинотеатра я нагнал своих инженеров. Они вопрошающе смотрят на меня, но я ничего не говорю им.

Комбриг уедет, и они все узнают. А на рубеже будут продолжаться оборонительные работы, как вчера и позавчера. Кстати, строим мы наши укрепления не так, как в минувшее лето, и даже иначе, чем на Саратовских обводах. На наиболее опасных направлениях возводим монолитные железобетонные доты, поглощающие в большом количестве щебень, песок, цемент и железо. Близость индустриального Донбасса, особенно Ворошиловграда, с его заводами дает возможность делать огневые пулеметные точки из металлических колпаков, которые значительно легче железобетонных и благодаря небольшим своим размерам менее уязвимы. У деревни Мостки, да и в других местах переднего края, создали земляные плотины, подняли уровень воды в ручьях и тем самым сделали на значительном протяжении местность танконедоступной. Словом, строить укрепления научились.

Среди нас снова появился генерал-майор И. И. Швыгин. Его кирзовые сапоги, видимо, не чистились с момента получения их на складе, а китель и брюки, насквозь пропотевшие и засаленные, стали совсем землистого цвета. Щеголь Кувакин, сопровождающий генерала, выглядит куда импозантнее, и не удивительно, что на рубеже кое-кто из командиров частей, не разобравшись, ошибочно докладывает военинженеру 3 ранга.

Работа комиссии теперь идет значительно быстрей, чем в Алексеевке. Генерал объясняет это тем, что скоро должны прийти и занять рубеж специальные части — артиллерийско-пулеметные батальоны. Для нас, строителей, это радостная весть. Наконец мы воочию увидим, [90] что наша работа не пропала даром. Жаль только, что никто не знает у нас, как и чем вооружены прибывающие части и удовлетворяют ли их схемы наших батальонных районов обороны.

— Все шло хорошо, пока не вмешался генеральный штаб. Это еще Швейк сказал, — напоминает Володя Тандит. — А вы хотите, чтобы у нас все вписалось. На войне такое не бывает.

— А нужно бы. Меньше кровушки стоило бы всем нам, — угрюмо отвечает ему Бялик.

Неожиданно перед нами вырастает бледный как смерть Водянник.

— Тилько що приихав комбат Устименко и рассказав, що сегодня вранци недалеко от Сватова «мессер» обстреляв машину и пять пуль прошили нашего Василия.

Ищем Устименко. Кто-то говорит, что недавно его видели в оперативном отделении. Бежим туда. Комбат, уставший от бессонных ночей, нехотя вынужден повторить историю трагической смерти нашего голубоглазого Васи.

«Какая нелепость! — думаю я. — Ведь только вчера под напором бесконечных Васиных просьб я уступил ему и разрешил съездить на сутки в Боровую, а сегодня его уже нет в живых».

В день похорон солдата стало известно, что еще с утра началось долгожданное наступление наших войск на Харьков. Ночью была явственно слышна далекая артиллерийская канонада, которая, правда, скоро затихла.

Хочется, очень хочется услышать о наших успехах, но никаких сводок пока нет. Мы сидим в штабе бригады, лишившись сна. Здесь и новый командир бригады майор П. З. Престенский. Он тоже не спит, все время пытается установить связь со штабом саперной армии, но это не так просто, когда все пришло в движение. Лишь через день появились в Старобельске первые участники боев; большей частью это были либо легко раненные красноармейцы, либо шоферы. Настроение у всех боевое. Каждый утверждает, что Харьков будет [91] взят в ближайшие дни. Наконец Советское Информбюро вечером 14 мая сообщило: «На харьковском направлении наши войска продолжали успешно продвигаться вперед. За два дня боев уничтожено и подбито не менее 150 немецких танков. Захвачено много трофеев и пленные».

Все эти дни живем какой-то особо напряженной жизнью. 17 мая в газетах на первых страницах было напечатано крупным шрифтом: «В последний час. Успешное наступление наших войск на харьковском направлении».

Наши войска освободили уже свыше 300 населенных пунктов, продвинулись вперед на 20–60 километров. Передовые отряды достигли Мерефы. Но в Барвенково и в Балаклее сидят гитлеровцы. Они глубоко охватывают наши фланги и ведут оттуда беспокоящий артиллерийский огонь. Где гарантия, что враг не активизируется на этих участках? Следя ежедневно за оперативной обстановкой по карте, мы с тревогой задавали себе этот вопрос.

Конечно, никто из нас не допускал мысли о неудаче. Но, к сожалению, случилось именно так.

Немецкая группа армий «Юг», усиленная значительными силами, главным образом авиацией и танками, прорвала нашу оборону в районе Изюм — Барвенково и в течение нескольких дней окружила всю наступающую группировку советских войск.

В ряде мест еще продолжались жаркие бои. Узловая станция и город Купянск нелегко достались немцам, но полное господство в воздухе их авиации, которая буквально прижимала к земле наши стрелковые части, делало сопротивление невозможным.

Начался отход частей по большакам и дорогам восточных районов Украины. Дни как назло стояли погожие, солнечные, и «юнкерсы» с «мессерами» безобразничали с фашистской наглостью.

Генерал Швыгин, ничего не сообщив, уехал в штаб фронта со всей своей комиссией. Меня это очень волнует, особенно теперь, когда я уезжаю в Белолуцк, в 7-ю саперную армию, к месту новой службы.

Грустно, очень грустно покидать бригаду в такое тяжелое время, но Водянник уже готовит машину. Мы [92] прощаемся со всеми по-солдатски просто, навсегда покидаем тихий беленький прифронтовой городок Старобельск, переполненный до краев госпиталями и различными тыловыми службами. По пути заезжаем в Белокуракино. Там дислоцируется 14-я саперная бригада, где заместителем командира работает мой друг майор И. Г. Чепайкин.

— Ты с неба свалился?! — спросил он, когда я вошел в кабинет. — Хорошо, что застал еще, а то ведь я все на рубеже. Телефонограммой вызвали. Пойдем, дружище, ко мне, чайку выпьем.

— Нам с тобой теперь не до чая, Игорь. Расскажи, что в телефонограмме.

Чепайкин похлопывает меня по плечу и тихо шепчет:

От этих слов мне становится как-то не по себе, кажется, что не хватает воздуха, и я почему-то прошу Игоря открыть окно.

С улицы доносится сначала мощный гул самолетов, а затем оглушающие взрывы авиабомб.

— Второй раз сегодня немцы бомбят железнодорожную станцию, — говорит он. — Пронюхали, видать, что сюда подходят и разгружаются эшелоны с уровскими частями.

— А все-таки артпульбаты, говоришь, подходят?

— Еще вчера разгружались, — отвечает Чепайкин. — Оружия у них много, хорошего оружия, а транспорта мало. Тягачей нет. Из-за этого маневрирование артпульбатов невозможно... А посмотри, что на улице творится, — и Чепайкин показывает в окно. Поднимая страшную пыль, по дороге движется стадо породистых колхозных овец. Овцы идут медленно, лениво. Замыкают шествие три подводы, переделанные под цыганские кибитки, с полукруглым верхом, покрытым непромокаемой тканью. Из кузовов выглядывают женщины и дети, грязные, запыленные, как и вся эта улица со всеми строениями и зеленью.

— Третьи сутки вот так все идут на восток, — с грустью сообщает майор.

Чепайкин удивленно смотрит на меня и, выкинув с силой за окно недокуренную папиросу, нервничая, отвечает:

В комнате становится тихо, но ненадолго. Беспокоят телефонные звонки.

— Три комбата, — говорит он, — доложили, что их люди уже на сборных пунктах и, как только начнет темнеть, они двинутся в поход.

— Я? — переспрашивает Игорь. — Как капитан корабля, выеду, когда с места тронутся последние подразделения.

— Не знаю, — отвечает немного погрустневший Чепайкин. — Давай-ка все же подкрепимся, а то тебе скоро в дорогу.

Обед наш несколько затянулся. Майора то вызывали к аппарату, то два раза приходил комбриг и отдавал срочные распоряжения. Словом, как следует так и не поговорили.

На закате выехали из Белокуракино. Жара начала спадать. С севера потянул легкий ветерок, приятно ласкающий вспотевшее лицо.

Старобельск... Что теперь творится там? Видимо, как и здесь, в бригаде, срочно стягиваются с рубежа наши батальоны в Мостки и Нов. Астрахань. А завтра на рассвете саперы пойдут, понурив головы, по избитым пыльным большакам, унося в сердце горечь поражения и твердую решимость отомстить врагу.

«Неужели, — думаю я, — повторяется 1941 год и мы не остановим немцев? Что нам мешает задержать их? Отсутствие резервов? Но они имеются. Правда, не здесь, говорят, а за Волгой. Но тогда как же быть?»

Водянник обрывает мои думы неожиданным сообщением:

— Пока вы обидали, я ще дви заправки горючего достав. Теперь мы и на край свита доберемся.

Водянник хитро ухмыляется и, переключая скорость, спокойно добавляет с хрипотцой:

— Я хотив, щоб вы, товарищ начальник, меньше хвыловались, бо це, як то кажуть, вредно. [94]

Остаток пути мы больше не разговариваем друг с другом, хотя Водянник и порывался мне еще что-то сказать.

Въезжаем в Белолуцк. Уже совсем темно. За рекой, соревнуясь между собой, квакают лягушки. На улицах ни души, как будто все вымерло. У ворот большой двухэтажной школы стоит часовой. Здесь штаб нашей саперной армии. Да, тут тоже все на колесах. Штабные машины, замаскированные, стоят доверху нагруженные нужным и ненужным скарбом.

Представляюсь по случаю прибытия командующему генералу Косенко. Застаю его и члена Военного совета бригадного комиссара Власова за рассмотрением оперативной карты.

— Только что вернулся из Россоши от Ильина-Миткевича военинженер 3 ранга Кралич и привез нерадостные вести, — сообщает генерал. — Наши войска отходят по всему фронту. Немцы безудержно рвутся вперед, выбрасывая по пути наступления десанты в тылу наших частей. Они сеют панику и вызывают неуверенность у слабонервных людей. Армия получает новую задачу. Через пару часов трогаемся в путь. Будьте готовы следовать за нами.

Когда я вышел от командующего, в комнате стоял Михаил Михайлович Кралич.

— Что же будет с нами? — с этими словами встретил он меня.

— Ще не вечер — гласит украинская пословица, — донесся из дальнего угла комнаты голос Водянника. — Фашистов у Берлина добивать будем.

— Вот это молодцом, — в унисон ответили мы с Краличем, и все вместе вышли к машинам. [95]

До Кантемировки наша штабная автоколонна добралась без особых приключений. Но как только пересекли железную дорогу и отъехали с десяток километров, попали под сильнейшую бомбежку.

Вот впереди идущие машины остановились, и люди побежали в разные стороны — бомбежка началась. Совсем близко взрываются бомбы, сыплются осколки и слышится одинокий лай зенитного пулемета.

— Поехали! — кричит нам из противоположного кювета Кралич. — А то чего доброго еще эти пираты вернутся и жарку подбавят.

Автоколонна снова трогается в путь, но теперь уже все бдительно следят за воздухом. Как назло, солнце печет по-южному, дышать нечем. Страшно хочется пить, но водой не запаслись.

— Нам бы только в Богучарах через мост проскочить, — замечает побледневший Кралич. — За Доном оно как-то поспокойней.

— О каком спокойствии, Михаил Михайлович, может теперь идти речь?

Ответ его не слышу. Быстро нарастает рев девятки тяжелых бомбардировщиков, которые, однако, не бомбят колонну, а, слегка обстреляв ее из пушек и пулеметов, уходят в направлении Богучар. Через несколько минут впереди раздаются мощные взрывы, и облегченные самолеты, поднявшись на большую высоту, возвращаются на запад. [96]

— Ироды проклятые! — возмущается какой-то шофер, высунувшийся по пояс из кабины, и показывает кулак в сторону улетевших самолетов противника. — Мабуть, мост разбомбили.

Это предположение вскоре подтверждается. Колонна, упершись своей головой в предместье Богучар, останавливается. Выключаются моторы. В жаркой степи только теперь слышно, как поют жаворонки и стрекочут кузнечики. Приятно пахнет жнивьем. В такие минуты кажется, что совсем нет этой страшной войны, что вот сейчас выйдут из ближайшего хутора молодые загорелые казачки и хором запоют милые сердцу песни. Но вместо девичьих голосов звучит команда: «По машинам! По машинам!».

Ко мне подходит Анатолий Шаповалов, заместитель начальника инженерного отдела саперной армии.

— Едем в Казанскую. Там переправляться будем.

Смотрим на карту. Казанская вроде и не очень далеко отсюда, километров 20–25, не больше. Но как проскочить этот путь, если на небе ни одного облачка, погода летная и немецкие самолеты висят все время в воздухе?

А машин из-за образовавшейся пробки собралась тьма-тьмущая. Здесь и артиллеристы, и пехота, и даже наши летчики, перебазирующиеся на новые места. Все норовят вырваться вперед, но это не так легко: вправо и влево от дороги болотистая низина. Смельчаки, рискнувшие прорваться стороной, строго наказаны — их машины безнадежно застряли.

Вскоре саперам удалось организовать, как говорят в армии, службу регулирования движения, и колонна тронулась, но опять-таки ненадолго. Снова налетают «юнкерсы». Сперва они бомбят, а затем стреляют без прицела из крупнокалиберных пулеметов. Выпачканные в грязи, усталые, мы бросаемся к машинам и продолжаем путь.

В Казанскую добираемся еще засветло. Как и все, наскоро прячем машины в посеревших от пыли садах, маскируем их и в первую очередь бежим узнать, где и как можно переправиться на противоположный берег Дона.

К сожалению, нас и здесь ждет горькое разочарование: еще в полдень немецкая авиация разбила мост. [97]

Возле разрушенных пролетов копошатся саперы. Они обещают за ночь восстановить переправу, но люди им неохотно верят.

Не все выдерживают это напряжение. Некоторые явно впадают в панику. Кругом только и разговоров, что кто-то где-то видел немецкие танки, и это «где-то» оказывается совсем близко. А парашютистов со свастикой вообще, мол, надо ждать с минуты на минуту здесь, в Казанской. Кое-кто, оставляя машины и ценное имущество, начинает переправляться через Дон на лодке или вплавь, спасая свою шкуру.

Меня нагоняет и тянет за рукав незнакомый военврач в пенсне, высокий худощавый юноша.

— Скажите, инженер, — с дрожью в голосе спрашивает он, — как мне спасти ценнейшие медикаменты? Или, может быть, это никому уже теперь не нужно? Большее пропадает...

Я отвожу его в сторону от дороги и пытаюсь успокоить:

— Стемнеет, айда с нами. Под покровом ночи махнем до знаменитой станицы Вешенской, а там и переправимся. А имущество берегите: ведь мы только-только начинаем войну.

— Понятно. Спасибо. А вы уверены, что там мосты целы?

— Убежден, дорогой мой медик. Где ваши машины? Гоните их к нам.

Врач неожиданно исчезает. Видимо, он поспешил к своим.

Когда едва начало темнеть, несколько машин штаба 7-й саперной армии и автобус, с нарисованными на боковых дверцах огромными красными крестами, начали медленно спускаться на юг по дороге вдоль Дона, в сторону Вешенской.

— Немцы, — говорит, закутавшись в старую шинель, Кралич, — сегодня уничтожили на Дону все переправы. Не дают навести их вновь, хотят взять нас живьем и захватить побольше трофеев.

Анатолий Шаповалов лежит в кузове подле Михаила Михайловича на свежем сене, мечтательно смотрит на нависший над ним звездный шатер и улыбается.

— Россию, дружище, немцам никогда не осилить, — убежденно говорит он. — Кишка у них тонка. Вот увидишь, [98] милок Миша, завтра вся эта паника рассеется как дым.

Слушаю этот разговор, лежа на крыле машины. Мы едем с потушенными фарами. Темно. Приходится то и дело кричать Водяннику: «Правей, левей», чтобы не попасть в какую-нибудь канаву или болото.

На рассвете машины проскочили через мост в районе станицы Вешенской. И только отъехали километра два от Дона, как тут же началась страшная бомбежка моста и огромного скопления войск на подходах к реке. Все же основная масса людей и техники в те дни вышла из-под удара, переправившись через Дон на подручных средствах. На противоположном берегу части немедленно окапывались и занимали оборону.

Сбор штаба саперной армии был назначен на хуторе Шумиловском. Правда, мы еще не нашли ни одной нашей машины, хотя обшарили почти все дворы и редкие фруктовые сады. В Шумиловском достали почти свежую газету — от 3 июля 1942 года. С жадностью набросились на нее. Совинформбюро сообщало: «В течение 2 июля на курском направлении наши войска весь день вели крупные танковые бои с противником.

На белгородском и волчанском направлениях завязались упорные бои наших войск с наступающими немецко-фашистскими войсками.

На севастопольском участке фронта наши войска вели ожесточенные рукопашные бои с противником на окраине города».

— Так это же было неделю назад, — вздыхая, замечает Водянник. — А сегодня фашисты, говорят, заняли Россошь и Кантемировку.

— Оккупанты на Дону! Боже, что творится! — восклицает прижившийся к нам молодой врач. — Думают ли о чем-нибудь наши союзники?

— Да, плохо они нам помогают, — вмешивается в разговор Анатолий Шаповалов. — В газете этой, правда, напечатано, что 8-я английская армия ведет бои в Африке, где-то у Мерса-Матрух, а американские бомбардировщики совершили налет на оккупированный японцами остров Уэйк в центральной части Тихого океана. Но разве это помощь? Гитлер стянул на наш фронт все [99] свои полчища, а союзники предпочитают воевать в Африке.

— Но вы заметили, друзья, — оживляется Кралич, — что немцы при всем этом наступают на нас только одним флангом. Наступать по всему фронту, как в прошлом году, они, видимо, уже не могут. Сил не хватает.

Все мы согласны и с Шаповаловым и с Краличем, но от этого никому не легче.

Размещаемся в большой станице Глазуновской. До того хороша здесь река Медведица с ее берегами, заливными лугами, что все мы договариваемся — после войны, если останемся в живых, приехать сюда с рыболовными снастями и любоваться неповторимыми летними закатами. Мы это делаем и сейчас, пока не получили нового боевого задания. В поисках раков бродим по пояс в воде. Раков здесь почему-то много.

— Вареные раки — это «пища богов», — говорит Кувакин, только сегодня добравшийся до нас.

По центральной улице станицы беспрерывно тянутся отходящие на восток войска. Но здесь нет той сутолоки, какую мы видели в Слащевской и Кумылженской. Возможно, уже прошла большая часть отступающих войск, а может быть, и другое — мы теперь немного в стороне от главных путей отхода.

Июльское солнце продолжает неистово жечь. На перекрестках улиц стоят казачки с молоком или водой и буквально на ходу солдаты с необыкновенной жадностью проглатывают живительную влагу и, поблагодарив, спешат дальше. Казачки не любят неряшливых мужчин. Таким и в воде иногда откажут, зато стоит им увидеть бойца подтянутого, а то еще — чего лучше — с залихватски закрученным усом и при шпорах, как их сердца смягчаются и они готовы отдать такому все, чем располагают.

В Глазуновской, как ни странно, еще работает местная почта. Узнав об этом, я был приятно удивлен. Наконец отошлю жене письмо в далекий город Фрунзе, в настоящем конверте с маркой, как в доброе довоенное время. Может, ей от этого веселей станет, голову поднимет выше. [100]

Поднявшись на крыльцо, мы с Кувакиным вошли на почту и тут же, помню, купили по многу конвертов у девушки, скучавшей за маленьким окошком. Торопливо уселись за большой, обитый черным дерматином стол и принялись писать. Писали старательно, молча и долго. А потом вышли на улицу. Идем не спеша, и каждый думает о своем, о чем-то сокровенном.

— Если дорог тебе твой дом, где ты русским выкормлен был... — декламирует вполголоса Кувакин.

— Постой, постой, — обрываю его, — откуда эти слова?

— Вчера в газете прочел. Новое стихотворение Константина Симонова, и называется оно «Убей его!» Ну, а как его, фашиста, убить, когда у него больше и самолетов, и танков?

Виктор Петрович разошелся, хотел говорить что-то еще, но помешал прибежавший Водянник.

В штабе армии у командующего сидели за широким, видавшим виды казацким столом и мирно беседовали член Военного совета бригадный комиссар Власов, новый заместитель командующего по строительству профессор Военно-инженерной академии генерал Николай Станиславович Касперович и вездесущий полковник Прусс, который не удержался в 9-й армии и ехал в Москву за новым назначением.

— В Москве непременно повстречаюсь с нашим современным Тотлебеном, — продолжал, видимо, раньше начатый рассказ Илья Ефимович.

— С каким Тотлебеном? — удивленно спросил профессор, прикусывая по обыкновению кончик своего седого уса.

— С Аркадием Федоровичем, генералом Хреновым. Теперь ведь многие саперы так его величают после всех хороших ратных дел при обороне Одессы и Севастополя.

Над утонувшей в вечернем сумраке станицей повисли на парашютиках огромные немецкие «люстры». Их свет пробился в комнату, озарив наши обросшие щетиной загорелые лица. Конечно, все чертовски устали. Кто участвовал в боях на Южном фронте летом 1942 года, навсегда сохранит в памяти весь трагизм времени, когда немецкие орды рвались на Кавказ и к Сталинграду. [101]

Вот уже несколько дней, как я все чаще и чаще слышу это слово — Сталинград. Только что мы его снова услышали из уст генерала Косенко, отдавшего мне приказание срочно отправиться в этот город на Волге, чтобы собрать там остатки наших саперов, успевших переправиться через Дон. Задача поставлена трудная, но приказ есть приказ. И сказав только в ответ: «Есть, все будет исполнено», — я, повернувшись кругом, вышел на улицу.

Сталинград... Царицын... В академии, помню, мы подробно изучали опыт обороны волжской крепости в период гражданской войны. Неужели и теперь этот город вновь сыграет такую же большую роль в ходе великого сражения второй мировой войны?

Водянник, как всегда, уверенно ведет машину. И хотя на степных дорогах стоит такая густая пыль, что ничего не видать, я почему-то уверен, что с нами никакой беды не случится.

В кузове, по установившейся уже традиции, лежит необходимый запас горючего и, конечно, «харч», о котором никогда не забудут ни Виктор Петрович, ни, тем более, Водянник. Кстати, и сейчас Кувакин удобно уселся на ящик с продуктами и, судя по его решительным жестам (мне это хорошо видно из кабины), в чем-то страстно убеждает дремлющего Кралича.

— Безобразники! — возмущаюсь я. — Им поручили следить за воздухом, а они и в ус не дуют.

— Теперь не страшно. Хай сплять. А коли пидъидем до Иловли — сами очухаются.

Его слова вскоре подтверждаются. Станцию Иловлинскую на наших глазах беспрерывно бомбили «юнкерсы», рассчитывая сорвать подход к излучине Дона наших свежих резервов. Когда совсем стемнело, мы проскочили через линию железной дороги и заночевали в маленькой деревушке Садки.

Еще днем, проезжая вдоль реки Иловля, видели тысячи людей, большей частью женщин, которые, как пчелы в улье, трудились на строительстве укреплений. Иногда появлялся нахальный «мессер» и обстреливал их. Тогда женщины с шумом разбегались по степи, укрываясь [102] в заросших сухим бурьяном балочках, но потом собирались вновь и продолжали работать с прежним ожесточением.

Садки были забиты в ту ночь людьми, мобилизованными на оборонительные работы. Пришлось устраиваться ночевать на свежем воздухе, но он оказался настолько свежим, что мы предпочли бодрствовать и согревать себя быстрой ходьбой и частым перекуром. В одной избе, куда зашли за огоньком, встретили прораба строительного участка. Молодой веснушчатый паренек оказался настолько бдительным, что не хотел сообщить фамилию начальника управления строительства. Но какова же была наша радость, когда узнали, что этим управлением командует военинженер 2 ранга Михаил Чаплин.

— Милый Миша, сколько лет, сколько зим! — громко восклицал в предутренней тиши Виктор Кувакин. — Как жаль, что нет с нами Фомина, Лосева, Аралова. А ты тоже, хорош гусь, засел на сталинградских рубежах и помалкиваешь.

Блестели из-под белесых бровей серые глаза Водянника. В них одновременно выражалась и радость встречи с нашим общим любимцем, балагуром и весельчаком «Чарли Чаплиным», как его когда-то называл комбриг Швыгин, и боязнь неизбежных потерь продовольственных запасов в связи с этой встречей.

Чем ближе мы подходили к Сталинграду, тем все больше убеждались, что оборонительные рубежи, а их имелось несколько, в сочетании с имеющимися резервами, могут быть серьезным препятствием для врага.

Мы въехали в Сталинград со стороны Дубовки. А так как инженерное управление Юго-Западного фронта расположилось в Ельшанке, то, пробираясь туда, нам пришлось пересечь весь город, растянувшийся на десятки километров вдоль крутого берега Волги.

Здесь, в штабе округа, встретили старого знакомого — полковника М. А. Ковина. Он работал в то время начинжем Сталинградского военного округа.

— На днях будет ликвидирован Юго-Западный фронт, — по секрету сообщил полковник. — Начинжем пока генерал Ильин-Миткевич. Но создаются два фронта: Юго-Восточный и Сталинградский. Кто будет [103] ими командовать и кто будет там начинжами, понятия не имею. Михаил Петрович Воробьев...

— Как, он здесь? — невольно вырвалось у меня.

— Да, Михаил Петрович с оперативной группой в Сталинграде уже несколько дней.

Все эти новости были для меня так неожиданны, что трудно укладывались в голове.

— А вы, товарищ полковник, тоже собираетесь в путь-дорогу?

— К сожалению, так, — с грустью произнес Ковин, усаживаясь в глубокое мягкое кресло за письменным столом. — Мы с командующим округом генерал-лейтенантом Герасименко едем в Астрахань, будем оборонять Каспий. Не правда ли, здорово?

— Ну, а Ильина-Миткевича куда же? — допытывались мы.

— Старика, кажется, в академию отправляют. Там для него будет спокойней.

Попрощавшись с Ковиным, мы устремляемся в путь.

Миновав мост через реку Царица, скоро добрались до Ельшанки. Вот и шлагбаум. Девушка в пилотке из дорожного батальона. Значит — приехали в штаб фронта.

Генерал Ильин-Миткевич был чем-то взволнован. Поэтому принял меня строго официально, не пригласив даже сесть.

— Документы и подробные указания получите у начальника штаба, — бросил он вслед, когда я уже выходил из кабинета.

Напротив, через дорогу, в свежевыкрашенном голубом деревянном флигеле — оперативный отдел штаба инженерных войск фронта. Спешу туда, чтобы поспеть еще на сборный пункт. Говорят, что таких командиров, как я, там много и сбор красноармейцев идет весьма бойко. Им тут же на месте выдают сухой паек и на машинах развозят по пригородным деревням в сильно поредевшие подразделения и части.

В суматохе чувствую, как кто-то цепко схватывает меня сзади за руку. Оборачиваюсь и от удивления застываю [104] на месте — рядом Владимир Филиппович Шестаков.

— Товарищ генерал, какими судьбами сюда? А кто же с финнами теперь воевать будет?

— Заходите ко мне вечерком. Чайку попьем, и вопросов тогда меньше будете задавать.

С этими словами Шестаков так же неожиданно ушел, как и появился. Я долго смотрел ему вслед, думая о превратностях судьбы. Мы были разными людьми, но пути наши несколько раз сходились и расходились. И вот сегодня снова такая неожиданная встреча. Надолго ли? С этими волнующими думами я пришел в оперативный отдел, где меня ждали Кувакин и Кралич.

— Обедать будем сегодня или пост объявим? — с иронией спрашивает Виктор Петрович.

— Да нет. От голода просто животы свело. И Водянник уже забеспокоился, сюда прибегал.

— Ничего. Подождет. Мандат раньше получить надо.

Кувакин подскакивает ко мне и прямо в глаза тычет плотный лист розовой бумаги с огромной печатью:

— Молодчина в квадрате, — уточняет Кралич. — Виктор Петрович не только всеми документами запасся, но и хвалится, что успел «случайно» встретить Ларису Петровну.

Лицо Кувакина постепенно мрачнеет. Нет, это не от ревности, просто он не мог найти нашего друга в городе: ведь Чаплин на рубеже — и в штабе почти не бывает.

В полдень мы все уходим на сборный пункт. Что там творится — передать трудно. Тысячи людей в грязном обмундировании, многие без головных уборов и поясов, усталые и заросшие бродят по огромной площади, обнесенной высокой металлической оградой. Командиры, стоя в кузовах машин, выкрикивают номера своих частей, составляют списки красноармейцев. Приглядываясь к ним, с удовлетворением отмечаю, что даже поражение в последних боях не сломило их воли. [105]

В сумерки я снова на Ельшанке. Сидим с генералом Шестаковым в небольшой комнатке, заставленной старомодным неуклюжим комодом и еще более древним граммофоном, зеленая труба которого чуть ли не закрыла весь оконный проем.

Генерал все допытывается, что делали в минувшем году наши общие знакомые и какова их судьба, а я больше интересуюсь положением фронтов на сегодня, а еще пуще, что нас ждет в этой войне завтра. Шутка ли сказать, немцы в излучине Дона. Бои идут у Клетской и Калача. А что будет, если противник все же форсирует Дон и прижмет нас к Волге? Дальше ведь пойдут только степи, пески и соленые озера.

Шестаков сегодня мне кажется каким-то помолодевшим. Беседа наша идет непринужденно. Он внешне спокоен, и это его выгодно отличает от многих, с кем мне приходилось в последние дни встречаться.

— Я оптимист, — заявляет Владимир Филиппович. — Я не верю, что мы на грани катастрофы. Возможно, нам придется еще отступать и через пески, и соленые озера, но пески ведь будут страшны не только для нас, они страшны и для немцев. Кто знает, может, фашисты здесь, на Волге, и найдут свою погибель?

Мне так хочется верить в эти слова, и я так благодарен генералу за его непреклонную веру в нашу победу, что забываю о многих чертах его своенравного характера.

Адъютант генерала вошел в комнату, держа в руках огромный астраханский арбуз.

— Хорош арбуз-карапуз, — приговаривает Владимир Филиппович, разрезая его на толстые дольки. — Прошу, угощайтесь. Такие только здесь, на Волге, бывают. Ведь вот больше года был на Карельском и этого не видал... Пускай ваш Ильин-Миткевич с белыми медведями повоюет, а мне и здесь неплохо.

Начали по всему городу стрелять зенитки. Заработали десятки прожекторов, шаря своими мощными лучами в холодном звездном небе. Шестаков встал, подошел к окну, вслушиваясь в отдаленный гул немецких бомбардировщиков.

— Чепуха! — почему-то еще раз многозначительно [106] произнес генерал и завел граммофон. Послышался низкий, почти мужской голос Тамары Церетели. Старинный цыганский романс. А давно ли в ее исполнении я слушал эти песни в Колонном зале Дома союзов, в ЦДКА, а иногда и на вечерах в академии? Порой кажется, что этого никогда и не было. Из нашей памяти теперь выветривалось многое, зато образовавшиеся пустоты заполнены событиями страшных лет войны. От них содрогаются души, преждевременно засеребрились у многих головы.

Когда зенитки умолкли и было прокручено добрых два десятка пластинок с песенками довоенного эстрадного репертуара, я напомнил Шестакову, что мне пора идти.

— Владимир Филиппович, не беспокойтесь. Наши расположились здесь почти рядом. Только ближе к Волге.

Мы все еще в Сталинграде, в городе, превращенном в военный лагерь и, как иногда кажется, несущем на себе всю тяжесть войны. Работа на сборном пункте почти завершена, и завтра-послезавтра выезжаем к себе, в штаб саперной армии в Гусенбах (теперь Медведицкое).

Утром приходили Тандит и Кувакин. А вот генерала М. П. Воробьева мне пока так и не удалось встретить. Он все больше разъезжал по строящимся оборонительным рубежам. Примечательна судьба этого незаурядного военного начальника.

В начале 30-х годов Воробьев написал небольшую книжку «Заграждения и разрушения». Тогда эта работа прошла почти незамеченной. В первые месяцы войны, когда немцы приблизились к Москве и вопросы заграждений приобрели огромное значение, вспомнили об авторе этой книги. Как потом мне рассказывали, И. В. Сталин совершенно неожиданно спросил у тогдашнего начальника Главного инженерного управления Л. З. Котляра:

— Скажите, где теперь Воробьев, автор вот этой книги? — и показал ее Котляру. [107]

М. П. Воробьев сперва стал командующим 1-й саперной армией, затем начинжем Западного фронта и наконец начальником инженерных войск Красной Армии. Человек он был способный, знающий и закончил войну в звании Маршала инженерных войск, оставив о себе добрую память.

Когда стемнело, в небе снова, как и в прошлые ночи, стали быстро перебегать из одного конца небосклона в другой яркие лучи прожекторов. Изредка стреляли зенитки. В начале августа немцы не бомбили Сталинград, они надеялись на взятие его с ходу целехоньким. Летали же главным образом по ночам только разведчики и то на очень большой высоте. Люди, уже привыкшие к этому, продолжали шагать по широким зеленым площадям и улицам, обходя убежища, куда зазывал по радио диктор и направляли огромные стрелы, нарисованные на цоколях многих домов.

Взошла над Волгой поздняя луна. Где-то далеко-далеко, вниз по течению, перекликались между собой идущие на пониженных скоростях с потушенными огнями пароходы и огромные железобетонные нефтеналивные баржи. Сегодня мы всей группой покидаем Сталинград. Едем к себе, в штаб саперной армии. Миновав Тракторный завод, берем курс на Дубовку и дальше на Гусенбах. Кто знает, что нас там ждет?

Оказывается, от Сталинграда до Гусенбаха значительно дальше, чем от Гусенбаха до Саратова. Это открытие делает Геня Лосев, случайно заглянувший в мою карту.

В Ольховке заночевали и в Гусенбах попали лишь на другой день.

Штаб армии, как это чаще всего бывало при размещении в небольших пунктах, обосновался в школе, и найти его не представляло никакого труда. Здесь, вдали от Сталинграда, царила тишина. Воздушные пути ночных немецких бомбардировщиков дальнего действия тоже проходили где-то в стороне от этих мест.

В штабе, как всегда, почти во всех комнатах накурено и народу, особенно приехавших из частей, больше чем обычно.

В инженерном отделе, у Анатолия Шаповалова, застаем Чепайкина.

— У него, милок, спроси. Этот все знает, — показывает он на Шаповалова.

Шаповалов долго отмалчивается, несмотря на все мои просьбы. Но, видно, он знает что-то весьма важное для нас.

— Интересно, может, второй фронт открылся или Гитлер сдох? — серьезно допытываюсь я. — Но тогда зачем сие скрывать?

— Вот пристали, черти окаянные... Никак от них не отвяжешься. Говорю же — это из другой совсем области.

Но как раз в этот момент я почувствовал, что Анатолий начал сдаваться и больше молчать не может. Так оно и вышло. Смысл его рассказа коротко сводился к следующему. Саперные армии, сформированные осенью и зимой 1941 года, сыграли большую положительную роль. Они обеспечили подготовку саперов, действующих в боевых порядках войск, а из более пожилого контингента солдат — военных строителей, настоящих мастеров по возведению тыловых полевых укреплений. Однако дальнейший опыт подсказывал, что громоздкая структура саперной армии не позволяет оперативно управлять частями. Поэтому решено саперные армии ликвидировать и на их базе сформировать отдельные инженерно-саперные бригады. Создавались также совершенно новые военно-строительные организации — управления оборонительного строительства (УОСы), на которые возлагалось строительство тыловых укреплений.

— Куда теперь нам податься? — после некоторого раздумья спрашивает Чепайкин, обращаясь к Шаповалову. — В бригаду или УОС?

— Тебе, дружок, в УОС — строить надо, а вот ему... — Шаповалов посмотрел в мою сторону, — есть телеграмма от Воробьева. Тебе в Сталинград отправляться.

Прежде чем отбыть к месту нового назначения, получаю разрешение у генерала Косенко поехать на несколько дней в Саратов. Еду туда с Виктором Петровичем [109] Кувакиным. Четыре часа езды — и Водянник доставляет нас к цели. У почтамта мы с Виктором Петровичем расстаемся: я направляюсь к моему родственнику, начальнику цеха эвакуированного сюда из Харькова завода, на Цыганскую улицу.

Летом Саратов произвел на меня куда более благоприятное впечатление, нежели в начале года. В нем много зелени, интересных по архитектурному замыслу зданий, да и люди выглядят как-то привлекательней и веселей. Народу, говорят, теперь здесь в два раза больше, чем до войны. Ритм жиз»и стал быстрее, и некогда тихие, не очень широкие улицы оживились и стали краше.

На одной из центральных магистралей случайно встретил высокого худощавого полковника из Военно-инженерной академии, фортификатора. Он, оказывается, с большой группой инженеров почему-то опять занимается рекогносцировкой вокруг Саратова.

— Мы здесь всю зиму строили, — говорю я ему. — Что же вам еще надо?

— Так вы же все строили фронтом на запад, а немцы теперь где? На юге. То-то. Вот и вносим коррективы. [110]

Еще в Саратове всех нас волновали драматические события, развернувшиеся в районе Сталинграда. В сводках Совинформбюро все чаще и чаще стало упоминаться о кровопролитных боях с немцами южнее, юго-западнее и северо-западнее Сталинграда. Но из сводок даже военному человеку порой трудно понять фактическую обстановку. В Гусенбахе, в штабе саперной армии, который, кстати сказать, уже переформирован в 26-е управление оборонительного строительства, были известны все перипетии начальной стадии Сталинградской битвы. Естественно, приезжали очевидцы и каждый по секрету рассказывал в первую очередь о том, что произошло 23 августа 1942 года. Даже теперь, спустя полтора десятка лет, трудно спокойно повествовать о трагедии сотен тысяч советских людей, застигнутых врасплох и подвергнувшихся варварской бомбардировке в течение почти целого дня. Фашистские стервятники бомбили фугасными и зажигательными бомбами весь город. Сняв значительные силы авиации с других фронтов, они обеспечили себе полное господство в воздухе и, быстро подавив огонь зенитной артиллерии, принялись за уничтожение этого большого города. К ночи Сталинград пылал. Он превратился в непроходимый огненный лабиринт, откуда трудно было выбраться. Тысячи людей бросились к Волге в надежде переправиться на противоположный берег, но переправы были уничтожены. Переправлялись на лодках, самодельных плотиках и даже на резиновых камерах автомашин, а кое-кто и просто вплавь. [111]

В тот же день передовые танковые подразделения немцев подошли к северной окраине города, в район Тракторного завода, но их оттеснили спешно прибывшие части нашей армии и вооруженные рабочие отряды.

В этой исключительно тяжелой обстановке начали работать новые штабы Юго-Восточного и Сталинградского фронтов. Помню, к новому месту службы, в инженерное управление Юго-Восточного фронта, куда я был назначен на должность начальника технического отдела, мы с Водянником выехали ранним утром в начале сентября. До Камышина добрались как-то незаметно. Зато краткое пребывание в этом небольшом приволжском городе и дальнейшее путешествие на юг оставило много впечатлений.

В самом Камышине окна многих домов были без стекол. Это означало, что немецкая авиация бомбит и здешние места. Самолет-корректировщик парит высоко в небе и фотографирует, как на железнодорожной станции беспрерывно разгружают эшелоны с войсками и боевой техникой. Улицы города забиты грузовым автотранспортом, а некоторые шоферы как сумасшедшие мчатся на такой скорости, что даже видавшие виды регулировщицы пасуют перед ними.

Водянник, водитель исключительно осторожный, нервничает и просит поторапливаться, чтобы целехонькими выбраться отсюда. А дела наши весьма просты. Я ищу коменданта города, чтобы с его помощью уточнить, где теперь размещается штаб Юго-Восточного фронта. Только что один майор сказал, будто штаб фронта и генерал Шестаков в Красной Слободе. Если это действительно так, то лучше и спокойнее добираться туда не по правой, а по левой стороне Волги. Проталкиваюсь все же к коменданту, но, к сожалению, ему не до меня. В передней, где все ожидают приема, шумно и страшно накурено. Возле окна, на лавке, сидит гладковыбритый рыжеволосый немецкий летчик. Его самолет часа два назад подбили зенитчики. Они же привели сюда и пленного, после того как тот спустился на парашюте и повис на крыле ветряной мельницы.

Спрашиваю фашистского молодчика на немецком языке, как звать, откуда родом и зачем летал над Камышином? Летчик молчит и, видимо, не может себе [112] простить, как это он, офицер фюрера, с железным крестом на мундире, мог попасть к русским в плен, когда армия Паулюса в Сталинграде, танки со свастикой у берегов Волги, а Красная Армия, по утверждениям Геббельса, доживает последние дни.

Конвоирующий пленного красноармеец, с едва пробивающимися усиками и в пилотке набекрень, передал мне несколько документов, изъятых у летчика.

— Так вас зовут Курт, — говорю, просматривая его бумаги, — и родом вы из Дюссельдорфа. Не так ли?

Немец неохотно кивает головой, стараясь не смотреть мне в глаза.

— В газетах пишут, что Дюссельдорф чуть ли не ежедневно подвергается сильной бомбежке английской авиацией. И не думали ли вы, Курт, что ваши родители, прячась под обломками разрушенных зданий, голодные, в обветшалой одежде, проклинают тот день и час, когда Гитлер начал эту войну?

Начинаю ходить по комнате из одного угла в другой. Меня злит поведение этого зазнавшегося «покорителя мира» — откровенно нахальное и дерзкое.

— Я летал здесь, — сильно картавя, говорит гитлеровец, опять-таки не глядя в мою сторону, — и сбросил парашютистов...

Видя, что я весь внимание и еще чего-то от него жду, Курт продолжает:

— Их двое, мужчина и женщина. Задание имеют — взорвать неподалеку железнодорожный мост... Я сказал все.

Мы слышим, как близко начинают стрелять разнокалиберные зенитки. Ждать больше нельзя. Врываюсь к коменданту, тащу за собой пленного и докладываю о его показаниях. Комендант немедленно высылает бойцов на поиски диверсантов.

Чем ближе мы подходим к Сталинграду, тем все явственней ощущается жизнь фронта. По единственной дороге вдоль Волги, начиная с Верхнего Погромного, уже нельзя ехать без наблюдения за небом. Блуждающие «мессеры» охотятся за каждой машиной, расстреливая их длинными очередями из крупнокалиберных [113] пулеметов. Особенно опасна езда в легковых машинах: фашисты понимают, что в таких машинах обычно ездят генералы и старшие офицеры. Во время обстрела с воздуха пострадал Престенский — теперь уже командир 21-й инженерно-саперной бригады, — только вчера, как мне сообщили, отправленный на излечение в Саратов. Узнав об этом, Водянник с грустью замечает:

Но я думаю сейчас не об этом. Тяжело на душе оттого, что немцы дошли до Волги, оккупировав всю Украину, Белоруссию, Прибалтику и целый ряд наиболее богатых областей РСФСР. А дальше ведь отступать некуда.

В раздумье я и не заметил, как въехали в Ахтубу. Первое, что увидели здесь, это черные клубы дыма над горящей городской нефтебазой и силуэты разрушенных зданий на высоком крутом берегу Волги. В Ахтубе обосновались тылы армий, обороняющих город. Им явно тесно: отсюда недалеко и до Ленинска, где основная база снабжения, и до первого эшелона почти рукой подать.

Очень угнетает сильная жара и въедливая пыль, проникающая во все поры потного тела. Но что поделаешь, надо искать генерала Шестакова. В Красной Слободе он или в другом месте, кто его знает? Ведь не каждого и спросить можно. Но на войне до того привыкаешь к ее специфической обстановке, что каким-то особым чутьем, иногда без всякой помощи, находишь того, кто тебе нужен.

Передо мной вырастает слегка сутулая фигура в серой коверкотовой гимнастерке, перетянутая широким ремнем, с портупеей и в фуражке с черным околышем. Ясно, это кадровый командир, притом сапер.

— Дружище, скажи, пожалуйста, где найти Шестакова? Я еду к нему в штаб.

У сапера теперь, когда он подошел ко мне поближе, замечаю в запыленных петлицах по шпале, изготовленных, видать, не то из винтовочного патрона, не то из золотистой жести. Он пытливо смотрит на меня во все глаза и с размаху бросается обнимать.

— Боже! — кричу я, только теперь узнав Бориса Михайлова. — Старик, каким ветром тебя сюда занесло? [114]

Но «старик» в свои тридцать лет выглядит совсем неплохо. Его черные, немного навыкате, блестящие глаза светятся огоньком.

— Говоришь, каким ветром? Рассказывать долго, неинтересно. Еду в Красную Слободу, там батальон мой переправу содержит.

— Да нет. Поедем лучше вместе. Довезу. Мне это почти по дороге. Генерал со своими отделами перекочевал в домик лесника, а штаб фронта тоже недалече — в Яме.

Итак, мы снова в пути. Михайлов в ударе, он все тормошит меня, не дает выговорить ни одного слова.

— Соскучился я по своим ребятам, понимаешь? А тут — на тебе — кого встретил! А помнишь, — продолжает он с увлечением, — наш выпускной вечер в академии? Застывший в ночной тиши Покровский бульвар, и я тебя спрашиваю: «Что ждет нас завтра? Мир или война?» Лосев, помню, читал с пафосом свои стихи: «Пройдут года, я полысею, в висках пробьется седина...»

— Вот видишь, Боря, и виски еще у нас не седые, а встретились-то где?

Михайлов умолк. Шофер свернул в сторону от большака, и машина побежала по тихой лесной дороге. Разросшиеся ветви деревьев так часто стучали о стекла и кузов автомобиля, что порой казалось, будто пошел дождь, да еще с градом.

— Может, заедем раньше ко мне, пообедаем? — спрашивает мой провожатый. — На ваших харчах в штабе не разгуляешься.

— Да, кстати, ты Мишу Чаплина не встретил здесь? — перебиваю его.

Больше допытываться я не стал. Мы долго оба молчим, видимо думая об одном: «Еще одного сверстника [115] не стало. Не стало хорошего советского человека, честного коммуниста».

Справа показалась небольшая полянка, а на опушке молодого леса беленький домик.

Идем в расположение штаба инженерных войск фронта.

— Название громкое, что и говорить, — замечает Михайлов, — а, кроме домика на курьих ножках и вот, видишь, этих двух землянок, ничего нет.

— А где же народ работает? — удивляюсь я, глядя на опустевшее подворье.

— Генерал всех разогнал в части, — с полной осведомленностью отвечает мой спутник. — Полковник Шифрин — начальник штаба — где-то в Каменном Яру, Пузыревский — начальник оперативного отдела — на переправе Красный Октябрь, а остальные, как следопыты, бродят по всему берегу в поисках лодок.

На крыльцо домика вышел среднего роста полный мужчина с черными вьющимися волосами и с такой милой улыбкой на лице, что у меня как-то сразу настроение улучшилось.

— Это майор Семен Наумович Теслер — помощник Шестакова по снабжению, — шепчет мне Михайлов. — Здесь его все Сеней зовут. Человек хороший, и жить с ним можно.

— Генерала сейчас нет. Он у командующего, но скоро будет. А пока зайдемте ко мне, — и, решительно распахнув дверь, Теслер вводит нас в прохладную полутемную хижину лесничего.

Шестаков возвратился лишь в шестом часу вечера. Я тут же представился ему по случаю назначения. Владимир Филиппович, видимо, был расстроен и холодно сказал:

— Будьте готовы через тридцать минут выехать со мной на переправу Красный Октябрь.

Но майор Теслер — эта никогда не унывающая душа — берет нас с Михайловым под руки и уводит к себе, где его помощник, военинженер 2 ранга Георгий [116] Лукич Голега, уже накрыл по-солдатски стол. В разговорах за непродолжительным обедом я немного осваиваюсь с обстановкой, узнаю новости.

— Командует нашим фронтом генерал-полковник Еременко, — сообщает Голега. — Первый член Военного совета — Никита Сергеевич Хрущев.

— Какие силы обороняют Сталинград? — спрашиваю я.

— В центре города в районе Красного Октября стоит шестьдесят вторая армия. Командующий Василий Иванович Чуйков. Его соседи шестьдесят четвертая и пятьдесят седьмая армии. Наконец, на юге, в калмыцких степях, генерал-лейтенант Герасименко командует двадцать восьмой армией.

— Тот, кто осилит в этом поединке, — авторитетно заявляет Михайлов, — кто выиграет это генеральное сражение войны, тот будет в дальнейшем диктовать свою волю и в конечном итоге победит.

Всем нам нравится эта мысль, но Теслер добродушно ехидничает:

— Борис у нас на Черчилля похож, не по объемам, конечно, а по высокопарности речи. Но, в общем... правильно.

Теслер хотел еще что-то произнести, но начался налет, и стали довольно густо взрываться немецкие мины. Тяжело ранен красноармеец, охранявший землянку генерала. Мы бросились к раненому и перенесли в домик. Георгий Лукич побежал в свою землянку за аптечкой.

Вошел Шестаков. Мы все встали. Только раненый красноармеец распластался на кровати и тихо стонал.

— Товарищ Теслер, вызовите машину и отправьте раненого в медсанбат. А вы готовы? — обратился ко мне генерал и, не дождавшись ответа, направился к выходу.

Я понял, что мне надо следовать за ним — сейчас поедем на переправу.

Вечерело. Огромное красное солнце скрылось где-то за Мамаевым Курганом, и с поймы реки потянуло прохладой. Ездить на заднем сиденье «виллиса», да еще по грунтовым лесным дорогам с выбоинами, надо признаться, не очень приятно, тем более, когда машина [117] идет на большой скорости. Но что поделаешь, генерал любит быструю езду.

— Вы меня спросите, — начал Шестаков, едва мы отъехали от домика лесника, — чем должен заниматься технический отдел управления? Отвечаю сразу: тем, чем не занимаются другие отделы. Вам понятно? — и, не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Разрешаю вам пересмотреть состав вашего отдела. Подберите достойных и знающих командиров.

В голове у меня сразу возникает мысль, а нельзя ли вызвать сюда Лосева, Аралова, Тандита и других старых сослуживцев? Ведь многих из них знает Шестаков, но просить об этом не решаюсь.

Генерал дает мне топографическую карту масштаба 1:50 000. Пытаюсь определить место, где мы едем, но заросшая лесом приволжская пойма до того не схожа с творением топографов, что я оставляю эту затею. Долго едем молча. Темнеет, Все отчетливее слышна пулеметная и автоматная стрельба в городе. Затарахтели в ночном небе наши У-2. Между прочим, немцы очень боятся этих ночных бомбардировщиков. Летают они низко, зенитки их не берут, а самолеты, выключив моторы, планируют прямо на цель, доставляя много неприятностей противнику.

— Приближаемся к переправе, — предупреждает Шестаков. — Что надо будет делать, скажу на месте. Имейте только в виду, мы здесь каждую ночь переправляем на ту сторону больше тысячи человек и обратно раненых семьсот — восемьсот. Теперь представляете себе картину сражения?

— Да, — признаюсь я, — таких кровопролитных боев я еще не видел.

— Такого не было, — резюмирует генерал. — Работа этой переправы, знаете, тоже чудо из чудес. Немецкие пикирующие бомбардировщики, едва начинает светать, беспрерывно бомбят наши причалы, баржи и все живое, что есть на этом берегу. Весь день переправа еще и под артиллерийско-минометным обстрелом. Много тут погибло саперов... Немало потеряли и плавсредств. Но, к нашему счастью, мы все же обеспечиваем переправу войск в шестьдесят вторую армию, которая отражает главный удар фашистского тарана... [118]

Приехали. Спускаемся в обшитое тесом убежище. Из-за квадратного стола поднимается, коренастый, уже пожилой подполковник и докладывает Шестакову. Это Пузыревский. О нем мне рассказывали там, в домике лесника, восторгаясь его храбростью и исключительным спокойствием.

Не успел Пузыревский сообщить, какие повреждения за день нанесены причалу № 3, как вбежал шофер Шестакова с сообщением о прибытии заместителя командующего фронтом генерала Ф. И. Голикова.

Владимира Филипповича явно обрадовало это сообщение:

— Мы с Филиппом Ивановичем недели две сидим на Красном Октябре. Как только темнеет и начинает работать переправа, оба тут как тут.

Прежде чем уйти, Шестаков отдает уйму распоряжений коменданту переправы Пузыревскому и мне. В течение часа я должен связаться по телефону со всеми переправами фронта, получить от них необходимые сведения о ходе работы и, суммировав все это, доложить генералу. Потом надо обследовать поврежденный причал № 3 и представить свои соображения по его срочному восстановлению. После выполнения первых двух заданий необходимо установить связь с командирами соединений, ожидающих переправы, и отрегулировать с ними порядок перевозки людей и боевой техники. Для выполнения этих и других заданий в спокойное время потребовались бы дня, а сейчас все нужно сделать быстро, на ходу, в самые сжатые сроки.

Начинаю связываться с переправами и тут же сталкиваюсь с первым препятствием: нет ни позывных, ни установленного кода. Приходится всякий раз страстно убеждать телефонисток соединить с той или иной переправой. Но вот наконец сводка составлена, и я не переводя дыхания бегу на поиски причала № 3. А где этот причал, один аллах ведает, и спросить не у кого. Идти же вдоль берега нельзя. Немцы беспрерывно освещают передний край ракетами и ведут довольно сильный минометный огонь. Наконец нахожу причал, и с отделением саперов подводим для усиления две дополнительные рамы, исправляем настил. Усталые, мокрые, уходим лишь тогда, когда отправляем первую баржу с ротой прибывших сибирских стрелков. [119]

— Эти Сталинград немцам не отдадут, — слышу из темноты приятный молодой голос. — Они выстоят.

— Счастливого пути! Желаем удачи! — кричат саперы сибирякам, отчалившим от берега.

Обстрел усиливается. Все чаще слышны глухие стоны раненых бойцов. Обратно в блиндаж добираюсь с трудом между высокими песчаными дюнами. Доклад о выполнении указаний Шестакову, видно, понравился, но генерал замечает:

— То, что вы сделали на третьем причале, неплохо, ну а как идет переправа на двух других?

— Хотите сказать, — прерывает он, — что это не входило в вашу задачу? Неверно. Прежде всего подчиненный не имеет права возражать своему командиру. А потом, где же ваша инициатива, ведь вы начальник отдела, не правда ли?

Стою перед генералом промокший, усталый, какой-то раздавленный. Так хочется спать, что я уже ни на что не реагирую. И только Шестакова вновь вызвали на берег, я тут же свалился на единственную стоявшую здесь койку. Сколько проспал, не помню. Очнулся, когда кто-то крепко потянул за ухо. Протираю глаза — Шестаков.

— Боевое крещение получили, — участливо, по-дружески уже говорит он, — теперь поедем к себе, а то совсем рассвело... немцы скоро бомбить начнут.

Генерал вынул пачку папирос, угостил и заговорил:

— Видишь, опять мы с тобой возвращаемся на рассвете, как в довоенное время. Помнишь спящий Каменец-Подольск, строительство укреплений на границе? Кажется, давным-давно это было...

В сентябре 1942 года, когда оборонительные бои в Сталинграде приняли особенно ожесточенный характер и потребовались инициативные, смелые инженерные решения, 62-я армия осталась без начальника инженерных войск. Командарм В. И. Чуйков решительно требовал назначения нового инженера, а Шестаков ничего не [120] мог сделать: М. П. Воробьев обещал прислать «железного» начинжа, но с выполнением обещания, видимо, не спешил. А был дорог каждый день.

И вот прямо с переправы «виллис» стремительно подъехал к штабу и остановился под разросшимися зелеными тополевыми кронами.

— Зайдемте ко мне, — вылезая из машины, пригласил меня Шестаков. — Позавтракаем и подумаем, чем бы нам помочь саперам шестьдесят второй армии. Немцы там пытаются захватить рабочие поселки Красный Октябрь и Баррикады, а мы их и не пустим. Да, не пустим!

Генерал взял одежную щетку и стал усиленно счищать с себя обильную белую приволжскую пыль.

— Фашисты не прорвутся к Волге, если мы сумеем каждую улицу, каждый квартал превратить в опорные пункты. Теперь-то от нашего умения, от нашего инженерного искусства очень многое зависит.

В блиндаже было светло, но немного отдавало сыростью подземелья. Самодельный небольшой стол, искусно сделанный руками неизвестного сапера, накрыт плотной коричневой бумагой, а две стоящие на нем эмалированные миски, наполненные до краев жирным борщом, дымились и издавали приятный запах.

Пока прихрамывающий после недавнего ранения ординарец кружил вокруг стола и заканчивал все приготовления к обеду, мы занялись просмотром свежих газет.

— Союзники по-своему воюют, — сокрушается Шестаков. — Вот послушайте: «На Египетском фронте в ночь на 14 сентября продолжалась активность патрулей. На Тихом океане в секторе Оуэн Стенли положение без перемен»... Впрочем, давайте лучше поедим и не будем портить себе аппетита.

За столом Шестаков не спеша, но подробно выспрашивал, чему нас учили в академии по обороне городов, какие советовали устраивать заграждения, огневые точки в зданиях.

Все мне нравилось в это утро в генерале: и его спокойствие, и выдержка, и светлый разум, и тонкое понимание [121] обстановки. «Неужели война в самом деле хороший лекарь? — думал я. — Ведь и раньше этот человек смотрел на нас сквозь свои большие роговые очки умными понимающими глазами. Но тогда эти сероватые глаза часто излучали холодный свет, смотрели поверх нас. Он не замечал вокруг себя дружного коллектива молодых военных инженеров, прибывших укреплять границы». И тут я с тоской вспомнил о своих друзьях-товарищах: о Лосеве, Аралове, Фомине, Тандите и никогда не унывающем Кувакине. Не откладывая в долгий ящик, попросил генерала подписать заранее подготовленную шифровку в Москву с ходатайством о назначении их в наше распоряжение.

Шестаков спокойно поставил свою размашистую подпись и совершенно неожиданно в упор спросил:

— Ну, да той, что к Аралову приезжала в Гавриловцы.

— А вы, Владимир Филиппович, разве помните? Мы ее в последний раз встречали в Харькове, минувшим летом... Нет, не стоит о ней говорить, — заключил я и сразу вспомнил, как эта молодая женщина мотыльком вилась в ресторане вокруг незнакомых мужчин. Это было в Харькове, в первые дни войны.

Генерал снял очки, старательно подул на стекла и стал протирать их кусочком желтой замши.

— Вы зря так плохо думаете об Ольге, — словно беседуя с собой наедине, продолжал Шестаков. — Она не так уж виновата в том, в чем вы ее подозреваете. Если и были у нее кой-какие оплошности, то они с лихвой искуплены бесстрашием, мужеством, если хотите знать, настоящим подвижничеством.

От удивления я только раскрыл рот, не в состоянии вымолвить ни единого слова. Затем поспешно, не спросив разрешения, закурил и, подойдя вплотную к генералу, спросил:

— Скажите, Владимир Филиппович, дорогой, — и это слово неожиданно сорвалось с моих уст, — разве вы Ольгу встречали?

— Да, видел и вчера разговаривал с ней, — задумчиво ответил генерал. [122]

«Где?» — хотел я спросить, но в это время вошел ординарец и доложил о прибытии начальника переправы на Красном Октябре подполковника Петра Михайловича Пузыревского. Вопреки своему обычному спокойствию, на сей раз подполковник был взволнован. Сегодняшней бомбежкой и безжалостным обстрелом из минометов и пушек фашисты вывели из строя все баржи на переправе и сильно повредили причалы. Заволновался и Шестаков.

— Создалось критическое положение, — продолжал докладывать Пузыревский. — Или мы раздобудем где-нибудь новые средства сегодня и к ночи организуем переправу войск на тот берег, или нас расстреляют.

Генерал взялся за телефон. Сначала он долго, сердясь, о чем-то говорил своему помощнику по снабжению. Затем был разговор и с начальником тыла фронта, который в конце концов все же согласился передать нам несколько барж, которые находились где-то за Ленинском.

— Приемку барж возлагаю на вас, — приказал генерал мне. — Организуйте спуск их по течению реки Ахтуба с таким расчетом, чтобы не сорвать ночью график работы переправы шестьдесят второй армии. Вот так мы и поможем саперам Чуйкова.

Когда я вышел из блиндажа во двор, вовсю светило белесое сентябрьское солнце. По синему небосклону коршунами носились немецкие бомбардировщики, бомбили переправы и непокорных защитников города.

Водянник сидел уже в кабине машины и внимательно прислушивался к работе мотора.

— Не барахлит? — осведомился я. — Поедем в Ленинск. Работенка есть срочная. От нас с тобой зависит, быть сегодня на Волге переправе или нет.

С этими мыслями мы пустились в недалекий, но опасный путь, а вслед нам доносились взрывы крупнокалиберных мин и снарядов и непрекращающаяся ни на минуту автоматная стрельба в северной и центральной частях города.

В ту звездную и уже прохладную ночь центральная переправа 62-й армии работала нормально. Мы спустили [123] по реке Ахтубе не только обещанные баржи, но прихватили по пути еще неизвестно кому принадлежавшие два больших плашкоута. Правда, через несколько дней нашлись какие-то хозяева, которые разыскивали свои посудины, но так как не осмелились приблизиться к переправе, то найти их, конечно, они не могли.

Тем временем бои приобретали все более и более ожесточенный характер. Теперь наши бойцы дрались не только за каждую улицу или дом, но и за каждую лестничную клетку, за каждый этаж дома. И здесь-то частям понадобились в большом количестве и мины, чтобы обуздать и лишить маневра немецкие танки, и саперы, чтобы возводить на улицах баррикады, взрывать дома, куда забрались фашисты, и укреплять подвалы, занятые нашими войсками. К сожалению, у нас не хватало ни того, ни другого. Саперы 62-й армии, которыми теперь временно командовал генерал В. С. Косенко, выбивались из сил.

Как-то в один из последних сентябрьских дней я вернулся после рекогносцировки нового оборонительного рубежа страшно усталый. Хотелось кинуться на свой соломенный матрац и поспать минуток триста, как любил обычно говорить Кувакин. Но тут запищал зуммер телефонной трубки. Откуда-то издали, возможно с какой-нибудь переправы, докатился голос Шестакова.

— Надо, наконец, помочь Косенко. Вы меня слышите? Поднимите немедленно по тревоге батальон Михайлова — и марш на лодочную переправу. Людей на том берегу передать Косенко для устройства баррикад.

Через час из хутора Бурковского мы с Михайловым вывели его батальон и под покровом ночи взяли курс на север, по извилистым дорогам волжской поймы. Шли примерно в километре параллельно Волге, чтобы зря не подвергать людей опасности. В дороге несколько отклонились от маршрута, и когда повернули к берегу, то перед нами оказалась не наша лодочная переправа, а Тракторный завод, занятый фашистами.

— Вождению войск вы, дружище, не научились, — съехидничал Михайлов. [124]

— Мне не до шуток, — огрызнулся я. — Уводи лучше людей обратно к дороге, а мы с твоим замполитом пойдем вдоль берега искать наших лодочников.

Кому приходилось когда-нибудь ходить по неизведанным берегам больших рек ночью, тот знает, сколько трудностей встречается на таком пути. Теперь же это усугублялось беспрерывным обстрелом из всех видов оружия при ярком мерцании бесчисленного количества осветительных ракет.

Мы с замполитом батальона тронулись на поиск. По карте казалось, что лодочная переправа совсем близко и найти ее не составляет большого труда. Но сколько мы ни брели вдоль берега, ничего даже похожего на лодки не встретили. Шел уже третий час ночи, но ни один наш сапер не был переправлен через Волгу.

Мокрые, грязные и усталые, мы укрылись за высокой песчаной дюной и, считая себя в какой-то степени в безопасности, закурили.

— Я Николай Спиридонов, — наконец отрекомендовался все время молчавший спутник. — С детства в Сибири жил, неделями блуждал по тундре, за разной живностью охотился и детей в школе учил, а теперь вот мечтаю на оккупантов поохотиться. Не сочтите это за спортивный интерес. Ненависть к коричневой чуме — вот что привело меня сюда.

Совсем близко начали разрываться немецкие мины.

— Отойдем в сторону, — предложил я, поднимаясь со своего песчаного ложа, — а то, чего доброго, попадем в вилку — и тогда поминай как звали. Ведь нам батальон еще надо переправить.

Мы снова бродили и, как мне кажется, по ранее пройденным местам, но — увы! — безуспешно. И когда уже решили, что дальше продолжать поиски указанной переправы бесполезно, на фоне осветившихся рядом деревьев Спиридонов увидел характерный силуэт советского бойца в каске, плащ-палатке, с автоматом, повисшим через плечо.

— Дружище, из какой ты части? — спросил старший политрук.

Окинув нас пытливым взглядом, боец доверился:

— Из хозяйства майора Могиляна, аль слыхали про такого? — И тут же, после минутной паузы, попросил [125] крепкого табачку, чтобы, как он выразился, «прочистить свои меха».

«Хозяйствами» тогда, во время войны, в целях маскировки называли части и соединения, а в данном случае это был понтонный батальон, который содержал лодочную переправу.

— Комбат твой нам известен, и давно, — вмешался в разговор и я. — Только где же он сам? Где ваши люди?

— Все тут, — молодцевато отвечал солдат, видимо довольный популярностью своего, командира. — Хотите, поведу вас к Могиляну?

И мы все трое пошли петлять по лабиринту глубоких траншей, так искусно замаскированных, что их не только ночью, но и днем обнаружить было бы не так просто.

— Хитро окопались ваши орлы, — одобрительно замечает старший политрук, — ну, а лодки где? Ходили мы с инженером по берегу, полночи прошло, а лодок не видать, может, немцы утащили?

Последний вопрос рассмешил солдата, и он добродушно ответил:

— Кому нужно, тот знает, где что лежит, а у фрицев руки коротковаты, сюда не дотянуться им ни в жисть.

— Что же не встречаете батальон? — сердито спросил я Могиляна, когда мы наконец добрались до его блиндажа. — Целую ночь потеряли, а ты тут отлеживаешься. — Разговор наш сразу пошел на высоких тонах, или, как выражался Виктор Петрович Кувакин, «на полном накале».

Когда мы постепенно во всем разобрались, Могилян оказался не виноват, его никто не уведомил, что будем переправлять батальон, а других частей на переправе тоже не было, и он устроил банный день. За многие трудные недели войны разрешил понтонерам помыться, поспать вдоволь.

Когда старший политрук ушел обратно, чтобы вместе с комбатом привести сюда свой батальон, на востоке, где-то там за Ленинском, заалела заря.

А майор Могилян, отважный человек и командир, в это время на берегу со всеми расчетами уже готовился к переправе батальона на большой песчаный остров, заросший кустарником. С острова по пешеходному мостику [126] они должны направиться в 62-ю армию к генералу Косенко. Плохо, конечно, что время упущено и все это будет происходить днем, на глазах у немцев.

С первой лодкой от берега отчаливают комбат Михайлов и командир 1-й роты, такой же огромный детина, как и замполит Николай Спиридонов. На его курносом носу поблескивает миниатюрное пенсне, и от этого он кажется совсем юным.

До песчаного острова добираемся без особых приключений. Но едва выгрузились здесь, чтобы продолжать путь дальше, как попали под бомбежку эскадрильи Ю-88. Выручили зенитчики: спасаясь от огня советских артиллеристов, фашистские летчики сбросили свой груз где попало и сами скрылись за надвигавшимся огромным сине-белым облаком.

Этим, однако, наши злоключения не кончились. Скоро пришлось пережить еще более неприятные минуты. Как только рота вышла из-за кустарников и стала приближаться к пешеходному мостику, немцы открыли пулеметный огонь. Кругом засвистели пули. Бойцы двигались ползком. Мостик, весь перепачканный нефтяным маслом, в отдельных звеньях прогибался ниже поверхности воды.

— Батальон через два часа будет здесь в полном составе, — доложил Михайлов генералу.

— Очень хорошо. А теперь зайдемте ко мне, — пригласил нас Косенко.

Он жил и работал в большой, глубокой нише, выдолбленной в почти отвесной скале берега. Защитная толща такого убежища предохраняла от бомб.

Пока мы сидели у генерала, подкрепляясь тушенкой, наш очкастый командир роты нашел укрытое место, куда постепенно стягивались переправлявшиеся саперы. В воздухе снова противно гудели фашистские бомбардировщики: они варварски бомбили и обстреливали из пушек участок Могиляна.

— Засекли переправу, — сожалел Михайлов. — Теперь убираться надо оттуда.

— Посмотрим, что еще останется после налета, — тихо заметил Косенко. — Смотрите, там дымом все окутано. Молодец Могилян! Он не только фрицев обманывать умеет, но и своих в заблуждение вводит. Понимаете, он кругом задымил. Закутался непроницаемой пеленой, [127] теперь ищи ветра в поле, а фашисты беснуются, понять ничего не могут.

Вскоре генерала Косенко вызвал к себе начальник штаба армии. Простившись с начинжем, с Борисом Михайловым и моими новыми друзьями, я пустился в обратный путь, к себе, в домик лесника, где меня ждали новые дела. Миновав пешеходный мостик и забравшись в глубину острова, я видел издалека, как наши саперы по лощине поднимались в город для выполнения поставленных задач.

Вечерело. Откуда-то с севера подул сильный порывистый ветер. Волны наступали на пологий песчаный берег, приглаживая его поверхность. Через часок-другой начался настоящий осенний шторм. Стало совсем темно. Нашу лодку бросало, как щепку. Но я твердо верил в искусство понтонеров, и они не подвели.

Неделю назад наш Юго-Восточный фронт переименован в Сталинградский. А то выходило как-то несуразно, мы воюем непосредственно в городе, а сталинградцами величают наших соседей с севера. Вот если бы соединиться с ними!

Наши инженерные войска содержат на Волге более двух десятков паромных переправ, по которым непрерывным потоком идут боеприпасы, вооружение и необходимое пополнение. Чтобы лучше организовать и координировать работу на переправах, нам придали специальную роту связи, которой командовал майор Н. В. Лазаренко, высокий добродушный человек. Самоотверженно и безропотно работали девушки-телефонистки. Длинными осенними ночами, сидя в закопченных от самодельных светильников укрытиях, они бойко перекликались между собой, величая друг друга такими нежными позывными, как «Роза», «Лилия», «Магнолия».

Однажды Лазаренко и меня вызвал Шестаков. Перед генералом на столе лежал лист ватмана.

— Скажете, видели и знаете? — спросил простуженным голосом Шестаков. — Может быть. Но только не все вы знаете и слушайте, что я вам скажу.

Генерал указал нам на табурет и продавленный венский стул, неизвестно какими судьбами оказавшийся в [128] блиндаже. Мы с майором, не сговариваясь, сели одновременно.

— Штаб фронта на днях переезжает в Красный Сад, а строительство не закончено. Поезжайте вдвоем и на месте разберитесь. Отныне вы, — генерал указал на меня, — будете начальником строительства КП, а Лазаренко должен обеспечить бесперебойную связь со всеми переправами с нового места.

Строительство КП (в районе Ахтубы) велось давно. Этой трудоемкой работой занимались несколько саперных батальонов и специальных рот.

Едва ознакомившись со строительством, на другой день я случайно встретился в одной из аллей сада с начальником штаба фронта генералом Г. Ф. Захаровым. Помню, шел я по дорожке, усеянной пожелтевшими листьями, и, забыв о всем окружающем, размышлял о том, как бы побыстрее закончить эту работу и взяться за боевые дела. Вдруг передо мной вырос небольшого роста, круглолицый генерал, отчитывающий крепкими словами полковника из оперативного отдела, который принимал готовые сооружения КП. «Генерал Захаров, — мелькнуло у меня в голове. — Ну да, конечно, это он преподавал тактику в Военно-инженерной академии имени В. В. Куйбышева. Нет, наше свидание сейчас ничего хорошего мне не сулит», — и с этими мыслями я пытаюсь свернуть в соседнюю аллею, но полковник показывает мне из-за спины генерала, мол, представляйся. И я представился.

— Инженер? — слегка картавя, сердито переспросил генерал.

Когда мы вышли на прогалину, ярко освещенную лучами вечернего солнца, Захаров, видимо, уже устал. Он сел на толстое бревно и спросил:

— Через трое суток, — нерешительно сказал я.

— Завтра чтобы была закончена. Возьми блокнот и запиши. А когда будет сделан забор из колючей проволоки?

Тут я уже сообразил, что времени надо запрашивать в два раза больше, поскольку генерал все равно сократит срок, и ответил: [129]

Так в течение получаса записывал под диктовку генерала сроки окончания работ.

Генерал Г. Ф. Захаров был смелым и волевым военачальником. Несколько позже, когда группа Манштейна отбросила наши войска из Котельникова и устремилась на соединение с сталинградской группировкой Паулюса, генерал Захаров много сделал для восстановления положения, а затем и разгрома немецких войск.

Командный пункт штаба Сталинградского фронта в Красном Саду, пожалуй, самый большой по числу сооружений такого типа, какие мне приходилось видеть в годы Отечественной войны. Он был так искусно замаскирован, что, несмотря на значительное превосходство в воздухе, немцы ни разу не бомбили его. На этом командном пункте в блиндажах, перекрытых тремя — пятью накатами бревен, работали в те дни Н. С. Хрущев — первый член Военного совета фронта, А. И. Еременко — командующий фронтом, Д. З. Мануильский — член ЦК КПСС и многие маршалы Советского Союза.

После встречи с начальником штаба фронта я прежде всего занялся столовой, поторапливая строителей. Здесь за ужином Лазаренко сообщил, что ему звонил с переправы Пузыревский и передал буквально следующее: «Только что отправил на тот берег подполковника Ткаченко. Как видно, это тот самый «железный» начинж, который был обещан Воробьевым. Роста он выше среднего, на лицо бледноват, а самое главное, все время тушуется и больше отмалчивается».

— Ткаченко? Подожди, одного сапера Ткаченко я когда-то знал. Это было, правда, давно, в 1931 году. Он работал командиром роты саперного батальона, и мы с ним целое лето возле Тирасполя возводили железобетонные укрепления. Если только это тот Ткаченко, он действительно будет «железным» начинжем.

— Поживем — увидим, не так ли? — заметил осторожный Лазаренко.

С В. М. Ткаченко под Сталинградом мы так и не увиделись. Начавшаяся вскоре подготовка к наступлению, а затем и наступление помешали этому, а потом мы пошли по разным фронтовым дорогам. Встретились с ним [130] лишь после войны. Он был уже генералом, Героем Советского Союза.

— В обид до вас якась дивчина приходыла, така чернява, невеличкого росточку з орденом Красной Звезды. Казала, що у групи полковника Горохова в Сталингради санитаркою.

— Да ведь это Ольга! — обрадовавшись, вскрикиваю я. — И зачем ты ее отпустил?

Водянник без обиды, не спеша открывает тумбочку и что-то достает.

Я быстро и нервно распечатываю самодельный треугольный конверт и вслух читаю:

«Дорогой мой друг! Случайная встреча с генералом Шестаковым помогла мне найти нить нелепо оборванного клубка моих юношеских чувств. Я люблю Павла и прошу сообщить ему об этом. Если только останусь жива, то после войны непременно буду его женой. Там, на маленьком, окруженном немцами кусочке Сталинградской земли, я часто думаю о всех вас, друзьях-товарищах, о Москве, Арбатском переулке, о всей Родине, и это придает мне силы для борьбы. Я твердо верю в нашу победу. Оля».

Прочитал эти мужественные слова девушки-бойца, и на душе стало как-то легче, радостней. Невольно вспомнил позавчерашний день. Он выдался ясный, хороший, и мы все, генералы и офицеры штаба фронта, собрались в наиболее укрытом месте сада на КД, чтобы послушать Д. З. Мануильского. В эти октябрьские дни шли тяжелые бои в городе, особенно в районе заводов.

Собравшиеся сидели на сырой земле, а он, уже совсем поседевший и много видавший на своем веку человек, стоял без шапки и запросто вел с нами беседу. Дмитрий Захарович говорил о Ленине, о партии. Говорил о советском народе, который выстоит в этой трудной борьбе и, несомненно, победит фашистских варваров. Страстное слово большевика, словно пламя, зажигало наши сердца. Слушая его, мы как-то крепче верили в то, что немцы не смогут сбросить нас в Волгу, а скорее сами здесь сломают себе шею. Люди, с которыми приходилось встречаться в те дни, обстановка на фронте, полная боевого напряжения и активного подъема войск, [131] вся атмосфера фронтового Сталинграда убеждали нас в этом.

Как-то вызвал меня генерал-майор Иван Андреевич Петров, сменивший Шестакова, посадил в машину и увез в 57-ю армию. На берегу Волги, у Татьянки, нас встретил майор Могилян. Его батальон содержал здесь теперь паромную переправу уже из табельных инженерных средств.

— А где же глиссер, я а котором мы совершим нашу поездку? — спросил генерал глуховатым голосом.

Комбат попросил его отойти в сторону и показал в направлении небольшого заливчика:

— Вон видите там, товарищ генерал, замаскирован... не видите? И то хорошо. Значит, поработали мои ребята на совесть.

— Да, молодцы. Но давай, Могилян, скорей подгони сюда глиссер, — заволновался Петров. — А то сейчас должен подъехать начальник штаба фронта.

Майор побежал выполнять приказание. Кругом было пасмурно и как-то по-осеннему неприветливо. Генерал поднялся на холмик и, наблюдая за работой комбата, обнаружил, как небольшой заливчик, из которого медленно выползал глиссер, пройдя в глубь поймы короткой узкой протокой, затем расползался в довольно большое озеро, наполовину покрытое уже тонким темноватым льдом.

— Идея! — восторженно пробасил Иван Андреевич. — Озерцо это замерзнет раньше, чем Волга. Оно уже замерзло, вот мы на нем и испытаем за эти дни нашу канатную дорогу. Могилян, поди-ка сюда! — крикнул генерал. — Ему ведь придется все это делать.

Предполагалось по движущемуся тросу через определенные промежутки цеплять салазки с грузом, которые пойдут на большой скорости. Их нагрузку свободно выдержит тонкий лед. Это была, новинка саперов Сталинградского фронта. Но требовалось еще решить многие детали. Об этой дороге, как и о работе всех основных переправ, знал Никита Сергеевич Хрущев. На одном из совещаний у него в блиндаже после доклада нового начальника штаба инженерных войск фронта полковиика Н. Т. Держицкого Никита Сергеевич спросил: [132]

— А как вы будете отцеплять салазки? Может, их надо крепить, как в шахтах вагонетки, идущие на-гора?

Это указание специалисты учли и сделали так, как предложил Н. С. Хрущев.

Иван Андреевич вспомнил сейчас об этом, хотел рассказать поподробнее, но тут к берегу примчался на максимальной скорости я круто затормозил «виллис».

— Это, конечно, генерал Захаров, — говорю я Петрову.

Ходили мы в тот раз по Волге, ниже Сталинграда, далеко и долго. Осматривали берега и подходы к ним. Генералы были в радушном настроении и много смеялись, вспоминая всякую всячину из времен их пребывания в Военно-инженерной академии. А я прислушивался и лишь догадывался о цели рекогносцировки, но узнал об этом лишь через неделю.

Только что с невероятным шумом ввалились в блиндаж Геня Лосев, Паша Аралов, Володя Тандит и Виктор Кувакин.

— Саша Фомин заболел по дороге, и мы его в Камышине, в госпитале, оставили, — с огорчением сообщил Лосев.

Обрадованный сначала гостям, Водянник все же не вытерпел, сказав Виктору Петровичу:

— Шум, гам, на все це вы горазд, а щоб ноги вытереть и грязь не разносить... Хиба не бачете, що це не курятник?

— Братцы! Друзья-однополчане! — взывает Тандит. — Давайте нашего Водянника качать, может, мы из него кое-что и «выкачаем» к вечерней трапезе.

Все бросились к шоферу и стали его дружно подбрасывать под потолок.

— Не того качаете, — глядя на это зрелище, заметил я и вынул из кармана гимнастерки аккуратно свернутый листок бумаги. — Вот смотрите. — Это письмо Аралову. Пускай танцует камаринского.

Всех заинтересовало, что за письмо, от кого? Но раз так повелось, друзья требовали:

Паша плясал неуклюже под дружный хохот друзей, а когда уже совсем устал, подошел и выхватил у меня письмо. Прочел он его в один миг.

— Ольга, друг. А я-то думал... Но как же так? Как же это? — и, рванув с вешалки ушанку и шинель, хотел броситься на ее поиски.

— Павел, не спеши, — остановил я его. — Твоя Ольга в группе полковника Горохова, а добираться туда теперь можно только ночью на бронекатерах флотилии.

И чтобы была яснее оперативная обстановка, я вынул из стола карту и рассказал о положении на фронте.

— Да, немцы на Волге, — задумчиво резюмировал Виктор Петрович и, заметив, что Аралов как-то обмяк и притих, добавил, обращаясь к нему: — Не горюй, дружище. Любовь сильнее смерти. Хочешь, поеду завтра и привезу твою Ольгу?

— А що полковнику Горохову у свое оправдание скажете? — спросил, неожиданно вмешавшись в разговор, Водянник. Все смутились, и никто не нашелся с ответом. — Гайда мыть руки и у столову, на обид давно уже кликалы.

После обеда я зашел к полковнику Держицкому. Николай Титович, подтянутый и требовательный начальник, почти всегда при всех моих докладах вначале отчитывал и журил за тот или иной промах, но затем, отбросив всякую официальность, мы садились за стол и беседовали за чашкой чая. Сейчас я докладывал о прибывших по нашей давней шифровке четырех военных инженерах.

— Хорошо, что приехали ваши товарищи, — как-то весело сказал полковник. — Работенки для всех хватит. — И он встал, раза два прошелся из угла в угол своего подземного кабинета, смахнул рукой свисавшую на широкий лоб прядь блестящих смоляных волос. — Дорогой товарищ! Наступать скоро будем. Понимаете, что значит это слово — наступать. Сегодня утром просидели мы с Петровым целых два часа на совещании у командующего. Задачи поставлены большие, ответственные. Короче — от Татьянки до Каменного Яра, через Волгу, на всем этом участке мы должны переправить прибывающие войска и технику для занятия ими исходного [134] района для наступления. Вот тут-то будем нужны мы все и ваши товарищи тоже.

Вошел Лазаренко с проектом схемы связи новых переправ. Держицкий в каком-то месте подправил, но затем утвердил и пригласил Лазаренко посидеть с нами.

— Ваша «Фиалка», — пожаловался Николай Титович, — мне всю ночь не давала спать; то она соединяла меня с Пузыревским, то с Могиляном, а то с Ленинском, с нашими тыловиками. Вот и хожу теперь целый день вроде сам не свой.

Это была похвала командиру роты связи. По сему случаю он не совсем удачно повернулся за тесным столом, за которым мы сидели, и опрокинул свой чай.

— Ничего, — успокаивал его Держицкий. — Пока мы посидим, поговорим, все высохнет, и даже пятна на бриджах не останется: ведь чай-то без сахару.

— А вы знаете, — весело говорил он, — фрицы в Сталинграде притихли за последние дни.

Внезапно затряслась земля. Где-то недалеко бомбили. Я вынул из кармана недавно подаренный мне Держицким самодельный мундштук, вставил в него сигарету и закурил.

— Идите поспите, товарищи, — посоветовал Николай Титович, — уже поздно, а мне надо еще поработать. Завтра спать будет некогда.

Простившись, мы вышли в темноту. Кругом было пустынно. Северный ветерок медленно покачивал в саду деревья, и они, тихо роняя давно пожелтевшую листву, становились какими-то беспомощными и жалкими. Осень. Сталинградская осень 1942 года.

Кто из моих сверстников не помнит этого тяжелого для нашей Родины времени! Миллионы людей, прежде чем пойти на работу, спешили тогда к радиорепродукторам, к газетным киоскам, чтобы узнать, а как там дела в Сталинграде?

Народ требовал от защитников города поначалу выстоять, как скала, а затем, обескровив врага, самим перейти в решительное наступление. И вот уже ноябрь; мы находимся, кажется, перед началом такого наступления, о котором совсем недавно можно было только [135] мечтать. Полковник Держицкий сказал, что завтра... Завтра наши понтонеры будут на новых переправах перевозить на правый берег тех, кому суждено быть первыми на освобожденной земле.

Уже светает. Низко, буквально над головой, цепляясь за верхушки деревьев, быстро пробегают свинцовые облака. Временами слегка накрапывает мелкий холодный дождик. Не хочется как-то заходить в блиндаж. Я поднимаю воротник шинели и продолжаю бродить по пустынному саду.

— Что случилось? — спрашиваю подбежавшего Водянника, стараясь скрыть свою тревогу.

— Держицкий до себе вызывають. Казалы, щоб бигом.

Распахиваю с силой дверь блиндажа начштаба.

— Я сказал вам, что завтра будут дела, — медленно заговорил полковник, — вот они и пришли. Садитесь. Через пятнадцать минут вам выезжать в Светлый Яр, на переправу. Пошел на Волге паковый лед — и ни один паром пробиться не может на тот берег. Надо срочно наладить бесперебойную работу переправы. Обстановка ясна?

— Абсолютно! — не по-уставному ответил я и этим вызвал неодобрительный взгляд полковника.

— Езжайте на переправу, — уже более сухо сказал Держицкий.

Водянник вел машину, как всегда, осторожно. За всю дорогу мы с ним перебросились всего лишь двумя — тремя фразами. Волновало предстоящее наступление. Об этом мы и думали.

По Волге густо шел осенний лед. Бело-серые льдины различных очертаний горделиво, как гуси-лебеди, уплывали на юг, и лишь поближе к середине, к фарватеру реки, они, точно заблудившиеся дельфины, приобретали другую скорость, резвясь, наскакивали друг на друга.

Во все времена года по-своему хороша кудесница — русская природа, а в ту осень она была как-то особенно хороша. Подолгу и неуемно пели степные птицы. В широкой пойме, иногда уходящей от реки на несколько километров, по-прежнему приятно пахло медовым запахом, напоминавшим почему-то далекое милое детство. [136]

Правда, нам, саперам, в те дни было не до созерцания этих красот природы. Уже несколько дней по реке шел сплошной лед, а паромы бездействовали. Одному майору Могиляну как-то удается все в той же Татьянке на двух небольших паромчиках из табельных средств проскочить два — три раза в день на другую сторону с грузом, но этим ведь не спасешь положения. Правда, снабжение 62-й армии идет на бронекатерах, но и там нелегко: гитлеровцы в упор расстреливают лавирующие между льдинами замечательные машины, которых, к сожалению, осталось тут совсем мало. Надо отдать должное начинжам армий, которые на своих маленьких, или, как мы их называли, «диких», переправах, благодаря исключительной находчивости и изобретательности бойцов и командиров, совершали чудеса, переправляя на правый берег боеприпасы и продовольствие. Добрым словом хочется вспомнить начинжа 62-й армии подполковника В. М. Ткаченко и начинжа 64-й армии генерала В. Я. Пляскина. Незаурядные инженерные начальники, они своей инициативой и настойчивостью добились тогда вполне удовлетворительного обеспечения войск.

С Василием Яковлевичем Пляскиным, высоким, с темновато-коричневым лицом, энергичным генералом, мы тогда под Сталинградом, кажется, успели встретиться только один раз: не то в Тумаке, не то где-то на переправе. Но он пленил меня своей простотой, реальностью мышления и неукротимой верой в нашего солдата, в наш народ, в нашу Коммунистическую партию.

На переправу Светлый Яр прямо с утра прибыл к нам в убежище взволнованный генерал И. А. Петров.

— Коля! — крикнул генерал своему адъютанту. — Поди-ка к машине и принеси сюда что-нибудь к завтраку. Нам с инженерами подумать и покалякать надо.

— Вчера ночью, — почти шепотом начал свой рассказ генерал, — вызвал меня к себе командующий фронтом Андрей Иванович Еременко. «Ты, говорит, будешь войска обеспечивать всем необходимым или мне другому поручить?» А сам свою раненую ногу держит на стуле и опирается на длинную палку. «Мост завтра, говорит, начинай строить через Волгу». Как? При ледоходе? — невольно вырвалось у меня, я и сам уже был не рад этому. [137]

Вошел Коля и принес жареных лещей и огурчиков. Иван Андреевич посмотрел на эти яства, немного успокоился и продолжал: «Товарищ командующий, — говорю ему, — разрешите по этому поводу посоветоваться с моими специалистами и завтра доложить вам». Андрей Иванович поднялся, подошел, прихрамывая, ко мне, сказал: «Хорошо. Посоветуйся, но мост чтобы мне был». А я пустился скорее к выходу на поиски добрых советчиков. Вот ездил ночью к старику бакенщику Никону Тимофеевичу, а теперь дорога по этому же делу и сюда к вам привела.

— Иван Андреевич, а что же вам бакенщик ответил? — поинтересовался кто-то из присутствующих и стал накладывать ему в миску горячей картошки.

— К бакенщику завалились мы вместе с Семеном Наумовичем Теслером. Поначалу он все договаривался насчет разной там рыбы к ноябрьскому празднику, а потом возьми я и все как есть расскажи про мост-то. Никон Тимофеевич внимательно выслушал меня, закурил, а потом удивленно спрашивает:

— Чем лед-то удерживать станете, пока строить будете, чтобы вас не снесло.

Я вроде ждал этого вопроса и даже обрадовался ему.

— Через Волгу, мил человек, стальной канат протянем и лед будем на нем держать. Понятно тебе?

— Понятно, но только не очень, — почесав свою козлиную бородку, медленно ответил Никон Тимофеевич. — Знаете, что я вам скажу. Ничего у вас не выйдет с мостом. Против божьей силы не попрешь, и канатом вашим не сдержать природы.

Мы все рассмеялись столь строгому судье, но после долгого обсуждения согласились с ним. Генерал, как потом уже он сам нам рассказывал, при докладе командующему повторил в доказательство своих доводов слова бакенщика. В те дни, во время ледохода, мы конечно, не могли начать строить мост, но чуть попозже эта идея командующего была претворена в жизнь. Как только река начала замерзать и наступил ледостав, с обоих берегов, идя навстречу друг другу, саперы забивали кусты свай. Самую глубокую часть Волги перекрыли лентой моста на плавучих опорах, сделанных из лодок. Этот зимний Татьянковоний мост, как его ласкательно называли сталинградцы, потом, когда немцев [138] полностью окружили в городе, был единственной артерией, по которой проталкивались все военные грузы из Ленинска в район Котельниково.

Все мои товарищи уже более недели как расползлись по разным переправам, и лишь к рассвету, когда заканчиваются рейсы транспортов, майор Лазаренко звонит из Красного Сада и ведет душевный разговор. Неизвестно, когда он спит: в любое время дня и ночи Николай Васильевич на ногах. По первой просьбе сообщит, нет ли письмеца из дому, что слышно на других фронтах или в частях под Сталинградом и в самом городе.

Сегодня наш уважаемый связист передавал по проводам смешной теслеровский текст приглашения на предстоящий праздничный вечер, посвященный 25-й годовщине Октября. Кроме ужина, приготовленного под руководством бывшего шеф-повара столичного ресторана «Прага», была обещана самодеятельность с такими номерами, из-за которых, как было сказано в конце приглашения, от зависти могли вполне серьезно умереть Миров и Дарский, толстяк Гаркави и Птичий Нос — Илья Набатов.

Да, приятно сознавать, что наша офицерская семья богата талантами, подлинными народными самородками. Вот заместитель командира армейского саперного батальона старший лейтенант А. К. Сычев. Это мой новый знакомый. Мы с ним до того подружились за эту неделю на переправе Светлый Яр, до того попривыкли друг к другу, что я уже подумываю: «А не взять ли его к себе, в технический отдел?».

Алексей Константинович еще совсем молод, ему нет и тридцати, но он мужественный, сильный, бойцы в нем души не чают. А ведь чуть больше года тому назад он был тихоньким аспирантом в Харьковском строительном институте и занимался изучением лёссовых грунтов. Чего только война не делает с людьми!

— Вас уже полковник Держицкий к аппарату вызывал, — тихо сообщает Сычев, показывая мне аккуратно разлинованную на клетчатой бумаге свеженькую сводку, — а я не стал вас беспокоить и сам продиктовал цифры. [139]

— Молодец! — от души похвалил моего друга. — Но только скажи, когда ты успел? И все рейсы подсчитаны, и сколько с каким транспортом отправлено «бычков», «телок», «картофеля». — Перечисленные наименования соответственно означали — танки, пушки, снаряды.

Старший лейтенант улыбается и молчит. Тишину нарушает едва слышимый из-за двери голос Водягшика:

— Кажу, все равно не пущу. Воны всю ничь мотались на переправи. З вашим братом, сам знаешь, нелегко, и тилько-тилько прикурнулы.

— А мне что, легко? — возмущается чей-то звонкий молодой тенор. — Я, по-твоему, на гулянки пришел?

Дверь резко распахивается, и с прижмуренными глазками вбегает в нашу полутемную обитель лейтенант с еще свежим шрамом на щеке.

— Товарищ начальник, разрешите со своими повозками на ту сторону перебраться.

— Боюсь, к ночи я не догоню своих, — не задумываясь, отвечает он. — Они уже перемахнут за озеро Цацу, а я что, играться буду с этой цацей, — и он показывает в окно на свои повозки.

— Хорош паренек! — замечает, протирая свой левый, опухший от сна глаз, Геня Лосев, продежуривший больше суток на переправе.

— Понравился он тебе? — говорю нашему поэту. — Тогда иди с ним за лесок — и переплывайте на лодках, а здесь нельзя. Если только немцы обнаружат нашу переправу, они работать не дадут: потери понесем большие и задачу можем не выполнить.

В дни сосредоточения войск для наступления наиболее крупной переправой на Волге была, пожалуй, переправа Светлый Яр. Сюда с низовья, главным образом из района Астрахани, подтянули значительное количество пароходов, барж и небольшие суда ледокольного типа. Суда эти раскалывали лед, расчищали участки реки, по которым каждую ночь бороздили до рассвета деревянные, железобетонные и металлические посудины, перевозившие на высокий правый берег Волги войска, оружие и боеприпасы. Ратный труд саперов и понтонеров тех дней трудно переоценить: Волга с ее осенними капризами была не легким «орешком». Ограниченные [140] переправочные средства требовали от всех строгой маскировочной дисциплины, но холодные ночи давали себя чувствовать. Несмотря на запрещение, кое-кто разводил костры у переправы. На эти огоньки накидывалась авиация. Очень мучились мы и из-за технической неопытности водителей боевых машин. Въезд с берега на палубу парохода иногда казался камнем преткновения. И все же саперы справились со всеми трудностями и своевременно перебросили войска в исходный район для наступления.

Наш КП в Красном Саду в те дни доживал свои последние дни. Связисты уже потянули провода поближе к войскам, в Райгород. Туда переезжал штаб фронта. [141]

В Райгороде, этом захолустном приволжском местечке, утром 20 ноября 1942 года царило необычное оживление. Наступление наших войск только-только началось. Вернувшийся с передовой Саша Фомин сообщил, что оно развивается вполне успешно.

— Правда, сильный утренний туман настолько все окутал, что ничего не видать.

Точнее рассказывает о положении на переднем крае замполит Николай Спиридонов. Он, как и все сибиряки, немногословен, но наблюдателен:

— После того как порезвились наши «катюши» и артиллеристы поддали жарку, все с криками «ура!» бросились вперед. А тут пошел густой, крупный, мохнатый снег и запеленал в белое всю степь. Побежали оккупанты без оглядки к станции Тундутово. Бросали по пути оружие и большие, неуклюжие соломенные эрзац-ботинки.

Офицеры связи всех рангов на всевозможных видах транспорта все время сновали от межозерья — Сарпа, Цаца, Барманцак — сюда, в штаб, и обратно, обеспечивая управление фронта крайне нужными сведениями. Штабники, как водится, тут же сверяли и отрабатывали полученные данные, наносили их на оперативные карты и докладывали первому члену Военного совета Н. С. Хрущеву и командующему А. И. Еременко.

Мы ликовали. К тому же сообщили, что наш сосед справа — Донской фронт — еще вчера перешел в наступление и имеет успех. [142]

— Боже мой! — патетически восклицает Геня Лосев. — Неужели это действительно начался тот самый день, который в календаре истории будет означать начало крушения гитлеризма? Неужели это уже конец кошмарной длинной ночи, охватившей своим ужасом половину стран мира? Какое счастье!

— Зачем так высокопарно? — вмешивается в разговор Аралов. — Думаю, что гитлеровская машина получила такие трещины, починить которые уже невозможно.

Спиридонов, внимательно слушавший их, добавляет:

— Скорее надо гнать эту сволочь с нашей земли, да так, чтобы другим никогда неповадно было соваться к нам. Вот так, братцы.

Он достает из вещевого мешка килограммовую, еще смазанную тавотом банку со свиной тушенкой. Аккуратно, по-крестьянски нарезает мелкими ломтиками черствый ржаной хлеб и приглашает нас закусить. Мы все с охотой принимаем приглашение. У кого-то, на наше счастье, в кармане обнаружился чеснок, и Фомин, не выдержав, берет телефонную трубку и дразнит Лазаренко, все еще сидящего в Красном Саду:

— Приезжай, дружок, сюда, у нас здесь, как в раю, и даже шашлыком попахивает.

Входит с важным видом в дубленом полушубке Теслер.

— А ты, — обращается он с ходу к Фомину, — почему думаешь, что шашлычная непременный атрибут рая?

Мы знаем, что Саше трудно будет в словесном поединке со снабженцем. Спасает Фомина замполит. Он уже знает слабости Теслера. По-дружески обняв Семена Наумовича и торжественно вручив ему огромный бутерброд со свининой, Спиридонов полушепотом опрашивает:

— Вы, кажется, с передовой? Говорят, вас в Тундутово видели?

— Меня? Кто видел? — весело заулыбался Теслер.

Чувствуется, он только и ждал этой зацепки, чтобы тут же похвастать перед нами и тем интересным, что в действительности [143] было, и тем, чего вовсе не случилось, но буйно рисовала его фантазия.

После полудня, а особенно к вечеру, к переправам начали подтягиваться колонны пленных. Их шло так много, что мы вынуждены были мобилизовать буквально все наши переправочные средства.

Большинство пленных бедные, забитые румынские крестьяне, заросшие щетиной. На солдатах легкие, испачканные в грязи шинели буро-желтого цвета, высокие меховые шапки, изготовленные из грубо выделанных бараньих шкур. Они были тем пушечным мясом, которое обильно поставлял на восточный фронт гитлеровский холуй Антонеску.

На переправе Светлый Яр, куда мы отправились с Араловым и Лосевым, в убежище, застали старшего лейтенанта Сычева и хорошо говорящего по-русски пленного.

— Взял к себе в переводчики, — докладывает Сычев, — он наш, бессарабец из-под Кишинева!

Внимательно посмотрев в широко поставленные острые глаза юноши, Аралов строго спрашивает:

— Шестой армейский румынский корпус, — отчеканивает каждое слово пленный, а затем уже добродушней добавляет: — Денщик командира второго батальона.

Юноша потупил глаза, и я заметил медленно катящуюся по его красному от мороза лицу большую слезу.

— Убит он утром, осколком снаряда... Он русский был.

Словоохотливый денщик подробно рассказывает:

— Василий Игнатьевич Бедрицкий, мой командир батальона, был выходцем из России. В царской армии в прошлую войну, как он часто рассказывал, дослужился до чина поручика, получил боевой георгиевский крест. За что? Среди бела дня ворвался в германский окоп, где-то под Перемышлем, и утащил живым к себе в плен важную «птицу», большого рыжего оберста. Фашистов ненавидел он, но у нас в армии служил и даже под Сталинградом оказался.

Солдат неожиданно умолк и попросил у Сычева закурить. Курил он с каким-то упоением, а живые, острые [144] его глаза показывали, что юноша собирается с мыслями и хочет еще что-то поведать о погибшем человеке, к которому он так крепко привязался.

— Чего же ваш Бедрицкий воевал с нами? — недоумевал Аралов.

— Не могу знать, — по-солдатски отрубил денщик, но потом, видимо о чем-то вспомнив, уже другим тоном сказал:

— Трудно было понять Василия Игнатьевича. По своей родине тосковал. А возвратиться не смел, непонятная трусость или ложный стыд одолевали за свою неприспособленность и бесхребетность. Еще в Запорожье летом, помню, сказал: «Мне бы, мол, добраться до Сызрани, а там недалеко и мое именьице!.. Посмотреть бы только на белый домик с мезонином, зеленый, весь в водорослях пруд и заросший у оврага парк. Посмотреть, пройтись по когда-то в детстве и юности хоженным узким песчаным дорожкам, заглянуть еще в прохладную, обвитую диким виноградом старенькую беседку — и можно умирать».

— Вот он и умер, — сказал раздраженно Аралов. — Не с того хода добирался до своей матушки-родины — и получил поделом.

За окном убежища уже совсем стемнело. Переправа пленных на левый берег шла полным ходом. Мы вышли к причалу и наблюдали, как солдаты, выгрузившись с барж, тут же расползались по близлежащим прибрежным селам.

Конвойных явно не хватает, и это взволновало Сычева.

— Они все сюда придут завтра утром, господин офицер, — уверенно сказал наш переводчик. — К немцам обратно не побегут. Нет!

Солдат так решительно произнес это слово «нет!», что мы поверили ему, после чего спокойно занялись переправой подошедших тылов из подразделений 13-го механизированного корпуса.

Справа от нас, где крепко зацепилась за Сталинградскую землю 62-я армия под командованием В. И. Чуйкова, по-прежнему гремит артиллерия. Фашистские фанатики все еще не верят, что их постигла огромная [145] катастрофа, и они упрямо продолжают вести жаркие боевые схватки в рабочих кварталах города.

Но фланги у гитлеровцев оголены. Удастся ли им избежать, как они говорят, большого «котла», трудно сказать. Все теперь зависит от резервов: кто их скорее введет в действие на самом главном направлении.

Больше недели прешло, как войска нашего Сталинградского фронта совместно с Юго-Западным фронтом в районе Калана завершили полное окружение двух отборных гитлеровских армий. Пленные говорят, что их путь лежал на Урал. А вот вышло совсем иначе. Генерал фон Паулюс, готовивший свою армию для молниеносных наступательных действий, вынужден отсиживаться в полуразрушенном подвале универмага, на площади Хользунова, и волей-неволей подумывать о капитуляции. Но Гитлер и слушать об этом не хочет. Этот маньяк все еще продолжает верить в свою счастливую звезду, обещая грязному и голодному воинству к рождественским праздникам выпутаться из затянувшейся петли. А пока что он пытается организовать снабжение осажденных войск по воздуху, но воздушный мост получается жиденький: днем транспортным самолетам вообще нельзя показаться — сразу подобьют наши зенитки, а ночью тоже не совсем безопасно.

Пока стрелки, танкисты, артиллеристы, летчики добивают окруженную группировку фон Паулюса, нас, саперов, торопят со строительством моста через Волгу, у Татьянки. Полковник Н. Т. Держицкий, часто бывая в частях, хорошо знает их острую нужду в пополнении техникой и боеприпасами, а на паромах далеко не уедешь, тем более в такой тяжелой ледовой обстановке. Поэтому он и поторапливает строителей.

— Вы понимаете, — говорит Николай Титович, стараясь убедить штабных офицеров в правоте своих требований, — чтобы сжать кольцо окружения и уничтожить гитлеровцев, надо создать определенное превосходство в живой силе и технике, а без хорошего моста мы не обеспечим переброску нужных резервов, и за это нас с вами по головке не погладят. [146]

Работы на мосту ведутся двумя бригадами, круглосуточно. Для технического руководства туда направлены Лосев и недавно прибывший инженер-майор Якубов, крупный специалист-мостовик.

— Дайте мне Сычева, — уже в третий раз сегодня настойчиво прошу я Держицкого. — Этот потянет любой, самый тяжелый участок работы. Он и на мосту как раз очень нужен.

— Вы все сделаете без Сычева. А старший лейтенант, говорите, справится где угодно? Он нужен тогда в другом месте. Вызывайте его в штаб, назначим дивизионным инженером. Теперь согласны?

Я нерешительно киваю головой, а сам думаю: «Хитер начальник штаба, но инициативен и смел. Значит, все будет хорошо» — и, довольный этим, иду в свою землянку.

После долгого отсутствия появляется Виктор Петрович Кувакин. Он едва протискивается сквозь узкую дверь, заметно пополневший, в трофейном полушубке.

— Что это такое? — спрашивает Аралов, показывая на ярко-рыжий цвет кожи.

— Теслеровский подарок. Берешь в руки — маешь вещь. Хотите достать себе? Бегите к нему. Только сейчас привезли две груженые машины из Абганерово... Трофеи.

Аралов одет легко и собирается ночью в Сталинград на розыски Ольги.

— В самом деле, — говорю я Аралову, — сходи, Паша, к этим «снабжителям» и попроси полушубок, а то замерзнешь.

— Не дадут они мне ничего. Я ведь не комбат, как Виктор Петрович, и вообще...

Кувакин моментально снимает полушубок и бросает его на кровать.

— Одевай, черт сутулый, а я себе другой достану. Только Ольге от меня непременно привет передай и скажи ей, что я теперь не «дамский угодник», как она «называла меня, а самый что ни на есть доблестный командир саперного батальона. [147]

— С каких это пор, Витя, ты стал «доблестным»? — робко спросил повеселевший и благодарный Аралов.

— С этой недели. Да, с этой недели, дорогие мои друзья.

И тут совершенно спокойно и как бы невзначай Виктор Петрович запускает левую руку в карман и вынимает две одинаковые белые картонные коробочки.

— Виктор Петрович, что это значит? — удивленно спрашиваю я.

— Отныне я кавалер двух орденов Красной Звезды, — отвечает он. И, вынув новенькие ордена, тут же начал их прикалывать к своей гимнастерке.

Мы бросились горячо поздравлять своего товарища, а Саша Фомин сыграл на своей гитаре что-то вроде туша.

— Постой, постой! — не унимается Аралов. — А почему, Витя, сразу тебе дали два ордена — и оба одинаковых?

— Понимаете, — продолжал отшучиваться Кувакин, — рассказывать об этом долго. Скажу только, что все почти в моей жизни проходило каким-то дублем. Сестер у меня было две; жена родила перед войной двойню; за работу на переправе наградили тоже вдвойне.

— Маслом каши не испортишь, — резюмирует Фомин. — Раз заслужил, то можно и два ордена носить... Говорят, скоро мы покинем этот Райгород, — перестав играть на гитаре, сообщает Фомин. — Наши конники уже под Котельниково забрались.

— А ты, Саша, слыхал, что Центральный фронт вчера начал крупное наступление западнее Ржева? — замечает Кувакин. — Если так везде пойдет, к весне, ох, и далеко же мы будем!

Фомин расстегивает ворот гимнастерки, снимает сапоги и бухается в свою постель.

— Люблю, — говорит он, — вот так, лежа, зажмурив глаза, помечтать, заглянуть в завтрашнее, походить в нем человеком-невидимкой, как у Герберта Уэллса... Ну, кто бы мог, например, год тому назад сказать, что мы окажемся в Райгороде, а рядом более чем трехсоттысячная немецкая армия будет доживать свои последние [148] дни. Давайте помечтаем, где мы будем через год в это время?

— Не знаю, Саша. Но повидать своих так хочется. Наши мечты нарушает зуммер. У аппарата Петров.

— Выезжайте с Кувакиным на мост, в Татьянку, — приказывает генерал. — К утру командующий фронтом приказал открыть там движение.

Да, дело важное. Время не терпит, и мы трогаемся в путь.

Ночь холодная, ветреная. Звезды, подмигивая нам, бодрят, желая настоящей саперной удачи.

Пробираясь к заветной цели, Аралов все время думал об Ольге. Он не чувствовал ни ожога лица от крепкого мороза, ни той опасности, которая угрожала ему на каждом шагу при переходе по тонкому молодому льду. Даже близкие разрывы мин и снарядов не волновали его.

В штабе инженерных войск 62-й армии он встретился с Лосевым.

— Я-то по приказу полковника Держицкого со вчерашнего дня одно заданьице выполняю. А ты?

— С разрешения того же Держицкого, — и, смутившись, Аралов добавил более тихо: — Я свою личную задачу выполняю...

— Понимаю, понимаю, — многозначительно говорит Лосев. — Только, братец мой, у тебя нос и уши побелели. Давай-ка скорее снежку, разотрем обмерзшие конечности.

Немного подкрепившись, Аралов двинулся в дальнейший путь, захватив с собой сержанта, знавшего хорошо все тропинки, идущие к штабу группы полковника Горохова. Недалеко проводил его и Лосев и на прощание, пожелав успеха, с вдохновением прочел, как показалось Паше Аралову, новое хорошее стихотворение:

— Вот здесь спросить надо, — сказал сержант, показывая на чудом уцелевший деревянный барак с нарисованным огромным красным крестом посредине стены.

Аралов, волнуясь, крепко жмет руку своему провожатому и отправляет его обратно. «Неужели она здесь, рядом, за этими потемневшими от времени досками?» — мелькнуло в голове...

Их встреча оказалась значительно проще, чем предполагал и готовил себя к ней Аралов. Перед ним стояла все та же курносая, с ямочкой на правой щеке Ольга, и чернью ее глаза светились от счастья. Непривычным было только видеть ее в цигейковой ушанке и не по росту большой длинной солдатской шинели...

— Ну, пойдем со мной, мой милый дуралей, — ласково сказала она, уводя за руку Аралова в подвал, где жила со своими подругами-санитарками.

После этой встречи они стали служить вместе. Ольгу перевели во фронтовой госпиталь.

С вчерашнего дня мы в Котельниково. Были бы здесь давно, если бы сумасбродное гитлеровское командование не вздумало, собрав группу войск под командованием Манштейна, начать наступление с целью освобождения своей сталинградской армии. Более десяти дней продолжалось это сражение. В одном месте немцам оставалось пройти всего 30 километров, но соединиться с окруженной армией Паулюса наступавшие так и не смогли.

Здесь, пожалуй, впервые были широко и успешно применены артиллерийско-противотанковые резервы и действующие в их составе подвижные отряды заграждений. Решающую роль в разгроме группы Манштейна сыграла, конечно, 2-я гвардейская армия под командованием генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского, которая с ходу втянулась в бои. Начинж этой армии полковник И. Н. Брынзов был очень смелым и энергичным человеком, и его помощь всегда чувствовалась в частях. Любили его и в штабе фронта.

Но вот мы все-таки в Котельниково. Приближается новогодняя ночь. И как ни тяжело, как ни устали за этот месяц, беспрерывно прокладывая по бездорожью [150] колонные пути для войск и разминируя хорошо замаскированные широкие зоны немецких заграждений, мы с большим подъемом встречаем наступающий 1943 год. Ведь каждый из нас ходит теперь по освобожденной земле, и мы ежедневно видим счастливые лица женщин и детей, истосковавшихся по родным русским людям.

Полковник Держицкий пригласил нас к себе на ужин, но пришли немногие. Большинство офицеров штаба, в том числе Лосев и Аралов, в войсках, где-то за Зимовниками. Лазаренко с ходу сообщил:

— Понимаете, не могу умолчать. Только что позвонили мне из 300-й дивизии и сообщили, что капитан Сычев ранен.

— Тяжело или нет? — спрашивает взволнованно Николай Титович.

— Мне сказали, — почему-то улыбаясь, говорит Николай Васильевич, — что его жизнь вне опасности. Через месячишко будет в строю.

Все облегченно вздохнули и первый тост провозгласили за Победу над фашистской Германией, за нашу Коммунистическую партию и ее верных сынов, проливающих свою кровь во имя светлого будущего.

Мы сидели долго, вспоминая прошедшие годы войны и мечтая о грядущих победах. Временами выскакивали во двор, наблюдая за огнями прожекторов и стрельбой зенитчиков, перехватывающих по пути в Сталинград тяжелые транспортные немецкие самолеты. Оккупантам там теперь стало совсем худо. Приходится грузы с продовольствием сбрасывать на парашютах, которые часто попадают к нашим солдатам.

— Что же, и это неплохо, — говорит Лазаренко, большой любитель хорошо покушать. А когда Ольга Аралова сообщила, что и ей как-то досталась небесная посылка с белым хлебом, завернутым в целлофан, консервами и даже несколькими плитками шоколаду, Лазаренко не выдержал и воскликнул:

— Эх, побольше бы шоколаду... Может, тогда и мне перепало бы... Везет же нашему Аралычу.

Кажется, началось наконец долгожданное общее наступление наших войск. Гитлеровцы упорно сопротивляются, [151] но не выдерживают натиска защитников Сталинграда и, отходя на запад, жгут и разрушают города и села. Делая веселую мину при плохой игре, они пытаются убедить весь мир, что ведут эластичную оборону в целях якобы сокращения линии фронта, но никто не верит этим геббельсовским трюкам.

Успешно идет наступление в среднем течении Дона. Войсками генерала Н. Ф. Ватутина взяты Богучар, Кантемировка.

Вспоминается наш отход летом минувшего года по этим местам. Обидно, очень обидно, что нельзя пройти самому по станицам, их тихим улочкам и сказать во весь голос тем женщинам-казачкам, которые в жаркие дни стояли с молоком и поили нас: «Мы здесь, дорогие друзья, и наш священный долг перед советской Родиной выполним до конца!»

Приближаются к нам и войска с Северного Кавказа. Взять Батайск — такова наша задача. Ведь если перерезать переднюю железнодорожную нить, которая питает войска врага, тогда можно образовать новый «котел». Но оккупанты это понимают, и пока что попытки наших подвижных соединений с ходу ворваться в Батайск, к сожалению, не приносят успеха.

Каждый из нас верит в то, что дни вражеской группировки, окруженной в Сталинграде, сочтены.

Вот с узла связи пришел майор Лазаренко, и у нас в землянке происходит любопытный разговор.

— Привет вам всем от комбата Виктора Петровича Кувакина, — сообщает он, наливая кипяток в огромную жестяную кружку. — Виктор все еще со своим батальоном на Волге содержит переправу и от скуки воет.

— Как же он может скучать, — возражает Лосев, — если все, что только идет к фронту, не минует этого единственного моста?

— Я тоже его об этом спросил, а он меня высмеял. «Не будь, говорит, наивным, Николай. Паулюс может капитулировать в любую минуту, а я здесь, под Сталинградом, только считаю, сколько и каких машин переправил, настилы и сваи ремонтирую, а мне, понимаешь, хочется посмотреть на капитуляцию противника. Чтобы потомству рассказать, как говорится, из первых уст». [152]

— Неплохо придумано, — замечает Фомин, с трудом разжевывая сухарь.

В разгар этой беседы позвонил полковник Держицкий. Он приказывает выделить квартирьера на новое место дислокации штаба фронта. Выезжать надо рано утром. Смотрим на карту. До конного совхоза, куда мы поедем, километров сто, а то и больше.

— Смотрите, это уже Ростовская область! Приятно, идем вперед, — радуется Лосев.

— Кого же послать завтра? — спрашиваю товарищей.

— Ну, что же, — соглашаюсь я, — быть по сему. А то ведь, кроме вас с Лосевым, в отделе сейчас никого нет. Все в войсках.

— Если выезжают квартирьеры, — говорит он, — то без связи не обойтись. Значит, Держицкий и меня разыскивает.

Зимний день короток. Не так много успели мы сделать чертежей огневых точек, а солдат уже зажигает новое приобретение — керосиновую лампу — и занавешивает в порядке светомаскировки небольшие окна, забитые на треть фанерой. Фомин достает со стены свою утешительницу — гитару — и под аккомпанемент тихо напевает не сильным, но приятным голосом новую песенку «Ой, Днипро...». И слова, и музыка этой песни так проникают в душу, что не терпится скорее, как на крыльях, полететь к седому Днепру и очистить его берега от фашистов.

После нескольких недель крепких морозов и снежных буранов сегодня выдался замечательный день: в воздухе ни малейшего ветерка, а солнце, пускай даже январское, светит, улыбается как-то по-особенному, отчего на душе радостно и тепло. К тому же со всех фронтов поступают такие хорошие вести, что хочется, чтобы скорей пришла весна и торжество обновления природы сопутствовало еще большим успехам нашей армии. А весна без остановок идет вперед. Вот только что позвонил [153] начальник оперативного отдела нашего штаба Петр Михайлович Пузыревский и сообщил:

Мы этому не только обрадовались, но и удивились. Ведь всего несколько дней назад я ездил по северному берегу Манычского канала, который, кстати сказать, не везде был очищен от мин и сюрпризов, и вместе с начальником инженерных войск 28-й армии подполковником Горшковым намечал места усиления ледовых переправ. И вот Сальск уже в наших руках.

— Ура, братцы! — закричал Лосев на всю комнату. — Горшков уже в Сальске.

— Гм, так это же Горшков! — говорит совсем охрипший Тандит. — Его даже командующий армией Герасименко, несмотря на звание подполковника, называет не иначе, как «мой заместитель по инженерным войскам». А где еще какой командующий так называет своего начинжа?

О мужестве и волевых качествах Горшкова у нас ходили легенды. И правда, это был исключительно талантливый и волевой инженерный начальник. К сожалению, его жизнь скоро оборвалась. Он погиб через несколько месяцев, во время наступления на Миусе, подорвавшись на немецкой противотанковой мине.

Последние дни немцы на отдельных участках в низовьях Дона, подтянув свежие резервы, контратакуют наши правофланговые части, но добиться ощутимых успехов им не удается.

Мы идем по дорогам, по которым с горечью отступали в начале войны. На пути встречаются знакомые города, деревни, и каждый из нас с волнением переживает эти встречи с немыми свидетелями недавних суровых боев и тяжелых неудач.

Невольно встает перед глазами беленький, заросший акацией Старобельск.

Каков теперь он? Неужели и его сожгли немцы? Нет, не забыть мне никогда ни первомайской демонстрации 1942 года, ни домика с голубыми ставнями, в котором собирались мои товарищи по оружию, ни тех бессонных ночей, проведенных в штабе бригады, когда мы ловили [154] каждое слово, связанное с наступлением наших войск на Харьков.

Прошло с тех пор меньше года. А сколько воды утекло, сколько кровушки пролито! Но зато как возмужали и окрепли бойцы и командиры, наша армия, вся страна.

Полковник Держицкий, вернувшись с переднего края, зашел к нам в отдел. С мороза щеки у него покраснели, глаза, поблескивая, улыбаются. Видно, и ему нравится сегодняшний погожий день. Мы приветствуем Держицкого стоя, зная, что начальник штаба любит правила субординации.

— Товарищ военинженер второго ранга, — говорит он мне строго официально, — вы не подумали, какую новую задачу поставить управлению оборонительного строительства Косенко? Может, по-вашему, сидеть ему там, за Волгой, в Пологом Займище, до лета и строить никому теперь не нужный рубеж?

— Признаться, не подумал... Как-то замотался с переправами на Маныче.

— Жаль. Очень жаль, — еще более сухо отчеканивает каждое свое слово Держицкий и, сделав рукой жест, чтобы мы сели, спрашивает:

— А знаете ли вы, что на хутор Перегрузный прибыла в наше подчинение оперативная группа двадцать седьмого управления оборонительного строительства во главе с полковником Пруссом? Ей ведь тоже надо поставить задачу и притом незамедлительно.

— Как? Илья Ефимович появился в наших краях? — обрадовался Аралов.

— А почему только оперативная группа, а не весь УОС? — спрашивает, поглядывая на меня, Фомин.

— Не могу знать, — отрубил полковник. — Это дело Москвы, Михаила Петровича Воробьева. А вам я помогу, — уже более мягко сказал полковник. — Составьте боевые распоряжения; одно — генералу Косенко, чтобы он работы прекратил и к десятому февраля сосредоточился ну хотя бы в районе Сальска, а там видно будет... Может, к тому времени мы его на Северный Донец перекантуем. Другое — Пруссу. Он недалеко от Сталинграда, и это хорошо. — Держицкий сделал паузу и, поморщив свой открытый лоб, уже уходя, сказал: — О Пруссе надо подумать. Заходите вечерком, обсудим. [155]

Едва за полковником прикрылась дверь, в нашей комнате сразу стало более чем оживленно.

— Как хотите, — размахивал руками охрипший Владимир Тандит, — а я прошусь к Пруссу на эти дни.

— Да потому, мой друг, что по глазам полковника я видел: Прусс со своей группой будет одним из первых в освобожденном Сталинграде.

— Эх, Паша! Не будь эгоистом. Свое счастье ты там нашел... Даже через Волгу к Ольге по тонкому ледку пробирался. А мне, значит, нельзя? Может, и я там отыщу свою жену.

Уже пробило девять часов вечера. Надо собираться на доклад к полковнику. Я знаю, что Николай Титович сейчас сидит у себя один, снял портупею и, расстегнув ворот гимнастерки, пьет чай. Конечно, что делать с оперативной группой Прусса, он уже решил, и я нужен ему только для того, чтобы убедиться в правильности этого решения. Но он давно думает о другом, более важном, и смотрит далеко вперед.

— Ладно, ладно... садись. Завтра поедешь к Пруссу, а оттуда — в Сталинград. Есть сведения, что генерал-фельдмаршал Паулюс капитулировал.

В моем дневнике военных лет имеется такая запись:

«1 февраля 1943 года. Еще затемно офицеры нашего штаба разъезжались кто куда; полковник Держицкий с Тандитом на «пикапе» выехали на Северный Донец в район северо-восточней Новочеркасска, где войска генерал-лейтенанта В. Д. Цветаева должны не сегодня-завтра форсировать эту красивую реку; Петр Михайлович Пузыревский и мой мостовик Якубов взяли курс на Батайск. Туда же нацелена и понтонно-мостовая бригада подполковника Яна Андреевича Берзина; обеспечить форсирование Дона в районе Ростова — его основная задача. Я же на нашей полуторке, водимой все тем же Водянником, направился вместе с Араловым по дороге на Сальск, Котельниково и в Перегрузное, к полковнику Пруссу». [156]

Мы ехали по основной фронтовой дороге, обслуживаемой дорожными частями, но нельзя сказать, что все на пути было гладко. Несколько раз простаивали из-за «пробок», буксовали на выбоинах разъездов и в конечном счете в Перегрузное попали только к вечеру.

Илья Ефимович Прусс встретил нас очень радушно.

— Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся, — приговаривал он.

После того как я передал полковнику приказ командования, он пригласил нас в столовую ужинать. Не знаю, то ли мы были очень голодны, то ли здесь и в самом деле вкусно готовили, но из столовой долго не хотелось уходить.

— Рассказывай, что слышно там, у вас в штабе? — мучает меня вопросами Прусс. — Как Иван Андреевич Петров, Держицкий? Кто и каков новый командующий?

— Командует нашим фронтом теперь генерал-лейтенант Малиновский. Я его еще ни разу не видел, он все в войсках. А Иван Андреевич что-то прихворнул и вообще последнее время частенько болеет. Тянет за него Держицкий.

— Ну, Николай вытянет, — так Прусс назвал Держицкого. — Этого старого понтонера мы давно знаем. Сам работать может и других заставит... Но утро вечера мудренее. Пошли отдыхать, а то завтра чем свет тронемся в город.

Трудно детально рассказать о впечатлениях и чувствах, охвативших нас, когда мы 2 февраля въезжали в Сталинград. Все эти долгие дни и ночи, находясь на переправах, в пекле ожесточенных боев, мы все же не могли себе представить того, что увидели в городе.

— Последний день Помпеи, — с болью в сердце заметил Аралов.

Казалось, только извержение вулкана может посеять смерть и разрушения в таком огромном масштабе. Проехав по улицам десятки километров, мы не встретили ни одного уцелевшего дома. Одни строения были разрушены вовсе, у других обвалились одна или две стены. Глядя на эти скелеты, мы, словно на разрезе чертежа, отчетливо видели строительные конструкции отдельных частей здания.

В городе воцарилась долгожданная тишина. Изредка она нарушается, правда, отдельными выстрелами из [157] подвалов, где засели фашистские фанатики. Они стреляют в спины наших командиров, но их быстро вылавливают.

Дворы, улицы, подвалы — все запружено замерзшими трупами фашистских солдат и офицеров.

— Сколько их, этих «избранников божьих»! — восклицает Аралов. — И сосчитать невозможно.

А вот и центральная площадь имени Хользунова. Все так же тут с прошлого лета валяется подбитый самолет со свастикой. На братские могилы уже возложены свежие венки. Мы идем к универмагу, где в подземелье был взят в плен Паулюс. Здание, предназначенное для торговли, немцы приспособили под командный пункт: в подвале — отделы штаба и командование 6-й армии, в помещениях первого этажа — гараж штаба. Окна верхних этажей заложены кирпичом, оставлены только небольшие амбразуры для пулеметов и мелкокалиберных пушек, охранявших подступы к штабу.

— КП в самом центре города! — с удивлением говорю я Пруссу.

— Что же, немцы это неплохо придумали, — говорит полковник.

Осматриваем затем знаменитый «дом Павлова», Дом железнодорожников, под который наши саперы делали подкоп, изучаем характер немецкой обороны в центральной части города.

После знакомства с городом Прусс предложил нам пока вернуться в Бекетовку, где он выбрал для своей оперативной группы штаб-квартиру, а сам он уехал к начинжам армий, чтобы с ними договориться о совместном организованном сборе и вывозе трофейного оружия, снаряжения и техники. Подполковник Теслер тоже укатил, но только на какой-то завод, где, как ему сообщили, есть много арматурного железа, из которого можно изготовить скобы.

— Скобы при строительстве мостов — это ценность, — сказал Семен Наумович, простившись с нами и пожелав нам спокойной ночи.

Когда мы с Мамаева Кургана спустились на улицу, взошла огромная холодная луна. Кое-где около каменных руин горели костры, у которых обогревались наши бойцы. [158]

— Пойдем на набережную, — предложил я Аралову. — Помнишь, прошлым летом мы прогуливались там и при такой же красавице луне?

Спускаемся вниз к реке. Но пройтись по набережной невозможно: она вся завалена рельсами, железобетонными балками и проволокой.

— Какая досада, — говорит Аралов. — А то мы могли бы дойти и до того барака, где с Оленькой встретились.

С изменением характера боевых действий меняется и организация войск. Так, летом 1942 года саперные армии реорганизовались в управления оборонительного строительства и инженерно-саперные бригады. Почти в это же время оказалось, что большое количество саперных батальонов, непосредственно подчиненных начальнику инженерных войск фронта, не могло быть оперативно использовано и их тоже следует объединить в специальные бригады. К началу наступления под Сталинградом в нашем распоряжении было уже несколько понтонных и инженерно-саперных бригад, понтонно-мостовой полк, фронтовой инженерный батальон и две специальные отдельные роты — маскировочная и гидротехническая.

Объем инженерных работ возрастал. Саперам предстояло обеспечивать форсирование таких крупных водных преград, как Дон, Северный Донец, минировать на флангах продвижения наших войск и разминировать мощные зоны заграждения противника, а также заниматься дорожными и маскировочными работами с учетом совершенно открытой степной местности. И несмотря на это, некоторые общевойсковые командиры пытались использовать саперов в качестве пехоты. С этим боролись наши инженерные начальники — генерал А. И. Петров и полковник Н. Т. Держицкий.

Возвращаясь из Сталинграда, мы с Араловым заехали в штаб 28-й армии и совершенно неожиданно застали там полковника Держицкого.

— Вас каким ветром сюда занесло? — удивленно спрашивает он.

— Мы, товарищ полковник, к Горшкову. Хотели уточнить детали мостовых конструкций. Изменить в чертежах кое-что нужно. [159]

Подполковник Горшков сидит тут же рядом с Держицким и виновато улыбается. Кончики его ушей налились кровью, и на солнце кажется, что они горят. Видно, Николай Титович по-приятельски до нашего прихода крепко журил начинжа.

— Да, — многозначительно, как бы подытоживая все сказанное ранее, произносит полковник. — Вот вы, — обращаясь уже к нам, говорит Держицкий, — хотите помочь начинжу в изготовлении мостовых деталей, а с кем он будет их делать? Он своих саперов наполовину растерял. Оказывается, у него саперы высоту отвоевывали, а переправлять войска через Дон в Ростове кто будет? Ведь подготовить сапера — дело нелегкое, труд его требует и знаний и большой сноровки. Нехорошо получилось...

Горшков сидит молча, и только рдеющие уши выдают его волнение.

— Что же вы, гвардия, молчите, о Сталинграде ничего не рассказываете? — спрашивает, успокоившись, Держицкий, расхаживая из одного угла комнаты в другой.

— Мы, — начал неуверенно докладывать Аралов, — ваше задание выполнили.

— Это я знаю, — прерывает его Держицкий. — А более подробно обо всем, что видели, можете рассказать?

— Конечно, можем, — утверждает осмелевший Аралов.

— Тогда молодцы! Сегодня вечером у нас в штабе открытое партийное собрание. Вот вы и расскажите там, что видели в городе, какие мысли у вас возникли о работе сапера. А сейчас давайте быстренько утрясите с чертежами и поедем.

С Горшковым Держицкий прощался по-дружески. Они крепко обнялись, и, уже сидя в машине, полковник сказал:

— Только прошу тебя, саперов береги, они нам еще потребуются, и сам не суйся, куда не надо. Помнишь в фильме «Чапаев» то место, где он рассуждает о месте командира в бою? Этого забывать нельзя.

В штабе первым нас встречает Тандит. Рот до ушей.

— Слыхали, Кувакин опять получил два ордена.

— И опять за одну и ту же работу? — удивляясь, спрашивает Аралов. [160]

— Абсолютно так, и оба Отечественной войны II степени. А вот идет и сам виновник торжества. Прошу любить и жаловать! — при этом Тандит отвешивает низкий поклон и делает нечто вроде реверанса. Мы здороваемся и поздравляем Виктора Петровича.

— Тебе, брат, везет, — говорит с нескрываемой обидой в голосе Аралов. — Опять ордена подвалили...

— Зато в любви не везет, — съехидничал Кувакин.

— Ну, хватит вам, петухи! Пошли в отдел, попьем чайку, — пригласил я своих друзей.

К чаю пришел майор Могилян и, как всегда, в веселом настроении. Оказывается, их оба батальона, его и Кувакина, передислоцируются на станцию Кущевская, поближе к Ростову, а они по пути заглянули к нам, чтобы уточнить обстановку и просто повидать друзей.

— Вся наша страна теперь на колесах, — с радостью говорит Могилян. — Кавказ полностью очищен, на Украине войска наши уже под Харьковом, в Донбасс рвутся. А мы не сегодня-завтра будем в Ростове. Не правда ли? Идет массовое изгнание фашистов с нашей территории.

— Это хорошо сказано, — поддерживает его Лосев. — Представляю, как ликует народ в тылу, особенно эвакуированные. Все они мечтают вернуться в родные места, сбросить эту проклятую светомаскировку и зажечь вновь яркие огни жизни, встретиться со своими близкими.

Лосеву не дает договорить Водянник, сидевший в углу на широкой длинной лавке и чинивший какую-то деталь двигателя.

— Ну и что ж из этого? Уже три дня наши войска в Сватово, — горячится непонятно почему Кувакин.

Водянник застеснялся, но все же тихо сказал:

— Поихать туда треба було б... на могилу нашего Василия и его Настеньку провидать.

— Это правда, — соглашается Лосев. — Рано ушел из жизни этот голубоглазый паренек.

Вваливается Якубов. Грязный, усталый. Его и без того худое лицо еще больше осунулось, и только живые серовато-голубые глаза дают право предположить, что майору все же меньше сорока. Особенно старит Якубова круглая сутулая спина, за которой он всегда носит [161] чем-то набитый вещевой мешок. В отделе его называют Плюшкиным за то, что он все прячет либо к себе в мешок, либо в огромнейший, сбитый из фанеры чемодан, закрытый всегда висячим замком.

— Батайск в огне, — сообщает он своим глуховатым монотонным голосом. — Пузыревский прислал меня потеребить Берзина с его бригадой, чтобы подоспеть вовремя к форсированию Дона, а сам он с армейскими саперами обезвреживает подготовленные немцами к взрыву станционные сооружения.

— Вот это хорошие вести привез ты, старина, — отзывается Паша Аралов и начинает торопить нас: — Пойдемте, товарищи! Партийное собрание через десять минут, а опаздывать нам не к лицу.

— Да и нам пора торопиться в путь, Виктор Петрович, — напоминает Могилян Кувакину, и они, крепко пожав нам руки, уходят.

— До встречи в Ростове, дорогие друзья! — кричим мы комбатам, прощаясь с ними. [162]

Вчера уехал от нас в Москву Евгений Лосев. Его вызвали шифровкой к Воробьеву и, видимо, назначат на другой фронт. Уехала в свою арбатскую квартиру и забеременевшая Ольга. Накануне весь вечер просидели мы у Аралова, который, кстати сказать, за все время не проронил ни одного слова, переживая предстоящую разлуку с женой. Вначале, правда, Володя Тандит пытался расшевелить своего друга, но, убедившись в бесполезности, махнул рукой и присоединился к нашей общей непринужденной беседе, какие обычно бывают у штабных офицеров в редкие часы отдыха.

— Сила привычки, или, если хотите, привязанность, — сказал Тандит, размешивая старательно ложечкой уже давно остывший лимонного цвета чай, — великая сила. Человек не может жить один, ему всегда, как воздух, нужны люди. И как ни мала, например, наша компания, но этот небольшой коллектив вселяет в каждого из нас бодрость духа.

— Поэтому ты хочешь сказать, Володя... — начал Фомин, но его тут же перебили.

— Да, я хочу поэтому сказать, что расставаться с друзьями тяжело, тем более с людьми, подружившимися на войне. Поэт Геня Лосев был не «последней спицей в колеснице». — Обрадовавшись рифме, Тандит продолжал говорить с еще большим пафосом: — И я предлагаю навечно занести его в списки почетных членов нашей компании. А что касается Ольги — смотрите, как от счастья все лицо ее залилось краской, — и ее [163] Павла, то договоримся так: соберемся у них на квартире, в Москве, в первое воскресенье после войны, и все вместе отпразднуем рождение нового человека.

Тандит умолк и стал с жадностью допивать остаток чая. Недолгое молчание нарушил Фомин:

— Браво, Володя, браво! Я приятно удивлен. Во-первых, потому, что вместо уезжающего поэта у нас народился новый, помните — «спица, колесница», а во-вторых — и это самое главное, — произнести такую речь после обыкновенного жидкого чая! Представляете, что бы изрек Тандит, если бы он промочил горло другой жидкостью. Пока Лосева он похоронил заживо: внес в какие-то списки на вечные времена, а потом, наверняка, в два счета разделался бы со всеми нами, не дав возможности побывать в побежденном Берлине.

Все дружно рассмеялись, и пуще всех хохотал сам Тандит, по-приятельски обнявшись с Фоминым и с «похороненным» Лосевым.

Ольга стала убирать со стола, а затем предложила спеть что-нибудь хором. Но песня не ладилась, все-таки грустно было расставаться с друзьями.

— Знаете что, — сказал я, стараясь переменить разговор и настроение, — в Москве уже переходят на новые знаки различия. В «Красной звезде» поместили групповой снимок командиров с погонами.

— Здорово получается. Я думаю, что это ко многому нас обязывает.

— Представляю себе Виктора Петровича в погонах, — неожиданно замечает Ольга. — Он уже и так отпустил себе усы, как у Лермонтова, а теперь еще погоны... Эх, и сердцеед же будет!

— Ольга, вы не очень-то... — старается заступиться за своего друга Тандит. — Виктор Петрович смелый, решительный командир. Недаром его все бойцы любят. А что до его слабости к вашему полу, то это за ним числится... это верно, но ведь он так... не зло.

— Я же говорю вам, — старается перекричать нас всех Саша Фомин, — у нас народился не только новый поэт, но он еще, оказывается, по совместительству и адвокат, прямо-таки настоящий Плевако. [164]

Как всегда, шум чередуется с тишиной. Кажется, на сей раз Володя немного обиделся. Он уже не обнимается с Фоминым, а отошел в сторонку, где стоит Аралов, и что-то ему шепчет, пытаясь, может быть, снова наудачу расшевелить друга. Идет дружный перекур. За окном монотонно стучит падающая с крыши весенняя капель. Висящая под деревянным потолком небольшая стеклянная керосиновая лампа порой задыхается от нашего дыма и, как человек, которому не хватает воздуха, тускнеет, отчего на душе становится как-то неприветливо и тоскливо.

— Пора и честь знать, — говорит, глядя на позевывающего Аралова, Саша Фомин, — пошли по домам!

Мы все прощаемся с молодой четой, особенно тепло с Ольгой. Ведь все-таки она была одна среди нас, в нашем огрубевшем за войну мужском обществе, и делила с нами радости и невзгоды штабной жизни.

На улице как-то сразу легче вздохнулось. Звездная россыпь щедро разлилась на черном бархате южного неба и своим холодным мерцанием напомнила о далекой Галактике.

— Салям алейкум! — почему-то по-восточному приветствует нас показавшийся из-за угла майор Лазаренко.

— Мир вам! — в унисон отвечает ему Лосев и отвешивает до пояса низкий поклон.

— А почему, дружище, ты не спишь в такой поздний час? — интересуется Фомин, здороваясь с ним за руку.

— С узла связи иду. С Пузыревским по проводу только что разговаривал, а теперь спишу на доклад к генералу.

— Новостей куча. А Водянник твой на месте? Давай, браток, буди его и готовься к отъезду под Ростов. Пузыревский требует тебя.

Лазаренко берет меня под руку и уже совсем тихо говорит:

— Прошлой ночью казаки по льду проскочили через устье Дона и заняли какую-то станицу за Ростовом. Таким же образом проник и прочно удерживает в своих руках городской вокзал наш пехотный батальон. Город в огне. Виктор Петрович со своими саперами уже на том [165] берегу Дона и захватил, по словам Пузыревского, крупповский понтонный парк, который немцы не успели вывезти.

— Вот так Кувакин! — восхищается Тандит. — Я же вам только сегодня свое мнение о нем говорил, а вы меня Плевакой окрестили.

Подхожу к Лосеву, притягиваю его к себе, и так, в безмолвии, мы прощаемся. Кто знает, увидимся ли еще когда-нибудь, ведь на войне всякое бывает. В последний раз я пожимаю его большую теплую руку, и через минуту он вместе со всеми друзьями исчезает в темноте.

Остаток ночи мы с Водянником при притушенных фарах едем с небольшой скоростью по разбитым весенним дорогам, ведущим к Батайску.

Сколько ни прошу я своего несговорчивого шофера прибавить газку, он либо отмалчивается, либо твердит одно и то же:

— Ремонтировать машину негде, а «загорать» мени одному на дорози або на якомусь хутори щось не хочется.

В Батайске застаем Пузыревского и Якубова. Они уводят меня в свой флигелек, который заняли на одной из узких и тихих улочек, и подробно рассказывают о трудностях форсирования устья Дона.

— Нам, конечно, повезло, — говорит подполковник, растирая обеими руками и без того покрасневшие от недосыпания глаза. — То, что Дон еще скован льдом, дало возможность пехоте с ходу ворваться на прибрежные улицы Ростова и завязать там с немцами бои. Кое-где после длительной разведки ледового покрова удалось переправить на правый берег и 76-миллиметровые пушки. А вот как быть с большими калибрами, с танками? Пока что наши артиллеристы ведут огонь через головы понтонеров, работающих на переправе.

В это время справа от нас, в районе вокзала, начали часто бить зенитки, затем послышались тяжелый гул немецких «юнкерсов» и взрывы бомб.

— Вот так каждый день раз по пять налетают эти подлецы, — уже со злостью сказал Пузыревский. — Бомбят железнодорожный узел в надежде уничтожить брошенные эшелоны с танками и продовольствием. А какой дурак их здесь держать будет? Трофеи давно припрятаны в другом, более надежном месте. [166]

— Знаете что, Петр Михайлович, поедемте немедля на переправу. Ведь вы говорите, что там сейчас Берзин и Могилян... Вот мы сообща и решим все вопросы. Не так ли?

Пузыревский медлит с ответом на мое предложение. — Понимаете, устал я очень, две ночи глаз не сомкнул, — говорит он совсем упавшим голосом.

— Тогда мы вдвоем с Якубовым поедем, а вечерком вам обо всем доложим. Хорошо?

Весь штаб инженерных войск Южного фронта (бывший Сталинградский) в Батайске. Лазаренко со своими связистами успел опутать проводами домишки, занимаемые отделами, и соединиться напрямую с переправой, на которой мы с полковником Держицким сидим несколько дней безвыездно.

Ростов полностью освобожден от фашистской нечисти, и бои перенеслись дальше на запад.

Судя по донесениям, поступающим из армий, кое-где наши передовые части достигли реки Миус, но удастся ли им и там с ходу перемахнуть дальше, сказать трудно. По данным разведки, немцы еще с осени 1942 года ведут вдоль высокого правого берега оборонительные работы, насильно привлекая для этого жителей. Кроме того, наши войска, сделав с боями труднейший переход от Сталинграда до Ростова, просто измотались, нуждаются в отдыхе и пополнении.

Эта крайне напряженная боевая обстановка накладывает свой отпечаток и на работу переправы. Ведь нельзя допустить ни малейшего затора на той единственной коммуникации, по которой идет снабжение фронта все еще из Ленинска, так как Сталинградская железная дорога только-только начинает восстанавливаться.

С приездом полковника Держицкого работы на переправе значительно оживились. Будучи еще до войны командиром понтонного полка, Николай Титович отлично знает мостопереправочное дело, а это дает ему возможность быстро и точно определять порядок использования имеющихся сил и средств.

— Задачи стоят перед нами большие, — говорил он на совещании командиров инженерных частей, которые [167] собрались в штабе у Берзина, в километре от переправы, в случайно уцелевшем здании конторы автобазы «Ростовторга». — Нам надо, пока еще не вскрылась река и по ночам небольшие заморозки, максимально использовать ледяные переправы, усиливать их настилами и намораживанием новой толщи. С этим делом вполне справится батальон Кувакина. На его же совести лежит и восстановление трофейного крупповского парка. Парк пригодится нам в дальнейшем, особенно большегрузные самоходные паромы. Берзину для пропуска более тяжелых грузов надо навести срочно наплавной мост, для чего расчистить участок Дона ото льда и тщательно наблюдать за режимом реки.

Николай Титович на минуту умолк, задумался о чем-то.

— Но это еще не все, — начал он после небольшой паузы. — Самая трудоемкая работа возлагается на шестьдесят пятую инженерно-саперную бригаду и батальон Михайлова. Им надо построить несколько эстакад, по моему расчету не менее двух километров длиной, через старые протоки, пересекающие нашу фронтовую дорогу на участке Батайск — Ростов.

— А мне что делать? — спрашивает нетерпеливый Могилян, до сих пор тихо разговаривавший в дальнем углу комнаты.

— Вам, во-первых, быть более дисциплинированным и не мешать другим слушать, а во-вторых, сегодня же с батальоном поступить в оперативное подчинение полковника Ивана Николаевича Брынзова и выдвинуться поближе к Миусу. Ясно?

— Вопросов больше нет? — спрашивает полковник. — Задача всем ясна? Ну, тогда действуйте!

Держицкий с Яном Андреевичем Берзиным покидают комнату и уходят к переправе, а здесь только теперь начинаются шумные разговоры.

— Ты когда чертежи дашь на эстакаду? — интересуется, тепло здороваясь со мной, Спиридонов.

— Да я тебе, дружище, инженера Якубова пришлю. Он у нас ходячий справочник по этим вопросам, на месте все решит. [168]

— Это какой же, что сидит с вещевым мешком за плечами?

— Так это же Плюшкин, — вмешивается в наш разговор подошедший Кувакин. — У него там, в мешке, полтора пуда сухарей и концентратов пачек двадцать, не меньше.

— Значит, выгодный товарищ, — добродушно улыбнулся замполит и стал пробираться к двери, где стоял Борис Михайлов.

— На днях проводили Лосева в Москву. Тебя вспоминали, — говорю я Виктору Петровичу.

Кувакин удивленно посмотрел на меня и тихо спросил:

— Ругали небось? А Лосева жаль. Неизвестно ведь, куда его теперь загонит судьба.

— Ольга про усы твои вспомнила, говорит, «под Лермонтова».

И тут же Виктор Петрович говорит уже совсем весело:

— Знаете, вчера пузыри пускал. Попал в прорубь, а кругом поблизости никого не видать. Лед слабый, не держит. Ну, думаю, ни за понюшку табаку пропадает кавалер четырех орденов... Но нет, решаю, дешево с жизнью не расстанусь. Бесплатно на съедение рыбкам не отдамся. С трудом снимаю кушак с большой медной бляхой и забрасываю его за бревно. И вот, как видите, жив, целехонек... Круппа все осваиваю. Хотя он, правда, и старомоден по своей конструкции, но полковник прав: как только пойдет лед, он послужит еще неплохо и нам.

Кувакин подходит к окну, смотрит в сторону переправы и на моих глазах становится белый как снег.

— Смотрите лучше на переправу... Что там делается? — и сам мигом выскакивает во двор, а я за ним.

На ледяной дороге тяжело груженный «ЗИС» провалился одним колесом и загородил путь. Образовался затор с длинными вереницами автомашин с обеих сторон.

— Вот фрицы налетят... Ох, и каша будет! — говорит запыхавшийся Виктор Петрович. — Сейчас своим орлам так всыплю, что они меня долго помнить будут. [169]

Однако комбату не пришлось осуществить свою угрозу. Машину вытащили раньше, нежели мы добежали до места происшествия, а хорошо работающая комендантская служба постепенно начала рассасывать образовавшиеся очереди.

— Пойдемте наверх, на Буденновский проспект, — приглашает пришедший уже в норму Виктор Петрович. — Я приезжал сюда несколько раз еще до войны... Ох, какой же красавец был этот город!

Нахлынувшие воспоминания привели в восторг Виктора Петровича. Глаза заблестели, движения стали мягкими, и весь он уже совсем непохож на того комбата, который всего каких-нибудь четверть часа назад бежал по льду к провалившейся машине и обещал взгреть своих орлов.

Мы идем все дальше и дальше, вверх по Буденновскому проспекту, и смотрим на страшные раны, нанесенные городу фашистами. С обеих сторон стоят обуглившиеся дома, вернее, остовы домов, а возле них играют бледные рахитичные дети, истосковавшиеся по куску хлеба.

— Пошли обратно, Виктор Петрович, — предложил я, и мы круто повернули к Дону.

На берегу встретили заместителя командира саперного батальона по политчасти Николая Спиридонова. Он веселый и возбужденный.

— Знаете, а мы тут только что Никиту Сергеевича Хрущева встретили, — говорит Спиридонов. — Он проехал по новому наплавному мосту. Саперы узнали. Машут шапками, а он в ответ улыбается и что-то с жаром рассказывает рядом сидящему с ним человеку в черном гражданском пальто. Говорят, они, поехали в город, на площадь Кирова, митинг большой ожидается.

Подходят к нам командир 65-й инженерно-саперной бригады полковник Б. С. Немировский и командир отдельного батальона Борис Михайлов. Оба строителя эстакад просят помочь разрешить какой-то сложный вопрос.

— Пойду на митинг, — на ходу бросает замполит, — товарища Хрущева послушаю, а потом и бойцам все расскажу. Они у меня любопытные, всем интересуются, а особенно вопросами мирной жизни: как восстанавливаться [170] будем, как с колхозами, что эвакуировались на восток.

Я пытаюсь разобраться в споре двух командиров, но, оказывается, это почти невозможно. Оба они соревнуются между собой на постройке эстакад, и оба хотят быть первыми.

— К чему весь этот шум? — расстроившись, спрашиваю их. — Работы идут с опережением графика... Завтра-послезавтра вообще все будет закончено... Ну, будете оба первыми!

— Нет! — кричит, не соглашаясь, вспотевший Боря Михайлов. — Мой замполит предложил цикловой метод в организации работ, а они воспользовались...

— А мы, — кричит над самым моим ухом, боясь, что я не услышу, командир бригады, — усовершенствовали конструкцию опор, облегчили их... этим кто воспользовался? — нападает командир бригады на комбата.

Выручил нас полковник Держищшй. Он подъехал, разрешил спор и предложил мне отправиться в город осмотреть район, где можно расположить наш штаб инженерных войск.

— Руководить инженерными работами на Дону из Батайска теперь уже нельзя, — говорит он. — В Ростове будем ближе и к КП фронта, и к нашим частям.

Миновав новый наплавной мост, мы поднялись вверх по Буденновскому проспекту и, повернув налево, попали на Седьмую улицу, по обочинам которой бесшумно бежали весенние ручейки, а во дворах, на деревьях, упорно трудились, осваивая новые жилища, прилетевшие из дальних стран расторопные скворцы.

— Быть по сему! — принимает решение полковник. — Завтра пришлю сюда квартирьеров, пускай размещают отделы. А вам как, здесь нравится?

— Недурно, — соглашаюсь я, — переправа близко.

Мы едем медленно и молча. С мокрых тротуаров поднимается пар. Сибирская дымчатая кошка мирно дремлет, растянувшись на карнизе огромных деревянных голубых ворот. Озорники мальчишки, спрятавшись за дымоходной трубой на крыше, пускают солнечные «зайчики». [171]

— Вот здесь поселим генерала, — показывает Николай Титович на особняк, выложенный из белого силикатного кирпича, с верандой из разноцветного стекла.

— Иван Андреевич любит все монументальное, а на этой улице я ничего более весомого не видел... Эх, если бы вы знали!.. — сказал с каким-то особым огорчением полковник и, видимо вспомнив о присутствии шофера, открыл дверцу и вышел из машины, не договорив начатой фразы. — А теперь пойдемте дальше, — предложил Николай Титович, и, уже когда мы с ним зашагали вдоль улицы, он продолжил прерванную мысль:

— Эх, если бы вы знали, как мне не хочется уезжать из нашего коллектива. Хороший, дружный, смелый и подготовленный у нас народ... Я дал согласие Воробьеву о переводе меня в одну из армий.

Весь обратный путь Держицкий молчал и, лишь когда мы въехали в Батайск, прежде чем попрощаться, спросил:

— Вы знаете, что Никита Сергеевич Хрущев был сегодня у наших саперов?

— Знаю, он, говорят, проезжал на митинг через наплавной мост.

— А до этого он ходил по строящимся эстакадам, беседовал с саперами, двух бойцов, тесавших бревна для прогонов, похвалил за отличное владение топором. А потом вызвал генерала и дал задание — построить в месячный срок металлический большепролетный мост через Дон, использовав для этого уцелевшие конструкции взорванного немцами моста. Вот завтра перейдем на новое место и сразу возьмемся за это дело.

Настроение полковника заметно поднялось, и это же передалось мне. До поздней ночи наши инженеры сидели в отделе и рассматривали различные варианты проекта моста и организации работ. Наиболее приемлемым в нашей конкретной обстановке оказалось предложение Якубова, который запроектировал мост с ездой поверху, а не понизу, как это было у немцев. Особенно горячие споры разгорелись у нас вокруг конструкции опор, но прийти к какому-нибудь общему решению мы в ту ночь так и не успели. В разгар спора меня вызвал генерал Петров. [172]

— О строительстве Буденновского моста вы уже знаете? — спокойно, как обычно, спросил он.

— Так точно, товарищ генерал. Как раз сейчас сидели и думали...

— Вот и хорошо. Думать всегда надо. Ошибаться меньше будете. Только вызвал я вас по другому делу.

— А видели, как жители на себе воду с Дона тащат?

— По правде сказать, не заметил, товарищ генерал.

— Не наблюдательны, значит. Это плохо. Вчера в обкоме партии был, секретарь просил городской водопровод восстановить, а то, как пригреет по-настоящему солнышко, животами можем все переболеть. Да и госпиталей у нас тут хватает. Так что берите гидророту и давайте поможем местным властям.

Генерал подходит ко мне, подает свою пухлую руку и желает спокойной ночи.

«Подвалило работенки, — думаю я, выходя на улицу. — И мост такой необычный, и водопровод на целый большой город».

С этими думами подхожу к отделу. Окна везде хотя и занавешены, но сквозь щели пробивается свет.

— Спать! — кричу в окно моим товарищам. — А то скоро подниматься.

На наших глазах Ростов хорошел не по дням, а по часам. Какой-нибудь месяц прошел, а сколько изменений! В день вступления в него мы увидели зияющие черные дыры сожженного театра, взорванные мосты и водопровод, опустошенные заводы «Ростсельмаш» и «Аксай» и знаменитые на весь Советский Союз табачные фабрики. А теперь глаз радуется, когда видишь, как все возвращается к жизни.

Зазеленели расчищенные от мусора длинные ровные улицы, появились вода, электрический свет, правда, еще не во всех кварталах. Каждый день прибывают и прибывают из эвакуации ростовчане. Они, не раздумывая, засучив рукава включаются в работы по восстановлению заводов и коммунальных учреждений. [173]

Нельзя ведь забывать, что Ростов, как и Харьков, дважды переходил из рук в руки; передний край и теперь всего лишь в нескольких десятках километров, а фашистские летчики, базируясь на таганрогских аэродромах, по нескольку раз в день бомбят мосты и вокзал.

Ростов — первый большой город на пути нашего наступления от Сталинграда. Если в Котельниково или других мелких населенных пунктах отношение жителей к нам было абсолютно ясно, так как люди там у всех на виду, как в чистом поле, то Ростов в этом отношении напоминал собой густой лес. Подавляющая масса жителей встретила войска очень радушно, но среди больших масс людей кое-где притаились шпионы и предатели.

Как-то после обеда вбегает в отдел перепуганный Саша Фомин. Глаза у него горят, а руки от волнения дрожат.

— Друзья, то, о чем я сейчас расскажу, пускай вас не удивит, но я лично потрясен... Все это произошло так скоротечно и окончилось так, на первый взгляд, неожиданно, что я до сих пор не могу прийти в себя.

— Ну, расскажи, расскажи, — засмеялся Лазаренко: — Может быть, эта история связана с твоей знакомой Ирэн?

— Тем лучше. Помайте, — начал свой рассказ Фомин, предварительно сделав жест обеими руками, чтобы мы все ближе подошли к нему, — на прошлой неделе я познакомился в сквере с очень красивой молодой женщиной, которая назвала себя Ирэн. Она сидела на скамье, укрывшись от солнца голубым зонтиком, и читала книгу. Подле нее копошился на корточках мальчишка лет пяти, играл в какую-то неведомую мне игру, с черепками.

Сев на скамью, я спросил мальчика, во что он играет. Ответив на один вопрос, мальчик задал их мне больше десятка.

Вечером я был у Ирэн в гостях. Жила она в отдельной двухкомнатной, хорошо обставленной квартире, на втором этаже, недалеко от площади. Ирэн встретила [174] меня одна, мальчишка уже спал. На ней было белое шелковое платье, небольшое декольте открывало ее красивую шею.

— Ирэн! — чуть слышно прошептал я ей. — Ради бога, расскажите мне о себе. Вы не такая, как все... Вы какая-то особенная.

И вот когда я сказал ей эти последние слова «Вы какая-то особенная», Ирэн, я это заметил, несмотря на весь пыл моего сердца, слегка вздрогнула и, как мне показалось, с деланной грустью сказала:

— Ошибаетесь, мой милый. Я такая же, как все женщины, но только счастья мне не дано. Семнадцати лет меня выдали замуж за первую скрипку оркестра нашей филармонии. Сначала увлекала новая обстановка, особенно, когда мы уезжали на месяц-два ежегодно в Москву, к тестю, который был довольно известным композитором, писавшим больше для кино. Встречи с киноактерами мне нравились, а первая скрипка оказалась суха, как и дерево, из которого она сделана, и ничего в ней мужского, о чем так мечталось в девичьи годы, никогда не было. Война оборвала и без того тонкую нить нашей семейной связи.

Ирэн замолкла. Полумрак, царивший в комнате, надежно скрывал от меня выражение ее светло-голубых глаз, и только лишь ее высокая грудь дышала часто и тяжело, выдавая волнение.

— Ирэн! Ну, а дальше, дальше что было? — с той же настойчивостью допытывался я. — Скажите, вы оставались здесь при оккупантах?..

Фомин неожиданно умолк и, лишь закурив, продолжал:

— Вы знаете, что ответила мне Ирэн? Она, не задумываясь, прямо, но уже зло выпалила: «Жить при немцах — это не значит, что жить с немцами, а потом вы не прокурор, а я не подсудимая. Кто вам дал право меня так допрашивать?» Встав с дивана, она стала почти истерически что-то выкрикивать. Я хотел было ее успокоить и ругал себя за излишнюю назойливость и любопытство, но в этот момент осторожно постучали в дверь. Ирэн бросилась ко мне и, не давая мне опомниться, вытолкнула в соседнюю комнату, где спал мальчик. «Ради всего на свете, посидите там... Я потом вам все-все расскажу, мой милый. Только вы не обижайтесь». И она, [175] тут же выскочив обратно, побежала к входной двери. Оттуда еще раз послышался настойчивый, но осторожный стук.

— А, Ирочка! Наше вам! — послышался звонкий молодой голос вошедшего. — Я, кажется, немного опоздал, но это не страшно. Не правда ли?

Сквозь узкую щель двери я увидел высокого, статного юношу, кажется, в звании старшего лейтенанта, бросившегося сразу к Ирэн. Да, да! К той самой Ирэн, которую лишь полчаса тому назад я боготворил и боялся притронуться к ней. Отстранив слегка от себя юношу, Ирэн, или Ирочка, как ее фамильярно называл старший лейтенант, открыла дверь и, взяв меня за руку, представила нас друг другу.

— Будьте знакомы. Вот это мой двоюродный брат, — она показала своим маленьким пальчиком на меня, — а это... — вначале она намного растерялась, но быстро нашлась, — а это мой давнишний школьный товарищ. Вот и совсем хорошо. Вместе поужинаем, — весело прощебетала Ирэн, довольная своей находчивостью. Пока наша хозяйка подогревала чайник, юноша, видимо, решил, что третий — всегда лишний, и незаметно улизнул. Но едва закрылась за ним дверь, в квартиру с шумом ворвался довольно страшный на вид майор-артиллерист с огромным вещевым мешком в руках.

— Ируся, — стал он громко звать вышедшую на кухню хозяйку, — иди сюда! Я к тебе только на один вечер, в командировку еду... А вы кто будете? — только теперь заметив меня, удивленно спросил майор. Я встал и представился. — Так, так, — сказал немного озадаченный майор. — Хотите с нами вместе поужинать? Что же, оставайтесь — опрокинем по рюмочке, другой...

Я нарочито вежливо поблагодарил его за приглашение и поспешил удалиться. Когда я спускался вниз по ступенькам, на площадку выбежала Ирэн. Она о чем-то умоляла меня, клялась, но я не слышал ее. У меня родилось новое сильное чувство — чувство ненависти к этому человеческому подонку, и я только успел крикнуть ей: «Молодая красивая дрянь». А утром Ирэн арестовали. Как потом оказалось, она была завербована немецким гестапо давно, а притон ее служил лишь приманкой для недалеких простачков и политически близоруких людей... [176]

Рассказ Фомина крепко запал в души его слушателей, и недаром Водянник со свойственным ему спокойствием решил:

Зимне-весеннее наступление наших войск, приведшее к освобождению от фашистов значительной территории, приостановилось. Новая линия фронта стабилизировалась, и обе стороны усиленно готовятся к предстоящим летним жарким боевым охваткам.

Наш передний край — река Миус. Противоположный берег, занимаемый немцами, высокий, и их наблюдателям хорошо видно, что делается у нас.

Оборудование главной полосы обороны идет неважно. Войска отрыли полностью лишь одну сплошную траншею на первой позиции, а дальше отдельные окопчики, легкие убежища.

Люди знают, что все равно через месяц-два мы будем снова наступать, поэтому находятся сердобольные командиры, которые под видом заботы о бойцах боятся заставить их поработать киркой и лопатой.

Я ездил за Батайск в одну большую кубанскую станицу, где расположился штаб 4-го казачьего кавалерийского Кубанского корпуса, или, как мы его называем, «четыре К». Доложил командиру о необходимости проведения оборонительных работ в Приазовье и в дельте Дона. Он выслушал меня очень внимательно и внешне сочувственно. Но когда я сказал, что в штабе фронта рассчитывают и на помощь корпуса, находящегося пока в резерве, то командир явно заволновался, изменился даже в лице и процедил сквозь зубы:

— Мои казаки люди немолодые. Пока на конях сидят, они воины, хорошие рубаки, а сними их с седел — и не соберешь... Они по околоткам со своими хворобами ходить будут. Нет, я их не могу послать копать землю.

Так мы и попрощались тогда с генералом — холодно, не поняв друг друга.

На днях прибыл наконец в Ростов и расположился где-то на окраине Нахичевани генерал Косенко со своим строительным управлением. Его ждут большие работы по сооружению фронтового оборонительного рубежа вдоль Северного Донца и Дона, а также в самом городе. [177] Предварительная наметка этих работ имеется. Она утверждена Военным советом фронта, но рекогносцировка еще не начиналась: руки до этого не доходяг — все внимание саперов приковано к восстановлению Буденновского моста. Мост в несколько сот метров длиной, с пролетами более пятидесяти метров, с очень замысловатыми опорами — редкий пример в практике инженерных войск.

Главным инженером моста назначен инженер-майор Якубов. Несмотря на его странности, которые за последнее время прогрессируют, он, несомненно, незаурядный мостовик. Как-то мы пригласили на стройку для консультации профессора местного инженерно-строительного института. Побеседовав с Якубовым, профессор сказал:

— У нас свой профессор, мне здесь делать нечего.

Работы на мосту подходят к концу. Возможно, теперь мы уже сдавали бы его тыловикам для эксплуатации, но неприятель, к сожалению, внес свои «коррективы» в наш план. На прошлой неделе, воспользовавшись поздним ночным временем, какой-то немецкий летчик с выключенными моторами спланировал над переправой и сбросил бомбу точно в одну из центральных опор моста, чем и задержал наши работы дней на десять.

Утром приезжал на мост командующий фронтом генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский. В сопровождении командира 65-й инженерно-саперной бригады он обошел несколько участков и живо интересовался ходом работы. Под конец уже, подойдя к своей машине, командующий спросил командира бригады:

— Так точно, товарищ командующий! Даже в пятницу, к вечеру. Начальник тыла генерал Анисимов может прислать своих приемщиков.

— Добро! — улыбнулся Малиновский. — В пятницу пришлю людей. А сдадите мост, тогда разрешаю в субботу всем бойцам и командирам бригады свободный день. Помыться, привести себя в порядок и пообедать по-праздничному.

Командир бригады до того обрадовался, что, не задумываясь, вплотную подошел к генералу и, вынув из кармана помятый блокнот, попросил: [178]

— Насчет праздничного обеда, товарищ командующий, напишите интендантам, а то не дадут продуктов.

Присутствующие при этом командиры, отойдя в сторонку, до того смеялись, что комбриг уже не рад был своей смелости.

Гидротехническая рота, которой командует капитан Миледин, инженер по образованию, также добилась значительных успехов. Водопровод частично восстановили, но больше сделать не хватает силенок.

Зато энергичный Миледин успел больше других в рыбном промысле, которым весной 1943 года занимались почти все наши инженерные части. Да разве только одни инженерные? Этим делом, без преувеличения можно сказать, занимался весь Ростов, потому что продовольственное снабжение было очень скудным, а рыбы, на счастье, подвалило так много, что брали ее черпаками.

Масштабы у Миледина были не ротные, а дивизионные или даже корпусные. Он сразу заключил договор с какой-то рыбацкой артелью и стал снабжать рыбой не только свою роту и наш штаб, но и посылал ее даже к Миусу комбатам Кувакину и Могиляну, которые днем и ночью занимались заграждениями.

Миледин, хвастаясь, дал прочесть мне кувакинскую записку. «Гидра ты поганая! — писая тот своим мелким почерком. — За рыбу низко кланяюсь и завидую твоей фантазии. Бойцы наварили такую уху и с таким смаком ели большие рыбьи головы, что фрицам на том берегу от зависти, наверное, икалось. Прежде чем пожать твою лапу, напомню, что рыбу ведь можно вялить, коптить, солить и еще черт знает что можно с ней сделать... Будь здоров! Небо не копти, а рыбу надо».

— Молодец Кувакин! — говорю я Миледину, отдавая ему помятую записку. — У него оптимизма хватит на всех нас и даже с избытком.

Уходя от капитана Миледина, я попал на какую-то тихую улицу, вдоль которой, словно в строю, стояли высокие серебристые тополя, шумевшие густой листвой и напоминавшие о приближении южного лета.

Да, прошлым летом мы были тоже недалеко отсюда, в Алексеевке, а затем в Старобельске. Но прошлое не [179] повторяется. Теперь уже все верят, даже скептики, что гитлеровцам не выдержать нашего натиска.

Сразу после успешной приемки-сдачи моста мы с Араловым и Фоминым направляемся к заболевшему инженер-майору Якубову. Как-никак, а мост его детище, и нельзя не поздравить с этим главного инженера.

Аралов стучит обоими кулаками в дверь, но приглашение «войдите!» последовало не сразу.

— Ты чего не отворяешь? А еще именинник! — недовольно кричит Паша, глядя на Якубова, бросившегося к постели под свое серое солдатское одеяло.

— Да у него здесь, как в келье, — закрывая нос, бормочет Фомин. — Такой затхлый воздух, и плесенью попахивает. Поверить трудно, что теперь май и солнышко на улице.

Аралов, не задумываясь, открывает настежь оба окна, запыленные и грязные, как и вся комната.

— Вчера мерил. Не было, — неохотно отвечает Якубов.

— Сегодня все о доме думал, жену, ребятишек вспоминал, а про себя вроде и забыл.

— Чудак! — совсем рассердился Аралов. — У всех семьи. Скажи спасибо, что живы, здоровы. Война есть война, тут ничего не поделаешь. Ты бы в бригаду сейчас пошел, там теперь знаешь, какое веселье началось.

— И верно, — поддерживает Аралова Саша Фомин, неуклюже орудующий в комнате большим самодельным веником.

— Да ты, браток, с февраля здесь, видать, ни разу и не подметал, а еще отец семейства, главный инженер... Не стыдно тебе?

Якубов отмалчивается. Он смотрит все время в одну точку и от свежего воздуха еще больше прячется под одеяло. Я подхожу к нему, беру его руку и щупаю пульс. Пульс нормальный. Температуры высокой тоже нет.

— Так в чем же дело, товарищ майор? — спрашиваю я. — Мы пришли вас поздравить. У всех саперов сегодня праздник. Задание Военного совета фронта выполнено [180] в срок. Ростовчане благодарят за помощь и долго будут нас вспоминать, ведь такой мост в мирное время строили бы не меньше года. Какое же вы имеете право хандритъ?

— Плохо себя чувствую. Переутомился на этой стройке. Только и всего.

Глядя на безразличного ко всему Якубова, Фомин участливо просит майора:

— Вставайте, дружище. Поправляйтесь. А мы пошли.

На улице облегченно вздохнули и были несказанно рады и чистому воздуху, напоенному запахом цветущей акации, и последним оранжевым лучам догорающего на горизонте солнца.

Так как мы опоздали на концерт, то всю первую половину вечера просидели в самом конце зала, а художественную самодеятельность, которую с таким самозабвением больше месяца подготовлял Тестер, не пришлось до конца посмотреть. Когда зажгли в зале свет, полковник Держицкий пригласил меня на свежий воздух.

Последние дни мы с Николаем Титовичем бываем все больше и больше вместе: то ездим на рекогносцировки вокруг Ростова, то проверяем работу переправ, а то и просто так сойдемся и подолгу беседуем. Иногда наши беседы проходят бурно, но горячие споры не отталкивают, а, наоборот, сближают нас еще больше друг с другом.

— Вы хотите мне испортить настроение? — спрашиваю его.

— Почему? — улыбается Николай Титович. И по выражению его глаз начинаю догадываться, что я, кажется, прав.

— Получил телеграмму от Воробьева, — продолжает Держицкий. — Еду в Москву.

— Вот об этом-то я и подумал и не зря вам, Николай Титович, задал вопрос.

— Все к лучшему, — успокаивает меня Держицкий. — Думаю, что и без меня будете не хуже строить мосты, возводить укрепления, прокладывать дороги к Берлину...

Мы расстались надолго и встретились лишь в Москве после войны. Теперь Н. Т. Держицкий — генерал и по-прежнему в строю. Годы и суровые испытания наложили на него свой отпечаток: иссиня-черная копна волос [181] на голове сильно разбавлена серебристой проседью, щеки поблекли. Но душа его по-прежнему молода, и Николай Титович неутомимо трудится, занимаясь боевой подготовкой молодых военных кадров.

— Есть еще порох в пороховнице, — смеется генерал, вспоминая дела минувших дней.

До Отечественной войны я ни разу не был в Донбассе. Возможно, поэтому в моем воображении рисовался этот край весьма непривлекательным: вечные ветры, непроницаемая пыль, отсутствие зелени, которая могла бы хоть в какой-то мере защитить от назойливого солнца, и много-много жилых тесных бараков.

Но вот наш штаб Южного фронта уже более двух недель размещается в небольшом горняцком городке Новошахтинске. И, признаться, я приятно удивлен. Здесь много зелени, хорошая архитектурная планировка, беленькие добротные рабочие домики, непременно с огородами и с фруктовыми садами.

На фронтах по-прежнему, как лаконично сообщает Совинформбюро, «ничего существенного не произошло». Тихо и на нашем миусском участке. По ночам все больше идет автоматная и минометная стрельба, разведчики охотятся за «языками», а немецкие бомбардировщики, как только начинает темнеть, бомбят Белую Калитву и железнодорожный узел Лихая.

— Наконец и мы стали уже «стоячим» фронтом, — весело заявляет Теслер. — А то все кивали на Северо-Западный и даже посмеивались, что бойцы там сено косят колхозам.

— До сена у нас пока не дошло, а до твоей, Семен, самодеятельности скоро, видимо, дойдем, — говорит Пузыревский, на днях получивший звание полковника.

— Знаете, мы уже с неделю репетируем, — войдя в раж, разоткровенничался Теслер. — С бригад, с батальонов я стянул сюда всех танцоров, певцов, музыкантов. В субботу даем концерт. Самого командующего приглашаем.

— Вас пропустим по контрамарке, как это всюду и всегда делают для своих родственников и друзей. [182]

Пузыревский улыбается, но тут же напоминает Теслеру, который спешит к генералу:

— Друзьям твоим, Семен, кроме песен, мины нужны. Вот об этом я и прошу тебя никогда не забывать.

Теслер на минуту останавливается, о чем-то задумывается и, макнув рукой, удаляется в соседний домик, к Петрову.

Вечером, когда жара стала немного спадать, генерал вызвал к себе меня и Аралова, который только сегодня вернулся с рекогносцировки фронтового рубежа по Северному Донцу.

— Как съездилось? — спрашивает, закуривая, Иван Андреевич. — Вы ведь с генералом Котелковым там были.

Аралову редко приходится бывать у начинжа, поэтому он чувствует себя скованно.

— Да, были с заместителем начальника оперативного отдела.

Доклад Аралова вначале идет не очень гладко, но постепенно он становится ровнее, а под конец Паша, осмелев, стал даже иллюстрировать деловую часть отдельными картинками бытового жанра, к которым Иван Андреевич всегда относился с интересом.

— Пять суток мы с генералом Котелковым рекогносцировали передний край будущего оборонительного рубежа. Какие красивые места! Ей-ей, и Швейцарии никаких не надо.

Но Паша, не уловив иронии в вопросе Ивана Андреевича, с еще большим пафосом продолжает:

— Казачки... одна в одну. Здоровые такие, красивые... А работают как! Руки золотые... С такими не пропадешь, они быстро колхозы свои поднимут из руин. Жалуются только, что мужиков нет. Однажды заночевали мы с генералом в одной маленькой хате. За ужином наша хозяйка, немного располневшая, средних лет женщина, и ее дочь, высокая стройная девушка с хитрющими глазами, слезно нас упрашивали: «Вы бы нам хоть один взвод солдат поставили в станицу, а то вон на хуторе, что возле реки, завсегда переправа и понтонеры при ней... [183]

Там по вечерам песни поют, танцуют... А у нас тоска зеленая, и только».

— Поможем, поможем, — улыбаясь пообещал генерал.

Второй день мы «гостим» у Виктора Петровича Кувакина. Мы — это Паша Аралов, Саша Фомин, я и недавно назначенный к нам в штаб начальником отдела заграждений подполковник Артемьев.

С Володей Артемьевым, высоким, всегда подтянутым, стройным юношей, мы познакомились еще в академии. Он был младше меня курсом. Свела нас с ним вместе наша многотиражная газета «Куйбышевец», в которой мы печатали свои статьи, и, естественно, часто встречались, спорили по злободневным вопросам литературы того времени. А сейчас наши пути вновь сошлись.

Мы сидим, в убежище Кувакина, недалеко от передовой, и рассматриваем схемы: он — заграждений, а я — укреплений полосы обороны дивизии. Через наши головы с воем пролетают снаряды, иногда совсем близко рвутся немецкие мины, и тогда сквозь щели деревянной обшивки то тут, то там просыпается сухая, шоколадного цвета земля.

— Опять началось, — возмущается Кувакин, нервно вытряхивая попавшую за ворот гимнастерки землю. — Поверите, так каждый день с семи до половины восьмого. Перед ужином они обязательно делают налет, а потом молчат.

— Совсем не стреляют? — спрашивает Артемьев.

— Я этому, Виктор Петрович, не очень верю, хотя их повадки и педантизм мне известны. Скажите, товарищ майор, — Артемьев подчеркнул своим обращением официальность разговора, — кто из офицеров батальона пойдет со мной ночью проверять минные поля?

— Сопровождать, Владимир Владимирович, вас буду я сам, — отчеканивает каждое слово Кувакин. — Вы приехали нас проверять, наше дело все показывать.

Сквозь раскрытую дверцу убежища виден кусочек неба. К счастью, оно сегодня закрыто тяжелыми облаками, и нечего опасаться предательства луны, которая [184] прошлой ночью так сильно мешала нам своим холодным сиянием ползать по минному полю на «ничейной» земле.

Офицеру штаба фронта редко приходится бывать в первой траншее и видеть перед собой в ста метрах, а то и меньше, бруствер окопа противника. Другое дело «местные зубры», вроде Кувакина, которые знают здесь каждый поворот в траншее и как скорее и безопаснее пробраться на ту или иную огневую позицию.

Не плохо себя чувствует и Володя Артемьев. Как видно, его продолжительные вылазки в тыл врага еще прошлой осенью послужили хорошей школой закалки характера.

Когда начало темнеть, мы все, захватив с собой электрические карманные фонарики, покидаем тесную кувакинскую обитель и, спустившись в небольшую ложбину, идем по единственной тропе, основательно вытоптанной и белеющей на темно-сером фоне выжженной степи. Дорога очень скоро приводит нас на небольшой полуразрушенный хутор, где, по словам Виктора Петровича, разместился КП командира полка. Не останавливаясь идем еще метров пятьсот и, постепенно углубляясь, попадаем в широкий, или, как его здесь называют, магистральный, ход сообщения. Потом расходимся: Артемьев с Кувакиным и еще с двумя офицерами батальона на левый фланг, а мы, остальные, продолжаем наш путь прямо.

На перекрестках траншей и ходов сообщения везде указки с надписями: «1-я рота», «3-я рота», словом, сделано так, чтобы зря не блуждать.

— У вас, как на больших улицах в городе, не хватает только семафоров и милиционеров в белых перчатках, — говорит Аралов командиру стрелкового батальона. Комбат, довольный похвалой, тихо посмеивается. Он достает из кармана большущий кисет, сворачивает козью ножку и закуривает.

— Значит, вам, товарищ майор, у нас нравится? — спрашивает он Аралова.

— Разве вы не заметили, что я ногу чуть не сломал, идя с вами рядом и хваля вас, — рассердился совсем Аралов. — Смотрите, что делается у вас в траншеях: под ногами грязь, водоотводов нет, брустверы не [185] разровнены и вообще сделаны плохо. А убежища есть? Пока что я видел только подбрустверные укрытия, да и те так сделаны, что бойцу в них и не отдохнуть по-человечески.

Комбат пытается доказать Аралову, что здесь воевать надо, а не удобства создавать.

— Вы думаете, — говорит он, — бойцы поблагодарят вас за такую заботу? Нет! Вы этим только усложняете и без того тяжелый их быт.

Мы приближаемся к первой траншее. Противник здесь так близко, что ночью, когда стрельба стихает, разговаривать громко не рекомендуется. Почти не видно нигде бойцов. В остальных траншеях та же картина.

— Резерв, — поясняет комбат, — решающая сила в современном бою. Я его и держу в кулаке в таком месте, откуда можно всегда подбросить, а в траншеях людей у меня действительно маловато. Но этого достаточно.

Артемьев, хоть и ходил дальше нашего, но вернулся с Кувакиным раньше. Он остался доволен минерами, их работой и был в прекраснейшем настроении.

— Теперь можно будить Водянника, — говорит он, — и айда в штаб. Утром Петрову обо всем и доложим.

Кувакин не хотел нас сразу отпускать. Уговаривал остаться позавтракать, но мы настояли на своем, оставив у него на одни сутки Фомина, которому предстояло проверить один батальонный район обороны.

— Передайте привет Теслеру, — кричит Виктор Петрович, когда Водянник с места легко тронул машину. — Семену Наумовичу скажите, что я его здесь что-то ни разу не видел.

Едва мы выехали на армейскую дорогу, пошел теплый, по-настоящему летний дождь. Пробивающиеся сквозь разрывы облаков лучи восходящего солнца окрасили степь в неповторимые цвета южного лета.

— Хорошо! — восторгается Артемьев. — А мы с тобой, старик, до войны часто думали, что вся жизнь только в Москве... Ошибались. Думаю, — вскакивает с места Володя, загоравшись былой поэтической страстью, — после войны поселиться в Ростове. Буду там строить новую жизнь.

Подполковник Владимир Владимирович Артемьев, к сожалению, не дожил до наших дней. Он умер совсем [186] молодым, в расцвете творческих сил, сразу же после окончания Великой Отечественной войны, будучи адъюнктом Академии Генерального штаба Советской Армии.

Сегодняшний день какой-то особенный. Началось с того, что мы с Тандитом завернули на полевую почту и обнаружили там письмо, которое ожидалось давно. Это было письмо от Лосева. Где он, установить не могли, но догадывались, что его координаты следует искать в районе Курского выступа и никак не дальше.

— Ну и Геня! — шумит на весь отдел Фомин, прочитав письмо Лосева. — Поэтическое вдохновение всегда бросает его в самое пекло.

Волнения Саши Фомина нам понятны. Курский плацдарм, по разведданным, давно беспокоит фашистское командование. Недаром немцы с весны подбрасывают туда крупные резервы. Наши это тоже понимают: под Курск стянуты гвардейские сталинградские армии и даже целый резервный фронт — Степной — под командованием И. С. Конева. Мы говорим об этом горячо, перебивая друг друга. Каждый понимает, что со дня на день можно ожидать больших событий.

— А пока послушаем, что пишет Лосев, чем живет Москва, — предлагает Фомин.

«Пробыв больше месяца в резерве в ожидании нового назначения, — читал Фомин, — я жадно всматривался в жизнь нашей столицы. Москва весны 1943 года так же не похожа на предвоенную Москву, как и на Москву осени 1941 года, когда немцы наполовину окружили ее и рвались дальше вперед.

В столице, как мне кажется, людей стало больше, чем раньше. Причем здесь очень много штатских мужчин, и это мне, фронтовику, после двух лет, проведенных в действующей армии, кажется таким же странным и необычным, как и то, что я сам попал сюда и езжу в метро, хожу в театр. Театр всегда был моей слабостью. Представляете себе, я попадаю в хорошо знакомое вам небольшое здание МХАТа, вхожу в партер, который как-то по-особому даже пахнет, и наслаждаюсь игрой все той же старой гвардии, сколоченной Станиславским. Видел там Ольгу Аралову. Люди оборачивались и смотрели на ее два ордена, умело прикрепленные к белой [187] шелковой блузке. Спасенные ею десятки бойцов на горящей Сталинградской земле снова в строю. Но здесь их нет, и некому поведать о совсем недавних Ольгиных фронтовых буднях, которые Шестаков именует подвижничеством. Ради бога, прошу не читать эти строки Паше Аралову, иначе и без того его курносый нос еще больше задерется кверху, и тогда можно будет вешать на него обмундирование».

Приехавшие с Миуса командиры батальонов Кувакин и Михайлов, прочитав письмо, до того расшумелись от радости, особенно Виктор Петрович, что полковник Пузыревский пригрозил:

— Крикуны, сейчас пожарников позову и водой успокаивать вас будем.

— Оба вы хороши, — говорит сердито Аралов, вмешавшись в неожиданную словесную перебранку товарищей. — Лучше бы рассказали, что там у вас, на передовой, творится.

— На передовой как на передовой, стреляют, — с обидой заявляет Кувакин.

— Да я тебя не об этом спрашиваю. Я знаю, что на передовой стреляют. Ты не умничай, а скажи, фортификационные работы закончили? А минирование?.. Сделали, как советовал Артемьев?

— Что мне Артемьев? Я сам с усам, — горячится Кувакин и, посмотрев вокруг — нет ли кого из посторонних, — говорит: — Ты у меня, Паша, все про оборону допытываешься. А знаешь, что мы скоро наступать будем?

В комнате сразу воцарилась тишина, правда, ненадолго.

— А ты почем знаешь? — спрашивает Фомин, отложив в сторону бритву и подбежав к Кувакину с намыленным лицом.

— Очень просто, — ухмыляется Виктор Петрович, — знаю, раз говорю.

Снова пауза. Одни только мухи беспрерывно летают, и в ушах стоит какой-то звон, довольно-таки неприятный и назойливый.

— М-да... подготовка к наступлению закончена, — медленно, но с серьезным видом знатока заявляет до [188] сих пор молчавший Михайлов. — Вот только не могу сказать, где будет направление главного удара. Поговорить бы об этом с новым командующим фронтом Толбухиным, но...

— Направление главного удара будет там, где теперь находится наш Лосев, — перебивает Тандит. — А наше дело здесь подыгрывать. Согласны, братцы?

Но дружного ответа не получилось. Каждый, видимо, по-разному рисовал в своем воображении день нового наступления.

Общее молчание нарушает все тот же неугомонный Виктор Петрович.

— Все-таки, — говорит он, — завидую я нашему поэту Лосеву. — Он как-никак всегда на главном направлении находится.

— Ничего, не волнуйтесь, — советую я Виктору Петровичу, — придет время, все узнаем. А сейчас пойдемте в оперативный отдел к Пузыревскому и решим неотложные вопросы, из-за которых вы, кажется, сегодня к нам и пожаловали. [189]

Наступление наших войск в июле 1943 года на Миусе, в районе Куйбышева, началось, как обычно, с сильной артиллерийской подготовки и интенсивной утюжки переднего края противника штурмовиками. «Илы» работают на глазах у бойцов, которым любо-дорого наблюдать, как они истребляют фашистов.

За два дня кровопролитнейших боев наши части прогрызли небольшую брешь в мощной, оборудованной по всем правилам современной полевой фортификации и сплошь заминированной позиции гитлеровцев.

Саперный батальон Бориса Михайлова, к которому я «приставлен», разминирует частью сил полосу в центре наступления, а одной ротой ведет подготовку к оборудованию временного полевого управления штаба фронта. Сюда связисты начинают протягивать кабель. В батальоне находится и Лазаренко. Вчера вечером он сообщил печальную весть о гибели комбата Могиляна. Майор был на переправе, которую содержал его батальон в районе Матвеева Кургана. Во время налета немецких бомбардировщиков он не успел укрыться и был убит несколькими крупными осколками. Перед моими глазами сейчас встает образ этого исключительно подвижного, смелого и умного командира.

Там же при бомбежке погибла лучшая связистка из роты Лазаренко.

— Помнишь, я как-то тебе рассказывал, как мы принимали ее в партию? — говорит Лазаренко. — У нее на [190] Житомирщине, в деревне, одна мать осталась, а сестренок гитлеровцы в Германию угнали.

— Она все мечтала увидеть мать, сестер, свою Украину, и вот — на тебе — погибла еще одна чистая, светлая жизнь.

К ночи к нам приехал генерал Петров. Он расстроен. Его адъютант, тщательно замаскировав во дворе среди редких вишневых деревьев «виллис», взволнованно рассказывает:

— Полковника Горшкова нет в живых. Мы с генералом сейчас едем оттуда, из 28-й армии. Как ни странно, а Горшков подорвался на дороге по ту сторону Миуса, которую разминировали его же саперы и по которой до него уже ходили машины.

— Как же так получилось? — спрашивает, не понимая этого, Лазаренко.

Но тут в разговор включается сам генерал, немного отдышавшийся и успокоившийся.

— Немцы хитрить начали. Они теперь часто мины на дорогах закладывают поглубже. Их и обнаружить труднее, одна-две машины пройдут нормально, а, смотришь, третья — и подорвется. Так погиб и Горшков.

Иван Андреевич попросил поесть. Пока повар там что-то подогревал, генерал помыл руки, сел за стол и стал диктовать адъютанту текст телеграммы в Москву Воробьеву о случившемся.

Тут подоспели из района разминирования Борис Михайлов и его заместитель по политчасти Николай Спиридонов. Оба в пыли, грязные, одни только глаза светятся.

— Ну, как ваши успехи? — интересуется генерал, придвигаясь поближе к столу. — Слыхали про Горшкова? Что вздыхаете? Надо бдительнее быть при разминировании.

Поев горячего наваристого супа, Иван Андреевич хвалит повара, а у того от радости глаза вспыхнули.

— Знаем мы этот шум, товарищ генерал, — авторитетно заявляет повар и первым убегает во двор. Вслед за ним выскакиваем и мы, занимая места в свежеотрытых щелях. Немцы бомбят близко, совсем рядом. [191]

— Товарищ генерал, вы не заметили, — устало спрашивает Спиридонов, — что к вечеру сегодня в воздухе стало больше немецких самолетов?

Иван Андреевич хитро ухмыляется, расстегивая при этом, видимо, тугой ворот недавно сшитого кителя.

— Если только будет так, как ты говоришь, то это как раз то, чего добивается наше командование. Это просто замечательно! — восторгается Петров, поборов свое недавнее грустное настроение. — По имеющимся данным, немцы не только не могут снять кое-какие соединения с нашего участка фронта, а, наоборот, вынуждены с других мест направлять свои резервы сюда. Кстати, мне днем в двадцать восьмой армии сказали, что перед нашими передовыми частями появились новые немецкие соединения, срочно переброшенные чуть ли не из-под Белгорода. Значит, мы облегчили задачу нашей курской группировке.

Ночь прошла спокойно. Едва-едва забрезжил рассвет, мы забросили хутор, где ночевали, и рассеялись по длинному оврагу, заросшему высоким, но уже выгоревшим бурьяном. Сперва началась сильная канонада там впереди, где видно зарево пожара, а потом послышалась стрельба ближе, на наших флангах.

— Немцы пытаются отбросить наши части, — докладывает генералу взволнованный Лазаренко, прибежавший от связистов. — Три новые дивизии перебросили они сюда и целый авиационный корпус.

Петров отдает необходимые распоряжения, и мы с ним уезжаем на НП командующего фронтом.

Еще при нас Михайлов отправился в свои роты, а по пути должен был побывать у полковника Брынзова и получить указания, продолжать ли разминирование или, если обстановка потребует, наоборот, закрыть минами сделанные проходы.

В начале пути генерал был весел, шутил, а потом замолчал: мы застряли в хвосте длинной автоколонны. В это время нас обстреляли свои истребители. Летчики сделали над колонной два захода, и, как мы им ни махали руками, фуражками, мол, смотрите, свои же, они, приняв автоколонну за вражескую, продолжали обстреливать.

После этого настроение у Ивана Андреевича испортилось. [192] Когда подъехали к НП, там уже никого не застали.

— Все ясно, — задумчиво говорит он, глядя на опустевшие блиндажи, неплохо замаскированные саперами Кувакина, — наши войска отходят. Опять, значит, сидеть нам за этим Миусом... а соседи, вот увидите, будут наступать.

— Но это же и хорошо, Иван Андреевич. Вы сами недавно радовались тому, что помогаем соседу.

— Хорошо-то хорошо, а сидеть на месте вот так надоело, — и генерал с ожесточением провел рукой поперек горла. — Думал я, что не сегодня-завтра и мы в Амвросиевке будем, цементом подживемся, а вышло как в той пословице: «Человек предполагает, а бог располагает»... А сейчас быстрее к себе.

Когда мы подъезжали к штабу фронта, Иван Андреевич как бы невзначай сказал мне:

— Согласен, — сказал Петров, прощаясь, — пускай едет.

Разрешением на поездку в Москву Аралов сумел воспользоваться с большим опозданием.

События на фронте развивались так быстро и напряженно, что ни о какой поездке и думать не приходилось.

Вслед за крупнейшим сражением на Курской дуге, за которым мы следили, затаив дыхание, особенно в первые дни, когда немецкая танковая армада наступала, пытаясь пробиться сквозь боевые порядки советских войск, последовал наш отвлекающий удар юго-западнее Ворошиловграда. Затем вновь началась подготовка и само наступление на Миусе, который наконец окончательно был преодолен. Буквально в течение одной недели войска Южного фронта полностью очистили Донбасс.

Наступление развивалось настолько стремительно, что, оставляя Таганрог, немцы не успели разрушить его. Этот небольшой город на Азовском море, в котором родился Антон Павлович Чехов, полностью уцелел.

Кое-кто из командиров вначале предостерегал, что немцы нас задержат в оперативной глубине и главным [193] образом на заранее подготовленном рубеже вдоль реки Кальмиус. Преследуя фашистов по пятам, наши войска не дали им возможности задержаться на этой линии — и в середине сентября бои развернулись в Запорожской области.

В доброе, довоенное время сейчас здесь шла бы уборка урожая — кукурузы, подсолнечника, свеклы. Но теперь перед наступающими войсками раскрылась печальная картина: земля всюду заросла травой и сорняками. В городах Донбасса жизнь также почти парализована. Заводы и шахты разрушены, дома сожжены.

— Сколько же нужно будет вложить человеческого труда, чтобы все это восстановить? — любопытствует Фомин, приделывая к гимнастерке новые полевые погоны.

— Восстановим, — успокаивает Борис Михайлов. — Сколько нужно будет людей, столько и пришлют. Ты что, думаешь, мужиков у нас мало осталось? А вспомни, что Лосев писал... в Москве их больше, чем до войны.

— Так это же в Москве, а в деревнях?.. Знаешь, Борис, я думаю над тем, как трудно будет после войны собрать снова всех на свои прежние места.

— А почему ты думаешь, что всем придется вернуться на свои прежние места? — спрашивает Михайлов. — Конечно, так теперь не будет. Ну, о тех, что окажутся в чужих странах и останутся в живых, позаботится наше правительство, чтобы их вернуть на Родину, а те, что на Востоке... разве ты думаешь, там будет им плохо? Вот, например, Ольга писала Аралову, что многие заводы и предприятия, эвакуированные в начале войны из Москвы, на Востоке обосновались навсегда.

Фомин, подумав, соглашается с доводами друга. Он достает свою гитару, берет несколько звучных аккордов и импровизирует новую песенку из кинофильма «Два бойца».

— Что и говорить, — улыбаясь, подшучивает над своим другом Михайлов, — в песне ты куда сильней, чем в философии.

— А ты в чем силен? — не вытерпев, спрашивает Фомин, откладывая в сторону гитару.

Борис молчит. Он видит, что тот, вспыхнув, готов наброситься на него. [194]

— Нет, ты все-таки отвечай, когда тебя спрашивают, — не унимается Фомин.

— Не понимаю, Саша, что ты пристал ко мне? Я к вам в гости на часок-другой приехал, а ты все свое, в чем, мол, твоя сила? Я сапер. Понимаешь, сапер, и в этом моя сила. Могу строить мосты, прокладывать дороги, воздвигать крепости, а потребуется — могу все к черту взорвать, да так взорвать, чтобы ни одной дощечки целой не осталось.

После этой тирады Фомин похвалил нашего старого товарища за гордые слова о своей трудной, опасной и одновременно очень интересной профессии военного инженера.

Михайлов, надев фуражку довоенного пошива с черным околышем, прощается со всеми. Он просит меня проводить его к машине. Настроение его мне что-то не нравится, он чем-то или расстроен, или недоволен.

— Скажи, в чем дело? — спрашиваю Бориса, выйдя на улицу, по которой бегут быстрые ручейки, уносящие с собой обильную донецкую пыль.

— Сказал, что генерал на мой батальон ставит прибывшего из госпиталя капитана Сычева.

— Пускай себе приезжает Сычев, ты сдай ему батальон и приезжай прямо к нам в отдел. Такое распоряжение генерал Петров уже отдал.

Михайлов все еще расстроенный, но уже с немного повеселевшими глазами пожимает мне руку.

— Хорошо, когда на свете у тебя имеются настоящие друзья, — восторженно говорит он и отправляется к себе, на передний край.

Линия фронта на нашем участке теперь проходит по реке Молочной. Река эта, как и Миус, сапа по себе не представляет серьезной преграды. Но исключительно широкая пойма ее, образующая в ряде мест заболоченные участки, в сочетании с противотанковым рвом делает этот рубеж очень трудным. К тому же гитлеровцы подбросили сюда «фердинанды» и «пантеры».

Наши войска теперь научились наступать и умело преодолевать сопротивление фашистов. И если мы с ходу не ворвались в Мелитополь, не вышли в Херсонские [195] степи и к Сивашу, то это лишний раз подтверждает правильность данных разведки о мощной обороне немцев на тех участках.

Последние дни жаркие боевые схватки развернулись на подступах к Мелитополю, а также на окраинах города. Несколько подразделений инженерной штурмовой бригады во главе с комбатом капитаном И. Л. Серпером участвовали в штурме городских укреплений. Действия саперов были высоко оценены командованием. Капитан Серпер и сержант Н. Ф. Сосин удостоены высшей награды — им присвоено звание Героя Советского Союза.

В бригаде я познакомился с сержантом Николаем Федоровичем Сосиным. Его сразу узнал по портрету, помещенному в листовке.

— На фотографии вы выглядите старше, — говорю Сосину.

Сержант едва улыбается, и во взгляде его умных, глубоко посаженных глаз чувствуется какая-то душевная простота.

— Не знаю, — медленно отвечает он, поправляя лихо взбитую на голове кубанку.

Чем больше я всматриваюсь в Сосина, тем все больше мне кажется, что давным-давно мы с ним где-то виделись. Сосин до призыва в армию работал в Романовском районе, Саратовской области, и заведовал небольшой сапожной мастерской. Впрочем, сколько на нашей земле вот таких, как Сосин, хороших, простых людей!

Мы сели на завалинку, недавно вымазанную глиной, и закурили.

— Вы когда-нибудь на Медведице бывали? — неожиданно спрашивает меня Сосин, терпеливо выбивая окурок из небольшого мундштука.

— На какой Медведице? Большой или Малой? — смеюсь я.

— Да нет, не на небесной, а на земной. На реке Медведице.

Сержант бросает в мою сторону неодобрительный взгляд: вот, мол, недогадливый человек — и поясняет:

— Знаете, красивее ее никогда ничего не видел. Уходя на войну, поклялся: умру, а фашистам топтать нашу землю не дам. [196]

— Вот вы и сцепились с фашистами за городским мелитопольским парком.

Лицо сержанта вновь озаряется веселой улыбкой.

— Расскажите, Николай Федорович, как же все это было?

Мой собеседник задумывается и затем совсем тихо произносит:

— Воевать для меня вроде и проще, и легче, чем вот так рассказывать о себе. Воюю по чести, как все бойцы, как и дружки мои: Скоков, Гришунин, Левянт. У нас в батальоне все отчаянные ребята, а комбат капитан Серпер в особенности. Глаза у капитана голубые, добрые до наших солдат, а фашистов ненавидит. Мы за таким командиром готовы пойти в огонь и в воду.

Сосин умолкает. Минутная тишина неожиданно сменилась минутным ревом моторов; это пронеслись низко над нами три штурмовика, возвращавшихся с бомбежки из-за Сиваша. Выглянуло осеннее солнце и своими слабыми лучами осветило и маленькие низкие окна штаба, и небольшой двор, заставленный машинами, и нас с Сосиным. Сержант возобновил прерванный рассказ без моих дальнейших расспросов.

— В то утро, когда мы залегли в засаде возле городского парка в ожидании немецких танков, вот так же показалось солнце. Оно подымалось из-за домов как-то нерешительно, вяло, словно боясь своим светом помочь немцам скорей нас обнаружить. Но мы этого меньше всего опасались. Еще с вечера заминировали танкоопасный переулок, отрыли окоп, замаскировали его хорошо и стали выжидать. На рассвете послышался лязг гусениц, а вскоре показался в переулке и первый головной танк. Ну, думаю, начинается новая танковая атака, а сам прижимаюсь к стенке окопа, жду, что будет дальше. Смотрю, прошел первый танк между поставленными мной в один ряд минами, а за ним по следу и другой. «Что делать?» — мелькнуло в голове. В это время раздался взрыв. Это третий танк подорвался, и одна его гусеница распласталась на булыжной мостовой. Четвертый танк, пытаясь обойти его, тоже нарвался на мину. А когда из люка выскочили немцы и стали удирать, я открыл огонь из автомата. Далеко они не ушли, тут же и остались! Потом посмотрел я на третий танк с перебитой гусеницей и думаю: «Наверное, [197] живы там фашисты и небось поджидают, как бы нашего брата взять на мушку. Нет, этого допустить нельзя». Не помню, как оно и получилось, но думать долго не пришлось. Взял две мины, вставил в каждую из них по зажигательной трубке с взрывателями и поджег концы шнуров. С минами и дымящимися шнурами ползу к танку. Прямо над головой свистят пули. «Это стреляет, соображаю, по мне проскочивший вперед головной танк, надо спешить». Делаю рывок — и, укрывшись уже за броней подбитого танка, с силой швыряю под его корпус одну за другой обе мины. Едва я успел отскочить с дороги за угол дома, раздался сильный взрыв. В тот день наши группы штурмовиков-охотников, подбрасывая мины под гусеницы танков и поражая их связками гранат, уничтожили двенадцать машин. Оккупантам пришлось навсегда оставить Мелитополь. Потом пошли вперед наши войска. Проезжая по улице мимо городского парка, бойцы видели, как в его аллеях догорали «пантеры» и на пожелтевшей траве валялись сотни убитых фашистов.

Сержант закурил, поправил кубанку на голове, встал и сказал:

— Вот так и воюют мои товарищи, — и пошел в свой батальон.

Инженерные штурмовые бригады созданы недавно, в 1943 году, но практика показывает, что они себя полностью оправдали. Летом к нам на фронт прибыла первая такая бригада во главе с полковником Петром Павловым (Панчевским). Полковник — болгарин по национальности. Этот теперь уже немолодой коммунист эмигрировал в Советский Союз после подавления восстания болгарского народа в 1923 году. В Москве он окончил Военно-инженерную академию. После Великой Отечественной войны Павлов (Панчевский) вернулся на родину и был назначен министром обороны. В настоящее время Панчевский на дипломатической работе.

В эти дни инженерное управление размещается в Басани, недалеко от КП штаба фронта. Басань простирается на добрых два десятка километров, и, с точки зрения маскировки, здесь неплохо; трудно ведь определить немцам, в каком именно месте расположен наш штаб.

Кругом — в Басани и в Пологах, в Гуляй-Поле и Бол. Токмаке в свое время было немало кулаков. Недаром [198] же в годы гражданской войны эти места облюбовал для себя батько Махно. Прикрываясь черным знаменем анархии, сюда, к Махно, стекались с разных концов страны неудачники студенты и проститутки, любители легкой наживы и кулацкие сынки. Весь этот сброд грабил, убивал и устраивал пьяные оргии, стараясь забыться перед надвигающейся народной карой. Красная Армия тогда уничтожила эти банды, а сам Махно едва успел перебежать румынскую границу и скрыться за рубежом.

Но это уже давнее. После того свершилась подлинная революция в деревне, выросло новое поколение советских людей, которые перекроили весь этот край по-своему, по-новому. И теперь все ТР., кто оставались на оккупированной немцами земле, были несказанно рады нам — своим освободителям.

Как-то совершенно неожиданно для меня генерал вызвал к себе майора Тандита и сообщил о назначении его помощником начальника штаба инженерных войск 28-й армии. Мне, конечно, жаль с ним расставаться, но, как я; ни пытался убедить Ивана Андреевича не делать такого перемещения, генерал настоял на своем.

— Человек он молодой, пускай будет поближе к войскам. Тогда из него и толк выйдет.

Долго переживать не пришлось. Вот уже пришел со всеми своими личными вещами Борис Михайлов.

— Прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы, — докладывает он сугубо официально.

— Иди устраивайся. Кстати, койку Тандита можно теперь занять.

— Все будешь знать, скоро состаришься, — шутит Фомин, выходя из соседней комнаты, — на войне молодые нужны. На вот посмотри, Борис, — Фомин берет со стола чертеж — свой новый проект взводного убежища, — и скажи, понравится ли это бойцам. [199]

Фомин обижен. Задето его авторское самолюбие. Он кладет обратно на стол чертеж и закуривает.

— Тандит уедет после обеда, — обращаюсь я к Фомину. — Приготовьте ему нужные чертежи, инструкции, литературу. На первых порах это ему пригодится.

— Хорошо. Будет сделано, — отвечает медленно Фомин и, сняв с вешалки фуражку, уходит.

Сентябрь на исходе. Днем, когда солнце поднимается высоко, тепло. Зато к вечеру, даже в Басани, становится прохладно — и хочешь не хочешь, а приходится доставать из чемодана суконную гимнастерку.

Возле домика, занимаемого оперативным отделом, встретил Ивана Николаевича Брынзова, облаченного в генеральскую форму.

— Лучше поздно, чем никогда, — говорю я ему, поздравляя с присвоением высокого воинского звания.

Он отмахивается от поздравлений и с душевной теплотой говорит о ратных делах бойцов:

— Ты на Сиваше у нас еще не был? Нет? Приезжай, обязательно приезжай. Посмотришь, как ведет себя капризно это гнилое море. Тяжело там. А у генерала Баженова, начинжа соседней армии, представляешь, по пояс в холодной соленой воде понтонеры волоком тянут на себе паромы через весь Сиваш, обеспечивая переправу войск... Герои!.. Какой народ выковался на фронте!.. Непобедимый народ!

Подъехал «виллис». Генерал, попрощавшись со мной, сел рядом с молодым чубатым шофером, и они, запылив, быстро скрылись за высоким шлагбаумом.

Возвращаясь к себе, я представил, каково нашим саперам на переправе. Надо поехать как можно скорее туда. Может, все вместе мы и придумаем, как найти выход из трудного положения. Ведь впереди саперов ждут очень большие дела, и очень скоро. Войска украинских фронтов на всем протяжении вплотную подошли к Днепру, бои идут на ближних подступах к Киеву и к Херсону.

Обеспечить своевременное форсирование такой мощной преграды, как Днепр, — главная боевая задача всех инженерных войск. [200]

После того как мы прорвали оборону немцев на реке Молочной и вышли одним флангом к Днепру, а другим — к Сивашу, гитлеровцы лишились прямой связи с Крымом. Их положение значительно ухудшилось.

Однако противнику удалось в районе Никополя, на левом берегу Днепра, сохранить плацдарм, а на перешейке — закрепиться за Турецким валом. Первые попытки наших войск прорваться в Крым ни к чему не приводили, так как немцы основательно закрепились на занимаемых позициях.

В конце октября стало совершенно ясно, что нужна основательная подготовка для успешного штурма вражеских позиций, и тогда командующий вызвал генерала Петрова.

— Нужен мост через Сиваш, — сказал Ф. И. Толбухин. — Знаю, трудно будет его построить, но что делать? Понимаете, задыхаемся, — Толбухин отошел к стене, где висела топографическая карта Крымского полуострова.

— Разрешите спросить, товарищ командующий, мост на какую нагрузку нужен?

Толбухин, которого всегда мучила жажда, выпил одним залпом стакан холодного кваса из графина, стоящего у него на столе, и вновь вернулся к Петрову.

— Мост, генерал, нужен под любую нагрузку. Я только думаю, что вы с этим сразу не справитесь. Поначалу сделайте, ну хотя бы, чтобы по мосту прошел автотранспорт с боеприпасами и небольшие орудия. Согласны?

Весь этот разговор стал мне известен этой же ночью из уст самого генерала.

— Дело серьезное. Ну, скажи, с чего начнем? — спрашивал он меня.

Через пару часов после встречи с генералом, когда даже в нашей Акимовке, где теперь командный пункт Южного фронта, кроме обычных и оперативных дежурных, все погрузилось в сон, Иван Андреевич подписал приказ по инженерным войскам о строительстве моста через Сиваш. Строительство намечалось вести одновременно двумя бригадами: штурмовой и инженерно-саперной. Начальником строительства был назначен полковник Павлов (Панчевский), а главным инженером — майор Дуплевский, новый офицер нашего отдела, мостовик по [201] специальности, прибывший вместо инженер-майора Якубова. Кстати сказать, Якубов еще не уехал, но он уже добился согласия генерала на откомандирование его в Москву.

В следующую ночь с группой инженеров-гидрогеологов и строителей мы прибыли в район Дружелюбовки и стали рекогносцировать в различных местах Сиваш, чтобы определить, где лучше всего построить мост. Помню, ночь выдалась темная. Мы сели в лодку и отчалили от берега. Нельзя было ни курить, ни громко разговаривать. Немецкие дозоры сидели, как нам сказали, на противоположном берегу.

Больше всего нас удивляло то, что, сколько мы ни толкали весла в дно Сиваша, везде они легко, как будто не в грунт, а в масло, проходили на всю свою длину. Водянник, сидевший на веслах, с огорчением сказал:

— Мабудь, у цьому гнилому мори и дна зовсим нема.

Слова его были похожи на правду. Но тогда мучил вопрос, а как же ставить тут опоры моста? Они ведь держать ничего не смогут.

Весь остаток ночи после возвращения с рекогносцировки, промокшие и голодные, мы сидели в какой-то хате и долго спорили между собой, можно ли построить мост через Сиваш? Если можно, то какова должна быть конструкция опор? А если нельзя строить мост, то что можно предложить другое?

Рано утром, узнав по телефону от Пузыревского, что мы в Дружелюбовке, к нам пришел генерал С. В. Баженов, начальник инженерных войск 51-й армии. Баженова я помнил еще по Военно-инженерной академии. Он преподавал у нас и преподавал неплохо.

— Ну, что вы тут надумали? — снисходительно спросил он, подойдя к столу, за которым сидел майор Дуплевский, вычерчивающий конструкцию принятых нами опор. И, не дождавшись ответа, генерал продолжал: — А знаете, может быть, правильнее всего будет отсыпать через весь Сиваш насыпь. Насыпь — штука надежная.

Предложение генерала вызвало новую волну острых споров. И все же после долгого взвешивания всех «за» и всех «против» большинство окончательно решило — строить мост. Офицеры доказывали, что дамба — это очень трудоемкая работа, а в наших условиях при отсутствии необходимых механизмов либо эта стройка затянется [202] на весьма длительный срок, либо надо будет, кроме саперов, привлечь еще немало пехоты, которую, как известно, всегда неохотно дают. К тому же резко меняющиеся уровни воды и сильные восточные ветры могут смыть свежеотсыпанный грунт.

Баженов не сдавался. Затем мы с ним пошли по деревне и стали расспрашивать главным образом у стариков, как здесь переправлялись части Красной Армии в гражданскую войну.

Один старик, тугой на ухо, после повторения вопроса довольно бойко ответил:

— Очень просто. Делали соломенные маты, а затем их свертывали вроде фашины и набивали грунтом. По ним-то и прошли кавалерия и тачанки с пулеметами. Кажись, и трехдюймовки протащили на ту сторону.

Генерал был доволен ответом старика и за это подарил ему шелковый кисет с табаком.

— Видите, — заметил Баженов, — мостов-то здесь и тогда не было. А двадцатый год это не сорок третий. Разве можно наши танки или даже автомашины пропустить по таким фашинам? Нет, надо делать насыпь.

После полудня в штаб армии приехал генерал Петров. Он и стал нашим арбитром. Внимательно выслушав обе стороны, а затем подумав, Петров со свойственной ему смекалкой и практичностью принял правильное решение: силами фронта строить по предложенному нами проекту мост через Сиваш, а силами армии отсыпать сплошную насыпь.

— На этом мы и порешили, — прощаясь, сказал генерал.

Выступая против строительства моста через Сиваш, Баженов ссылался еще и на отсутствие лесоматериала. В этих словах была горькая правда. На следующий день после решении Петрова группа инженеров объездила много деревень, но, кроме небольшого леска в Аскания-Нова и десятка полуразрушенных домов из самана с сохранившимся деревянным верхом, мы ничего не нашли.

К обеду начали прибывать головные подразделения саперных батальонов. К тому времени была завершена и более детальная рекогносцировка по оси будущего моста. Оказывается, длина этого сооружения должна [203] быть не более и не менее, как два километра, но и это не все. Надо еще от противоположного берега и до моста, на заболоченном участке длиной до километра, сделать настил.

— Как быть? — беспокоился Дуплевский. — Нужно ведь саперов занять.

Кто-то из инженеров подсказал, что севернее Мелитополя, недалеко от железной дороги, имеется небольшой лес.

— Там, наверное, разрешат выборочную порубку. Ну, а как доставить заготовленную древесину на строительство!? — волновались офицеры.

По железной дороге можно ее подать до Новоалексеевки, а там автотранспортом через Новотроицкое — сюда, к нам.

На сооружение гати выделили недавно сформированное фронтовое управление оборонительного строительства.

Строительство протекало в исключительно трудных условиях. Саперы работали по пояс в холодной соленой воде под огнем врага. Особенно тяжело было строителям во время ночных бомбежек. Хотя бомбы и редко попадали в цель, но от взрывной волны десятки метров моста вместе с рамными опорами вылетали — и приходилось все собирать сызнова.

Когда мост соорудили и по нему прошли первые боевые машины, саперы ликовали: это была их большая победа и подарок к 26-й годовщине Октября. Поэтому и вечер офицеров штаба инженерных войск, посвященный празднику, прошел прекрасно. Перед началом играл бригадный духовой оркестр. Услышав музыку и преодолев жирную мелитопольскую осеннюю грязь, набежали с ближайших улиц девушки.

В момент всеобщего веселья на сцену вышел подтянутый командир понтонной бригады полковник Берзин. Он сообщил, что получено донесение об освобождении столицы Украины. Весь зал стоя долго рукоплещет, выражая свой восторг нашей доблестной армии. Поэт Савва Голованивский прочитал стихи — экспромты в честь древнего Киева. [204]

С небольшим опозданием прибыл на вечер и майор Кувакин. Теперь его батальон дислоцируется неподалеку от Большой Белозерки. Официально он приехал за колючей проволокой, а на самом деле... ну конечно же, повеселиться с друзьями. Разве может Виктор Петрович пропустить такое событие.

Мелитопольская зима какая-то особенная, мягкая и теплая. Весь город утопает в фруктовых садах, и я представляю себе, какой должен быть аромат весной, когда все это в цвету. Но сейчас здесь непролазная грязь, такая же липкая, как в Воронежской или Курской областях. Командующего фронтом генерал-полковника Толбухина спасает «додж». Только на этой машине большой проходимости он добирается, невзирая ни на какую погоду, до войск, расположенных на Днепре и Сиваше. Больше всего последнее время командующего беспокоит, видимо, правый фланг — это никопольский плацдарм немцев, против которых стоят две наши армии.

Гитлеровцы опоясали плацдарм несколькими глубокими траншеями и ходами сообщения, бесчисленным количеством окопов полного профиля и всевозможными заграждениями: минно-взрывными, фортификационными и противопехотными из колючей проволоки. Фашисты, конечно, занимают выгодную позицию. Она нависает над нашим правым флангом и дает противнику возможность угрожать наступлением на Мелитополь, Геническ и окружением наших войск, расположенных в треугольнике, вершина которого выходит почти под Очаков.

Командование фронта, учитывая это, требует, чтобы войска хорошо окапывались и одновременно начали готовиться к наступлению.

Наши саперы, как всегда, помогают решать эти задачи. 26-е управление оборонительного строительства возводит фронтовой оборонительный рубеж на участке Васильевка — Мелитополь — озеро Молочное я укрепляет ряд опорных пунктов западнее Мелитополя. Этим управлением теперь командует генерал-майор инженерных войск Николай Семенович Горбачев, о котором я уже упоминал в начале книги. За его плечами исключительно богатый опыт. Будучи сапером еще в первую мировую войну, Горбачев впоследствии прошел все командные [205] должности в инженерных войсках и на оборонительном строительстве.

Второй день мы с ним объезжаем строительные участки и рубеж на лошадях — иначе невозможно из-за распутицы, — проверяем правильность выбора переднего края, посадку дзотов и качество выполнения всех фортификационных работ.

— Замечательно трудятся ваши старики, — с удовлетворением говорю я Николаю Семеновичу. — Смотрите, как амбразуру сделали чисто. Да и по времени они не отстают.

— А ты думаешь, если мы разменяли шестой десяток, так нас и на свалку пора? — с огорчением отзывается он. — Нет, дружище, мы жилистые и Родине еще послужим, вот увидишь.

Я успокаиваю Николая Семеновича и говорю ему, что ничего плохого не думаю о стариках строителях.

— Так-то оно так, — замечает генерал, — а вот из армии меня все же на тыловые работы назначили. А я, ей-богу, еще как бы покомандовал понтонерами... ведь все реки на запад от Днепра словно свои пять пальцев знаю.

Генерал замолк, а потом, подойдя ко мне поближе, тихо и совсем другим голосом спрашивает:

— Ивана Андреевича увезли на самолете в Москву совсем больным. После ночной автомобильной аварии при выезде из Мелитополя в Акимовку он плохо себя чувствует.

Николай Семенович останавливается и недовольно пожимает плечами.

— Грустно, грустно. Нам, старикам, приходится уступать дорогу молодым, менее опытным. Впрочем, и мы, конечно, были в молодости такими.

— Ничего, Николай Семенович, и старикам найдется место в общем строю, — успокаиваю я Горбачева. В Мелитополе мы прощаемся: я ухожу к подполковнику Теслеру, а генерал уезжает к себе в управление, в Новониколаевку.

Семен Наумович, как всегда, встречает очень тепло, [206] знакомит с новым начальником отдела заграждений подполковником Иваном Ивановичем Демченко.

— Ну, вот и познакомились, — говорит Теслер, когда мы с Иваном Ивановичем подали друг другу руки. — Я должен только вас обоих предупредить, что теперь у нас, во втором эшелоне, по ночам в одиночку ходить воспрещается.

— Почему? — удивляясь, опрашивает Демченко.

— На ночь глядя не хочется рассказывать всякие страхи, но придется. Вчера произошла диверсия, и представьте себе, на соседней улице, возле штаба наших понтонеров. Едва только стемнело, в квартиру начфина бригады вошел неизвестный и из пистолета убил его наповал. Сегодня где-то за кладбищем поймали этого бандита. На допросе он назвался бандеровцем. «Нас, — сказал он, — оставили здесь в разных населенных пунктах, человек двадцать, не меньше, под видом отставших от своих частей обозных солдат. Все переодеты в красноармейскую форму. Получили задание охотиться за генералами и старшими офицерами».

— Да, печально, — заметил Демченко. — Ну что ж, будем бдительнее, а эту гадину выведут, я не сомневаюсь.

В начале 1944 года наши войска уже пересекли старую государственную границу, вышли на линию Сарны — Ровно, а гитлеровцы все еще удерживали никопольский плацдарм, оставшийся в глубоком тылу. Крым тоже пока в их руках.

С конца января Иван Иванович Демченко, Аралов и я находились в батальоне Кувакина, который дислоцировался на прежнем месте, в Большой Белозерке, еще с осени.

Здесь мы познакомились с начальником инженерных войск 5-й армии полковником Л. С. Бухтиным. Это человек среднего роста, слегка смахивающий на цыгана. Все время ездит по инженерным частям, проверяя готовность к наступлению. У полковника улыбка не сходит с лица, и, поговорив с ним, как-то поневоле заражаешься его оптимизмом. Бухтин заезжает почти ежедневно и в батальон Кувакина, который на время придан 5-й армии. [207]

— Ты подумай, — с огорчением говорит Бухтин, слегка заикаясь, — как назло дороги совсем распустило, а завтра наступать...

— Да, завтра. Я и приехал к Кувакину, чтобы предупредить, что на него возлагаю устройство колонных путей.

— Значит, завтра? — повторил я свой вопрос, все еще не веря этой новости.

Полковник кивнул головой. Затем он вынул из планшетки карту и тихо сказал:

— А почему вас так удивило, что завтра начнем наступать? Ведь вы знаете, сосед наш, третий Украинский фронт, еще позавчера, разгромив несколько немецких дивизий, вплотную подошел к Никополю. Как же мы можем ему не помочь?

Бухтин озабоченно вздохнул и, прежде чем сесть в свой «виллис», сказал убежденно:

— Завтра на днепровской переправе встретимся, вот увидишь.

Аралов, который все время стоял возле нас и все слушал, готов был на радостях побежать к Водяннику и предупредить, чтобы машина была «на парах», но я остановил его.

— Отцу семейства нельзя так прыгать. Солидности надо больше. А потом то, что сказал нам полковник, пока должны знать немногие.

Аралов виновато улыбается. Затем мы идем с ним по единственной утоптанной дорожке к полуразрушенной хате, где расположился штаб Кувакина.

Виктора Петровича застаем там. Он тоже все знает и деловито отдает распоряжения командирам рот, которые, не задерживаясь, уходят.

— Дождались, — весело говорит Кувакин, зарисовывая что-то на свою схему. — Нет, вы только поймите, полчаса назад на развилке дорог я видел Маршала Василевского и генерала Цветаева. Думаете, Маршал зря сюда приезжал? Он же представитель Ставки Верховного командования по координации действий третьего и четвертого Украинских фронтов. Хотите, — предлагает нам Виктор Петрович, — поедем вместе после обеда со мной в корпус, который будет наносить главный удар? [208]

— Разве дело в желании, — замечает Аралов. — Мы солдаты и будем находиться там, где прикажут.

Ночь прошла, как обычно в таких случаях, без сна. Подполковник Демченко еще с вечера ушел с ротой саперов проделывать проходы в минных полях перед передним краем, а мы с Араловым помогали Кувакину в организации двух отрядов обеспечения движения, или, как их потом стали называть, ООД.

— Началось! — неожиданно закричал Кувакин, когда наша землянка заходила ходуном.

Раздаются первые залпы артиллерийской подготовки. Она длится недолго. Уже слышен нарастающий гул танков и штурмовиков, которые плывут совсем-совсем низко, ведя огонь по позиции гитлеровских войск.

Боясь «котла», гитлеровцы вывезли заблаговременно на правый берег Днепра тяжелое вооружение, и поэтому продвижение наших войск после прорыва главной полосы обороны противника было весьма стремительным. Сильно потрепанные фашистские дивизии не выдержали мощного удара наших войск и на следующий день в панике отступили за Днепр. Больше того, наши пехотные подразделения с ходу переправились на противоположную сторону реки и зацепились за землю Правобережной Украины. К сожалению, расширить плацдарм в те первые дни наступления не удалось: сперва была слабая поддержка артиллерии, которая сильно отстала в своем продвижении из-за бездорожья, а затем пошел лед, и устроить какую-нибудь переправу мы не смогли.

Полковник Бухтин в те дни без конца мотался между двумя Лепетихами — Большой и Малой, — куда с трудом пробились со своими понтонами солдаты Я. А. Берзина.

— Ян Андреевич, — взывал полковник к Берзину, — помоги. Видишь, положение-то какое. Если мы не перебросим на ту сторону пушки, боеприпасы и хотя бы десяток танков, плохо будет. Немцы поднажмут — и сбросят нашу пехоту в воду.

— Мои понтонеры не подведут. Переправа будет, — обещал Берзин.

Сначала мы пытались навести наплавной мост. Кажется, больше всех за это ратовал Аралов, категорически [209] утверждавший, что только мост может спасти нас; все другое лишь заблуждение и потеря времени.

Потом, когда выяснилось, что больше двух паромов в линию моста ввести нельзя, так как тяжелый лед все отбрасывал со своего пути, а катера БМК оказались неприспособлены для работы в таких ледовых условиях, от наплавного моста отказались и стали думать об организации переправы на отдельных паромах. Предложений было много. Но пока на берегу реки спорили понтонеры и саперы, неизвестный солдат, сделав из серого байкового одеяла парус, пустился с грузом боеприпасов на обыкновенной рыбацкой лодчонке через бурлящий и ревущий Днепр. Это был страшный, беспримерный поединок воина со стихией, — и воин победил. Потом в течение дня несколько смельчаков пытались таким же способом переправиться на ту сторону, но никому не посчастливилось повторить подвиг товарища. А он сделал еще четыре рейса с продовольствием и боеприпасами. В тот же день солдат был награжден орденом Красной Звезды, который ему вручил командующий армией.

К рассвету следующего дня нам удалось «протолкнуть» свой первый паром на правый берег Днепра. Лед стал идти реже, и переправа работала бесперебойно.

— Вот как только отгоним фашистов подальше от берега, поеду на недельку в Старобельск, — твердо сказал Кувакин, сидя со мной в блиндаже, на переправе.

— Я без приглашений, — сказал Виктор Петрович. — Приеду и с места в карьер сделаю предложение. Согласится — хорошо, нет... — Кувакин замялся, и даже лицо его сделалось жалким.

— Все-таки, если откажет, что тогда? — придирчиво допытываюсь я. Но он на сей раз молчит. Видно, что ему легче организовать работу на самой капризной переправе, легче обезвредить минные поля, чем потерять Ларису Петровну. Да, годы войны наложили свой отпечаток на характер Виктора Петровича. Многое изменилось в его взглядах на жизнь, на людей. Он стал другим. Раньше легкомысленно относился к женщинам, а вот Ларису Петровну полюбил и говорит, что навсегда. [210]

— Умру, а своего добьюсь! — решительно заявляет Кувакин, словно предупреждая тех, кто попытается лишить его счастья, и набрасывается вдруг на Аралова: — Думаешь, если ты женился на Ольге, то и мир встал? Нет, надо и другим решить свою судьбу. Пошли, товарищи, на берег, — уже совсем спокойно говорит Виктор Петрович, — кажется, там Бухтин нас ищет.

Полковник Бухтин и в самом деле меня разыскивал, но, торопясь на другую переправу, оставил в штабе батальона телефонограмму.

— На, почитай, — удрученно сказал Виктор Петрович, подавая мне небольшой листок бумаги.

«Приезжай срочно, — медленно читаю я вслух, — вместе с Араловым. Демченко остаться на месте. Есть новости. Пузыревский».

— Есть новости. Знаете, такие интригующие записочки посылал я в молодости своим девочкам, когда приглашал их на свидание и хотел, чтобы они обязательно пришли, — иронизирует Кувакин.

— Ну, ты не очень-то, — предостерегающе говорит заскучавший Аралов. — Петр Михайлович свое дело знает и зря ничего писать не будет.

Поодаль сидит и улыбается Иван Иванович Демченко.

— Вы поймите только меня правильно, — сказал он, подсаживаясь ближе к столу, на который уже поставили большую сковородку с жареной селявой и целую буханку серого хлеба. — нашему фронту теперь, после ликвидации этого «нарыва», — так он назвал никопольский плацдарм немцев — остается не так уж много дел. Крым, и только. Так с этим и армия может справиться, а фронту, наверное, дадут задачу пошире.

— Каков же ваш прогноз? — вежливо спрашивает Аралов, заглядевшийся на большую сковородку.

— Вывод один. Сначала сожмут наше управление фронта, а, когда будет покончено с немцами в Крыму, все армии и управление фронта переведут на другие операционные направления. Согласны?

— Согласен, Иван Иванович, но какое это имеет отношение к нашему разговору? — спрашиваю я.

— Самое прямое. Может, уже пришли новые штаты... [211]

— Ах, вот как! — раздается повеселевший голос Аралова. — Может, скорее в Москве окажемся?

— Кушайте на прощание селяву, очень вкусная штука, — говорит Кувакин, — специально в Бердянск посылал за ней. А что до телефонограммы — гадать не будем. Завтра узнаете и нам как-нибудь передайте.

Развязав себе руки на правом фланге, штаб Южного фронта в конце февраля 1944 года переехал в большую и какую-то неуютную деревню Сивашское. Зато отсюда было совсем близко и к переправам, и к армиям. Стало похоже на то, что немцам недолго осталось сидеть в Крыму, и вряд ли им уже придется летом наслаждаться ароматом знаменитых роз или прохлаждаться в тени кипарисовых аллей, на взморье.

Генерал-майор инженерных войск Николай Семенович Горбачев доносит торжественно, что им заканчивается строительство оборонительного рубежа, но теперь все внимание обращено только на Сиваш и Перекопский перешеек. Завершается усиление Сивашского моста. И даже генерал Баженов, старый поборник отсыпки насыпи, давно сдался и чуть ли не ежедневно навещает строителей в ожидании скорейшей сдачи объекта.

В эти жаркие дни подготовки к наступлению я и мои товарищи, к сожалению, остались не у дел. Прав оказался Демченко, когда мы сидели в Большой Лепетихе у Кувакина. Прислали из Москвы новый штат инженерного управления фронта. Вместо оперативного и технического отделов теперь будет один — оперативно-технический отдел. Остаются Петр Михайлович Пузыревский и его офицеры, а мы все уезжаем в Москву за новыми назначениями.

Предстоящий отъезд товарищи воспринимают по-разному: одни — с охотой, другие не хотят покидать свой штаб, с которым прошли большие пути-дороги. Аралов, конечно, рвется в Москву.

— Пишет Ольга, — говорит он, — что малец мой, Иван, весь в меня, и ручонки такие, и пальчики толстенькие... Эх, скорее бы взглянуть на карапуза...

По-другому настроены Фомин и Михайлов. Хотя им тоже не терпится побывать в Москве, но, пройдя вместе со всеми путь от Сталинграда до Сиваша, им больше [212] всего хочется под знаменем Южного фронта вступить в Берлин.

Почти весь день пролетает в суматохе: надо ведь сняться с вещевого и продовольственного снабжения, получить на дорогу паек, аттестаты, без которых нигде кормить не станут, рассчитаться с финчастью, а самое главное, обойти отделы и попрощаться со всеми своими знакомыми офицерами, с которыми подружился еще на сталинградских переправах и дошел с боями до обожженной солнцем Крымской земли.

Прощай, наш Южный фронт! Прощайте, дорогие друзья! Желаем вам от всего сердца как можно скорее отпраздновать Победу в благоухающем весеннем Крыму.

С этими пожеланиями мы в мартовскую ночь 1944 года расставались с товарищами. [213]

Ясное апрельское утро. Мы подъезжаем к Москве. За тысячу километров от нас, на сивашском рубеже, остались друзья-товарищи. Как сон промелькнуло недельное пребывание в Харькове — встреча с женой и дочуркой. Порой кажется, что ничего особенного и не случилось, что и разлуки никакой не было. Наоборот, кажется, что мы были вместе, трудились, дышали одним воздухом, жили одной жизнью. Но стоит только взглянуть на пятилетнюю дочь, как все меняется. Правда, по-детски наивно она уверяет, что помнит меня, а на самом деле ластится и целует только потому, что ей хочется иметь папу. Да, папу живого, такого, как были у ее подружек в эвакуации во Фрунзе.

Много раз я покидал Москву и возвращался в нее, но всегда, когда приближаешься к нашей столице, тебя охватывает какое-то радостное волнение. Москва! Сколько песен о тебе написано, сколько сказов о тебе сложено, в скольких фильмах ты показана!.. А все-таки после каждой, пускай даже самой небольшой разлуки я нахожу в тебе всегда что-то новое, интересное, никем, как мне кажется, ранее не найденное.

Поезд пересек уже синюю Оку у Серпухова и бежит теперь по старой Московской земле. В эту теплую, солнечную рань приятно смотреть из окна вагона на убегающие назад ярко цветущие поляны и на беспокойных скворцов, оккупировавших на свой дачный сезон прохладные белые березы. [214]

Проводник вагона, не по летам подвижный, видно, в Туле обзавелся кипятком и теперь подогревает чай. Пассажиры стали подавать признаки жизни: кое-кто только наполовину решился приоткрыть двери своего купе, стараясь как можно подольше сохранить тепло в нем. Те, что помоложе, с полотенцами, переброшенными через плечо, вооруженные зубными щетками и стандартными пластмассовыми мыльницами, торопятся умыться.

Важно неся впереди себя блестящий мельхиоровый поднос, проводник вежливо предлагает крепкий чай и за особую плату при настоятельной просьбе кусочек сахару. Начинается завтрак. Обычный завтрак в вагоне, за которым, как всегда, пассажиры знакомятся, рассказывают друг другу анекдоты или такие истории, поведать которые никто бы не решился своему соседу по квартире, с которым прожито под одной крышей десятки лет.

Недавно переругивавшиеся между собой худой капитан и человек в пенсне вместе сидят за одним столиком в купе и мирно беседуют.

— Нет, вы обязательно попробуйте это румынское сало, — добродушно предлагает своему соседу офицер, — оно пахнет как здорово!

Проходит еще с полчасика, и я уже знаю, что капитан был ранен за Яссами в Румынии и командовал там до этого дивизионом в истребительно-противотанковом полку. А человек с маленьким пенсне на переносице вовсе и не врач, и не банковский служащий, как мне показалось вначале, а директор совхоза из-под Миргорода.

Девушка-сержант успела уже поведать не какой-то там подружке, а пожилой сухопарой женщине, учительнице, о своих чувствах к старшему лейтенанту Жене Нятко, молодому талантливому пианисту, которого она потеряла и не знает, как найти.

— Найти его обязательно надо, — советует учительница, — может, это твоя судьба.

Уже мелькают дачные подмосковные платформы. Вот Царицыно. Издали виднеется Екатерининский дворец, [215] присмиревший такой в своей музейной гордости. Все чаще и чаще около станций и полустанков замечаются корпуса заводов и фабрик с высокими красными кирпичными трубами, дышащими полной грудью. «Значит, они действуют, работают, — думаю я. — Как это хорошо!»

До моего приезда в Москву Аралов и Фомин получили новые назначения. Фомин работает начальником штаба инженерно-саперной бригады на 3-м Украинском фронте.

Аралов пошел преподавателем по военно-инженерному делу на курсы усовершенствования командного состава, до которых ехать от Москвы на электричке не более получаса. И вот после недолгой разлуки мы впервые встретились с ним на его квартире.

— Сынок, смотри, кто пришел, — с радостью восклицает Ольга, держа на руках годовалого сына и открывая мне дверь. — Ну, знакомьтесь, — и Ольга помогает малышу подать мне пухлую, нежную ручонку. — С этим дядей мы вместе воевали под Сталинградом, а он, видишь, Ванюша, уже забывать стал.

— Нет, правда. Мы с Пашей вас целую неделю разыскиваем, а вы где изволите пропадать? Неужели не могли у нас остановиться? Слава богу, площади достаточно — и вы бы никого не стеснили.

— За это спасибо. Но ведь так хочется скорее получить назначение. Вот целыми днями и просиживаю в отделе кадров, — пытаюсь я оправдаться перед раздобревшей и повзрослевшей Ольгой Араловой, но она все еще не успокаивается.

— Подумать только. И это называется боевой товарищ! Нет, Лосев все-таки душевней... Когда он приезжал, Паши тогда здесь не было, так не давал мне скучать, в театр ходили.

— Вы хотите сказать, что вы сухарь? — прерывает меня взволнованная Ольга, усаживая сына на широкую низкую тахту. — Нашли чем хвастаться. Лучше были бы вы все поэтами в жизни, тогда и ходить по ней было бы веселей и интересней. Ну, чего вы еще стоите? Садитесь, [216] рассказывайте... Паша, что молчишь, приглашай товарища хоть присесть.

Мы садимся за небольшой круглый столик, и беседа наша приобретает спокойный характер.

— Поначалу, — почему-то улыбаясь, говорит Ольга, — мне было тут тяжело. Маленький ребенок, вставать надо рано и ездить далеко. Я же работаю на заводе «Компрессор». Потом втянулась, стало интересно; мы ведь теперь не компрессоры делаем, а более нужные штуки для армии. Если бы вы видели, с каким энтузиазмом работают там женщины. Дома их детишки ждут, а они иногда сутками из цехов не выходят.

Мы с Павлом с удовольствием слушаем Ольгу. Вернувшись с фронта, она нашла место в жизни. И это радует нас.

— Впрочем, соловья баснями не кормят, — забеспокоилась хозяйка. — Прошу к столу. Не обессудь, чем богаты, тем и рады угостить.

На столе, правда, не очень густо, но во всем чувствуется рука хозяйки, и это приятно. Паша долго с жаром рассказывает о своей новой работе.

— А про Фомина слыхал? — спрашивает он и сам же сообщает: — Наш Саша теперь чин — начальник штаба бригады. Говорят, уехал к генерал-лейтенанту Котляру...

Когда я вернулся к себе в общежитие, где остановился, на столе увидел записку вахтера: «Звонили от Пожарова из отдела кадров. Надо срочно прибыть к ним. Имеется назначение». Несмотря на поздний час, еду на Покровский бульвар. Оказывается, пропуск давно заказан. Начальник отдела кадров полковник И. П. Пожаров, или, как его часто называют офицеры в инженерных частях, «вершитель судеб», встречает суховато.

— Получите вот предписание и срочно, не позже завтрашнего дня, выезжайте на первый Украинский.

— Товарищ полковник, разрешите спросить, на какую должность?

— Там сказано. Впрочем, это не секрет. Начальником технического отдела.

— Ваш предшественник погиб три дня тому назад.

— Мои сведения скудны, — уже сочувственно говорит полковник и предлагает мне папиросу. — На месте узнаете поподробнее. У вас вопросов больше нет?

— Нет, — говорю я Пожарову, зажигая спичку я прикуривая.

— Тогда мне остается только попрощаться с вами, — полковник подает чинно свою немного влажную руку и быстро-быстро убегает снова за свой стол, одиноко стоящий под углом к раскрытому окну.

Выхожу на бульвар. Совсем уже пустынно. Как и тогда, несколько лет назад, в выпускной вечер, горят Кремлевские рубиновые звезды, пустуют свежевыкрашенные зеленью скамейки, но нет вокруг друзей-однокашников; они на фронтах, добивают врага. Один Паша Аралов в Москве, он передает свой боевой опыт молодым офицерам.

Еще в Москве мне сказали, что штаб 1-го Украинского фронта надо разыскивать где-то в районе Шепетовки.

— В Киев приедете, там в штабе округа все узнаете, — снисходительно сказал мне совсем молодой капитан из отдела кадров.

И вот я снова в городе, где мне все до мелочей знакомо, где я жил и работал, где узнал о первом дне войны, проснувшись в синюю рань от гула немецких бомбардировщиков и стрельбы зенитных орудий.

— Да, Киев сильно пострадал, — говорит мне попутчик. — А будете в центре, на Крещатике, еще не то увидите.

— Прощайте! — кричу я ему вслед и направляюсь в сторону Шевченковского бульвара.

Весна в самом разгаре. Бурно зазеленели сады, парки и скверы. Шумит на деревьях молодая листва, благословляя свое обновление. По-прежнему сияют золотом купола Софийского собора, но рядом, на когда-то шумной Прорезной улице, почти сплошь разрушенные дома. [218]

В штабе округа мне повезло. Во-первых, там точно сказали, что инженерное управление 1-го Украинского фронта — в деревне Баранье, действительно недалеко от Шепетовки, и, во-вторых, туда через час идет машина, которой я могу воспользоваться. Штабные работники посоветовали в пути держать ухо востро.

— Там бродят небольшие бандеровские банды и охотятся за нашими офицерами... Вот так, знаете, случилась беда с командующим фронтом, генералом армии Ватутиным, — сообщил мне дежурный. — Выскочили эти бандюги и обстреляли его машину, смертельно ранили, а сами кто куда.

— Да, печально. А что случилось с Топольским?

Дежурный, поскольку он оказался офицером инженерных войск, знал о смерти моего предшественника и кое-что об этом успел поведать.

— Вы читали, конечно, в газетах — ну, недели две назад — об окруженной группе немецких войск в районе города Скалы? Так вот, эти фашисты начали с боями пробиваться на запад. Мы, конечно, не знали, что кольцо окружения окажется недостаточно прочным. А ваш предшественник, военинженер первого ранга Топальский, получил в это время боевое задание, которое он должен был выполнить в Залещиках на Днестре, в районе переправы. И, поехав туда, в пути нарвался на этих «ползучих» гитлеровцев. Подробности его гибели никому не известны, они так и остались загадкой. Знаю только, что живым он им не сдался. Когда нашли через несколько дней его труп, он был прострелен в нескольких местах немецкими пулями и обезображен.

Пока мы с дежурным разбирали по карте оперативную обстановку фронта, подошла машина.

— Вот «студебеккер». Садитесь, подполковник, в кабину, а остальные офицеры, — дежурный показал на группу лейтенантов, стоящих поодаль, как видно только прибывших из училища, — поедут в кузове. Ну, что же — счастливого пути!

Вскоре мы выехали на Житомирское шоссе. В дымке тумана постепенно исчезают Киев, Святошино. Машина, идет по блестящей ленте асфальта в сторону Шепетовки.

До Баранья еще далеко, а светлого времени осталось совсем мало. [219]

— Не заночевать ли нам в пути? — спрашиваю я шофера, памятуя советы дежурного об осторожности.

— Ерунда, — твердо отвечает он, мотнув своей большой головой, — газку добавим и приедем вовремя. Ну, а если прихватим немного луны, тоже ничего. В кузове у нас такие орлы, песни поют, они от любой атаки бандеровцев отбрешутся.

От Шепетовки до Баранья мы проскакиваем минут за двадцать, и, конечно, уже при луне.

Совсем недавно здесь прошел освежающий весенний дождь; с крыш и деревьев капает, и изредка слышен своеобразный стук капели, а под ногами грязь, неглубокая, но жирная грязь, отяжеляющая путь. То тут, то там меня окликают и останавливают часовые с автоматами, выясняя, кто я и к кому иду.

Передо мной вырастает беленький украинский домик с закрытыми синими ставнями, дощатый забор, за которым стоят два длиннющих серебристых тополя, отбрасывающих огромную тень через всю улицу и даже на соседний сарай с высокой соломенной крышей.

— Здесь работает начальник штаба полковник Слюнин, — загремел своим низким голосом сопровождавший меня по деревне старший сержант, — видать, он еще не спит.

Вхожу и представляюсь, как положено по уставу.

— Ах, вот вы какой? — восклицает полковник, пристально рассматривая меня. — Ну что же, будем знакомы, Слюнин. А мы вас уже ждем. Пожаров прислал телеграмму. Хорошо ли доехали?

Полковник приоткрыл дверь в соседнюю комнату, распорядился, чтобы согрели чай, и, вернувшись за свой стол, твердо сказал:

Внешность полковника произвела на меня очень хорошее впечатление; его горделивая осанка, решительные движения и профессиональная офицерская подтянутость как-то располагают к простой, задушевной беседе, хотя мы с ним увиделись впервые. Но с чего начать беседу, я не знаю и немного тушуюсь.

— Отчего же вы молчите? — спрашивает полковник, расстегивая воротник своего кителя. [220]

— Расскажите, что слышно в Москве, — прямодушно говорит он, — как добрались сюда, к нам, какое настроение у вас сейчас.

Мало-помалу я начинаю говорить. Временами сбиваюсь, теряю нить рассказа, и это потому, что начальник штаба все время внимательно слушает, потом знакомит с оперативной обстановкой на фронте, с ближайшими задачами штаба и технического отдела.

— Помните, — говорит наконец, прощаясь, Слюнин, — наш первый Украинский фронт больше разика в два — три того, где вы были. Одних только танковых армий, — с гордостью заявляет полковник, — у нас три. А это, понимаете, что значит? Сколько надо проложить для них колонных путей, чтобы: обеспечить продвижение, сколько надо преодолеть препятствий, форсировать рек, которых на нашем пути будет не мало... В общем, придется как следует поворачиваться всему штабу и, конечно, вам в том числе.

Последние слова полковник произнес с добродушной иронией, видимо, глядя на мои осоловелые глаза и безнадежную сонливость.

— Идите, — едва услышал я. — Вы устали с дороги. Отоспитесь. А завтра, милости прошу, опять сюда. Разрешаю приходить в любое время суток.

В результате кровопролитных уличных боев был взят Тернополь. После этого войска 1-го Украинского фронта в начале апреля 1944 года перешли к жесткой обороне на линии: Торчин — Червоноармейск — восточнее Броды — Тернополь — Коломыя. Начав успешное наступление еще чуть ли не с конца зимы и продвинувшись с боями на несколько сот километров по бездорожью в весеннюю распутицу, войска, конечно, нуждались хоть в небольшой передышке. Надо было подтянуть вперед резервы и кое-где отставшие тылы, а самое основное — произвести необходимую перегруппировку сил и средств с учетом создавшейся новой обстановки. [221]

В то время когда я приехал, оборонительные работы велись вовсю. Командующий ежедневно требовал максимального увеличения сети траншей. Специальной директивой была установлена очередность фортификационных работ и составлен минимальный перечень полевых сооружений. Все эти требования исходили из установившегося, опыта войны и в данном случае являлись до некоторой степени уже теоретическим обоснованием его.

Подумав об этом, я вспомнил Аралова; вот кому бы очень пригодились эти материалы, именно там, на курсах по подготовке молодых офицерских кадров. А то он теперь со своими коллегами, недавно вернувшимися из Фрунзе, забивает им головы устаревшими фортификационными понятиями и схемами. Недаром же рассказывают, что у полковника Слюнина, не лишенного остроумия, когда к нему прибывают новые офицеры, можно услышать такой диалог:

— Инженерное училище когда-то закончил, — нерешительно отвечает офицер.

— Тогда хорошо! Просто замечательно! — восторгается Николай Федорович.

— А потом кончил еще академию, — подбодренный похвалой полковника, уже более решительно докладывает офицер.

— Говорите, академию закончили? М-да... Ну, что, тоже неплохо.

— А сейчас вот закончил вторую академию и прямо к вам.

— Что? — полковник от удивления раскрывает вовсю свои темные с хитрецой глаза и уже с огорчением говорит: — Да, это... плохо. Не знаю, сумеете ли вы себя показать на практической боевой работе... Не слишком ли долго учились?

Уже несколько дней как я в Баранье. Начальника инженерных войск еще не видел, говорят, он в Усть-Еписковском на Днестре организует работу переправы, которую содержат понтонные бригады полковников Берзина и Соколова.

И здесь, в штабе, и в частях я нашел своих старых знакомых. Полковника Николая Васильевича Петрова, начальника отдела заграждений, помню давно, по академии. [222] Перед самой войной этот хороший товарищ и скромный человек был оставлен адъюнктом какой-то кафедры. Видимо, он мечтал пойти по научной стезе, но война внесла свои коррективы, и теперь Петров — признанный авторитет по минно-взрывным заграждениям. У Николая Васильевича имеются свои отряды обученных собак, с которыми он делает чудеса при разминировании местности и при подрывании немецких танков.

Старших инженеров технического отдела — инженер-майора Арсалана и майора Момотова — помню слабее, они учились при мне на младших курсах.

Говорят, что инженерными бригадами командуют здесь мой бывший начальник курса, всегда такой подтянутый, влюбленный в свой мощный командирский голос полковник Павел Федорович Новиков и худой, подвижный, как ртуть, бесстрашный Иван Порфирьевич Корявко. Много здесь и других знакомых, с которыми мы еще встретимся. Однако теперь я занят другим. Через пару часов весь наш штаб выезжает к новому месту дислокации, довольно далеко отсюда, в Скорики, рядам с Подволочиском.

Длинный, узкоплечий, с оттопыренными ушами Арсалан стоит во дворе возле машины, поданной под погрузку имущества и работников нашего отдела. Он стоит с непокрытой головой, с вздыбленными волосами, а его черные глаза выражают беспокойство.

— Что случилось? — насторожившись, спрашиваю его, раскрывая окно комнаты.

— Ну, как же, завтра Первое мая, такой праздник, — серьезно отвечает он, — а мы будем в пути, на машине.

— Кому лучше, а кому нет. Я предпочитаю праздновать за столом.

Момотов и подошедшая машинистка, маленькая пухленькая Клара, смеются.

— Говорят, горькая истина лучше обманчивой надежды, — философствует Момотов. — Не думаете ли вы, Арсалан, что надо скорей нам погрузиться, выехать пораньше и, скажем, поспеть к вечеру в Проскуров. А там заночуем и отпразднуем, конечно. [223]

— А ведь это идея, — соглашается обрадованный Арсалан и тут же начинает открывать борта кузова.

К полудню мы в Старо-Константинове. Делаем небольшую остановку. Кое-кто успевает сбегать на базар, чтобы купить кусок сала или пару головок чесноку. Сергей Арсалан притащил огромный кусок баранины.

— Вечером, — говорит он, облизывая свои запылившиеся губы, — шашлык будем жарить. Блюдо, скажу вам, первый сорт.

Старший техник-лейтенант Малян, талантливый художник-архитектор, тоже неравнодушен к арсалановской затее и в знак благодарности тут же, сидя на машине, нарисовал на него дружеский шарж, особо выделив его орлиный нос, уши и глаза, полные вожделения.

К вечеру погода начала портиться. Подул северовосточный, холодный ветер. По небу начали бегать сперва светлые, а затем потемнее огромные облака, грозящие вот-вот обрушиться на нас в виде дождя или даже града.

Майор Момотов, набросив на себя шинель, кричит мне в окно кабины:

— Проскуров скоро? А то мы тут простудим нашу бедную Клару.

— Не хочет, — кричит пуще прежнего Момотов. — Она просит шинель у Арсалана, а он сам посинел весь.

— Герой, — иронически говорю я, — а еще пыжится.

Вместе с первыми каплями дождя мы въезжаем в город. Проскуров затемнен, кругом никого не видно. Момотов уходит на поиски квартиры, где мы могли бы переночевать.

— Вы говорили сегодня утром, — обращается ко мне Арсалан, — что горькая истина лучше обманутой надежды. А чем она лучше?

— Странный вопрос. Она лучше уже потому, что мы проехали больше половины пути и завтра утром будем в Скориках. — Сергей Самойлович грустно улыбается, решительно подняв мокрый воротник шинели.

Мы еще долго прячемся от все усиливающегося дождя под широким балконом двухэтажного особняка. Наконец квартирьер возвратился с рекогносцировки и приглашает нас в дом. Но едва мы завели машину во двор и занесли все наши промокшие вещи в хату, началась [224] бомбежка. А так как остановились мы недалеко от железнодорожной станции, то бомбы ложились совсем близко, и, конечно, ни о каком шашлыке не могло быть и речи. Гитлеровцы летали и бомбили почти всю ночь то здесь, то узловую станцию Гречаны, расположенную совсем рядом.

— Поедем? — нерешительно спрашивает, хмурясь, Арсалан, едва только стало на улице светать. — Все равно здесь каши не сваришь.

Ранним утром мы проезжаем Волочиск. Спускаемся вниз и даже не замечаем, как проскакиваем по низководному деревянному мосту, оставляя за собой реку Збруч.

Но вот уже и Скорики. Мы занимаем огромную хату и начинаем ее «осваивать», загружая сундуками и ящиками, набитыми технической литературой и чертежами. Малян и два его помощника, тоже художники-архитекторы, расставляют складные столы и стулья. Зазвонил телефон. Вызывает полковник Слюнин.

— Работа, значит, началась, — как бы поздравляя меня, говорит Момотов, а сам уходит во двор помочь Кларе принести ее пишущую машинку.

Однажды я получил письмо от Виктора Петровича Кувакина и несказанно был рад ему. Вот оно, привожу его полностью.

«Дорогой мой друг и старший товарищ! Не падайте в обморок от того, что я в госпитале. Ранен легко, днями выписываюсь и возвращаюсь снова в свой гвардейский батальон. Да-да, именно гвардейский. После успешного штурма Севастополя, где мы участвовали, сопровождая танки, нам присвоено это почетное наименование. Хотите поздравить? Хорошо. Только поздравления принимаю в виде ценных подарков и телеграмм. Кстати, чтобы лишний раз не тратиться, заодно поздравьте меня с присвоением звания подполковника. Если бы вы знали, как здесь, в Крыму, хорошо! Май. Кругом цветут такие розы, они так благоухают... А из головы не выходит образ Ларисы Петровны. Вы думаете, что я не съездил к ней в Старобельск после того, как мы выбросили за [225] Днепр с никопольского плацдарма оккупантов? Съездил и был там целых два дня. Клялся и божился, как мальчишка, в своих лучших намерениях. Хотите знать, чем все кончилось? Она не сказала ни да ни нет. «Приезжайте, говорит, после войны, разберемся в своих чувствах поглубже и к тому же посмотрим — выдержат ли они испытание временем». Ну что ж, посмотрим.

А пока что целыми днями прогуливаюсь по набережной, смотрю на виднеющийся в дымке тумана Ливадийский дворец, на неповторимое по своей гамме цветов Черное море и на синее чистое небо, по которому теперь уже не снуют гитлеровские воздушные пираты.

Заезжали навестить меня Петр Михайлович Пузыревский и Боря Михайлов. Настроение у них бодрое, хорошее. Хвалились, что после приведения войск в порядок и короткого отдыха нас, видимо, всех перебросят куда-нибудь туда, к вам поближе. Ура, товарищ! Может, нам повезет и мы снова будем вместе?

Мое вам красногвардейское рукопожатие и привет. Кувакин».

Как не радоваться такому письму! Ведь Кувакин избавился от многих слабостей, стал человеком с твердым характером и такими же твердыми чувствами. Совсем не плохо, если он приедет к нам. С ним никогда тоскливо не будет, а развеселить может, это по его части. И в бою он всегда спокоен и бесстрашен. Кто бы мог подумать, что до воины Виктор Петрович был сугубо гражданским инженером-механиком.

Письмо прочитано, и мы с полковником Слюниным выезжаем на проверку хода строительства оборонительного рубежа «Скала». Такое громкое название рубеж получил потому, что опоясывал своими укреплениями небольшой зеленый городишко Скала-Подольская, покоящийся, видимо, на скальном основании.

Последние несколько дней мы все время занимались вопросами маскировки. Когда находишься в обороне, да еще довольно длительно, есть время кое о чем подумать.

У нашего начальника инженерных войск фронта генерала И. П. Галицкого, человека, несомненно, одаренного, знающего военно-инженерное дело, и изобретателя по складу своего пытливого мышления, возникает одна хорошая идея за другой. И хотя еще до войны его кое-кто [226] в шутку называл «сапер-водичка», подчеркивая этим, будто он только и занимается форсированием рек, на самом деле начинж, как и всякая увлекающаяся натура, многогранен; занявшись заграждениями, он предложил свою новую конструкцию мины. Много предложений у него по фортификации, по дорожному делу, а вот теперь, как видно, очередь дошла до маскировки, до новых идей обмана противника.

Самым слабым местом в маскировке огневых позиций до сих пор оставалась амбразура. Всякие конструкции откидных щитков были хороши до стрельбы. Но с началом ведения огня зияющая черная дыра становилась основной мишенью для артиллерии противника. Поэтому предложили конструкции гибких шторок, позволяющих всегда отлично скрыть амбразуру огневой точки. Затем предлагалось впереди траншей и окопов поставить из подручных материалов низенький сплошной маскировочный забор, обеспечивающий от наземного наблюдения противника расположение огневых позиций войск. Все это проектировалось, по нескольку раз перечеркивалось и, наконец, в натуре сделано недалеко от Скориков, на маленьком опытном участке, куда должны на днях приехать командующий фронтом маршал И. С. Конев и начальник штаба генерал армии В. Д. Соколовский.

— Как вы думаете, — спрашивает меня майор Момотов, — понравится ли командующему все то, что мы сделали?

— Да, — отвечает он, крайне раздосадованный.

Майор молчит, но после минутного раздумья нервно выпаливает:

— Хотя бы похвалил командующий, а то мне так сегодня досталось от начинжа. Говорит, что не понял я его и кое-что сделал не так. А, между нами, скажу: как сейчас, там лучше и не надо.

— В общем, за то, что внес свой личный вклад, получил от начальства «благодарность», — язвит обрадованный такому случаю Арсалан.

Момотов нахмурился, но ничего не ответил. Он открывает не спеша дверь в соседнюю комнату, откуда доносится бойкий стук машинки, и исчезает там. [227]

— Ну, зачем дразните товарища, — говорю я Арсалану, — ему ведь и так досадно, а вы подливаете масла в огонь.

— Долг платежом красен, — быстро говорит Сергей Самойлович, — он точно так надо мной смеялся, когда Слюнин меня журил в прошлую пятницу за неверно составленную справку по рубежам.

И вот теперь полковник Слюнин сам направляется на рубеж «Скала».

Целых три дня потратили мы на проверку этих укреплений. Сначала объездили весь правофланговый участок, который возводится фронтовым УОСом под руководством Михаила Андреевича Ковина, того самого Ковина, с которым мы в последний раз виделись в июле 1942 года в Сталинграде, когда он был начинжем округа. Затем мы спустились на юг и проверили работу отдельного управления полевого строительства (УПС), которым командует инженер-подполковник Я. М. Сонин. Это тоже мой старый знакомый, мы с ним неоднократно встречались еще до войны в Могилев-Подольском УРе. Невысокого роста, круглолицый, со смеющимися глазами. У него была своя страсть — дирижировать хором. Об этом увлечении все его начальники знали, как знали и то, что инженерные работы у Сонина в загоне и интересуется он ими мало. Меня беспокоит, каковы его успехи сейчас. О своей тревоге докладываю Николаю Федоровичу, но полковник сегодня, как мне кажется, настроен мирно.

— Вы думаете, — говорит он усталым голосом, — что Сонин со своими делами не справится?

— Если у него в УПС есть хор, то я ни за что не ручаюсь.

— А если, кроме хора, у него будет еще хороший главный инженер?

— А я знаю. Рубеж у него не хуже сделан, а даже лучше, чем у Ковина. Значит, одной рукой он дирижерской палочкой машет, а другой опирается на главного инженера. Впрочем, приедем к нему и разберемся.

Сквозь высокий столб пыли, повисший над большаком, показались верхушки башен Каменец-Подольской крепости. Они еще освещаются золотом последних лучей заходящего солнца, а ниже, у самого моста, где мы [228] проезжаем, потянуло прохладой от немноговодной, но быстрой реки Смотрич. Немцы здесь крепко поработали. Они снесли с лица земли весь старый город, не оставив ничего живого.

Неужели и на той стороне все так разрушено и от Пушкинской улицы, на которой я жил, тоже ничего не осталось? А как польские фольварки, которые были там под боком, со своими певучими петухами?

К счастью, оккупанты не успели осуществить все свои коварные замыслы — и эта часть города почти цела. Цел и театр, в котором до войны играли артисты Московского театра им. Ермоловой, еще пуще прежнего разросся красавец парк, но нет в живых десятков тысяч жителей этого города, казненных фашистами.

Весь вечер мы просидели у Сонина в кабинете. Я писал акт с длинным перечнем замечаний по проверке рубежа, а Николай Федорович дипломатически пытался выведать, имеется ли у него хор.

— Ну, конечно, самодеятельность работает, и хор тоже, — не догадываясь ни о чем, похвастал перед полковником Сонин.

Николай Федорович даже повеселел, услышав эту фразу, а потом, обернувшись ко мне, сказал:

— Заканчивайте, поедем в Черновицы, к Загороднему.

Управление оборонительного строительства полковника А. И. Загороднего было, пожалуй, наиболее сильное из всех других военно-строительных управлений фронта как в организационно-техническом, так и в количественном отношении. Там имелся исключительно работоспособный и грамотный командный состав и особенно выделялся своей научной подготовкой главный инженер управления Г. А. Радченко. Учитывая эту особенность, начальник штаба с одобрения начинжа фронта стал все чаще и чаще привлекать это управление к выполнению более ответственных заданий, и в первую очередь к строительству мостовых переправ, оборудованию в инженерном отношении районов сосредоточения войск, маскировочным мероприятиям.

По пути в Черновицы мы проезжаем деревню Гавриловцы, запустелое местечко Жванец, стоящий на горе Хотин и много других мест, напоминающих о недавнем прошлом. Человеку всегда приятно побывать снова там, [229] где уже когда-то ступала его нога. И снова мечтаю после Победы пройти по дорогам минувшей войны, поклониться тем простым людям, которые давали нам кров и пищу, когда мы в этом нуждались.

На окраине Черновиц в небольшом двухэтажном доме, сделанном, как мне кажется, из одного стекла, размещается штаб управления полковника Загороднего. Он сам встречает нас возле ворот, весь сияющий, широкоплечий, с едва заметными рябинками на лице.

— Рад. Очень рад, — приветствует Николая Федоровича начальник управления, — я вас ждал со вчерашнего вечера. Сонин звонил...

— Прошу ко мне. Отобедаем и обо всем поговорим.

Во время обеда зашел главный инженер Радченко. Я вижу его впервые.

— Ну, как мост в Залещиках?.. — спрашивает у него Слюнин, рассматривающий с интересом висящие на стенах картины.

— Не надо. Мы там будем через два часа и сами посмотрим.

Николай Федорович взял со стола папиросу, закурил и неодобрительно сказал:

— А я думал, Радченко, что вы руководите работами оперативней.

Радченко краснеет. Он смущен откровенностью полковника.

— Вы правы, — признается он, вытирая платком вспотевшую лысину, — последние дни я там не был. Ездил все по рубежу, ведь его сдавать надо. Понимаете, лицом в грязь ударить тоже не хочется.

— Поедем и по рубежу, — говорит, усмехаясь, Слюнин. — Слыхал, что у вас там кое-где траншеи залило после недавнего дождя, нагорные канавы не сделаны, уклоны не выдержаны.

Загородний старается сгладить не совсем приятную беседу.

— Николай Федорович, — говорит он, — стоит ли вести разговор о такой мелочи? Траншеи уже сухи, хотя [230] был настоящий ливень. Нам, конечно, задал он немало дополнительных хлопот, это правда. Но я хотел вам сказать другое. Вы посмотрите лучше на эти картины, — полковник Загородний резко повернулся в противоположную сторону и подошел к стене. — Здесь есть полотна известных художников эпохи Возрождения. Не правда ли, они хороши?

— Да, неплохо, — говорит Николай Федорович, глядя на полуобнаженную мадонну, опускающуюся на грешную землю с заоблачных высот.

— Нравится? — спрашивает меня немного повеселевший Загородний.

— Очень. Очень нравится. Только как эти картины попали сюда, в этот дом?

— Они оставлены гитлеровским гауляйтером, который здесь жил. Он убежал ночью, бросив не только награбленные ценности, даже и более необходимые предметы своего туалета. Хотите, могу показать?

— Нет, не надо, — просит смеясь Слюнин. — Вы хорошенько посмотрите, — бросает уже на ходу полковник Слюнин, — если это не копии, то отправьте картины в Москву, в музей им. Пушкина, — это будет ценный подарок. А нам свой подарок покажете в Залещиках.

— Вы опять про мост? — мрачнея, спрашивает Радченко. Видимо, он не совсем уверен, что без него так быстро могут закончить это большое и довольно сложное по своим конструкциям сооружение. Когда мы под вечер стали спускаться к Залещинской переправе, к нашей общей радости, по мосту уже катили груженные боеприпасами машины 38-й армии.

— Составьте наградные листы на лучших строителей, — распорядился начальник штаба, — завтра поедем к командующему армией и сделаем представление.

Побывав на Днестре еще у понтонеров и решив с ними на месте ряд неотложных вопросов, мы с полковником в завершение своей поездки берем направление на Тернополь.

— Теперь, — с воодушевлением говорит Николай Федорович, — мы вас окунули в жизнь фронта, познакомили с работами, с людьми. Сидя в отделе штаба, можно пропустить многое, притом очень важное и нужное. Потом это боком выходит. Штабному офицеру надо бывать почаще в войсках. Эту старую истину, давайте [231] с вами договоримся, никогда забывать не будем. Согласны?

— Ну, какое я имею право быть несогласным? — отвечаю вопросом на вопрос полковника.

— Это верно, — замечает Слюнин. — У меня, знаете, все никак не выходит из головы думка о наших старичках солдатах из управления Загороднего. Подумайте только, какой мост отгрохали за пять суток. Просто герои. Я с одним разговорился в тот вечер, когда в Залещиках были.

— Я-то? — говорит, прищуривая свои немного выцветшие голубые глаза. — Из-под Рязани.

— Мы всей деревней плотники. Еще в ту германскую войну недалече отсель стояли, в Подгайцах. И тоже, хоть молодой еще был, а топором мастерил. Австрийцы, как ни старались, пройти через наши окопы не смогли.

Старик потрогал свою жидкую бороденку и тяжело вздохнул:

— Одна сноха на хозяйстве осталась с детишками. Старуха, пускай земля ей будет пухом, померла еще прошлой осенью, в аккурат на Покров. Одно счастье, что колхоз помогает, в обиду не дает.

— А сын где? — спрашиваю у загрустившего солдата, предложив ему папиросу и спички. — Он что, тоже на фронте?

— Не, — качает солдат головой. — Он у меня мастеровой, токарь. Его забрали, кажись, в Челябинск, на завод, танки, что ли, там делает.

— Когда мы расстались, — вспоминает Николай Федорович, — я еще долго смотрел с благодарностью ему вслед. Смотрел и любовался, как по залитой вечерним солнцем дорожке уходил от меня все дальше и дальше крепко скроенный человек, настоящий хозяин земли. А когда он совсем скрылся за поворотом, мимо меня строем прошли его товарищи, такие же простые безыменные герои, как и он. И я подумал, а ведь это они и есть «России верные сыны», как это хорошо кем-то уже было сказано...

Тернополь очень разрушен. Порой кажется, что это один из районов Сталинграда после знаменитой битвы, [232] и только дуновение летнего ветерка заставляет отказаться от этой мысли — тогда ведь был февраль.

Бои за Тернополь носили ожесточенный характер, это видно по их результатам. Но и сейчас передний край проходит всего-навсего в двенадцати километрах отсюда. Обозленные, как осенние мухи, гитлеровцы бомбят и обстреливают из своих дальнобойных пушек этот вымерший город. Здесь встречает нас полковник Ковин. Один из его отрядов возводит по берегу реки небольшой рубеж, приспосабливая к обороне город, и ведет широким фронтом разминирование улиц, отдельных строений и окрестных мест. Разминирование ведется больше месяца, а ему и конца не видно. Уже около миллиона мин обезврежено, обезврежены и только-только появившиеся на нашем фронте фаустпатроны, но бесстрашные саперы все еще работают со щупами и миноискателями.

— Сегодня, незадолго до вашего приезда, — рассказывает с упоением Михаил Андреевич Ковин, — мы ловко обманули немцев. Радиосвязью теперь в обороне никто ведь не пользуется, а мы взяли свою станцию, перевезли в противоположный конец города, где нет наших частей, и давай сигналить. Вскоре появилась «рама». Самолет долго парил в небесах, высматривая, правильно ли засекли разведчики нужный объект, и, увидев с высоты движение наших нескольких машин в этом месте и два подбитых танка, «рама» поспешно удалилась на запад. Через несколько минут пришла шестерка «юнкерсов». И чего они только не вытворяли! Сперва отбомбили в два захода, потом стали с воем пикировать и сбрасывать пустые бочки, куски рельсов, а под конец, обнаглев, спустились совсем-совсем низко и начали обстреливать из пушек и пулеметов «обнаруженный большой штаб». За свою ретивость они поплатились одним самолетом, который подбили зенитчики.

— Из старичков солдат никто не пострадал? — с волнением спрашивает Слюнин.

— Тогда хорошо. Ну, что же, пойдемте теперь по рубежу, а по дороге и про свои нужды расскажете.

Мы долго ходим по чисто отделанным траншеям и окопам, которые тянутся вдоль невысокого, заросшего бурьяном берега. Изредка через наши головы пролетают немецкие снаряды, которые взрываются в разных [233] местах города. Солдаты-строители привыкли к этому и вовсе не обращают внимания на обстрел. Один сержант важно сказал:

— Ведут беспокоящий огонь. На нервы хотят действовать, а они у нас крепкие...

После работы, вечером, полковник Слюнин перед строем объявил солдатам благодарность за хорошую службу, и, попрощавшись со всеми, мы выезжаем обратно к себе в штаб.

По дороге Николай Федорович все твердит мне, что война идет к концу и на нас, штабных офицерах, лежит обязанность собирать и обобщать боевой опыт, чтобы потом, когда это понадобится, вновь не повторять ошибок прошлого.

— Вот приедем, завтра же выделю пишущего офицера, — убежденно говорит он. — Пусть отбирает и записывает все интересное из армейских донесений.

— Поверьте моему слову, после войны эти материалы на вес золота цениться будут. Если мы с вами в академию попадем обучать молодых офицеров, эти записи пригодятся и нам. К тому большому наследству, что оставили нам Теляковский и Тотлебен, Величко и Хмельков, прибавятся и эти документы...

Оборона есть оборона. Войска в основном сидят на своих местах, приводят себя в порядок, и только действия патрулей и небольших групп, засылаемых в тыл к противнику, являются основным содержанием сводок и декадных донесений, которые поступают из армий. Мы их обрабатываем и направляем в центральные управления, а иногда вплоть до Генерального штаба.

С одним из таких донесений, отправляемых в Москву, я пошел к начальнику штаба фронта генералу армии В. Д. Соколовскому. Он должен был подписать его. Прочитав все, как говорят, от корки до корки, генерал, решительно подняв на меня глаза, спросил:

— Скажите, вот вы пишете, что группа саперов, действуя в тылу у немцев, в районе Золочева, подорвала один танк и три автомашины. Вы что, там лично были?

— Никак нет, — взволнованно докладываю я, — об этом нам донесли из бригады, откуда выделена эта группа. [234]

Растерявшись, я едва процеживаю сквозь зубы:

— Вот видите, — заметив мое волнение, спокойно сказал генерал, — как нехорошо получается. Нам частенько не точно сообщают, что делается по эту сторону линии фронта, где легко можно все проверить, а представляете себе, когда оттуда, с той стороны, доносят...

И тут же, аккуратно зачеркнув то место, о котором только что шла речь, передал мне подписанное им донесение.

После этого краткого доклада я вышел весь вспотевший, поняв до конца значимость преподанного мне урока.

Через два — три года после окончания Великой Отечественной войны я был еще раз «наказан» за такую же беспечность. А случилось это так: один мой знакомый инженер-полковник защищал диссертацию о военно-инженерных табельных лесопильных средствах. Желая, видимо, показать перед ученым советом значимость лесопильных машин, особенно в годы войны, к моему крайнему удивлению, офицер сослался на опыт строительства оборонительных рубежей на Южном фронте, где якобы было израсходовано на эти цели более миллиона кубометров леса.

— Сведения, которые я здесь огласил, — сказал мой знакомый инженер-полковник, — взяты из фронтового отчета, кстати вами подписанного. Как прикажете — верить или нет? [235]

В связи с подготовкой к наступлению наш штаб завертелся на большой скорости. Начинжа генерала Галицкого уже больше недели нет на месте. Он чуть свет ежедневно уезжает в войска и там проверяет инженерные части и соединения. Некоторые бригады и батальоны перемещает на новые места дислокации, переподчиняя их на ходу из одних армий в другие. Полковник Слюнин тоже часто отсутствует. Он больше всего ездит к начинжу 13-й армии полковнику Николаю Васильевичу Володину. Я думаю, что эта армия, видимо, будет действовать на главном направлении предстоящего удара по врагу. Теперь уже совершенно ясно, что главный удар будет произведен не на левом фланге, как это ранее предполагалось, а по центру или немного даже северней. Этой идее целиком и подчинен план оперативной маскировки, который мы уже осуществляем. Еще в апреле недалеко от Проскурова саперы начали в большом количестве изготовлять макеты танков, орудий и автомашин. Теперь все это перебрасывается на юг, в район Черткова и Коломыи, чтобы имитировать там сосредоточение главной группировки для наступления.

Майор Момотов, один из непосредственных участников этого интересного дела, приехал сегодня и хвастает:

— Мы, кажется, удачно за нос водим гитлеровцев. Вчера ночью они в километре — двух от нас сбросили на парашютах несколько разведчиков. Троих убили, а одного удалось захватить в плен. Ну, конечно, рассказал при допросе, что имели задачу уточнить характер группировки и по рации немедленно сообщить все нужные сведения.

Несколько забегая вперед, я хочу сказать, что план маскировки наши саперы выполнили успешно. Гитлеровские военачальники, даже когда началось июльское наступление 1944 года, долго не решались снять с этого участка ни одной дивизии, чтобы перебросить ее на действительно угрожаемое направление. Это значительно облегчило выполнение боевой задачи армиями основной группировки фронта, действующими в направлении Золочев — Львов. [236]

Все утро над нами волнами пролетают полки бомбардировочной авиации. Немцы отсюда недалеко; в бинокль видно, как на их артиллерийских позициях вспыхивают фонтаны огня и большие клубы серо-белого дыма то поднимаются, то постепенно оседают на землю, закрывая за болотистой долиной и без того плохо видимую полосу обороны противника.

Вчера до середины дня мы думали, что немцы будут удерживать первую траншею, но потом оказалось, что это ложный передний край. Маневр врага был своевременно разгадан, и сегодня с утра весь огонь артподготовки направлен именно туда, куда надо.

Сейчас на участке Звиняче-Броды, в полосе наступления 13-й армии, куда мы приехали с Арсаланом, идет жаркий бой.

Мы в штабе у начинжа армии полковника Володина. Я вижу полковника впервые. Он чуть выше среднего роста, коренаст, со слегка вздернутым небольшим носом, отчего кажется моложе своих лет. На самом деле Николай Васильевич, как мне успел по пути рассказать Арсалан, вояка старый. Он захватил конец гражданской войны, а в начале марта 1921 года, будучи курсантом Военно-инженерного училища, участвовал в подавлении кронштадтского контрреволюционного мятежа. Бросается в глаза спокойствие Володина, передающееся всем его офицерам штаба, твердая уверенность в выполнении поставленных задач и высокая штабная культура. [237]

Николай Васильевич только что вернулся с доклада от командующего армией генерал-полковника Н. П. Пухова. Он вынимает из планшетки аккуратно свернутую карту, достает очки.

— К операции готовились мы основательно, — говорит он четко, — не спеша, продумали все... Вот посмотрите на наш план инженерного обеспечения... Он не замысловат, но и не так прост, как может кой-кому показаться.

Володин садится за стол и начинает пристально всматриваться в скупо расчерченную им карту.

Зная, что за окном на улице его дожидается «виллис», я осторожно спрашиваю:

— Николай Васильевич, чтобы нам лучше разобраться в вашем плане, расскажите только его особенность. Все остальные вопросы мы потом разрешим с вашим начальником штаба.

Володин улыбается, прищурив немного правый глаз.

— Я же вам сказал, что план наш незамысловат. Как всякий план, он изобилует цифрами, графиками и большущим перечнем саперных работ. Особенности его? Да, есть особенности, которые вытекают из замысла данной операции...

Полковник встал. Медленно подошел к окну и, видимо убедившись, что нас никто не подслушивает, продолжал:

— Операция задумана решительная, смелая, на большую глубину. Подумайте только, ведь, кроме форсирования сегодня этой чертовой болотистой долины, за которой немцы надеялись отсидеться, нам, инженерам, надо будет обеспечить последовательное форсирование трех рек по возрастающей степени трудности — Западный Буг, Сан и Висла. А так как табельных переправочных средств в нашей армии мало, то мы и задумали использовать их перекатами, оставляя для саперов на бросок от реки до реки всего-навсего один — два дня. Это, конечно, потребует большого напряжения сил, но что поделаешь? Война есть война. Так как наша армия наносит удар на главном направлении, то не исключена возможность продвижения вперед с открытыми флангами, а это обязывает нас позаботиться о создании сильных подвижных отрядов заграждения. По секрету скажу еще, что в полосе действия нашей армии предполагается ввести две танковые армии. Сами понимаете, чем это пахнет [238] для нас, саперов... дороги... колонные пути... И самое главное — переправы через Буг. Работы хватит, друзья, — уже громче сказал Николай Васильевич, надев запыленную с высокой тульей фуражку и направляясь к двери.

Последовала пауза, затем Володин, продолжая о чем-то думать, как будто невзначай спросил:

— Может, поедете со мной, посмотрите, какую гать сделали на болоте?

Мы с Арсаланом принимаем предложение, и через несколько минут «виллис» Володина уже катит по выстланной саперами единственной дороге, способной выдержать нагрузку танков и тяжелых орудий.

— Ну, вот видите, — говорит обрадованный Николай Васильевич, — мы с вами в «долине смерти», как немцы назвали это болотистое место, не оправдавшее их надежд.

— У гитлеровцев теперь только и остались мечты да надежды, — замечает почему-то порозовевший Арсалан. — Слыхали о покушении на Гитлера? Значит, сами немцы избавиться от него хотят... Поняли наконец, куда их привел фюрер.

По дороге мимо нас автоматчики ведут в тыл пленных — двух офицеров и десятка три солдат. Вид у пленных неказистый, и нет уже былой самоуверенности.

К нам подходит командир саперного взвода, высокий, страшно худой лейтенант со светлыми близорукими глазами и передает Николаю Васильевичу небольшую папку.

— Только что у немецкого офицера забрали. Вон у того, что в короткой шинели впереди всех идет.

Раскрываем папку. Альбом с наклеенными фотографиями и надписями на немецком языке. На первых нескольких снимках этот офицер выглядит совсем иначе: в роли победителя он важно восседает в легковой машине. Затем мы видим его уже на Черноморском побережье, за мраморным столиком ресторана, пьяного, с бездумными выпученными глазами. А вот и харьковские снимки... Сумская... Парк Шевченко. На фоне памятника-великана стоит маленькая козявка с железными крестами. [239]

— Довольно таки жалкий вид, — замечает Николай Васильевич.

— Нет, вы посмотрите-ка сюда, — обрадовался своей находке Арсалан, — вот это действительно видик, ничего не скажешь. Офицерик с двумя друзьями повязался женским пуховым платком, греется у костра на фоне разбушевавшейся метели. Похоже на то, что это было где-то в донских степях, не иначе.

Пока мы рассматривали трофейный альбом и шли пешком почти по всему двухкилометровому настилу, звуки выстрелов постепенно удалялись на запад, в глубь немецкой обороны. Мимо нас вслед за армейскими машинами с табельными деревянными складными лодками на полном газу промчались несколько десятков танков Т-34.

— Главная полоса обороны, видать, прорвана, — ликовал Николай Васильевич, — танки прошли, это хороший признак. Значит, и мне надо торопиться туда, поближе к Бугу.

Темнеет. Мы тепло прощаемся с начинжем и разъезжаемся в разные стороны.

Наступление развивается успешно. Сегодня из района Сокаль меня вызывал к проводу Слюнин. Настроение у него прекрасное. Слышимость только была плохая, но главное я все же ухватил: Западный Буг форсирован, тяжелые бои имели место лишь в первый день наступления, крепко досталось там и саперам.

Поближе сюда к нам, на главном направлении, наши войска добивают окруженные в Бродах фашистские дивизии. Но самым интересным было дерзкое решение маршала Конева «пропихнуть» через шестикилометровую брешь, называемую Колтувским коридором, две танковые армии для действий в оперативной глубине. Судя по донесениям, передовые танковые части уже находятся в районе Равы-Русской, а неприятель все еще контратакует, пытаясь высвободить свои войска из «котла» в Бродах.

Приехали к нам в штаб начальники УОСов полковники Загородний и Ковин. Так как генерал-лейтенанта Галицкого нет, а Слюнин тоже отсутствует, то они зашли ко мне, интересуются оперативной обстановкой, своими ближайшими задачами и новым местом дислокации. [240]

— Мы сами сидим, как говорят, на чемоданах и ждем не сегодня-завтра команды, чтобы выехать вперед, на новое место, — отвечаю в тон им. — А раз мы тронемся, то и вам долго не придется задерживаться.

— А как же быть с рубежом? — спрашивает Михаил Андреевич Ковин, старательно прочищая тонкой проволокой небольшой мундштучок.

— Как быть с рубежом? Ясное дело, оставьте пока свою охрану, а потом сдадите комендатурам. Сейчас, конечно, трудно назвать вам место очередной стоянки, но вероятнее всего это будет Львов.

Полковники обрадовались, а затем посмотрели друг на друга с застывшими улыбками.

— Как, оба УОСа будут во Львове? — удивленно спрашивает Загородний.

— Возможно, и оба, — стараюсь успокоить наших строителей. — Впрочем, приедет начальство, и все уточнится.

— А Галицкий когда приедет? — допытывается Ковин.

— Иван Павлович сейчас где-то у понтонеров. Он их подтягивает вперед, а в наших условиях, знаете, это не так просто.

Полковник Загородний неожиданно спохватился.

— Бегу, бегу к вашим снабженцам. Чуть не забыл... горючего-то они нам недодали, а как переезжать будем?

Ковин громко смеется, глядя вслед уходящему второпях полковнику.

— Вы, верно, раньше запаслись бензином? — осторожно спрашиваю Михаила Андреевича.

— Нравятся мне склеротические головы. Сперва все забывают, а потом бегают как угорелые.

— Ехидничаете в адрес Загороднего, но вы не правы, ей-ей!

Михаил Андреевич смеется еще пуще прежнего. Он решительно встает с дивана и подходит к моему столу.

— Почему вы решили, что я камешки бросаю в загородний огород, — говорит он, все еще смеясь, — ведь огороды могут быть и на приусадебных землях, скажем, и здесь, на вашей. [241]

— Значит, это вы меня назвали склеротической головой? Спасибо, Михаил Андреевич, за откровенность, но какие у вас на это есть основания?

— Основания? — переспросил Ковин. — А вы Кувакина, такого бравого подполковника, помните?

— Вчера мы с ним в Проскурове встретились. Он там со своим батальоном уже с неделю как разместился.

— Господи, значит, Виктор Петрович здесь совсем близко, — закричал я на всю комнату. — Что же вы молчали?

— Не буду же я, как вы, кричать на всю улицу. Лучше бы вы ему ответили на его письмо...

И тут я действительно вспомнил, схватившись за голову, что Кувакину не только забыл ответить, но и не поздравил его с очередным званием.

Тут нашу дружескую беседу нарушил прибежавший Арсалан.

— Генерал-лейтенант Галицкий срочно вызывает вас к себе, в район Золочева. Он в сорок второй мотоинженерной бригаде.

— Михаил Андреевич, теперь мне остается только пожать вам руку. Да, чуть опять не позабыл. Вы ведь будете в Проскурове, передайте мой самый искренний привет Виктору Петровичу Кувакину. Скажите, что я по нему соскучился и очень хотел бы его видеть.

Кувакин не заставил долго ждать себя. Через несколько дней комбат примчался в штаб. Он застал нас еще в Скориках накануне отъезда.

— Виктор Петрович, дорогуша! — приговариваю я, тиская его в своих объятиях. — Ну-ка, дайте на вас, гвардейца, посмотрю дружеским оком.

Выглядит он отменно. Таким его никогда не видел, даже до войны, в Киеве. Загорел, поправился. Теперь никто и не подумает, что он всю свою жизнь ходил с впалыми щеками.

— Привет! Привет вам из Ливадийского дворца! [242]

Помните, у Маяковского, — весело декламирует Виктор Петрович:

— Хотите посмотреть на мою левую руку? Нате смотрите, нет двух пальцев... Ничего. Могло ведь быть похуже.

Мы сидим с Виктором Петровичем у раскрытого окна и пьем чай.

— Сычева не встречали? — спрашивает вдруг Кувакин.

Я отрицательно качаю головой и смотрю на Виктора Петровича удивленными глазами.

— А ведь он на вашем фронте, в бригаде полковника Новикова... Командует батальоном.

— Нет, в самом деле? — подскакиваю я от радости. — Тогда мы с ним на днях непременно увидимся. Вот молодчина, что сказали.

— А Пузыревскяй знаете где? В Люблин укатил. Бригаду, говорят, саперную там будет формировать. Правда, здорово?

Воцаряется тишина. Отчетливо слышно, как отстукивают висящие на стене ходики, а за печкой назойливо трещит сверчок. Я пристально смотрю на Кувакина, а он, видимо поняв мои мысли, вынимает из своей новенькой планшетки фотографию и подает ее мне.

— Узнаете Ларису Петровну? В прошлом месяце прислала, когда я в Крыму, в госпитале, был.

Внимательно вглядываюсь. Глаза все те же, что и в Старобельске. Такие же лучистые, умные. Но лицо... даже фотограф не сумел ретушью скрыть появившиеся возле глаз морщинки... А Виктора Петровича огорчать не хочется. Да в конце концов не все ведь решает внешность, и я говорю ему без шуток:

— Лариса Петровна по-прежнему хороша. Я думаю, что лучшей для себя жены вы не найдете. И неужели так и будете ждать до конца войны?

Виктор Петрович задумался. С минуту молчал, а потом встал, принял положение «смирно» и выпалил:

— Я солдат. Раз приказано ждать, значит, буду ждать. [243]

Виктор Петрович со свойственной ему экспансивностью начинает быстро бегать по комнате, задетый, как видно, за живое.

— Как спрашивать, так все вы тут как тут, а чтобы посоветовать что-нибудь умное, дельное... тогда в кусты.

— В таких вопросах, — говорю я нарочито спокойно, — нельзя надеяться на советчиков. Самому решать все надо. Вы ведь боевой командир, а перед Ларисой Петровной пасуете.

Несколько раз Кувакин просил рассказать, что делается сейчас у нас там, впереди, а я так и не сообщил ничего, хотя у самого не выходит из головы все виденное под Золоченом, куда я ездил на днях по вызову генерал-лейтенанта Галицкого.

По дороге мне все время попадались колонны пленных, конвоируемые нашими автоматчиками. Бродская группировка разгромлена. Кругом горы вздутых лошадиных трупов, а поле усеяно бумагой. Это немецкие штабы перед сдачей поспешили освободить себя от ненужного уже груза, а может, боялись, что документы могут кое-что и выдать. Гонимые ветром, белые, серые, розовые листки бумаги, как перекати-поле, переносятся с одного места на другое, и издали иногда кажется, будто это какие-то степные зверьки гоняются друг за другом.

Глядя на поле битвы, нетрудно было представить, как упорно сопротивлялись гитлеровцы.

В тот день, когда Москва салютовала войскам 1-го Украинского фронта по случаю удачного штурма и взятия старинного города Львова, наш штаб переезжал в район Равы-Русской, в деревню Немстув.

В этих краях три года назад запылали первые пожарища войны. Пограничники вели тяжелый оборонительный бой, а военные строители и саперы на участке Ильи Ефимовича Прусса все еще продолжали бетонировать дот, считая, что им просто не повезло в эту рань, начавшуюся очередной фашистской провокацией, которые и до этого имели место на кордоне. Попозже, когда [244] уже совсем рассвело и несколько немецких снарядов разорвались во дворе бетонного завода, строители поняли, что их доверчивость ни на чем не основана. Война разразилась на наших границах раньше, чем они рассчитывали их закрепить мощными железобетонными фортификационными сооружениями.

С тех пор прошло больше трех лет. И вот мы вновь вернулись сюда.

С начала наступления генерал-лейтенант Галицкий не был у себя в штаб-квартире и лишь только сегодня вернулся рано утром. Выходя из столовой, я видел, как он вылез из своей машины весь испачканный грязью, осунувшийся, с впалыми глазами, и сразу прошел к начальнику штаба. Он и сейчас еще там. А Арсалан, терзаемый свойственным ему любопытством, все допрашивает меня:

— Скажите, о чем наши начальники так долго там беседуют?

Арсалан несколько обескуражен. Молчит. Его оливковые небольшие глаза со страхом смотрят, будто и в самом деле я поручаю ему идти к начальству.

— Ну, хорошо, — успокаиваю его, — попозже буду у Николая Федоровича и, если узнаю что интересное, сообщу, а вы лучше толково расскажите про Перемышль.

Сергей Самойлович заметно оживляется. Он несколько раз обегает вокруг моего стола, а потом сует небольшую, вычерченную карандашом схему.

— Смотрите. Вот тут показана вся динамика боя. Наши танкисты ворвались так неожиданно и стремительно в город, что оккупанты не успели даже опомниться. Городишко небольшой, целехонький остался. Сан тоже форсировали с ходу. Подоспевшие понтонеры основательно помогли войскам, быстро организовали и осуществили переправу частей. Переправа была хорошо прикрыта нашей авиацией и артиллерией. Бомбил он нас там крепко... Потери невелики... Солдаты неприятеля, скажу я вам, трусоваты стали. Многие попрятались в городе в заброшенных домах, подвалах. Местные жители помогли нам в расчистке своего города от этой нечисти.

Арсалан собирался еще что-то рассказать, но пришел [245] майор Момотов с новостью. Завтра мне выезжать с Галицким в 13-ю армию, войска которой уже на ближних подступах к Висле. Наша задача: обеспечить форсирование и переправу через реку танковых армий генералов Рыбалко, Лелюшенко, Катукова. Маршал Конев возложил на генерала Галицкого организацию переправы через Вислу главной группировки войск фронта.

— Вот видите, — говорю я Арсалану, — теперь и любопытству пришел конец, все ясно, о чем так долго совещалось начальство.

— Это верно, — улыбаясь, соглашается со мной Сергей Самойлович и, надеясь, возможно, еще на какие-нибудь новости, подходит к Момотову.

— Не приставай. Все равно ничего не скажу, — отмахивается майор, зная арсалановскую слабость. — Поди лучше к Маляну и посмотри, какую наши художники на тебя новую карикатуру сделали. Сидят сейчас там и хохочут, глядя на свое творчество. Носище — во! Больше чем на самом деле, уши тоже хороши — висят лопухами. А сам ты, Сережа, в цветастом халате, поджав под себя ноги, сидишь на тахте в окружении разных афродит и венер милосских.

— Разрисовали, черти, — без всякой обиды отвечает Арсалан. — Пойду посмотрю и шею намылю этим мазилам.

— Иди, иди, — уже вдогонку кричит ему Момотов.

Сквозь легкие летние облака вырвалось долгожданное солнышко. Его лучи быстро пробежали по комнате и скрылись куда-то за окно, осветив сейчас необыкновенно красиво половину нашего сада и домик начальника штаба.

«У Слюнина, должно быть, в комнате сейчас светло. Значит, и настроение хорошее», — почему-то подумал я.

— Пойду на доклад к полковнику, — говорю Момотову, углубившемуся в чтение недавно полученного нового наставления. — Бумаги не должны залеживаться, а завтра мне уезжать. Арсалан вернется, передайте ему, пусть подготовит для генерала Галицкого все данные по Висле, и главным образом в среднем течении. Примерно район Сандомира и Баранува.

На улице нагоняю подполковника Е. И. Панкова, начальника оперативного отдела штаба инженерных войск. [246]

Я знаю его еще очень мало. На слова он скуповат, но говорят, что дело свое знает.

У Николая Федоровича в комнате сильно накурено, и сам он сидит уставший от бесконечной суеты и напряженной работы.

— Оба сразу ко мне? — удивленно спрашивает полковник, едва мы приоткрыли тяжелую, дубовую дверь комнаты.

Стоим в нерешительности у порога и молча одновременно киваем головами в знак своего согласия.

— Тогда заходите поскорей, садитесь... приступим к делу. В комнате немного душновато, правда? Но ничего, — говорит, слегка улыбаясь, полковник. — Сейчас попытаюсь раскрыть окно.

Распахнув полностью обе створки, Николай Федорович глубоко вдохнул порцию свежего воздуха, затем повернулся к нам, все еще оставаясь возле оконного проема.

— Командование фронта придает исключительно большое значение форсированию Вислы. Вот почему принято решение создать оперативную группу по руководству всеми переправами. Иван Павлович Галицкий лично будет возглавлять эту группу, а вы, да будет вам известно, входите в нее. Я лекции не собираюсь вам читать, это не моя специальность... скажу только, что, по данным разведки, Вислу форсировать будет труднее, нежели, окажем, Днепр.

Подойдя затем к своему столу и взглянув на лежащую карту, полковник вновь заговорил:

— На Висле имеются гидротехнические сооружения. Режим реки регулируется. Висла с обеих сторон закрыта дамбами. Любое нарушение их приведет к разливу воды по всей пойме, а это может усложнить подходы к нашим переправам. На это я и хотел особо обратить ваше внимание. Все остальное вам знакомо, а если и нет, то все равно разберетесь, тем более, что рядом будет Галицкий, который в делах форсирования искушен больше всех нас и является знатоком этого дела. Желаю удачи... [247]

Вот и все, что я могу вам пожелать. Доклады ваши заслушивать не стану и подписывать бумаги не буду. Идите отдыхайте, времени до отъезда осталось немного.

К отъезду на сей раз готовимся более тщательно, чем обычно. Арсалан и Момотов напихали в мой чемоданчик полным-полно всяких инструкций по форсированию, маскировке, строительству мостов и два тома гидрогеологических описаний реки Висла. Когда я буду все это читать, неизвестно, но брать надо, а вдруг все-таки понадобится.

На улице под отцветшей акацией стоят наготове «виллис» и «додж 3/4». На бревнах примостились два автоматчика — наша охрана.

Показался адъютант генерала, молодой лейтенант, окончивший полгода назад училище. Он дает какие-то указания шоферам, автоматчикам и все это с таким серьезным видом и важностью, будто от него одного будет зависеть успех форсирования Вислы, по меньшей мере. Взобравшись на «виллис», лейтенант машет рукой, приглашая нас на посадку.

Кажется, уже все готово и можно тронуться в путь, но нет. Как всегда, когда долго готовишься, непременно что-нибудь забудешь. Панков забыл на сей раз в сейфе у себя справку о дислокации инженерных частей, а она потребовалась начинжу.

Пока Панков побежал к себе за документом, полковник Слюнин подошел к генералу. Из отдельных слов я понял, что Николай Федорович выезжает во Львов. Там сейчас ведутся большие работы по разминированию города.

Сразу из Немстува мы берем курс на Ярослав. Конец июля. Дни стоят погожие. Сейчас бы только трудиться, убирать урожай, но посевов мало. Крестьян на поле не видно. Зато полным-полно кругом полевых цветов и воздух напоен каким-то особым медовым запахом. В пути мы обгоняем армейские, корпусные и даже дивизионные тылы, не успевающие за своими передовыми частями.

— Видал, — говорит приунывший Панков, показывая на километровые колонны автомашин, — как растянулись. Хорошо, если у немцев поблизости нет резервов, а то могли бы дров наломать. [248]

Сан. В это время года река полноводна. Ее мутные воды сбегают с верховьев Карпат и с шумом несутся вдаль. Саперы 13-й армии построили здесь, у Ярослава, мост на свайных опорах, и мы проезжаем по нему, удивляясь их оперативности и мастерству. На переправе задерживаемся недолго. Узнав, что еще ночью здесь прошли на тот берег понтонные бригады Я. А. Берзина и Н. В. Соколова, мы спешим их нагнать в пути, чтобы вместе, если позволит обстановка, своевременно прибыть к реке Висла.

Едем спокойно по прекрасной асфальтовой дороге, лишь местами тронутой недавно прошедшими танками.

Неширокие улицы небольшого городишка Ярослава забиты нашими войсками. Хорошо еще, что в воздухе спокойно, а то любая бомбежка здесь принесла бы немало жертв. Мы с трудом протискиваемся вперед, и то благодаря тому, что в «виллисе» сидит генерал-лейтенант; ему уступают дорогу. Выехав за город, сразу сворачиваем вправо, оставив в стороне основную, или, как ее еще называют, краковскую, магистраль. Здесь уже свободнее и дышится легче.

Нарастает тяжелый гул немецких бомбардировщиков. Вот они двумя шестерками показались из облаков и идут, как мне кажется, прямо на нас. Но бомбят местечко Соколув, до которого мы еще не доехали. Нам отчетливо видно, как отделяются от самолетов бомбы, взрываясь, поднимают вверх обломки строений.

На окраине Соколува останавливаемся. Ехать дальше на ночь глядя рискованно. Разрозненные, небольшие подразделения гитлеровцев по ночам, пробираясь к своим, на запад, нападают на отдельные машины, действуя из-за угла.

— Ну что же, здесь и заночуем, — быстро говорит генерал, сходя с машины. — Облюбуйте домишко, — обращается он к адьютанту.

В местечке еще видны огни пожарищ. Где-то далеко, и справа, и слева, бухают орудия, а почерневшее небо кто-то старательно прочерчивает трассирующими пулями.

— Пора, — уже будит нас Панков. — Генерал во дворе. [249]

С утра в открытой машине прохладно и к тому же ветрено. Подполковник достает плащ-палатку.

— Так будет лучше, — говорит он, завязывая у воротника тесемку, — а то, чего доброго, еще продует.

Автоматчики клюют носами после бессонной ночи. Зато мы зорко несем «службу наблюдения», особенно на тех участках, где дорога проходит по лесу.

Въезжаем в деревню Майдан. В самом центре, возле здания почты, находим штаб понтонной бригады и ее командира Яна Андреевича Берзина, а через час убываем в дальнейший путь.

Сильный встречный ветер, как паруса, надувает наши плащ-палатки. С шумом и грохотом проносимся по булыжной мостовой Баранува. И наконец долгожданная Висла. Сюда узким клином врезались несколько дивизий 13-й армии. На их флангах значительные силы неприятеля, особенно справа, между Тарнобжегом на Висле и Ниско на реке Сан. Несмотря на это, войска форсировали Вислу.

Справа и слева, уступом в наш тыл, окопались гитлеровцы: они ведут беспокоящий огонь по флангам. А впереди, за рекой, идет жаркий бой.

— Война уже перенеслась на вислинский плацдарм, — радостно сообщает полковник Володин начинжу фронта.

Да, мы и сами видим, как по реке все время снуют взад-вперед лодки, всевозможные плоты и паромы, до отказа нагруженные солдатами, пушками, танками и боеприпасами.

В воздухе стоит невероятный гул. В синеве небес точно так же, как и на земле, почти все время происходят схватки между «мессерами» и нашими истребителями. Гитлеровские летчики с ожесточением и методически, через каждые полтора — два часа, бомбят переправу.

В убежище, врытом в насыпь дамбы, накурено и шумно. Здесь собрались инженерные начальники во главе с генерал-лейтенантом Галицким. Протиснуться туда невозможно. Мы с Панковым стоим на ступеньках у входных дверей. Нас это устраивает вполне: с одной стороны, можем наблюдать, что делается на реке, а с другой, нам слышно, о чем толкуют с таким жаром начинжи [250] армий и командиры саперных бригад, плотно обступившие сидящего в центре за столом генерала.

Больше всех волнуется полковник М. Каменчук, начинж 3-й танковой армии. Он все такой же порывистый, с гонорком, каким был и в первые годы войны.

— У меня, — говорит он, оглушая своим громовым голосом всех сидящих в убежище, — танки на подходе, мне тяжелые паромы нужны — во! — до зарезу.

Генерал поворачивает голову в сторону высокого худощавого командира понтонной бригады Н. В. Соколова и вопрошающе смотрит на него.

— Где? Где они, ваши паромы? — спрашивает, волнуясь, Каменчук.

— Пойдем, покажу. Ишь, какой Фома неверующий, — недовольно басит Соколов, тут же направляясь к выходу. Со стороны кажется, что они крепко поссорились и вот-вот вцепятся друг в друга, доказывая каждый свою правоту. Но эта вспышка скоро угасает. Через часик понтонеры начнут переправлять танки на своих паромах, которые, хотя и замаскированы, но все же отсюда видны. А генерал Соколов и полковник Каменчук, присмирев и даже, возможно, обняв друг друга, вернутся в это убежище, сядут за стол и на радостях (на переправе все хорошо!) пригубят по рюмочке трофейного вина. Посидят они недолго, я знаю, но, счастливые, будут, как обычно, сетовать на тяжелую саперную службу, хотя останутся по-прежнему влюбленными в свою профессию.

Мы с Панковым входим в убежище, оставляя двери полуоткрытыми. Только теперь я отчетливо вижу уставшего, с синевой под глазами Николая Васильевича Володина, молчаливого и, как всегда, спокойного Яна Андреевича Берзина и еще одного полковника, на вид довольно моложавого, подтянутого. Это М. С. Бараш, командир саперной бригады.

Воет сирена, возвещая о налете авиации противника. И тут же в воде взрываются бомбы. Воздушная волна срывает с петель дверцу убежища и отбрасывает ее далеко в сторону. Через несколько минут все стихает. Слышны только команды офицеров-понтонеров и стоны раненых. [251]

— Володину здесь больше делать нечего, — говорит после некоторого раздумья, постукивая пальцами по столу, генерал Галицкий. — Поезжайте, Николай Васильевич, на плацдарм, вы там больше нужны. А танки и тылы мы переправим сами. Только танки, Ян Андреевич, будем переправлять широким фронтом, скажем, от Макува до Коло. При таких частых бомбежках иначе нельзя, а то гитлеровцы перебьют понтонеров, как кур, потопят парки и сорвут переправу.

— Химики нам нужны, — сетует Ян Андреевич, закуривая и пуская кольца в темноватый угол, — дымку бы побольше! Пускай потом бомбят, не видя цели.

— Дымку, говоришь, Ян Андреевич, — усмехается генерал, — а ты его уже напустил достаточно...

Берзин тут же молча тушит папиросу и смущенно отходит к двери. Иван Павлович решительно встает из-за стола и направляется к выходу.

— И химики, вижу, здесь нужны, и артиллерийское, и зенитное прикрытие нужно посолиднее, — говорит он, выходя на берег. — Поеду сейчас в штаб, к Рыбалко, просить буду у него. Если его сил будет мало, позвоню командующему... А вам, — сказал он мне и Панкову, — поручаю объездить весь участок. Разведайте места для мостовых переходов. Строить... понимаете, скоро строить мосты будем.

Вечереет. На берегу реки свежо. Вместе с танкистами переезжаем на западный берег. У причалов старательно трудятся понтонеры, спеша как можно больше сделать рейсов, пока не завоет сирена. Впрочем, ночные бомбежки бывают реже, и они не страшны. При налетах авиации противника переправа войск не прекращалась.

Обратно на паромах везут раненых, довольно много пленных. Паромов к ночи стало больше, и, казалось, широкая Висла еле-еле вмещает их.

Когда я вернулся снова на левый берег, в убежище, полковник Каменчук диктовал Панкову цифры переправленных танков и машин для сводки, отправляемой в штаб, Слюнину.

— Если так пойдет, — торжественно заявляет Каменчук, — то завтра к вечеру со всеми потрохами переберемся на ту сторону.

Ночуем в штабе у Берзина, в Домбровице. Это совсем не далеко от переправы. Рядом за нашими окнами — [252] узкоколейка. С писком проносится взад-вперед мотовоз, мерно постукивают колеса платформ, груженных боеприпасами и продовольствием.

— Тыловики не теряются, — замечает Панков, устраиваясь на жестком ложе, — сразу оседлали технику.

— Молодцы, — соглашаюсь я и, набросив на себя китель, выхожу во двор. Уж больно хороша первая августовская ночь. Небо щедро усыпано звездами. Безмолвные сады благоухают ароматом сочных яблок.

Хожу возле дома и вслушиваюсь в тишину. В ее музыку вливаются и писк мотовоза, и песня солдата, чистящего картошку на ротной кухне, и эхо отдаленных орудийных залпов. Все вместе звучит как симфония прифронтовой ночи.

Я слышу приближающийся стук чьих-то шагов. Настораживаюсь: кто бы это в такой поздний час? Но вот из-за угла показывается высокая, узкоплечая фигура, широко размахивающая руками.

— Да, я, — слышу обрадованный голос Сергея Самойловича.

— Пакет от Слюнина привез генералу. Рассказывайте, что тут у вас нового? — интересуется Арсалан, передавая пакет. — Слюяин вернулся вчера из Львова, взбудораженный такой. Говорит, если бы не наши саперы, то от немецких сюрпризов с часовыми замыкателями много народу погибло бы. Оккупанты там здорово старались, но не вышло. А вот в деревнях, к сожалению, часто подрываются на минах, и штаб нацеливает Загороднего на разминирование.

Мы проснулись рано. Чуть ли не в полночь вернулся от генерала П. С. Рыбалко Иван Павлович Галицкий. Подняв нас всех на ноги, он немедля стал излагать свой план организации работы переправ. Записать его быструю речь невозможно. Панков, правда, пытался это сделать, но увы...

Арсалан, которому, кстати сказать, приказано остаться здесь, вместе с нами, почему-то весел. Он все время улыбается, будто выиграл сто тысяч. Генерал уже [253] несколько раз посмотрел на него косо, не понимая, к чему улыбка.

— Успокой его, — шепчет мне Панков, показывая на ссутулившиеся плечи Арсалана, — а то, кажется, нам всем попадет.

С первыми лучами нового дня началась бомбежка. Немцы неистово пикировали на баранувскую переправу.

— Теперь они нам не страшны, — сказал генерал, наблюдая за разрывами зенитных снарядов, — танковая армия на плацдарме, да и зенитная артиллерия прикрывает хорошо. Истребители тоже не позволяют безнаказанно бомбить переправы.

Ясное с утра солнце скрылось за дымкой поднимающегося тумана. Пыль на дорогах стоит столбом. Нужен, конечно, дождик. Он нужен всем: и полям, и садам, и в первую очередь людям, которые трудятся на земле. Не хотим дождя только мы, саперы. Здесь, в Привисленской пойме, это опасно: можем лишиться дорог и подъездных путей к переправам.

— Сегодня вечером наведем наплавной мост, — сказал генерал командирам понтонных бригад, собрав их вновь в то же убежище, что и вчера. — Пора, пора уже переходить на мосты, которые необходимы, как воздух. Сами знаете, что все артиллерийские тылы и тылы танковых армий сгрудились в лесу, недалеко от Вислы.

Несколько часов мы с Арсаланом работали на переправе, сверяя данные, полученные понтонерами, с новыми нашими замерами. Висла — капризная река. Поэтому ходили в ближайшие деревни и расспрашивали местных жителей о ее режиме, о поведении дамб при паводках.

Обедаем второпях в землянке, отрытой в саду, на окраине Коло. Генерал Соколов, построивший на своем веку немало мостов, хотя и пытается шутить, запивая холодным кваском жирную баранину, все же волнуется; его выдают руки, не находящие себе места за столом. Да это и понятно, ведь понтонного имущества не хватает.

Все вместе идем к месту постройки будущего моста. Здесь уже показались первые паромы, буксируемые катерами, медленно идущими против течения.

Вдруг происходит какое-то замешательство. Команд на реке уже не слышно, зато оправа и слева от нас все явственнее доносится минометная стрельба. [254]

— Товарищ генерал-лейтенант, — взволнованно докладывает начинжу неизвестный мне полковник, пришедший вместе с командирами бригад, — обстановка усложнилась...

Полковник, переведя дыхание, громко и с тем же волнением в голосе продолжал:

— Противник, подтянув в район Мелец две мотодивизии, еще вчера начал наступление на север, вдоль Вислы, стремясь отрезать наши войска, находящиеся на плацдарме. Сегодня его моторазведка на нескольких бронетранспортерах проникла глубоко к нам в тыл, захватив поселок Майдан. Активизировались немцы и в Тарнобжеге, стремясь соединиться со своей южной группировкой.

Генерал больше ничего не спросил. Задумался. В это время я чувствую, как кто-то нервно меня тянет за руку. Выхожу из убежища. Оказывается, Панков. Смотрю на его побледневшее лицо и ничего не понимаю.

— Иди сюда, — говорит он, осторожно поднимаясь на дамбу, — смотри.

Хорошо вижу, как впереди, в километре от нас, в садах Коло, чуть ли не там, где мы обедали, идет огневой бой. Немецкие автоматчики бегают во весь рост, гоняясь за нашими грузовыми машинами.

Генерал Галицкий внешне совершенно спокоен. Он отдает распоряжения, направляет офицеров на переправы, а Соколову, недавно получившему звание генерал-майора, приказывает все паромы и катера перевезти к левому берегу. Чтобы задержать гитлеровцев до подхода основных сил, Галицкий приказывает всем саперам занять оборону, укрывшись за дамбами. Командовать обороной начинж назначил полковника М. С. Бараша.

Кто-то сообщил, что в Барануве стоят три наших танка в ожидании переправы.

— Нет, — сказал решительно Галицкий, — переправлять их никуда не будем. Пускай помогут саперам в обороне, — и сам отправился к танкистам.

К ночи вся наша оперативная группа выехала в штаб 3-й танковой армии генерала Рыбалко, который размещался в лесу. Генерал Галицкий ознакомил командующего армией с обстановкой на переправах. В тот момент [255] там, кроме понтонеров и саперов, никаких войсковых частей не было. Рыбалко сообщил, что части 5-й армии генерала Жадова находятся уже на подходе, надо продержаться только до утра.

Глубокой ночью около 300 автоматчиков атаковали нашу оборону во фланг между Вислой и дамбой. По приказу генерала Галицкого в бой вступил резервный понтонный батальон с приданными танками. Немцы с большими потерями были отброшены в исходное положение.

В штабе в ту ночь никто не спал, все было приведено в полную боеготовность. На рассвете стал накрапывать небольшой теплый дождь, но подувший ветерок скоро разогнал тучи. На дороге показались первые машины с солдатами 5-й армии. Они с ходу контратаковали немцев и погнали их на юг, а мы возвратились на свои переправы.

Через Вислу переброшено около двух десятков низководных деревянных мостов. Немцы уже смирились с мыслью, что с плацдарма, который теперь все называют Сандомирский, нас не сбросить обратно в реку. Они почти не контратакуют и мало бомбят. Наконец-то поняли, что при таком количестве переправ, надежно прикрытых несколькими зенитными артиллерийскими дивизиями и авиационными соединениями, невозможно лишить нас связи с плацдармом.

— Теперь, — говорит мне генерал Галицкий, — будем менять нашу мостовую тактику. Раз авиация становится менее опасной, нежели возможные попуски воды или предстоящий осенний паводок, начнем строить два — три высоководных моста с большими пролетами и опорами, прикрытыми ледорезами.

Эта идея быстро воплощается в конкретное решение. На другой день Николай Федорович Слюнин уже сообщил, что один большой мост будет строиться под руководством полковника Загороднего, а другой взялись соорудить подразделения тыла фронта.

— Настало время, — сообщает толковник, — представить генералу проект фронтовых оборонительных рубежей. Они уже разработаны.

Лицо Слюнина внезапно озаряется, он быстро берет [256] карандаш и прочерчивает длинную линию, охватив ею стокилометровый участок от Розвадува до Богухвала.

— Это будет рубеж «Жешув». Командующий фронтом большое значение придает междуречью.

— Надо, пожалуй, поехать к нашему новому соседу, в штаб 4-го Украинского фронта, — предлагаю я. — Рубежи наши на юге следует, по-моему, согласовать с генералом Колесниковым.

— А вы думаете, что Четвертый в этом направлении уже успел что-нибудь сделать?

— Возможно, — медленно отвечаю я, — они воюют в горах, оборонительные рубежи для них приобретают особое значение.

Полковник смотрит мне прямо в глаза, и я чувствую, как уши мои краснеют. Достаю фуражку и направляюсь к выходу.

— Постойте! — останавливает меня Николай Федорович. — Вы хотите туда съездить? Я все понял... Старые друзья, товарищи...

— Тогда езжайте. Завтра же езжайте туда. И, кстати, неплохо вы придумали — стыки рубежей все-таки согласовать надо. Это главное.

И вот командировочное предписание уже в кармане. Оно, правда, не очень нужно, так как меня там, в штабе фронта, многие хорошо знают, но мало ли что в пути может случиться.

«Оппелек» наш вначале болезненно «зачихал», окутывая неприятной синеватой бензиновой дымкой своих пассажиров, а затем неожиданно рванулся с места. Водянник не решается больше глушить мотор, и мы, на ходу помахав нашим товарищам, трогаемся в путь.

Дороги в Польше неплохие. Хотя они не очень широкие и рассчитаны только на одну ленту движения в каждую сторону, но ездить по ним одно удовольствие. Машина идет почти все время на одинаковой скорости, без рывков. Шуршит под колесами крепко укатанный гравий.

По пути мы решили заглянуть к Алексею Константиновичу Сычеву и захватить его с собой.

— А як же с Кувакиным... Хиба туды не пойдем? — удивляется Водянник. [257]

— Кувакину твоему, наверное, все время икается. Поедем, конечно. А Сычева помнишь?

— Да нет. Помнишь, под Сталинградом, на переправе в Светлом Яру, такой молодой был старший лейтенант.

— Згадав, — обрадованно кричит Водянник, стараясь своим голосом пересилить гул идущего нам навстречу танка.

Чем дальше, тем все оживленнее дорога. Чувствуется, что мы уже близко к линии фронта. Сычева нахожу на опушке леса.

— Потолстел ты, браток, — говорю я, обнимая Алексея Константиновича.

На Волге он покорил меня своим мужеством, хотя порой больше напоминал ученого, чем боевого командира. Лёссовые породы не давали и там покоя старшему лейтенанту. Помню, под подушкой в убежище увидел я у него толстый учебник Н. М. Герсеванова «Динамика грунтовых масс». Осенью 1942 года мне это показалось странным, если не сказать больше — неуместным.

Дальше мы едем молча. Сычев, закрыв глаза, как будто дремлет, а я смотрю вперед, наслаждаясь красотами предгорья Карпат. Дороги все извилистее и то круто идут вверх, то тянутся по зеленым долинам.

С холма нам хорошо видна широкая ложбина и зеленые крыши домов, поставленных ровными рядками.

Расстояния здесь обманчивы. Сверху казалось, до поселка рукой подать, а, между тем, больше часа прошло, пока мы добрались до его окраин.

— Оказывается, сегодня воскресенье, — громко говорит Сычев, с восторгом поглядывая на молодых красивых полек, — а мы про этот день с начала войны забыли.

Проезжаем еще две — три улицы и упираемся в знакомый шлагбаум. Штаб фронта.

— Ха-ха-ха! — раздается за моей спиной необыкновенно громкий хохот. Это как из-под земли вырос Георгий Лукич Голега. — Пошли, пошли, — тащит он нас куда-то в лес.

— Кого я вижу? Мать моя, мамочка! — радостно вскрикивает Виктор Петрович Кувакин, увидев всех нас [258] на пороге своего одинокого, заброшенного в глубь леса беленького домика. — Кругом тут, знаете, никого... только на рассвете шакалы воют.

— И не страшно? — ехидничает Теслер, первым подающий руку смелому комбату. — Понимаешь, заваливаются вчера к нам эти товарищи с первого Украинского и требуют, давай, мол, сюда Кувакина. Еле уговорил подождать до утра. Теперь принимай, ничего не поделаешь.

Неподалеку раздался взрыв. Георгий Лукич от неожиданности вздрогнул и побледнел.

— Ерунда, — успокаивает всех Кувакин. — Это моя гвардия заминировала завалы, чтобы фашисты не шлялись там, где им не положено.

Теслер в новой гимнастерке с шестью белыми звездами на погонах подходит к окну и прислушивается к шуму леса.

— А что, немцы и сюда иногда добираются? — спрашивает Сычев.

— Да, — отвечает улыбающийся Кувакин. — Но у нас тут кругом противопехотными заминировано... Бывает, гитлеровцы оставляют нам на память и пальцы рук и пятки ног, — смеется Виктор Петрович.

Тут раздаются подряд два сильных взрыва. Дрожат оконные стекла и посуда в буфете. У Кувакина от радости блестят глаза и желваки ходят по лицу, как маятники часов, туда-сюда, без остановки.

— Молодцы гвардейцы! Свое обещание выполнили. Придется к награде представлять. Где замполит? Спиридонын? Ах, да он там с ними, с солдатами, а я забыл.

— Спиридонов Николай, помните, тот, что раньше у Бориса Михайлова был комиссаром. Сибиряк. Учитель. А вот он сам, легок на помине.

После того как с генералом З. И. Колесниковым, начальником инженерных войск 4-го Украинского фронта, были согласованы стыки оборонительных рубежей двух фронтов, военные строители развернули на них большие работы.

Здесь, на плацдарме, передний край проходит по тактически невыгодной для нас местности. Основные [259] командные высоты у немцев. Но что поделаешь? Приходится только еще более тщательно маскировать открытые две линии траншей и дополнительно углублять их на просматриваемых участках.

— Тут осторожнее, — предупреждают солдаты, когда мы с Панковым и подполковником Л. А. Сычевым, нашим разведчиком, сильно согнувшись, пробираемся через эти гиблые места.

Вторые сутки комиссия во главе с генерал-лейтенантом Галицким проверяет состояние инженерного оборудования на правом фланге плацдарма. Днем генерал больше интересуется артиллерийскими позициями, а мы то ходим, то ползаем по дну глубоких и узких траншей главной полосы обороны.

Во время перекура беседуем с солдатами. Они все расспрашивают нас, когда начнем наступать.

Я давно заметил, что наш солдат не любит отсиживаться в обороне. Хотя в такие дни люди меньше подвергаются опасностям, но бойцы хотят наступать, хотят скорей кончить войну и возвратиться к своим мирным делам. Но пока что это только мечта, вера в завтрашний день, но именно в завтрашний. Сегодня еще. война.

Вот и сейчас, пока мы здесь курили, совсем рядом упала и разорвалась мина. Тяжело ранен пулеметчик, молодой узбек.

— Обидно, совсем обидно умирать, когда виден конец войны, — с грустью говорит молодой солдат.

— Тебе, дружище, откуда это видно, что войне скоро конец? — спрашивает, отечески похлопывая его по плечу, Панков.

— Все говорят, еще разок ударим — и в Берлине будем.

Подробнее поговорить с этим молодым солдатом не удалось: начался артиллерийский обстрел. Снаряды ложатся кучно. Они взрываются недалеко, на пригорке, возле длинного кирпичного здания конного завода. Неприятель, видимо, предполагает, что там командный пункт большого штаба, но это не так: с тех пор как немцы стали методично обстреливать завод, из здания увезли и те несколько десятков ящиков с концентратами, которые там ранее хранились. [260]

Мы долго еще ходим по траншеям и ходам сообщения первой позиции, отмечаем недостатки и даем указания полковым инженерам.

Вечером собираемся в Сандомире. Красивый городок, ничего не скажешь. Но сейчас он мертв, жителей нигде не видно. Немцы достают и сюда своими крупнокалиберными снарядами. Все мы у начинжа в комнате, все по очереди докладываем.

— Речка Опатовка, — сообщает Л. А. Сычев, — прикрыта камнеметами, а минные поля — автоматической сигнализацией. Армейская бригада на основных направлениях устанавливает сейчас неизвлекаемые мины.

Генерал слушает внимательно. Временами прерывает, делясь впечатлениями о положении на плацдарме. Об артиллеристах он самого высокого мнения.

— Понимаете, — с увлечением говорит Иван Павлович, — эти «боги войны» — отменнейшие саперы. Они так искусно оборудуют и маскируют основные и запасные позиции, что обнаружить их не то что с воздуха, но и вблизи невозможно.

— Но все-таки вы их находили? — допытывается Панков.

— Обнаруживал. — Иван Павлович смеется. Смеется шумно, заразительно.

Ужинаем у командира армейской саперной бригады Зайцева. Большой овальный зал с лепным потолком. Громоздкая шляхетская мебель. На столе зажаренный гусь с яблоками.

— Не единым хлебом живет человек, — замечает комбриг и предлагает посмотреть кино.

Тушится свет. Не сходя с мест, смотрим фильм «Антон Иванович сердится». Сердится и Иван Павлович, посмотрев на часы.

— Вот черт, — тихо говорит он, вскакивая со своего кресла, — мне сейчас у командующего армией надо быть, а я тут с вами засмотрелся...

Генерал бесшумно уходит. Монотонно трещит киноаппарат. Мелькают на развешенной простыне давно известные кадры. Иногда звенит не убранная со стола посуда от близких разрывов снарядов. Преодолевая усталость и сонливость, смотрим до конца, хоть на часок мысленно уносясь в другой мир. [261]

Незадолго До начала второй мировой войны поляки построили неплохой военный городок в Дембицком лесу. Двух-трехэтажные кирпичные здания для офицерского состава, отдельные коттеджи для высших чинов, блестящие асфальтовые дорожки. Не знаю, успели ли тогда пилсудчики пожить в этом, похожем на санаторий городке, но зато известно, что Паулюс со своим штабом размещался здесь перед нападением гитлеровской Германии на Советский Союз и в этом районе обучал свою армию вторжения борьбе в населенных пунктах и внутри укрепленных позиций. На специальном полигоне, занимающем огромную территорию, имелись макеты городов и укреплений.

Теперь — это было в октябре 1944 года — здесь находится штаб 1-го Украинского фронта. А наши войска победоносно идут вперед. Знамена советских полков развеваются над Бухарестом, почти полностью освобождена Прибалтика.

Союзные войска во Франции заняли Лион, вступили в Голландию и Люксембург. Финляндия, Болгария порвали дипломатические отношения с Германией и объявили ей войну. Накануне полного освобождения и Югославия.

Вчера вечером я зашел к Николаю Федоровичу Слюнину, он читал газету.

— Знаете, уже чувствуется дыхание мира, — с радостью сообщил он, показывая на первую полосу «Правды». Вот в Костроме завод возобновил производство экскаваторов... Да что там в Костроме... А что делается на территории, где хозяйничали оккупанты, где было все разрушено! Харьковский «Серп и Молот» выпускает молотилки, а Сталинградский тракторный — вы же там воевали, помните, что осталось, — теперь эшелонами отправляет в колхозы свои тракторы.

Перспектива нашего завтра, конечно, заманчива. И чем ближе конец войны, тем все чаще думаешь о мире, строительстве, радостях жизни. [262]

Подготовка к наступлению идет вовсю: беспрерывно на фронт прибывают все новые и новые крупные воинские соединения. На станциях Розвадув, Нисхо, Жешув разгружаются эшелоны с боеприпасами и боевой техникой. В армейском тылу проводятся большие войсковые учения. Такого масштаба подготовки к операции я не видел ни разу за всю войну. Все приведено в движение.

Генерал-лейтенант И. П. Галицкий и полковник Н. Ф. Слюнин разработали план инженерного обеспечения операции. Командующий войсками фронта утвердил его. План этот не совсем обычный. Такого широкого размаха буквально всех видов инженерных работ еще не знала практика войны. Одних только мин установлено на плацдарме около миллиона штук. Строятся высоководные мосты на Висле и Вислоке; дороги на плацдарме делаются деревянные. А на участке Тарнобжег — Багория наши военные строители совместно с железнодорожной восстановительной бригадой прокладывают узкоколейную дорогу в несколько десятков километров.

Очень большие трудоемкие работы начаты в исходном районе. Все леса здесь подготавливаются в инженерном отношении таким образом, чтобы максимально увеличить их маскировочную емкость, другими словами, обеспечить размещение прибывающих войск не только по опушкам лесов, но и в их глубине.

В Тарнобжеге и в Ланюве оборудуются путепроводы с целью уменьшения перекрещивания все усиливающегося [263] движения войск на дорогах из районов сосредоточения на плацдарм.

Все эти и другие работы требуют исключительной технической выдумки, оперативности и твердости в проведении принятых решений. Новых предложений во всех областях военно-инженерного дела так много, что в Дембицком лесу по нашему требованию полковник Загородний еще в прошлом месяце развернул специальные мастерские и опытный полигон, на котором проводятся ежедневно испытания новых образцов.

Проделывание проходов в минных полях противника в период наступления — самое трудное дело для саперов. Обычно это проводят ночью накануне наступления, перед артиллерийской подготовкой, вручную.

Иван Павлович Галицкий предложил недавно тележку с удлиненным зарядом. Идея эта заключается в том, что ряд тележек, соединенных между собой, проталкиваются на минное поле противника и при необходимости они взрываются, образуя затем проход достаточной ширины, чтобы пропустить не только наступающую пехоту, но и танки.

Затем вместо тележек для той же цели были предложены обычные стальные трубы, начиненные взрывчатыми веществами.

Для растаскивания колючей проволоки, а также подрывания мин натяжного действия, часто применяемых немцами, один из офицеров штаба предложил гарпун, выбрасываемый выстрелом из миномета. Сержант Иванов еще раньше вместо миномета предлагал использовать карабин.

Все предложения усовершенствуются и доводятся до опытных образцов.

На полигоне одновременно изготовляются и испытываются различные новые приспособления для преодоления противотанковых рвов: катки, барабаны и катучие мосты.

В районе Подволочиска вовсю идет заготовка макетов танков Т-34 и Т-70, орудий разных калибров, которые затем должны будут перевозиться в ложный район сосредоточения войск. А такой район уже намечен в полосе 60-й армии, где-то неподалеку от Дембицы и Рончицы. Немцы думают, что наш удар на Краков будет [264] именно через естественные ворота. Пускай себе думают и пускай себя утешают этим, укрепляя там наиболее прочно свою оборону. Наше командование, рассчитывая на это, приняло решение — наступление с плацдарма начать строго на запад, а затем частью сил повернуть на юг, идя таким образом вдоль оборонительных рубежей гитлеровцев на Краков.

Вчера я заекал в небольшой польский городок Рудник. Недалеко отсюда, в лесных массивах, собрана почти вся наша ударная группировка войск. Ехал я к полковнику Ковину, а встретил Александра Александровича Глезера, моего бывшего командира бригады.

— Каким ветром занесло? — спрашиваю полковника, заходя с ним вместе в его штаб.

— Южным. Да, южным ветром. Из Румынии. Нашу 52-ю армию сюда перебросили, на подмогу к вам.

— Видать, там неплохо жилось? — показываю Глезеру на его объемы.

Полковник громко смеется, прищуривая при этом и без того маленькие серо-голубые глаза.

Сидим недолго: ему и мне некогда. Вспомнили зиму 1942 года, Саратов, нашу бригаду и ее штабных работников.

— А знаете, — оживившись, говорит, провожая меня к машине, полковник, — генерал Михаил Николаевич Тимофеев здесь и, кажется, маханул в Сандомир. Он — начинж шестой армии.

— Вот это будет встреча! — радуюсь я, прощаясь с Глезером. — Мы с Михаилом Николаевичем не виделись давно, а до войны вместе работали на строительстве в Каменец-Подольском укрепрайоне. Всем нравился тогда энергичный подполковник Тимофеев, начальник участка. Он и комиссар Притула, какой бы большой план строительства им ни давали, всегда выходили победителями.

Чудная здесь, на Западе, зима. Иной день метет поземка, как, скажем, где-нибудь за Саратовом или Камышином, а то подует теплый ветерок, и — на тебе — опять моросит.

На исходе декабрь 1944 года, а мы по-прежнему в том же военном городке, в Дембицком лесу. Подготовка [265] к наступлению продолжается. В районе Баранув закончили строительство высоководного моста через Вислу.

Баранувский мост — первый такой на нашем фронте — исключительно сложное и дорогостоящее сооружение. Достаточно сказать, что пролет над фарватером реки перекрыт металлической фермой и равен 52 метрам. Этот мост начиная с прошлой недели прикрывают восемьдесят зенитных стволов, а химиками организована служба задымления.

По мосту и переправам войска идут на Сандомирский плацдарм.

Всюду ощущается большой подъем перед большими боевыми делами.

Только что звонил Николай Федорович Слюнин. Голос у него такой возбужденный, радостный.

— Поедем со мной в Тарнобжег, ночью войска на плацдарм переправлять будем...

«Оппель-капитан» Слюнина, побуксовав немного во дворе штаба, быстро набрал скорость и вырвался на расчищенное от снега асфальтовое шоссе.

Зимний день короток, а нам хочется, чтобы он был еще короче. Чем больше будет темного времени, тем скорее в безопасности переправятся на плацдарм ударные силы.

Уже третьи сутки полковник Слюнин, подполковник Панков и я «дежурим» на дорогах, ведущих к переправе у Тарнобжега. Работа эта тяжелая, ответственная. И хотя все дороги нами заранее пронумерованы, маршруты указаны, соединения часто нарушают наше расписание. В жизни все сложнее, чем на бумаге.

Едва начинает темнеть и немецкие самолеты исчезают за горизонтом, все леса оживают: по дорожкам, просекам, вдоль опушек ползут танки, самоходки, артиллерия. Когда делается совсем темно, они вытягиваются в длинные колонны и с потушенными фарами начинают свое мощное и шумное движение к переправе.

В полночь, всегда в одно и то же время, прилетает гитлеровский разведчик. Он вешает сразу несколько «люстр», а затем все кружит, кружит.

— Фотографирует, дьявол, — возмущается Панков. — Чего доброго, может еще и обнаружить всю эту нашу затею. [266]

— Но переброска «войск и техники» идет и на левом фланге, — смеясь, говорит полковник, — пусть немцы разберутся раньше, где правда, а где ложь.

Мы подъезжаем к виадуку (путепроводу), построенному на перекрестке нескольких дорог, в километре — двух от переправы. Когда его проектировали, думали, что поверху пойдут танки, а внизу — машины. Оказалось, что расчет был неверен: танкисты не стали рисковать — в темную ночь переправляться по узкой эстакаде, а пошли внизу, по земле, рядом с пустующим виадуком.

— Издержки производства, — с ухмылкой говорит Панков, глядя на это зрелище. — Практика всегда и всюду лучший судья нашим идеям и помыслам.

На рассвете, когда мы возвращаемся домой, начальник штаба, как бы отвечая Панкову, делится своими мыслями о роли инженерного обеспечения боевых операций.

— Опыт переброски войск в современных условиях — дело сложное и мало изученное, — говорит он. — Очень важна комендантская служба, состояние дорог, переправ. Все это надо будет потом написать в новых наставлениях. Ошибки не должны повторяться.

Усталое лицо Николая Федоровича неожиданно меняется. В глазах мелькнул огонек.

— Мы возвращаемся к ранее начатому разговору, — замечает полковник. — К началу войны на пограничные фортификационные работы были выведены все наши саперные части и вся их техника. Разве это правильно? Эта техника, доставшаяся нам с таким большим трудом, оказалась у гитлеровцев в первые же дни их вероломного нападения. И, наконец, разве вы считаете нормальным то, что мы до войны не имели своей военно-инженерной промышленности, своих заводов, которые бы производили для нас табельные средства и машины? До сих пор еще мы с вами кустарничаем и, понятно, отстаем от технической вооруженности других родов войск. [267]

Машина резко тормозит. Шлагбаум. КП. Пока шофер бежит к будке, на ходу переругиваясь с девушкой, требующей пропуск, я бужу Панкова.

— Приехали? — спрашивает он, почему-то не веря.

— Да, да, — отвечает ему полковник. — Может быть, сюда в последний раз...

Въезжаем во двор. Меня встречает улыбающийся ординарец.

— Какой-то генерал приехал. К вам зашел. Дожидается.

Своим рассказом солдат заинтриговал меня, и я поднимаюсь к себе на второй этаж быстрее обычного.

— Тимофеич! — кричу я, бросаясь в объятия генерала Михаила Николаевича Тимофеева. — Вы не обижаетесь, что я так называю вас по старой памяти?

— Почему «вы», а не «ты»? — спрашивает, обидевшись, генерал. — Нет уж, давай по-дружески, как тогда, в Каменец-Подольске.

— Ну, куда же ваша шестая армия вышла? За Сандомиром?

— Что делают все армии на войне... воевать будем, сам понимаешь. Мы сменили вчера на вашем правом крыле одну армию и заняли оборону на широком фронте. Мне теперь придется имитировать огонь всей ушедшей с этого участка артиллерии. Задача нелегкая. А к вам в штаб я приехал за взрывчаткой.

Приказ о наступлении подписан. Наступать начнем завтра, 12 января. Новый, 1945 год. И новое наступление. Хорошо! Слово «завтра» — понятие весьма неопределенное, так как до начала артиллерийской подготовки остались считанные часы темного времени. Сейчас идут последние приготовления. Дивизионные саперы под покровом ночи бесшумно ползают перед передним краем немцев, устраивая проходы в их минных полях. По магистральным ходам сообщения устремилась вперед пехота. В лесах, ближе к деревне Тукленч, танкисты заняли [268] исходное положение, готовые после артподготовки устремиться на большой скорости в атаку.

А враг нервничает. Всю ночь без перерыва взлетают ракеты, освещая каким-то бледным светом притаившуюся землю, на которой вот-вот начнется одно из крупнейших сражений Отечественной войны.

Еще с вечера из штаба фронта почти все разъехались. Генерал-лейтенант Галицкий отправился в 13-ю армию к Н. В. Володину, полковник Слюнин и майор Момотов, кажется, на левом фланге, мы с Арсаланом — в батальоне Сычева, в полосе наступления 5-й ударной армии.

Ночь не очень темная. Сквозь пелену мрака снег проступает отдельными бесформенными пятнами. На обратном скате небольшой ложбинки наше убежище. Сделано здесь все добротно, видно, что саперы старались для своего комбата, а он, слушая мою похвалу, доволен и хвастает:

— Сегодня моим орлам трудно придется. Будут расширять проходы для танков, а потом сопровождать танкистов.

Мимо нас, стуча сапогами о мерзлый грунт, проходят саперы. Они на плечах несут трубы, начиненные взрывчаткой.

— Неплохая штука, — замечает комбат, закрывая за собой дверь убежища. — Говорят, механический трал лучше. Не видел. Не скажу. Но этот способ себя оправдывает и мне нравится.

Закуриваем. Самодельная печурка из жести раскалена докрасна. И жарко, и дымно.

— Угорим к черту, — говорю я Сычеву и приглашаю его на свежий воздух. Взбираемся на бруствер и, вскочив в заброшенный окоп, всматриваемся в предрассветную темноту.

— Сейчас вступают в дело артиллеристы, — тихо сообщает комбат, поглядывая на светящийся циферблат штурманских часов. И не успел он защелкнуть крышку, как раздался артиллерийский залп.

— Началось! — кричит, прыгая к нам в окоп, запыхавшийся Арсалан.

— Что началось, это мы видим и слышим, — спокойно говорю я Сергею Самойловичу, — а вот для того, [269] чтобы вас разбудить, требуется, оказывается, залп артиллерийского дивизиона. Этого мы раньше не знали.

Сычев громко хохочет и заражает смехом всех нас. Светает. Нарастает гул танков. Вспышки орудийных выстрелов становятся менее заметными. Немцы ошеломлены. Они отвечают редко, рассчитывая на успех ближнего боя.

— Давайте к проходам, — кричит комбат, увлекая за собой меня и Арсалана. — Слышите «Ура!», пехота поднялась в атаку.

Перед немецкими траншеями противотанковый ров. Наши танки устремились туда, побросав на пути, не доходя метров пятьсот, заготовленные нами раньше барабаны и катучие мосты.

— Как же они теперь пойдут дальше? — спрашивает Сергей Самойлович, наблюдая из окопа за полем боя. Ответа ждать долго не приходится. Маневрируя огнем и гусеницами, танки, поднявшись на бровку рва, заваливают откос и тут же перескакивают через него, громя неприятеля в его тактической зоне обороны.

— Опять «издержки производства», сказал бы Панков. Да, катить танкисту впереди себя огромный деревянный барабан, лишившись возможности маневра, — дело не подходящее, а мы этого не понимали...

— Теперь понимаете, почему танкисты помахали нам руками? — спрашиваю я шутя инженер-майора.

Арсалан кивает головой, и мы с ним пускаемся на поиски Сычева, который все же не выдержал и убежал куда-то к своим солдатам, или, как он их называет, к своим орлам.

— Далеко не ушел, — утешаю я инженера. — Ну, где бы ему быть? Ясно, что впереди. — И мы направляемся туда, где еще какой-нибудь час назад отсиживались гитлеровцы.

— Вон они, «победители», — смеясь, говорит Арсалан, показывая на лежащие в снегу трупы в сине-голубых шинелях. Проходим еще несколько десятков метров. Стоит одиноко наш танк Т-34. Перебита гусеница.

— На мину нарвался, — сообщает лейтенант-танкист с перевязанной свежим бинтом рукой.

— Погиб мой лучший командир роты, — с горечью сообщает он. [270]

Несколько минут мы стоим молча. Внезапно вырастает перед глазами полковник Ковин. Он прибыл сюда по приказу начинжа фронта принять у войсковых саперов проходы, расширить и содержать их на время всей операции.

Бойцы Ковина рассыпались по траншеям в поисках трофеев. Кругом полно еще немецких надписей: «Мины», но теперь это уже никого не страшит. Наступление удалось, и танкисты генерала Рыбалко, преодолевая сопротивление, вырываются на оперативный простор.

В полдень мы вошли в местечко Стопница. Здесь еще ночью находились штабы различных гитлеровских частей и соединений. Всюду валяются горы пустых консервных банок, бутылок, ветер гоняет по улицам старые штабные документы, неотправленные и нерозданные письма.

— Послушайте, — кричит Арсалан, показывая исписанный листок, — какое варварство, какой цинизм в устах этой фрау. — По-немецки читает он довольно бегло и тут же переводит. — «Милый Курт! Совсем заждалась тебя и потеряла уже веру в твое возвращение. Раньше ты обещал приехать на побывку, а теперь даже перестал писать. От злости каждый день рву волосы тем двум русским Катрен, что работают в нашем хозяйстве. Они смотрят на меня зло, я боюсь их. Ночью я закрываю их на замок в нашем подвале, пускай мерзнут и всегда помнят, что я их госпожа. Ты на меня не сердись, но мне одной тоскливо очень. Если ты все-таки вернешься домой, не удивляйся, что у нас будет ребенок. Чей? Неважно. Одно могу только тебе сказать, что потомство наше чисто арийской крови».

— Хватит, — говорю я, — читать этот бред сивой кобылы. Поедем в штаб. Надо готовить донесение в Москву.

Навстречу без конца идут машины с боеприпасами, продовольствием. Повстречались и наши понтонеры со своими парками.

— На Пилицу, на Варту, — громко кричат они в ответ.

— Хоть и на Шпрею... Мы все можем, нам абы харч, — бойко отвечает сидящий сверху на полупонтоне [271] курносый, чубатый сержант, зажавший в своих крепких руках трехрядку.

«Знакомый голос и лицо, — думаю я, — где его видел?» И уже когда мы разъехались, вспомнил: видел его в Сталинграде, на переправе Красный Октябрь, когда причал ночью восстанавливали.

Как снег на голову неожиданно вваливается в кабинет Тандит. Это было в середине января. Мы только переехали всем штабом с плацдарма и заняли небольшую деревеньку возле Енджеюва. Помню еще, что в тот день настроение у всех было особенно приподнятым: войска фронта освободили крупные польские города Ченстохов и Радомско.

С минуту мы молча всматриваемся друг в друга, как бы не веря своим глазам, что действительно стоим рядом, оба живые, невредимые и даже ничуть не изменились после Сталинграда. Но это нам только так кажется. На самом деле Тандит, которому еще нет и тридцати, заметно поседел.

— У нас одна судьба, — взволнованно отвечает Володя. — Был со своей армией в Восточной Пруссии, а теперь идем к вам на помощь. Пора уже войну кончать.

Приглашаю Тандита в домик. По дороге встречаем Водянника. Сержант и подполковник обнимают друг друга.

— Дружище! — восторженно кричит Тандит, выпуская из своих объятий шофера. — С тобой вместе, помнишь, отходили к Сталинграду? Теперь, наверняка, будем и в Берлине вместе.

Разговорились о Кувакине. Я стал рассказывать со всеми подробностями, как мы к нему с Сычевым съездили. Говорю о его неразделенной любви. Но тут замечаю, что мой гость что-то улыбается.

— Ну как же... Кувакин — ваш сосед, а вы не знаете, что он давно женился.

— На ком же ему жениться? Конечно, на Ларисе Петровне.

— Да насколько я помню, она выставила условие: подождать конца войны.

— Никаких условий. Вернее, она сама сняла свои условия. Взяла и приехала к нему в Новы-Сонч.

— Скажите, откуда у вас эти сведения, дорогой мой?

— Ольга и Паша Араловы написали. Больше вопросов нет? А теперь пойдем к полковнику Слюнину, я должен еще ему представиться.

У начальника штаба, как всегда, народу много. Сквозь синеву дымка вижу полковника Ивана Порфирьевича Корявко, на груди у него Золотая Звезда Героя Советского Союза. Начинж 59-й армии полковник Глеб Александрович Булахов выделяется пышной шевелюрой и широким сократовским лбом. Он что-то докладывает Слюнину. А в это время в глубоком соломенном плетеном кресле сидит и спит полковник Ян Андреевич Берзин.

Попросив разрешения, входим. Тандит представляется.

— Посидите, — говорит Николай Федорович. — Продолжайте, товарищ Булахов, я вас слушаю.

Глеб Александрович, вижу по его глазам, чем-то недоволен.

— Я уже все сказал, повторяться не к чему. Наша армия вплотную подошла к Кракову. Город виден как на ладони. Только немцы крепко его заминировали, особенно подступы с востока. Нужна, повторяю, бригада на разминирование.

— Так вы что, на бригаду Корявко замахнулись? Не выйдет. Генерал Галицкий поставил Корявко другую задачу, а о вас подумаем... надо, конечно, помочь.

— Значит, скоро Краков? — тихо спрашиваю я его.

— Почему скоро? Завтра, в крайнем случае послезавтра, Краков будет взят нашими войсками.

С этими словами начинж армии скрывается в дверях. Корявко и Берзин, которому так и не дали поспать вдоволь, получив боевые распоряжения, тоже уходят.

— Говорите, старые друзья? — спрашивает Слюнин.

— Выходит, что так, — отвечаю я, вставая со стула. [273]

— Понимаете, — обращается полковник к Тандиту, требуя, чтобы мы оба сели, — пока ваша армия подойдет к нашему переднему краю, мы будем далеко. Смотрите, — Слюнин подошел к висящей на стене карте, — за шесть суток прорвана оборона немцев на двухсотпятидесятикилометровом фронте, и войска продвинулись вперед чуть ли не на полтораста километров. Вы чувствуете, какой взят темп наступления... Задачу получите потом, когда соберетесь. А теперь расскажите лучше, как там вы в Восточной Пруссии воевали.

Ченстохов — последняя стоянка штаба 1-го Украинского фронта на польской земле. Наше инженерное управление занимает одну довольно тихую улицу на южной окраине города.

Мы здесь второй день и, по всей вероятности, долго не задержимся. Танкисты генерала Рыбалко преследуют гитлеровцев на их земле, и, как выразился Слюнин, нет никаких оснований предполагать, что немцы могут остановить наше наступление раньше одерского рубежа.

Большинство офицеров штаба все время в войсках. Генерала Галицкого я не вижу с начала наступления.

Сейчас у нас основная задача — как можно скорее вытянуть сюда поближе к войскам наши УОСы и склады с инженерным имуществом. Нужен транспорт, а его у нас маловато. На железную дорогу рассчитывать не приходится. Перешивка полотна и восстановление разрушенных мостов — дело сложное. Лимитируют горючее, его приходится возить издалека, из-за Вислы, тоже автотранспортом. Зато машин, трофейных автомашин, главным образом легковых, всевозможных марок появилось у нас много.

Сегодня в полдень кто-то из офицеров отдела, вернувшийся из 52-й армии, привез вместе с кучей новостей и впечатлений о своей поездке по немецкой земле трофеи — две убитые свиньи. Что с ними делать? Ясное дело, надо отдать в столовую.

— Один окорок, — говорю я ординарцу, — подарите хозяину дома, доктору Станиславу Карловичу... оставьте у него на кухне. [274]

Со Станиславом Карловичем мы виделись только один раз. Этот высокий мужчина с крупными чертами лица, с чеховской бородкой, отлично говорит по-русски, знает произведения наших крупных дореволюционных писателей.

— Вы жили в России? — спросил я доктора, угощая его нашим солдатским ужином.

Станислав Карлович грустно усмехнулся и, осторожно намазывая на хлеб масло, поведал о днях минувших.

— Давно все это было, — начал он. — После окончания варшавской гимназии я уехал в Петербург. Там жили мои родственники. Думал, поживу немного, погощу и вернусь к себе. А вышло не так. Полюбились мне в то лето белые ночи, понравились русские люди... вот и остался я, поступил учиться в Военно-медицинскую академию. С тех пор много воды утекло... Ураганом пронеслись по землям Польши две мировые войны. В различных странах свершались революции и контрреволюции, в которые были втянуты почти все люди. А я сидел в этой тихой квартире, принимал и лечил больных, судил и рядил обо всей вселенной только по их высказываниям... Так и прошла жизнь. За время немецкой оккупации я стал понимать больше, но здоровья уже нет. А хорошее-то время только наступает... вместе с вами... Доковыляю так с палочкой иногда до майдана, за костел, посмотрю на радостные лица молодых, и мне веселей...

Захожу к подполковнику Панкову. Самые свежие новости всегда ведь у операторов. И в самом деле, не успеваю я переступить порог комнаты, как мой коллега с радостью сообщает:

— Знаешь, от войск противника уже очищены Беутен, Гинденбург. Завтра едем с тобой в Силезию, есть приказание.

Да, потеря Силезии для немцев — большой урон. Военный потенциал их в связи с этим сильно пал. Но меня интересует и другое.

— Скажи, — спрашиваю Панкова, — а как дела у союзников в районе Арденн?

— Если бы не наше наступление, там было бы совсем худо. А сейчас уже ничего. Союзники обрели снова [275] смелость и даже в кое-каких местах арденнского клина добились некоторых тактических успехов.

Мы долго сидим вдвоем с Панковым и обсуждаем международную военную обстановку. Потом незаметно для самих себя переключаемся, как говорят, на местные темы. Уже поздно. Может быть, за прикрытыми ставнями брезжит рассвет, обычный зимний рассвет, не предвещающий солнца. Но мы не спешим расставаться.

— Из всех наших инженерных бригад фронта самая боевая двадцать третья, штурмовая. Полковник Корявко не зря получил звание Героя Советского Союза и бригаду поставил свою — во! — при этом Панков показывает на свой большой палец. — Я был в его бригаде, когда она участвовала во взятии Кельце. Бригада понесла большие потери, но в город ворвалась вместе с танкистами. Иван Порфирьевич — бесстрашный командир, его можно всегда найти в самых опасных местах. Сейчас Корявко направился со своими батальонами на Одер, в район Штейнау. Командующий армией генерал Пухов придал ему два артдивизиона и около двадцати танков. Посмотрим сегодня-завтра, что он там сделает.

Корявко я знаю давно, встречались еще до войны. Помню его и по Сталинграду, и когда он был на Миусе, и на Турецком валу за Сивашом. Нет, я не сомневаюсь: на Одере он будет действовать так же успешно, как и раньше.

Силезия мало пострадала от недавно бушевавших здесь боев. Стоят всюду невредимыми дома, заводы, шахты. Небольшие трамваи снуют по узким мощеным улочкам рабочих окраин, женщины возят в колясках детей, сухопарые пожилые шахтеры и металлисты ходят на работу, неся в отощавших сумках завтраки. Повсюду висят белые флаги — флаги капитуляции.

Нас интересуют в Силезии строительные материалы, заводы, которые могли бы изготовить для наших мостов металлические фермы, а также быстро отремонтировать табельное инженерное имущество и машины, порядком износившиеся за последние две наступательные операции. [276]

— Заводов здесь много. Все на ходу, — с одобрением замечает Панков. — Начальство решило подтянуть сюда Затороднего с его управлением. Вот тогда будет дело.

— Вчера боевое распоряжение послал с офицером связи.

Мы выезжаем на автостраду Берлин — Гинденбург. На карте она обозначена широкой плавной кривой с легкой заштриховкой. Автострада только-только введена в эксплуатацию. Местами еще не закончены строительные работы, но по ней ездят. Строили ее пленные солдаты и угнанная в гитлеровское рабство молодежь многих стран мира.

На автостраде оживленно. Движение одновременно идет в несколько лент. В одну сторону, на запад, вернее на северо-запад, идут наши войска, боевая техника и тылы. В обратную сторону тоже текут людские потоки. Но тут картина более пестрая: идут пешком, катя перед собой детские коляски со своими вещичками, освобожденные из концлагерей французы, итальянцы, англичане, греки. Многие из них едут на трофейных велосипедах, оделись в трофейную обувь, но своей арестантской одежды, выданной им в лагерях, не снимают. У всех небольшие флаги своих государств. Встречают они каждую нашу машину радостными возгласами привета.

А вот по дороге идет колонна женщин. Боже мой, да это ведь наши советские девушки с Украины, из Белоруссии, Прибалтики. Несколько машин останавливаются. Стремглав соскакивают с высоких кузовов наши солдаты и бросаются в самую гущу колонны.

Водянник тоже просит разрешения остановиться.

— Пиду, подывлюсь, може, якась и найдеться з нашего села?

Кругом целуются, обнимаются, как в какой-то сказочный праздник.

Стихийная встреча резко обрывается командой голубоглазого старшины с четырьмя медалями:

Девушки, среди которых немало комсомолок, вновь выстраиваются в походную колонну и берут направление на Глейвиц. Я знаю, почему они спешат именно туда. [277]

Хотя они все рвутся домой, где их так ждут и родители, и друзья, девушки дали слово представителю политического управления фронта остаться на непродолжительное время в Силезии и помочь в создании новых полевых оборонительных рубежей.

В Оппельн (теперь Ополе) приезжаем под вечер. Мост через Одер взорван. Река небольшая. Потемневший лед. Беспрерывная автоматная стрельба с той стороны. На противоположном низком берегу окопались фашисты. Чтобы осмотреть получше мост, мы пробираемся между полуразрушенными домами.

Возле берегового устоя моста, за железобетонной колонной, устроился, подложив под себя красную пуховую перину, чубатый курносый солдат.

— А что, небось жестковато лежать? — спрашивает ехидно Панков.

Солдат застенчиво улыбается, а потом говорит виновато:

— Недалеко отсюда валялась, а удобства много, и тепло, и мягко.

— А фашистов не боишься? — допытывается Пайков.

— Пускай они меня теперь боятся, я еще им за свои Великие Луки припомню.

Осмотрев и даже сфотографировав взорванный мост, мы тепло прощаемся с бойцом.

Дальше, на север, едем осторожно. В Бреслау (теперь Вроцлав) еще немцы.

Заночевали мы в каком-то опустошенном, говоря военным языком, населенном пункте, прямо на площади, сидя в машине. Почерневшие остовы домов выстроились вокруг почти правильным квадратом.

— Сбежали негодяи и сожгли все, возмездия боятся, — возмущается Панков и поднимает воротник шинели в надежде, что теперь ему станет теплее.

Неподалеку от нас, на этой же площади, ночуют около десятка солдат и шоферов. Они развели костер возле своих машин и варят картошку. Оказывается, солдаты из-подразделений полковника Иванова. Вчера вместе с саперами-штурмовиками недалеко от Штейнау они дрались с фашистами.

— В самом городе Штейнау, — рассказывает довольно [278] бойко усатый, с круглым лицом шофер, которого солдаты называют уважительно дядя Ларион, — идет страшный бой. Немец мост взорвал и постреливает из дотов. Штурмовики сказывают, что нашли где-то брешь у противника и переправились через Одер.

Постепенно затухает костер. Затихает песня. Крепким предутренним сном спят солдаты.

— Что их ждет завтра? — спрашиваю я вслух, глядя на застывшие здоровые молодые лица.

— Победа. Только Победа, — отвечает на ходу Панков, когда мы возвращаемся с ним к своей машине.

Середина февраля. Как ни странно, но и здесь в это время года еще холодно. Правда, холодно не так, как у нас, а просто сыро, порой пронизывает ветер.

После Ченстохова мы обосновались в Крейцбурге. Городишко неплохой и целехонек. Даже занавеси и гардины висят на многих окнах, и кажется, что внутри этих кирпичных коробок, покрытых высокими, остроконечными черепичными крышами, теплится обычная жизнь. Но — увы! — кроме ленивых кошек, греющихся на солнце, из квартир почти все вывезено на запад.

Повсюду гитлеровцы выбиты за Одер и Нейсе, а во многих местах наши войска захватили и теперь прочно удерживают плацдармы на левобережье. Туда и ведут деревянные мосты, построенные саперами в очень короткие сроки. Мосты возводят и сейчас, но более капитальные: полковник Ковин — в Бриге, генерал Соколов — в Олау. Восстанавливается и старый городской мост в Штейнау.

Надо сказать, что сегодня в штабе, пожалуй, первый день более или менее спокойный. Всю прошлую неделю нам изрядно досталось в связи с попуском воды, который немцы сделали на Одере. Искусственный паводок вызвал преждевременный ледоход, и, когда вся эта волна воды и льда пошла гулять по реке, начало сносить мосты. Спасли безотказно действующая связь и хорошо поставленная аварийно-восстановительная служба. Пока в верховьях Одера ломало и сносило наши мосты, войска переправлялись в районе Штейнау, а когда волна приближалась сюда, там, вверху, уже были восстановлены [279] переправы, и подходящие к фронту соединения и тылы рокировались влево, на них.

Входит генерал Тимофеев, усталый такой, а глаза светятся счастьем.

— Расскажу — не поверишь, — говорит он, усаживаясь рядом.

— Перед самым злополучным попуском воды получил я задачу от командующего — построить переправу через Одер, западнее Штейнау, и протолкнуть через нее нашу шестую армию. Взял отделение автоматчиков и выехал вперед, обгоняя передовые части. Река. Немцев не видать, но есть ли они на той стороне, неизвестно. Смотрю, справа взорванный железнодорожный мост. Еду туда. За мостом зеркало реки широкое. Решил строить переправу выше, где река уже. Только закончил строить мост и начал переправу войск на тот берег, получаю от Слюнина телеграмму: «Примите срочные меры. Волна попуска к вечеру подойдет к вам». Тут только я понял, что сделал ошибку, выбрав переправу не за железнодорожным мостом, который бы меня защитил от всяких невзгод. Но что делать? Сам вижу, сваи забиты на честное слово, и мост, конечно, снесет. А потом посоветовали мне загрузить мост танками, авось и выстоит. Так и сделал, и мост выстоял. Помогли ли танки или то, что волна попуска, дошедшая до нас, потеряла свою начальную силу, не знаю.

— Ну, а как дела в Бреслау? — спрашиваю я начинжа, приглашая выпить стакан чаю.

— В Бреслау, видно, драка будет долгая. Гитлеровцы фанатически сопротивляются. Мы их выкуриваем буквально из каждого дома. Используем и подземные городские коммуникации, по которым просачиваемся в глубь города. Очень широко пользуемся захваченными фаустпатронами.

После завтрака Михаил Николаевич уходит к Галицкому, а я к себе в отдел.

Просматриваю наметку новых рубежей. Да, в штабе у нас назревает новая горячая пора. Это стало мне ясно после вчерашнего разговора с полковником Слюниным. Надо срочно строить еще один оборонительный рубеж фронтом на юг, в полосе 59-й и 60-й армий, обеспечивающий от возможного флангового удара. Эту [280] большую работу будут делать армейские саперы вместе с пехотинцами, УОСы Загороднего и Ковша.

После моих поправок художник-архитектор начисто вычерчивает схему укреплений. Делает он это с каким-то особым увлечением и подъемом.

— Может, рубеж этот будет последним и никогда нам такое строить уже не придется? — говорит он.

Около месяца идет строительство силезского оборонительного рубежа. Силы здесь собраны большие — две инженерно-саперные бригады, два УОСа и несколько тысяч добровольцев, бывших узников концлагерей. Но войска концентрируются, как видно, уже для последнего штурма далеко севернее и северо-западнее этого рубежа. Туда прибывают все новые и новые соединения и части, высвободившиеся с других фронтов. Мы не знаем, конечно, замысла командования, но одно ясно: в Берлин попадем обязательно. Без помощи войск 1-го Украинского фронта не обойдутся, и это придает всем нам особую уверенность в своей силе, в своих возможностях.

Проверяя работы на строительстве силезского рубежа, генерал Галицкий, подполковник Панков и я заехали на днях в 59-ю армию, к полковнику Г. А. Булахову. Это где-то недалеко от Ратибора. Глеб Александрович был рад нашему появлению и повез нас вдоль какого-то шлюзованного канала, затворы которого мы рассматривали с интересом. А когда машина повернула в лес, у обочин показались железобетонные бункера и большие здания цехов химического завода.

— Пока они бездействуют, — заметил Галицкий, указывая на заводские корпуса. — А завтра должны задымить. Ведь бои-то идут в районе Берлина. Вот сегодня мы отправили туда саперов. Они ушли за танкистами.

На долю саперов в завершающие дни боев под Берлином выпала трудная задача. И они ее выполнили. Отличилась при этом группа солдат гвардейского саперного батальона во главе с заместителем командира по политчасти майором Кдчаном. [281]

Дорога Луккенвальде — Потсдам стала единственной артерией, связывающей наши передовые подвижные соединения, прорвавшиеся в Цоссен, с основными силами фронта. Справа и слева от дороги — немцы. Особенно много фашистских войск оказалось справа, юго-восточнее Берлина.

На артиллеристов и саперов гвардейского батальона была возложена труднейшая задача — не допустить ухода гитлеровцев на запад и удержать дорогу любой ценой до подхода главных сил.

Обычно спокойный и уравновешенный, замполит батальона Иван Назарович Качан на этот раз не мог скрыть своего волнения. Он понимал всю ответственность поставленной перед батальоном задачи и думал о том, как наиболее успешно выполнить ее.

— Алексей Константинович, — обратился Качан к командиру батальона Сычеву, когда они сели в машину и двинулись по заданному маршруту, — я знаете, что надумал? Людей мы сейчас расставим на трассе протяжением до десяти километров. Руководить из штаба при этом трудновато. Думаю, сидеть нам вместе не следует. Пожалуй, будет лучше, если вы будете на одном участке, а я на другом.

— Правильно, так и сделаем, — согласился Сычев и, достав из планшетки карту, стал показывать своему заместителю, где думает обосноваться сам, а где надобно быть ему.

Качан, довольный решением комбата, повеселевшим голосом сказал:

— Ну, что же, Алексей Константинович, пожелаем друг другу удачи. С нашими молодцами никто не страшен.

Они проехали вместе еще километров тридцать, а потом расстались за развилкой дорог, у небольшого железобетонного мостика.

Артиллеристы уже были на месте. Стволы их 76-миллиметровых пушек то тут, то там выглядывали из-за Деревьев.

Иван Назарович приказал оставшемуся с ним командиру роты немедленно снять с машин мины, саперов увести в лес, а сам пошел к артиллеристам. [282]

— Совсем упарился, — сказал он командиру дивизиона, высокому, с обветренным, слегка скуластым лицом капитану. — На улице апрель, а как припекает.

— А каково теперь фашистам. Их припекло кругом, — и улыбнулся, довольный.

Офицеры пошли на участки, которые надо было срочно минировать.

Когда замполит вернулся к своим саперам, те, отрыв несколько окопов, сидели на брустверах и забавлялись табачком. Кое-кто, согнувшись или лежа на траве, писал письма на Родину, а наиболее хозяйственные солдаты ремонтировали порядком выцветшее обмундирование.

— В столицу Германии идем, — объяснил пожилой боец, — приодеться надо поприличнее.

Присел на бруствер окопа и Иван Назарович, уставший от долгой ходьбы. И сразу, без приглашения бойцы окружили его. Так уж повелось в батальоне: политработник всегда находился в кругу солдат. Они любили мажара Качана за то, что тот по-отечески заботливо относился к каждому бойцу, с сердечной теплотой вникал во все стороны жизни и быта, хорошо и задушевно разъяснял злободневные вопросы.

— Сказ мой, братцы, будет не долгий, — переводя дыхание, обратился к бойцам политработник. — Время не ждет. Фашисты рядом. Они могут выйти на наш рубеж в любую минуту. Цель у них одна — уйти от возмездия, вырваться из наших клещей и удрать на запад. Можем ли мы это допустить?

— Не допустим, товарищ майор! — крикнул сержант Торопов, известный в батальоне своей отвагой и лихостью.

— То-то, друзья, — после короткой паузы продолжил замполит. — Бои идут уже в самом Берлине. Не сегодня-завтра наступит День Победы, мир. И тогда каждый недобитый фашист будет опять угрожать счастью людей.

— А мир-то людям теперь вдесятеро дороже, чем раньше, — отозвался тот же Торопов. — Ведь сколько мы крови пролили. И ради чего — спрошу я вас, дорогие товарищи? Чтобы жить, значит, строить, ну и, сами понимаете, [283] любить... дышать свободно... А какая же жизнь, когда на земле останется хоть один фашист? Человеку со зверем не по дороге. Убрать его надо, зверя-то, убрать... И тут без нас, саперов, вижу, не обойтись. Недаром наш батальон поставили на этой главной дороге. Захлопнуть ее надо. И крышка... фашистам крышка... Поднатужимся, братцы... Может, я что не так сказал, товарищ майор... тогда поправьте.

Майор улыбнулся тепло, ласково, и у сержанта сразу отлегло от сердца.

— Видать, все как есть правильно изложил, — шепнул Торопов соседу.

— Что можно добавить к словам сержанта? — спросил Качан и сам ответил на вопрос: — Молодец. Вот так. А теперь остается одно...

— Раз так, то давайте минировать и окапываться.

Едва саперы успели заминировать подходы к перекрестку дорог, как разведка донесла о приближении неприятеля. Скоро начался бой. Гитлеровцы лезли напролом. И они были наказаны за свою наглость. Вот сразу подорвалось на минах несколько автомашин и бронетранспортеров противника. Артиллеристы в упор расстреляли два танка и четыре самоходки со свастикой.

Фашисты, не считаясь с потерями, продолжали наседать на артиллеристов и саперов.

Майор Качан вместе с бойцами скрытно подползали к вражеским машинам и подрывали их.

— Смелее, товарищи, — подбадривал Иван Назарович своих саперов, — продержимся, подмога идет.

Горят танки. На зеленой траве — десятки трупов гитлеровцев. Кое-где уже завязалась рукопашная схватка. Фашисты пустили в ход ножи.

Гитлеровцам удалось вывести из строя орудийный расчет. Сержант Торопов первым заметил это. Не задумываясь, он выскочил из окопа, подбежал к пушке и открыл огонь.

В самый критический момент боя действительно пришла помощь.

Под натиском свежих сил фашисты бежали в лес. В тот же день немецкие солдаты и офицеры начали большими [284] группами выходить на шоссе с белыми флагами и сдаваться в плен.

Вечером у Качана попросили саперов, чтобы конвоировать в тыл батальон пленных. Майор выделил только двух солдат.

— Хватит, — решительно сказал замполит. — Я думаю, после сегодняшнего боя фашисты с нами в драку больше не полезут... Проучили.

А в штабе инженерных войск фронта жизнь идет своим чередом.

Во дворе последние дни всегда полным-полно машин. Все время приезжают к Галицкому и Слюнину начинжи армий, командиры бригад, начальники управлений оборонительного строительства. Обстановка так быстро меняется, что без такой оперативной связи жить просто нельзя.

— Вы знаете, — сообщает Слюнин, — наши войска сегодня соединились с союзниками в районе Торгау на Эльбе. Похоже на то, что войну заканчиваем. У немцев уже нет ни единого фронта, ни единого командования. Сопротивляются кое-где отдельные группировки, но двенадцатый час для фашистов пробил. Пора им капитулировать. По-моему, такой ультиматум уже предъявлен начальнику обороны Берлина генералу Вейдлингу.

У Николая Федоровича сидит полковник Корявко. Он все рвется в Берлин, а его нацеливают на Дрезден. Панков, веселый и возбужденный, говорит:

— Только что я вернулся со Шпрее. Думал, солидная река, а она вроде Лопани в Харькове. Во многих местах наши войска вброд ее перешли. Бойцы как на крыльях летят вперед. Ведь впереди Победа! До нее рукой подать. Вот и торопятся.

В сутолоке больших и маленьких дел незаметно пролетело несколько дней. Наступила какая-то необычная тишина. Противник капитулировал. Война кончилась. Майское солнце греет совсем по-летнему. Хотя наши войска овладели Берлином около недели назад, но мы попали туда не сразу. Наша поездка в германскую столицу [285] со дня на день откладывалась. Трудно собраться всем вместе в один день.

Наконец все устроилось. Мы — Саша Фомин, Володя Тандит, Алексей Сычев и я — вверили свою судьбу нашему старому преданному другу старшему сержанту Водяннику — мчимся по широкой асфальтовой дороге на Берлин.

Шоссе, как и все дороги в Германии, гладкое и ровное. Однообразный пейзаж нарушают вереницы пленных немцев. Они все идут и идут, заросшие, грязные.

По мере приближения к городу движение становится все оживленней, а на автостраде Дрезден — Берлин совсем тесно. Все едут в столицу посмотреть на обломки гитлеровской империи. В этом шумном кортеже, движущемся на машинах всех марок земного шара, столько веселья и столько радости, что, пожалуй, никакой праздник не идет в сравнение.

И вот мы уже в самом центре города. Здесь столько разрушений, что порой проехать трудно, все улицы завалены кирпичом, железобетонными балками, металлом и битым стеклом.

Перед нами рейхстаг. В полуразрушенное здание устремляются огромные потоки солдат и офицеров советских и союзных войск. Ходим по бывшим большим залам с обгоревшими полами, смотрим на сохранившуюся металлическую решетку купола, а больше всего радует наш глаз развевающееся там, на самой вершине, Красное знамя Победы.

Закопченные стены все исписаны углем и мелом: «Из Сталинграда. Иван Пантелеев, Сергей Базыкин. 2. V. 45»; «А мы из Тулы. Петр Веселов, Глеб Семенов, Николай Васильев. 3 мая 1945 г».

Саша Фомин каким-то гвоздем стал вычерчивать на стене возле оконного проема и наши имена, вписав туда не только присутствующих, но и раненого Лосева.

— А Кувакина ты что же, не хочешь брать в компанию? — спрашивает Тандит, читая корявую запись Фомина.

— Можно и Кувакина, — легко соглашается Фомин, — но тогда почему не приписать и Павлушу Аралова? [286]

— И Ольгу, конечно, — предлагает Сычев. — И Мишу Чаплина. Он жизнь свою отдал во имя Победы.

В то время, когда мы осматривали повергнутый в прах рейхстаг, в другом конце Берлина подписывался акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Утром 9 мая 1945 года радиостанции всего земного шара сообщили эту весть. И не было тогда ничего радостнее и дороже простого и великого слова — Победа!